Текст книги "Код бикини. Часть 2 (СИ)"

Автор книги: Антон Гейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)

– Может, оно и к лучшему, – сказал Коган. – Слава бо-гу, все здоровы и на свободе. Представь, сколько было бы проблем со всем этим добром. Не дай бог опять за колючую попасть... – Фима умолк под испепеляющим взглядом Гре-ты.

– Впрочем, дорогая Греточка, еще не все потеряно, -жизнерадостно улыбнулась Сима. – Прикажи Фиме, и он те-бе этот медальон не то что со дна реки, с Луны достанет. И будет тебе счастье. Если счастье именно в этом...

– Старая дура! Конечно, тебе на все наплевать. Тебе на

том свете уже ничего не понадобится...

– Я не очень хорошо себе представляю "тот свет", – спокойно ответила Сима. – Но для того, чтобы понять, куда ты уходишь, чертовски важно разобраться, откуда ты взялся.

– Кому нужны твои рассуждения о добре и зле? Разве ты не понимаешь, что теперь все достанется швейцарским банкирам – этим жирным котам? Разве для них это правед-ное богатство? Разве они его заслужили?

– А вот на это мне действительно наплевать, – твердо сказала Сима. – Я отвечаю только за себя. Но, сдается мне, оно и им счастья не принесет. А ты, детка, лучше возьми с меня пример – сожги тот синий листок с паролем, пока он новых бед не наделал. Или он у покойничка остался?

Грета резко развернулась и зашагала прочь от набе-режной. Фима виновато улыбнулся и бросился ее догонять.

– Что ж, друг мой, – Сима уцепилась за рукав Алика, – тогда в Москве ты был таки прав. Жизнь оказалась вполне литературным явлением, и теперь сюжет получил свое чет-кое завершение. Финита, как говорится, ля комедия. А те-перь, мальчики, помогите мне вернуться домой...

Сима ухватила под руки Алика и Загребского и зако-

выляла по аллее Тиргартена. Добравшись до Бранден-бургских ворот, троица уселась в такси и покатила по Унтер-ден-Линден. Старые кряжистые липы покрывала бледная молодая зелень.

Машина миновала центр города и мчалась к аэро-порту по берлинским промышленным пригородам. Сима рассеянно разглядывала вывески с названиями фирм. Когда у дороги возникли большие белые буквы "OPEL Einkaufszentrum", она внезапно дернула водителя за рукав и попросила свернуть.

– Я виновата перед тобой, Алик, – сказала Сима, входя в блистающий стеклом и лаком автосалон, – ведь ты не получил обещанного гонорара. "Мерседес" я, правда, поз-волить себе не могу, но "опель" мне вполне по силам. Мо-жешь прямо на нем в Москву вернуться. Выбирай, дружок, модель...

– Ну ты даешь, Симуля, – обалдело сказал Алик. – Толь-

ко по справедливости его надо отдать Загребскому взамен разбитого.

– Молодой человек наверно получит страховку? – предположила Сима. – Ведь машина была застрахована?

– Эээ, видите ли, Серафима Аскольдовна... – скосил глаза вбок Загребский.

– Понятно. Ну, отдай, раз такое дело, – Сима повер-нулась к Алику. – Да не оскудеет рука дающего...

Спустя час "опель" цвета молодой травы въехал в Берлинский аэропорт Щёнефельд. За рулем новенького ав-томобиля сияла заросшая рожа Загребского.

– Стало быть, Алик, ты летишь со мной? – спросила Си-ма. Она ехала по аэровокзалу в коляске с распрямленной спиной и повелительно задранным подбородком.

– Нет, Симуля, – покачал головой Алик. – Как сказал рябой шофер, есть у нас еще тута дела. Загребский, под-бросишь до Гейдельберга?

– О чем разговор, братан! – с лица бородача не сходила мальчишеская улыбка. – На таком красавце мигом там будем.

С Симой простились у рамки металлоискателя.

– Все правильно, – сказала она с грустью. – Хватит бе-

гать за сокровищами. В твоем возрасте личная жизнь совершенно необходима. И вообще – не спеши возвращать-ся в Россию. Что ты забыл в стране, прущей семимильными шагами в прошлое? А вы, молодой человек, – Сима потрепа-ла Загребского за бороду, – примите совет прожившей жизнь старухи – займитесь, наконец, делом. Как сказала бы Греточка, перестаньте страдать хуйней.

