Текст книги "Музыка и медицина. На примере немецкой романтики"

Автор книги: Антон Ноймайр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)

БОЛЕЗНЬ НАСТУПАЕТ

Если начало 1823 года было сравнительно спокойным в отношении состояния здоровья, то вторая поездка в Вену, связанная с сильным напряжением и волнениями, казалось, очень утомила его. Когда Вебер 10 ноября 1823 года вернулся в Дрезден, он произвел очень плохое впечатление на своего ученика Бенедикта: «Он, казалось, постарел за эти недели на 10 лет; его былая сила, уверенность, любовь к искусству покинули его. Запавшие глаза, апатия, сухой изнуряющий кашель, свидетельствовали об опасном состоянии здоровья. Он выполнял свои служебные обязанности, как прежде, добросовестно, но его творческие силы полностью иссякали». Невероятными творческими усилиями в прошедшие месяцы он, очевидно, полностью угробил себя; последовал период истощения. Действительно, в промежутке между окончанием увертюры к «Эврианте» 19 октября 1823 года и началом композиций к «Оберону» 23 июля 1825 года он не написал ничего, за исключением одной маленькой песни. Временный стимул дала ему премьера «Эврианты» 31 марта 1824 года в Дрездене, которая неожиданно имела большой успех. Он писал в восторге: «Вчера вечером была „Эврианта“, какой блестящий триумф я пережил, не поддается описанию. Вопрос только в том, насколько эта опера превосходит „Вольного стрелка“». Но и это событие вскоре было омрачено волокитой с постановкой в Берлине и неудачами во Франкфурте, Касселе и Праге.

Ужасные новости находят отражение в дневнике, который сообщает об ухудшении его состояния в феврале и марте 1824 года: его дыхание становилось все чаще, кашель болезненнее, выделения обильнее, а истощение заметнее; ночью он сильно потел. Из-за чрезмерной слабости он вынужден был отказаться от ежедневных прогулок, а когда приходила почта, его начинал так бить озноб, что Каролина должна была давать успокоительное. Только раннее лето, которое он провел опять в Хостервитце, принесло некоторое улучшение, так что он теперь мог гулять со своей снова беременной женой или играть с маленьким Максом и домашними животными во дворе. Да, он даже взялся дирижировать на концерте, который состоялся 2 июля в Кведлинге к столетию со дня рождения Фридриха Готлиба Клопштока. Какой тревогой должна была быть наполнена его душа от сознания собственной тяжелой болезни, мы можем узнать из рассказа об исполнении «Messias» Генделя, которым мы располагаем: «Когда зазвучала ария „Я знаю, что мой избавитель жив“, он опустил дирижерскую палочку, закрыл лицо руками и разрыдался. В оркестре подумали, что ему стало плохо, и хотели помочь. Но он взял себя в руки». Несмотря на многочисленные признаки внимания, он был полон печали, и уже через 2 дня после возвращения в Дрезден отправился в уже давно запланированную поездку на лечение в Мариенбад. Еще до своего отъезда, 9 июля, он писал Рохлицу в письме от 20 июня 1824 года о своем состоянии здоровья: «Я разбит и волнуюсь до безумия. Дай Бог, чтобы Мариенбад вернул меня мне. Я так неприятен сам себе, а как же другим?» Как следует из дневника, он принял всего 28 грязевых и минеральных ванн, которые вместе с полным душевным и телесным покоем «в этой скучной мариенбадской ссылке», принесли ему некоторое облегчение, хотя ночами он, как и прежде, испытывал сильные боли. Может быть, лечение ваннами было лишним, как следует из записей в его дневнике: «Плохая ночь», «испытываю страх», «бьет озноб», «сильные боли». Эти боли в груди при дыхании и особенно при кашле укрепляли в нем уверенность, что его хроническая болезнь легких очень серьезна. С этого времени его часто мучило предчувствие смерти и мысль о том, что он умрет, недостаточно обеспечив свою семью, заставляла его жадно искать резервы новых доходов. Недобрые предчувствия, что ему не суждено долго жить, постепенно лишали его жизненной энергии, с другой стороны, они способствовали тому, чтобы для обеспечения семьи он использовал любой источник, который находил. С таким душевным настроением Вебер, возвратившись после лечения из Мариенбада, получил 18 августа 1824 года от театрального предпринимателя Чарльза Кембела предложение написать для лондонского театра Ковент Гарден новую оперу. Его друзья, среди них и Игнац Мошелес, настаивали, чтобы он принял это почетное предложение, которое в их глазах являлось доказательством международного признания маэстро. Ввиду своего расстроенного состояния здоровья, Вебер, прежде чем принять решение, навестил своего лечащего врача, доктора Геденуса, для доверительной консультации. Врач сообщил ему, что в случае долгого пребывания в Лондоне он проживет несколько месяцев или даже недель. Если же он поедет тотчас же на отдых, он может рассчитывать на 5–6 лет. Несмотря на этот неутешительный прогноз, он уже 21 августа дал свое окончательное согласие, по-видимому, главным образом из чувства ответственности перед семьей. После длительных переговоров, наконец, сошлись на мнении написать музыку к либретто «Оберон» по текстам Виланда и Шекспира. Вебер должен был сам прочитать текст и лично приехать в Лондон. Его так вдохновил этот проект, что он уже 20 октября начал изучать английский язык. Его интересовал не только текст «Оберона», но и более чем удовлетворяла финансовая сторона проекта. Ведь за «Оберона» он получал 3300 талеров, по сравнению с 700 талерами за «Вольного стрелка» или за «Эврианту» – это необычно высокий гонорар.

