Текст книги "Том 1. Педагогические работы 1922-1936"
Автор книги: Антон Макаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 39 страниц)
8. Макаренко – Горькому. Полтава, 10.02.1926 г.
Колония им. Горького. 10 февраля 1926 г.
Дорогой Алексей Максимович!
Вы меня так расхвалили в Вашем письме от 13 декабря, что я постеснялся даже показать письмо Ваше хлопцам, сказал им только, что Вы переехали в Неаполь, что Вы нездоровы и что Вы передаете им привет. От частых и обильных писем я продолжаю хлопцев удерживать. Сейчас у нас такой порядок, что письма к Вам будут посылаться только по постановлению совета командиров. Иногда мне кажется, что когда Вы получаете наши листы, то должны хвататься за голову, а потом принимать валерьянку. У Вас такая большая напряженная работа, Вам так мешают всякие посетители, а тут вдруг почтальон приносит письма Ваших провинциальных родственников. Мы искренне сочувствуем Вам, дорогой Алексей Максимович, и удивляемся, что Вы так терпеливо и так ласково нам отвечаете, но в то же время мы ничего не можем сделать с собой, от природы, как и всякие провинциалы, мы эгоисты и должны писать Вам о поросятах и о бешеных собаках.
Мы прекрасно знаем, насколько мы большие эгоисты, ибо мы сознательно пользуемся своим исключительным правом любить Вас. Вы нам раз навсегда простите нашу надоедливость и считайте в числе крестов, выпавших на Вашу долю, Полтавскую колонию. Вы же знаете, что мы уверенны, что Вы когда-нибудь к нам приедете. Как видите, мы и до этого доходим.
Живем мы «средне». С Запорожьем заминка, кажется, просто волокита. Коммуна незаможников, сидящая в имении Попова, просто не спешит ликвидироваться. До тепла досидит, а с теплом поцарапает буккерами десятин сорок. Ее не может особенно беспокоить, что сотни десятин останутся невозделанными. Мы не имеем никаких рук и связей и можем давить только нашим делом. Но в России деловая аргументация всегда была самая слабая. Система интересов, которая нас окружает, очень мало заключает в себе элементов дела. Но об этом говорить нельзя в коротком письме Если нынешняя волокита окончится ничем, нам остается только два пути: или обратиться к Петровскому с деловой истерикой, или занять Запорожье явочным порядком. Последний план вовсе не шутка, и, представьте, он, вероятно, принесет и наибольшую пользу. Просто достанем где-нибудь две тысячи, погрузимся в вагоны и выгрузимся в Запорожье. Замок Попова стоит пустой, значит, поселиться будет где, а за лето что-нибудь сделаем. Обращение к Петровскому может помочь только в том случае, если мы сумеем уверить его, что наш план достоин внимания. А у нас план огромный и с первого взгляда может показаться химерой. Дело в том, что нужно признать общую неудачу коллективных хозяйств. Сельско-хозяйственные коммуны и артели, начинающие работу всегда шикарно, с полным инвентарём и всегда с кредитом, очень скоро начинают трещать, а потом лопаются с большими или маленькими скандалами. Их губят с одной стороны несвязанность коллективных и личных интересов, с другой отсутствие новых организационных форм хозяйствования. Коллективное хозяйство, так легко решаемое экономически, совершенно не исследовано психологически. Слишком легкомысленно думать, что стоит в распоряжение 200 человек передать тысячу десятин, как дело сразу станет на рельсы и останется только радоваться. Вот у нас в колонии десяток интеллигентов, поставивших себе целью создать крепкую коммуну колонистов, уже шестой год сидят на этом деле, и ещё далеко до того, чтобы кричать ура. А ведь мы копаемся в каждой мелочи. Если бы нам время и свободный от заботы дух, мы могли бы написать целые тома о законах коллектива. Нам вот просто видно, что коллективизация прежде всего требует педагогического внимания и при этом очень осторожного, пристального и настойчивого, требует большого отбора форм и средств. Мы в нашей работе достигли бы большого, если бы нам не мешали. При этом нужно сказать, что помехи эти происходят с той стороны, откуда их меньше всего можно ожидать. Те формы, которые нам рекомендуются, прямо противоположны задаче, способы организации, финансирования, учета, отчета, штатов решительным образом противоречат задачам нового воспитания. Пожалуй, трудно в этом винить кого-нибудь: в последнем счете оказывается, что условия создаются многочисленными усилиями разных секретарей, делопроизводителей, помощников бухгалтеров, всеми теми, кто никакого отношения ни к какой идеологии не имеет, но которые способны сбить с толку любую идеологию.