Служащая в синей униформе укатила коляску в кишку галереи, и Сима долго еще оглядывалась, вытягивая старче-скую морщинистую шею.

Глава XVIII. Последнее искушение

Прямо из аэропорта друзья взяли курс на Карлсруэ. Загребский наслаждался новым авто. Дальнейшая жизнь представлялась ему цепью непрерывных удач.

– Гляди, где мы едем, Алька! – воскликнул он, увидев указатель "Blankenfelde". – Вот оно, логово дьявола! Но нас

его искушение миновало...

– Искушение миновало, наваждение продолжается... – задумчиво сказал Алик.

– Чем же тебя так Ренатка присушила?

– Над чем смеешься, козел бородатый? Она меня презирает. А я не знаю, как поступить...

– Ты когда-нибудь читал Нагорную проповедь Иисуса? – неожиданно спросил Загребский.

– Естественно, нет.

– Ну хорошо, ты слышал выражение, "поступай с дру-гими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой"?

– Это слыхал.

– Вот оно как раз из той проповеди. С добавкой "ибо в этом закон и пророки".

– Сомнительного качества закон. Идет, скажем, тебе навстречу гомосек, который в два раза тебя сильнее...

– Молодец, соображаешь. Но был и другой подход. В той же Иудее жил мудрец по имени Хилель – он был старше Иисуса на полсотни лет. Он утверждал, что вся премуд-рость Торы заключается в простой идее – не делай другому того, что ты бы не хотел испытать на себе. Чувствуешь разницу?

– Чувствую. Типа, евреи нашли у Иисуса ошибку в преобразованиях. От a>b он некорректно перешел к -a>-b.

– Иисус и сам был евреем. Но я только хотел сказать, что одну и ту же проблему можно решать по-разному. Ты же сам говорил, что не знаешь, как поступить.

– Теперь знаю, – сказал Алик. – Только что догадался. Поступай с другим так, как он сам себе желает – вот и вся премудрость. Любая другая формула означает насилие в какой-то форме.

Друзья остановились на заправке в виду Гейдельберга. От придорожной рощицы тянуло запахом прелой листвы. В освещенной витрине стояли сигареты, банки с пивом, толстенькие колбаски, ярко упакованный йогурт, презерва-тивы, шоколадки, женские тампоны, коробки с печеньем, таблетки аспирина и множество другого придорожного товара.

– Люблю немецкие танкштелле, – Загребский вставил

"пистолет" в бензобак. – Здесь есть все, что нужно проез-жему человеку – от гондона до пирамидона...

На табло закружились цифры.

В ночном воздухе раздалось тонкое козье блеяние. Алик выхватил из кармана телефон и прочел первую строчку эсэмэски от Ренаты "Я долго думала...".

– Она мне написала, Загребский! – он оторвал от теле-фона просветленное лицо. – Скучает, наверно, на дежур-стве, если оперировать некого. Далеко отсюда до универ-ситета?

– Считай, что уже приехали, – бородач – махнул в сторону огоньков у подножия холма. – Тебя прямо туда доставить? Все-таки ты ее чем-то прихватил, физик-ботаник. Ренатка – девка серьезная, непростая. К ней за все время только один мужик и смог подкатиться. Тот, которого Грета потом скогтила, как мыша полевого...

Алик не слышал Загребского. Он снова и снова, не веря своим глазам, вчитывался в присланный Ренатой текст.

"Я долго думала, как мне выразить свое презрение к тебе, ничтожный ты человечишко. И придумала. Ты ведь охотился за татуировкой, не так ли? Искал код бикини! И ради этого готов был не только переспать с любой шлюхой, но даже поиграть в любовь. Так вот: у меня была эта татуировка. Я прекрасно помню, как эта сумасшед-шая старуха посадила меня напротив зеркала с раздвинутыми ножками и, якобы дергая колючки от кактуса, колола меня чернильной иглой. Я свела эту надпись вместе со скорпионом на плече, как только стала взрослой. Но буквы на том месте, которое ты никогда больше не увидишь, я помню отлично. Вот они, получи их, червяк: "AYNURG".

"Это же Груня, только наоборот, – осенило Алика. – Ну да, она же перед зеркалом их набивала..."

– Что там тебе Ренатка отписала такого? – весело спро-сил Загребский. – Ты похож на потерпевшего кораблекру-шение.