Все это приводит к тому, что на деле никакого нового воспитания у нас просто нет, а все строится по формуле Стоюнина: «Все же в жизни больше хорошего, чем плохого, и из каждого человека что-нибудь да выйдет».
А между тем новое воспитание возможно. Это сразу видно, если подойти к делу с простым здравым смыслом, не особенно полагаясь на педагогику. Нужно создавать новую педагогику, совсем иную. Наш коллектив чувствует себя в силах принять участие в этом создании, и мы уже много сделали за 5,5 лет. Но первое, что нам нужно, это свобода от делопроизводителей, свобода от всякого хлама, которым мы завалены, а потом уже мы легко избавимся и от педагогических предрассудков. Вот почему мы и стремимся в Запорожье. Там экономическая мощь и общий размах помогут нам посадить бухгалтеров на их место.
То обстоятельство, что вместе с нами стремятся и все хлопцы, страшно нас поддерживает и внушает веру в успех.
Сейчас мы живем в большом нервном напряжении и тревоге. Каждое письмо, каждая телеграмма из Харькова возбуждают надежды и разочарование. Большая радость жить в таком движении.
Альбомы Сорренто и Неаполя мы получили. Вы нас балуете своим вниманием. В одном только хлопцы разочарованы – видно только крышу Вашего дома, а у нас огромный интерес к Вашей частной жизни, виноваты, каемся.
«Общество взаимопомощи колонистов-горьковцев» еще не имеет устава. Не хочется его делать здесь. Все кажется, что Запорожье нам откроет невиданные просторы в этом деле. Фактически несколько пунктов проводятся в жизнь. Мы уже разыскали около четверти бывших воспитанников, некоторым оказывают помощь. Рабфаковцы все поддерживаются.
Простите большое письмо. Чисто провинциальная манера, ничего с собой поделать не можем.
Желаем Вам полного выздоровления и всякой радости.
А. Макаренко
Ваша похвала мне может меня заставить действительно взять Запорожье штурмом. Никогда в жизни мне никто таких слов не говорил. А все-таки хвалить человека особенно крепко не стоит. Он от этого начинает «воображать».
9. Горький – Макаренко. [Неаполь] 24.02.1926 г.
24.-II.-26.
А. Макаренко
Не смогу ли я быть полезен Вам и колонии в деле «завоевания» ею Запорожского имения?
Я мог бы написать о Вашем деле А.И. Рыкову, Свидерскому или другим, на кого Вы укажете.
Очень занят, пишу наскоро. Отвечайте. Если хотите – телеграммой одно слово: «пишите».
Адрес новый Позилипо Неаполь. Posilippo Villa Galotti Napoli. Posilippo
Вилла Галотти
Извините, напутал. Привет колонистам.
А. Пешков
Будет лучше, если Вы сами изложите Ваше дело в письме и пришлете его мне, а я, приписав к нему, что следует, пошлю отсюда с дипкурьером.
А. П.
10. Макаренко – Горькому. Полтава, 25.03.1926 г.
Полтава, колония им. М. Горького. 25 марта 1926 г.
Дорогой Алексей Максимович!