– Так оно и есть, – ошеломленно пробормотал Алик. – Спасся один на необитаемом острове, но море вместо бочонка солонины выбросило мне в насмешку мешок с пиастрами.

– Какие еще пиастры?

– Послушай, Загребский, – сказал Алик с силой. – Ты знаешь, какая штука? Рената прислала мне Симину поло-винку кода. Но дело не в этом. Она меня презирает...

– Ни хрена себе, – опешил Загребский. – Как это, не в этом дело? Выходит, теперь можно связаться с Гретой и закрутить все по новой, но уже с другим раскладом? Ну, дела!

Загребский полез в карман за платком, чтобы выте-реть внезапно вспотевший лоб, но вместо него извлек из украденного у покойного Максимилиана Фабиановича пиджака синий листок.

В наступившей тишине было слышно, как шуршит бензин внутри гофрированного шланга.

– Выходит, Сима была неправа, – промолвил, наконец, Алик. – Договор с нечистой силой нерасторжим. Он вечен, просто меняются его участники...

– Выходит так, – возбужденно кивнул Загребский.

– Мы должны позвонить Симе, – твердо сказал Алик.

– Не надо никому звонить, – Загребский в ажитации выдернул "пистолет" из бензобака, словно собираясь выст-релить в Алика. – Сима отказалась от своей доли доброволь-

но. Так что теперь мы и сами прекрасно справимся.

– А Грета? Ты же только что собирался с ней связаться!

– С какой стати? Я от нее всю жизнь одни унижения терпел. И вообще, этот клад ничей, ты же сам мне рассказал всю эту историю. Им тогда просто повезло. А теперь у меня началась полоса удач!

Загребский критически посмотрел на автомобиль и заново вставил "пистолет" в бензобак.

– Я думаю, эту зеленую кастрюлю еще не поздно вер-нуть дилеру.

– А как же твои рассуждения о Торе и Нагорной про-поведи? – с тревогой спросил Алик. – Разве не надо посту-пать с человеком так, как он сам того хочет?

– Это ты придумал, а не я. И не Иисус.

– Загер, очнись! Ты же с самого начала сказал, что для

тебя в этом деле главное – полет вдохновения...

– Я-то думал, что речь идет о каких-то паршивых ко-миссионных. А тут вон какая история...

– Ты же всегда говорил, что свобода дороже денег!

– Смотря каких денег. Большие деньги – это большая свобода. Я теперь понимаю, почему Достоевский мучился конфликтом между свободой и совестью. Ему просто не хватало денег на рулетку.

– Так ли уж желанна большая свобода, Загребский? – нервно засмеялся Алик. – Ведь свобода – не синоним счас-тья.

– Именно что синоним. Хотя ты можешь считать ина-че. Это тоже будет проявлением свободы.

– А Рената? – Алик сжал кулаки. – Я ведь получил код от нее. Как насчет ее доли?

– При чем тут Ренатка? Она же сама прислала тебе па-роль. Хотела тебя унизить. Не поверила в твои чувства. Можно сказать, предала тебя. Плюнь ты на нее. Ты теперь таких ренаток сможешь дюжинами на шампур насажи-вать...

Алик неумело размахнулся и ткнул Загребского кула-ком в нос. На клетчатый пиджак Максимилиана Фабиано-вича выкатились две красные капли. В ответ бородач вы-дернул из бензобака "пистолет" и наотмашь ударил Алика по голове. Раздался костяной треск, на виске Алика возник алый зигзаг, и он мешком повалился на усеянный масляны-ми пятнами асфальт. Из-под мгновенно побелевшей щеки по бензиновой лужице зазмеилась струйка крови.

Загребский аккуратно вставил "пистолет" в бензоко-лонку, обошел вокруг распростертого тела, сел на корточки и обхватил голову руками. Спереди он был похож на боро-датого гнома в твидовом пальто.

Очнувшись, Загребский уложил Алика на заднее сиде-нье. "Опель" с визгом покрышек вылетел на ночной авто-бан. У подножия холма перемигивались огни Гейдельберга.