Спасибо Вам большое за заботу о нас. Возможно, что объективно мы не заслужили такого внимания. Ваше предложение написать письмо А. И. Рыкову вызвало у нас целую дискуссию, которая заняла целую неделю. На первом общем собрании голоса поделились. 69 высказались за то, что мы имеем право воспользоваться Вашей помощью, 66 за то, что так поступить мы не должны. Я отказался руководиться мнением такого незначительного большинства и предложил хорошенько продумать вопрос прежде, чем голосовать. После этого в течение 4 дней мы вели горячие споры. Представители большинства доказывали, что наше стремление в Запорожье есть здоровое стремление, которое пойдет на пользу всего государства, а поэтому мы должны воспользоваться Вашей помощью. Представители противоположной точки зрения, по-моему мнению, все-таки правы. Они говорили:
– Хотите иметь помощь, так выбирайте шефом Госбанк или Совнархоз, а если вы имеете шефом Горького, то не воображайте, что вы можете надоедать ему своими делишками. Не хитрая штука, что Горький напишет письмо и вам поднесут Запорожье. Зачем нам тогда работать, было б с самого начала обратиться к Горькому и нам бы все дали. Мы добиваемся Запорожья, что мы его заслужили.
– В какое положение вы ставите Горького? Почему он будет просить за нас? Потому, что мы носим его имя? А если мы оскандалимся с Запорожьем? Что тогда Рыков скажет Горькому? А откуда Горький знает, какие мы? Из наших писем? Какое мы имеем право ставить Горького в такое положение?
Я любовался своими хлопцами. В наш зверский век люди отвыкают любить и отвыкают уважать себя. В колонии мне всегда приходилось доказывать, что мы не можем профанировать Ваше имя в нашем собственном представлении принятием от Вас материальной помощи. Это означало бы, что мы чересчур носимся с собой, это значит, что мы себя недостаточно уважаем.
В данном споре я и воспитатели держались совершенно таинственно, хотя мою точку зрения многие чувствовали. На втором собрании картина получилась иная. За Вашу помощь 27 и против 101.
Двадцать семь пробовали продолжить войну.
– Ну, как теперь написать Горькому. Он нам предлагает помощь, а мы важничаем!
Вы нас должны понять, Алексей Максимович. Как раз Вы, одни во всей мировой литературе, сумели сказать, что человек – это прекрасно. И другие пробовали говорить это, но у них человек получался вроде петуха, или вроде сумасшедшего, только у Вас человек сумел свою гордость совместить с любовью и с трепетным уважением к чему-то высшему. Может быть, в моих словах эта экскурсия в литературу звучит дико, но ведь Вы меня между строк поймете.
А для нас так хорошо ощущать Вашу близость к нам во всей ее чистоте. Ну в самом деле, разве можно Вам кого-то просить о каком-то Запорожье. Для таких дел есть другие люди. Вы нам могли оказать эту помощь потому, что Вы многим помогаете, мы это хорошо знаем, но нам, имеющим честь носить Ваше имя и честь быть с Вами в общении, нужно избавить Вас от всякой заботы. Может быть, и впереди нам придется описывать Вам свои нужды, это так естественно, но никогда Вы не читайте в наших письмах необходимость нам помогать. С нашей стороны было бы просто гадко смотреть на Вас как на человека, который может нам принести пользу.
От Запорожья мы отказались (даже телеграфно).
Запорожский окрисполком не желает нас пускать на свою территорию, боится, что колонисты «терроризируют население». Поэтому он значительные куски уже роздал кое-кому.
У нас была еще возможность надеяться – мы передали дело в Совнарком Украины, но и Совнарком отказал нам – слишком дорогой ремонт требуется. Совнарком (какая-то комиссия Совнаркома) уверен, что мы с ремонтом не справимся.
Дальше идти уже некуда. Теперь мы требуем себе место под Харьковом. Нам предлагают имение б. Куряжского монастыря в 7 верстах от Харькова. В имении этом сейчас детская колония, в педагогическом отношении яма, ужаснее которой я не видел в жизни.
Мы соглашаемся переехать туда со всем имуществом с условием, чтобы нам оставили из тамошних колонистов не более 200 и убрали куда-нибудь весь персонал. Наш Наркомпрос приходит в ужас – боится, что мы не только ничего не сделаем с этими двумястами, но и сами потеряем свою стройность и дисциплину. Посмотрим. Дело, кажется, выгорит. Задача страшно трудная, но у нас есть еще пафос.
Сегодня мы чистимся, моемся, штукатурим, красим.
Сейчас 10 часов вечера, а все в колонии работает и поет. Зарезали целое стадо гусей. К сожалению, не можем поставить пьесу, так как окружены на своей горе со всех сторон водой.
Страшно досадно. У нас уже приготовлены «Враги».
Завтра в 2 часа «обед со знаменем», речи, декламации, а вечером моя лекция о детских типах в Ваших произведениях. К сожалению, некогда написать даже хороший конспект, а подумать пришлось много. У меня есть способность разбираться в художественных данных, но в условиях моей жизни разобраться в целом море Ваших детских лиц страшно трудно. Поэтому я, вероятно, буду нести ересь. Но ведь меня будут слушать только наши хлопцы и воспитатели.
Простите за такое длинное письмо.
Преданный Вам
А. Макаренко
Мы получили прекрасные альбомы из Москвы от Е. П. Пешковой.
Как Вас благодарить за ласку. В марте в нашей школе были разработаны комплексы: для младших «Где живет Горький», для старших «Италия».
Альбомы мы эти изучили вдоль и поперек. Но… только крыша Вашего дома в Сорренто говорит прямо о Вас. В колонии все умирают: кто такая Е. П. Пешкова? Написали письмо, в котором требовали откровенного признания.
Полтава, ящик 43, колония им. М. Горького
А. М.
11. Макаренко – Горькому. Полтава, 08.05.1926 г.
Полтава, 8 мая 1926 года
Дорогой Алексей Максимович!
Только вчера окончилась страстная борьба за Куряж. Я уже Вам писал, что потерпев поражение в войне за Запорожье, мы поставили вопрос о передаче нам имения б. Куряжского монастыря в 7 верстах от Харькова. В первые же дни вопрос как будто был решен окончательно, но потом нашлись другие претенденты, и заварилась целая каша, потому что «Засватана дiвка всiм гарна».
Харьковская комиссия Помощи детям, которой принадлежит нынешняя весьма неудачная колония в Куряже, не хотела передавать колонию нам главным образом потому, что не хотела признать своей неудачи и надеялась в будущем поправить дело. Мы требовали от комиссии 20000 рублей на ремонт домов, приведенных в негодность. Комиссия соглашалась дать нам 50000, но с тем условием, чтобы колония по-прежнему называлась «Куряжской колоний им. 7 ноября» и была ответственна перед Помдетом. На общем собрании единогласно было заявлено категорическое требование, чтобы колония называлась «Харьковской колонией им. Горького» и подчинялась Наркомпросу. Помдет на это не согласился и, пользуясь тем, что ставки жалованья Наркомпроса очень малы (воспитатель у нас получает 48 рублей), гораздо ниже ставок Помдета, предложил перейти в Куряж нашему персоналу. Когда наши хлопцы узнали об этом, возмущению не было границ. Воспитателей стали подозревать в желании «продать Горького». Нужно сказать, что эти подозрения были неосновательны. Разумеется, каждому лучше жить под Харьковом и получать 90 рублей, но без меня и без наших хлопцев ехать в Куряж на растерзание 200 малыми хулиганами никто бы не решился. Независимо от этого каждому воспитателю имя Ваше дорого, как наше знамя.
В последнем счете мы одержали победу. Договор подписан. Копию Вам посылаю.
У нас страшный подъем.