– Какую чушь ты несешь, Загребский, – услышал Алик пробивающийся сквозь отходящий наркоз голос Ренаты. – При чем тут Иисус, Тора, Нагорная проповедь, нечистая си-ла и прочая бутафорская борьба добра со злом? Все это придумали философы-идеалисты в попытке объяснить все сущее. Бинарный мир, состоящий из света и тьмы, борьба двух начал – это же примитивная схема, необходимый базис, отправная точка для рассуждений, а не определяющая законы бытия суть. Свет слагается из всех цветов радуги, и у тьмы бывает бесконечное множество оттенков. Мир – это вулкан, извергающий многоцветную, бесконечно разнообразную лаву жизни, а вовсе не унылые маневры Сатаны и Ангела в преддверии Армагеддона. Но простенькую биполярную концепцию с радостью подхва-тила церковь, поскольку она позволяет, поколение за поко-лением, манипулировать триллионами человеческих мозго-вых полушарий. Попы же сами ничего выдумать не могут. Любая религия – это лишь вульгарное изложение одной из антропологических теорий, повторение ее задов. О каком четком разделении на добро и зло может идти речь, если в человеческом муравейнике одновременно существует мно-жество взаимоисключающих представлений о справедливо-сти – от всеобщей уравниловки до узаконенного рабства? Включая демократию – систему, при которой масса иди-отов выбирает самого ловкого и наглого манипулятора.

– Выходит, человечья порода вообще не признает ни-каких моральных устоев? – голос Загребского доносился до Алика словно сквозь вату.

– Ну, почему же. Есть простые вещи. Нельзя убивать, красть...

– ... прелюбодействовать...

– Ты про заповеди божьи? Вот уж где попы хитро перемешали природную человеческую мораль с инстру-ментами порабощения. Да еще нагло приписали их автор-ство самому богу, чтобы обыватель трясся от страха их на-рушить. Ты помнишь первую заповедь?

– В общих чертах... – замялся Загребский.

– В ней бог первым делом заявляет о своей эксклюзив-ной власти – да не будет у тебя других богов пред лицом моим, – и это главное, для чего все эти заповеди выдуманы. В четвертой заповеди звучит уже неприкрытая угроза – бог не оставит безнаказанным того, кто произносит его имя всуе. И при чем тут, спрашивается, прелюбодеяние, если оно происходит по взаимному согласию? Или, скажем, пос-ледняя заповедь: не желай дома ближнего твоего, не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его и так далее, включая движимое и недвижимое имущество и домашний скот. Это же в чистом виде преследование за оруэлловские мыслепреступления. Я уже не говорю про сак-ральную легитимизацию человеческого рабства.

– Натик, тогда какие же заповеди правильные? Скажи мне номера, я их распечатаю из интернета и буду им следовать.

– Шут ты гороховый, Загребский. На самом деле, дово-льно одной заповеди – не насилуй. Всякий волен делать что угодно, не насилуя другого. В эту формулу вписываются и пресловутые "не убий – не укради", с которых начался наш разговор. Украденное или насильно отнятое не перестанет быть таковым до тех пор, пока его не вернут законному владельцу – будь то деньги, драгоценности или черномор-ский полуостров.

– Но если владельца давно нет? Что плохого, если цен-ности пойдут на благородные цели? Ты ведь хотела двигать вперед хирургию, и Алькин лазер, как ты говоришь, для этого прекрасно подойдет. Вот и творите вместе на здоро-вье, не зная проблем с инвестициями. А меня электронщи-ком возьмете...

– Каждый из нас и так занят своим делом. А деньги -не всегда главный и верный помощник. Есть вещи поваж-нее. Если бы Алика не втравили в эту идиотскую историю с поиском кода, он бы не валялся сейчас здесь с сотрясением мозга и восемнадцатью швами...

– Это на меня затмение нашло. Он, когда очнется, может на меня в суд подать. Я прятаться не буду.

– Не думаю, что он это сделает. Но твоя мысль исполь-зовать ворованное во благо человечества ему, вероятно, по-кажется вполне симпатичной.

– Натик, но ведь это на самом деле грандиозная идея! Мы сможем открыть экспериментальную клинику, делать уникальные операции...

– У тебя, Загребский, телега впереди лошади. Получа-

ется, что не благородная идея тобой движет, а попросту не дает покоя мешок с деньгами.

– Это все абстрактные рассуждения. На самом деле, мы могли бы спасать больных детей. Еще Достоевский пи-сал, что никакая мораль не стоит слезинки замученного ребенка...