В то же время мы переживаем очень большое напряжение. В Куряже все работники снимаются. 200 детей, какие там имеются, представляют из себя огромный клубок копошащихся в грязи распущенных подростков, привыкших к пьянству и матерной ругани. Перебросить в Куряж наших 130 хлопцев немедленно, значит создать там сразу два враждебных лагеря. Наши будут задирать носы и задаваться, куряжане от стыда и старого озлобления будут смотреть на нас, как на завоевателей. Поэтому я решил ехать один. Надеюсь, что мне удастся заразить куряжан хоть небольшим пафосом, увлечь моей верой в их человеческую ценность (Вашей верой). Тогда они смогут встретить наших хлопцев с некоторым достоинством, тем более что я постараюсь их организовать и поставить на работу.
Не скрою, я немного побаиваюсь. Мне еще не приходилось сразу нагружать свою волю и нервы такой массой человеческого несчастья, принявшего уже формы застаревших язв.
Завтра я с двумя воспитанниками выезжаю в Куряж принимать колонию. Вам будем сообщать о нашей работе.
Разрешите в этот критический и, может быть, самый интересный момент в жизни нашей колонии приветствовать Вас от имени всей колонии и благодарить за ту энергию и бодрость, которую сообщает нам одно Ваше имя, не говоря уже о живом общении с Вами.
Преданный Вам
А. Макаренко
12. Макаренко – Горькому. [Харьков], 23.05.1926 г.
23/V 26
Дорогой Алексей Максимович!
Пишем из Куряжа. Сюда собрался первый наш эшелон – 4 воспитателя, 11 воспитанников и старший инструктор. Вот уже две недели спим на столах и кое-как организуем новую жизнь. Трудно представить себе большую степень запустения, хозяйственного, педагогического, просто человеческого. 200 детей живут не умываясь, не зная, что такое мыло и полотенце, загаживают все вокруг себя, потому что нет уборных, отвыкли от всякого подобия работы и дисциплины. Но дети, в общем, хорошие, мы надеемся, что за лето их удастся привести в некоторый порядок. Очень надеемся на организующее влияние горьковцев. Послезавтра они уже грузятся в вагоны и числа 27-го, вероятно, будут здесь. Как нашим хлопцам, так и работникам придется, вероятно, еще долго жить во временной обстановке, так как здания все крайне запущены, требуют большого ремонта.
Жизнь начинается интересная и страшно напряженная. Самая главная задача – изжить «потребительскую философию» наших новых питомцев. Ко всему они подходят с единственным вопросом: нельзя ли потребить? Очень любят лечиться: приблизительно 30% больных всякими болезнями. Мы надеемся, что огромная работа по ремонту и развитию хозяйства поможет нам перевести эту философию на рабочие рельсы.
Положение наше затрудняется тем, что борьба за Куряж еще и не окончена. Наши враги пустили в дело последнее средство – пытались опорочить Полтавскую колонию и добились даже посылки в Полтаву представителя РКИ для обследования. Это очень понизило было наше настроение – просто стало обидно. Разве можно обследовать колонию, которая вся запакована в ящики, откуда уже уехал заведующий и большая половина персонала?
Теперь к этой обиде привыкли. Как-то хочется смотреть больше вперед.
Мешают очень церкви, колокольни бывшего монастыря в самом центре нашей усадьбы. В главном храме совершаются служения, и мы представляем соединение двух стихий несоединяемых. Нужно много положить энергии, чтобы добиться сноса церкви.
К нам вчера вечером приехали гости Софья Владимировна Короленко и заведующий Полтавской колонией им. Короленко Ф.Д. Иванов. Они являются нашими наследниками – занимают нашу полтавскую усадьбу.
Вчера они меня «накрыли». В Полтаве мы сторговались, что посевы мы уступаем им за 1600 рублей, а в Харькове они завлекли меня в кабинет к важному лицу, и я, по своей провинциальной скромности, принужден был уступить посевы за 1200 рублей. За это я их тут же в кабинете выругал «интеллигентами».
Но люди они страшно хорошие и так приятно, что они навестили нас в нашей яме.
Дорогой Алексей Максимович, к Вам большая просьба: если Вам не трудно и если Вы находите удобным, напишите несколько слов благодарности президиуму Харьковского Окрисполкома в лице его председателя т. Гаврилина. Они оказали нам огромное доверие, защищая нашу колонию и выдержав большую борьбу из-за нашего перевода. Это обстоятельство в особенности понуждает нас все сделать, чтобы колония Вашего имени и под Харьковом справилась с задачей.
Будьте здоровы. Приветствуем Вас в самый критический момент нашей работы.
Преданные Вам горьковцы.
А. Макаренко
Л. Сагредо, Т. Татаринов, М. Николаенко, Д. Горгуль, С. Набоков, И. Серкин, [?] Лебедева, А. Новиков, Н. Шершнев, Лопатецкий П., Архангельский Весич
Наш новый адрес: Харьков, Песочин. Почтов. отделение. Колония им. М. Горького.
13. Горький – Макаренко. Сорренто, 03.06.1926 г.
А. Макаренко.
Сердечно поздравляю Вас и прошу поздравить колонию с переездом на новое место.
Новых сил, душевной бодрости, веры в свое дело желаю вам всем!
Прекрасное дело делаете Вы, превосходные плоды должны дать оно.
Земля это – поистине наше земля. Это мы сделали ее плодородной, мы украсили ее городами, избороздили дорогами, создали на ней всевозможные чудеса, мы, люди, в прошлом – ничтожные кусочки бесформенной и немой материи, затем – полузвери, а ныне – смелые зачинатели новой жизни.
Будьте здоровы и уважайте друг друга, не забывая, что в каждом человеке скрыта мудрая сила строителя и что нужно ей дать волю развиваться и расцвести, чтобы она обогатила землю еще большими чудесами.
Привет.
М. Горький.
Sorrento
3. VI.26
14. Макаренко – Горькому. Харьков, 16.06.1926 г.
Харьков, 16 июня 1926 г.
Думали ли Вы, дорогой Алексей Максимович, что Ваше письмо будет поворотным пунктом в истории нашей борьбы с Куряжской разрухой. С воскресенья 13 июня у нас совершенно новое настроение и новая работа. Ваше письмо получено в субботу. Как раз на воскресенье был назначен мой доклад о Вас. Мне посчастливилось быть в ударе. Ребята в течение 2,5 часов были захвачены рассказом о Вашей жизни. Очень помогли выдержки из «Детства» и «В людях», которые были мною прочитаны. Страшно Вы понравились куряжанам. Много задавали вопросов, и каждый захотел подержать в собственных руках Ваше письмо. Потом целый день толпились возле Вашего портрета, который мы выставили только утром.
После доклада я прочитал Ваше письмо. Когда я читал его при получении, мне казалось, что запущенные, одичавшие ребята не поймут великой любви Вашей к Человеку и Вашей веры в человеческую культуру, и я думал, что мне придется много им объяснять, но когда я прочитал письмо на общем собрании и увидел, как блестели глаза набежавшей слезой, я понял, что эти оборванные худые дети тоже имеют отношение к человеческим идеалам и что это Вы силой своего слова заставили их это почувствовать.
Вечером все писали Вам письма. Интересны письма куряжских отрядов, если у Вас найдется время, может быть, Вы их прочитаете. (Это отряды 9, 16, 17, 18, 19, 20, 22).
Многие хотели писать отдельно от отряда, но им не позволили. Только письмо Котова я посылаю, ибо он ни за что не хотел помириться с запрещением и представил мне письмо в запечатанном конверте, спросил, сколько нужно марок, и ходил целый вечер по колонии, упрашивал всех воспитателей позаимствовать ему 28 копеек на марки.