– Число способов, которыми люди договариваются со своей совестью, не поддается учету. Нет никакой разницы в том, как ты используешь ворованное – для собственной наживы или для блага человечества. Если хочешь помочь детям – пиши в газеты, требуй денег у правительства, соби-рай пожертвования, ищи спонсоров... А ворованное надо вернуть. И тогда настанет конец всем моральным страда-ниям.

– Вернуть – кому? Хозяева этих ценностей давно умер-ли.

– Наследники найдутся. Ты говорил, что там камни серьезные – значит, они есть в каталогах. А тысячедолларо-вые купюры хранятся только в банках. Найти владельца по номерам не составит труда... И вообще, Загребский, перестань морочить мне голову. Ты же сам совета спросил, разве не так? Я свое мнение сказала, а ты теперь поступай со своими сокровищами как знаешь. Главное, я Альку починила. Кстати, ему пора выходить из комы...

Алик открыл глаза и посмотрел на Ренату лучезарным

взглядом выздоравливающего мученика. Загребский поспе-

шно поднялся с кресла и наклонился над больным в позе, соединяющей в себе покаяние и сострадание. Его облик ра-зительно переменился. Исчезла рыжая ассирийская борода, и свежая щетина была похожа на налет ржавчины.

– Как это понимать, маэстро? – плохо повинующимся языком проговорил Алик. – Разве борода – не символ сво-боды? А как же Лев Толстой, Фидель Кастро, Хемингуэй, Че Гевара? В конце концов – Достоевский?

– Свобода оказалась понятием растяжимым, как грузо-вик с гондонами, – смущенно развел руками Загребский. – Извини, Натик... Для блохи, которую я вчера выловил, моя бородища была, вероятно, океаном свободы. Но Федор Михалычу с его жидкой бороденкой такая метафора, скорее всего, просто не приходила в голову. И вообще, борода свое отжила. Я теперь новую жизнь начну – чисто выбритую, как лобок пионерки. Натик, прости еще раз...

В палату вошла медсестра с ярлычком "Sveta" на плоской груди.

– Тут телефон пациента все время козой блеет, – сказала она недовольно. – Я еще вчера хотела вам сказать, думала, может, родственники беспокоятся. Но кузина говорит, что ничего срочного. А он опять блеет...

– Какая кузина?

– Которая вчера приходила. В плаще, в темных очках. В палату не рвалась, только телефон пациента проверила. Сказала – попозже позвонит...

– Дайте сюда, – Алик восковой ладонью принял плитку телефона.

Он долго шевелил губами, вчитываясь в текст, а потом без сил отвалился на подушку.

– Читайте сами, – махнул он рукой.

Рената с ревнивым любопытством черканула пальцем по экранчику. Загребский занял позицию за ее спиной. Медсестра принялась приводить в порядок палату.

"Не суди меня строго, дорогой цыпленок, – прочла Ре-

ната, – за то, что мне пришлось покопаться в твоем блеющем телефончике. – Но не могла же я, как жалкая лузерша, отступиться в последний момент. Пришлось слегка за тобой присмотреть.

Я немного расстроилась за тебя, читая письмецо от твоей чистюли, но зато оно оказалось очень полезным для меня. Настолько полезным, что теперь тебе нет никакого смысла приезжать в банк на Фридрихштрассе, если ты не хочешь глупо выглядеть перед клерками.

Жаль, что ты так и не оценил меня по достоинству – скорее всего потому, что не способен ставить большие цели. Желаю тебе прожить правильную, чисто выбритую, подмытую и припудренную, без единого пятнышка жизнь. А если даже и замараешься невзначай, то современная пластическая хирургия и твоя пластилиновая мораль помогут тебе расстаться с любыми отметинами прош-лого – хоть в душе, хоть на теле.

С наилучшими пожеланиями, как ты понимаешь, Не-Мила и Не-Людик. Но, в конце концов, что в имени тебе моем?"

Рената неподвижно держала телефон на ладони, и его экранчик сначала потемнел, а потом погас окончательно.

– Ну что, Загер, – сказала она, отстраненно улыбаясь, – не жалеешь, что бороду сбрил?

– Чего уж тут, – вздохнул Загребский. – Поезд ушел, жалей не жалей...

– У вас новая борода быстро отрастет, – убежденно сказала медсестра "Sveta". – Видали, за одну только ночь ка-кая щетина вымахала?

Walnut Creek, 2015