В понедельник мы все поражались величиною радости и энергии, с которой ребята работали и жили. Впервые здесь мы вздохнули с облегчением. Нужно при этом отметить, что куряжане взялись за работу даже охотнее полтавцев, хотя, конечно, далеко уступают им по выдержке и умению работать. Благодаря «горьковскому» дню, как наши воспитатели назвали воскресенье, первый, самый тяжелый период овладения Куряжем окончился вдруг в один день нашей блестящей победой.
Сейчас мы живем уже хорошо. Начали бороться с грязью, красим, штукатурим, моем. К сожалению, куряжское голое состояние совершенно растворило наши запасы одежды, и вид мы имеем кромешный. Очень много страдаем от паразитов. Окончательно очиститься успеем, вероятно, только осенью, так как сейчас каждую лишнюю копейку ухлопываем на ремонт. Хочется кое-что сделать и в организации мастерских, а в особенности свинарни, молочной фермы и оранжереи. Зато цветники мы уже разбили везде, где успели убрать сор. Монастырские стены, которым 212 лет, развалили. От этого стало больше света и воздуха, расширился двор, открылись прекрасные виды на всю долину. По секрету Вам, как родному, признаемся, что думаем блеснуть на празднике Первого снопа и после этого выцыганить что-нибудь.
Настроение у всех прекрасное, жизнерадостное – хорошо строить – Вы ударили нас по самому человеческому месту.
По Вас прямо скучают. Как будто раньше видели Вас и давно уже пора повидаться. На Вашем портрете разглядывают морщинки и спрашивают, какого Вы роста и какой у Вас голос. Я говорю, что Вы высокий, худой, говорите басом, очень сердитый и страшно добрый. А какого цвета Ваши усы, затруднился определить. Мечтают все о Вашем приезде. В тех шершавых письмах, которые хлопцы Вам шлют (плоды обучения на «родном» языке), они пишут правду. 15-й отряд (они гордятся тем, что ближе всего к Вам – работают в пекарне) прекрасно, хоть и глупо, выражает общие чувства: «в эту минуту готовы обнять Вас в своих молодых, но крепких объятиях и крепко расцеловать». Если Вы к нам приедете, то Вам придется плохо, потому что некоторые обладатели молодых, но крепких объятий производят очень внушительное впечатление. Но что же делать, дорогой Алексей Максимович? Я сам, кажется, забыл свою давнюю любовь к Вам как к писателю, а люблю сейчас Вас, как мальчишка.
Мы все очень тронуты Вашим письмом к Гаврилину, у нас у всех тепло на душе, как будто нашли крепкую, любящую руку отца, которая нам поможет, и защитит, и приласкает. Только Вы напрасно, дорогой Алексей Максимович, хвалите меня (письмо напечатано в газетах).
Я боюсь личной известности, страшно боюсь и, кроме того, совершенно не заслуживаю особенного внимания Вашего. Я потому и отдался колонии, что захотелось потонуть в здоровом человеческом коллективе, дисциплинированном, культурном и идущем вперед, а в то время и русском, с размахом и страстью. Задача как раз по моим силам. Я теперь убедился, что такой коллектив в России создать можно, во всяком случае из детей. Раствориться в нем, погибнуть лично – лучший способ рассчитаться с собой. Мне удалось посвятить этот коллектив Вам – вот тот великий максимум, о котором я только мечтал. А я не педагог и терпеть не могу педагогов.
Простите, что я о себе. Мое желание, чтобы Вы меня поняли, конечно же, никуда не годится – мы не имеем права затруднять Вас такими пустяками. То, что наша жизнь так крепко связана с Вашим именем, – мы переживаем как совершенно незаслуженную милость к нам кого-то – судьбы? Но мы Вас крепко любим, так крепко, что стесняемся Вам об этом говорить, а вдруг Вы этих сантиментов не любите.
Простите, что так много мы все написали. Спасибо Вам, что живет Ваша душа у нас, живая, родная, мы так ее прекрасно чувствуем.
Преданный Вам
А. Макаренко.
Антон Семенович