Но окончательный договор затягивался. Это долгое молчание из Лондона вызвало в нем сильное беспокойство и подавленность, как писал он в письме к своему другу Лихтенштейну 9 декабря. Он сообщал, что Каролина подавлена, он сам болен без надежды на выздоровление, с растущими долгами в преддверии зимы. 19 ноября он записал в дневник «очень, болен», и действительно, его здоровье после возвращения из Мариенбада заметно ухудшилось. Начался период «умирающего маэстро». Несмотря на это, он нашел в себе силы думать о работе и даже мрачно шутить. Как будто догадываясь, что его болезнь легких и гортани заразна, он однажды на маскараде появился в костюме, который был весь увешан пришитыми носами, и шептал гостям, пугая: «У меня болезнь носа! Ужасная болезнь! Все носы, которые у меня есть, вырастают из живота. Уходите от меня, болезнь заразна!»

6 января 1825 года у него родился второй сын которому дали имя Александр Генрих. 23 января Вебер начал писать музыку к «Оберону», но вскоре заметил существенный недостаток в тексте. 19 февраля он записал: «Появление многих главных героев, которые не поют, отсутствие музыки в важных местах – все это лишает „Оберона“ права называться оперой и быть принятым во всех остальных театрах Европы». Он хотел переделать это произведение после премьеры в Лондоне для Германии. В какой драматической обстановке была написана волшебная музыка, мы можем узнать из дневника, который свидетельствует об ухудшении его здоровья. Вот запись от 24 февраля: «болен дома», что, однако, не помешало ему в этот день написать 11 писем. В следующие недели часто встречаются записи: «работал больной» или «плохая ночь», «очень болен, постоянно выступает пот». Эти приступы потливости с температурой становятся все чаще, как видно из записи от 10 мая: «Вечером снова температура». Приступы настолько ослабили его, что он по совету врачей отправился на лечение, на этот раз в Бад Эмс. В Веймаре он почувствовал себя очень плохо. В дневнике записано: «В 5 часов у Гете, в 7 стало плохо, пришел домой и вырвал. В 10 часов позвали доктора Берграта Валя. Температура». На следующий день ему, казалось, снова стало немного лучше, так как он записал 7 июля: «Немного лучше, попросил отвезти к Гуммелю. После обеда хорошо поспал. В 7 часов Гуммель отвез меня домой. Ночь прошла очень хорошо». Возмутительный случай, который произошел в Веймаре, был, по-видимому, вызван надменным, снисходительным и обидным отношением Гете, которому Вебер, поддавшись уговорам сына Гуммеля, хотел нанести второй визит. Обида по поводу поведения короля поэтов была так велика, что Карл Мария уже «через 2 часа заболел… и после бессонной ночи два дня не поднимался с постели». Такие записи свидетельствуют о чрезвычайно неустойчивом характере психики и состояния здоровья мастера. В Бад Эмс он приехал 15 июля, и здесь, приветствуемый и обласканный публикой, еще раз попытался побороть свою смертельную болезнь. Он предпринимал поездки на корабле по Мозелю и Рейну, посещал концерты, театры, балы, ходил с частными визитами, это его так сильно утомило, что он подумывал о преждевременном отъезде. К этому прибавились осложнения от самого лечения: «Часто было ощущение, что после лечения становится хуже, поднимается температура, появляется слабость, сильная испарина, сыпь, вдруг пропадает голос, все это так измотало Вебера, что он часто подумывал бросить лечение и поехать домой». Наряду с привычными симптомами болезни легких и гортани появились раздражения кожи, правда, нерегулярные, реакция на какое-то лекарство. Когда его навестил дирижер и один из основателей Лондонского филармонического общества сэр Джордж Смарт, бывший в Эмсе проездом, он увидел в Вебере «bon enfant, приветливого, с приятными непринужденными манерами, но сильно хромающего и больного».

31 августа 1825 года Вебер вернулся в Дрезден, чтобы, несмотря на постоянный кашель, снова взяться за работу над «Обероном». Из-за постоянной температуры и озноба даже теплым поздним летом и осенью он кутался в меховое пальто, и на картине того периода мы видим, что его волосы уже начали седеть. Врач гомеопат, с которым он познакомился, прописал ему другую диету; он запретил пить кофе, назначил различные порошки, которые, как и следовало ожидать, не способствовали улучшению состояния его здоровья.

5 декабря 1825 года Вебер, несмотря на слабость, поехал в Берлин, чтобы поставить оперу «Эврианта». Успех был огромный, и переполненный счастьем он писал Каролине 24 декабря, на следующий день после премьеры: «Полный блестящий триумф, который когда-либо имел композитор». Но при каких обстоятельствах проходили репетиции! Его голос был так слаб, что для объяснений с оркестром и певцами нужен был еще один человек. Но хотя репетиции и нагрузки во время и после торжественной премьеры еще больше ослабили его организм и состояние здоровья стало катастрофичным, дела в Англии придавали ему силы. С вынужденной бодростью на вопрос берлинского актера и писателя, Карла фон Голтея, как его дела, он ответил следующими словами: «Как мои дела? Прекрасно! Вот только у меня туберкулез горла, но это ничего, дорогой покровитель».

В это время Веберу было уже ясно, что выполнение стоящих перед ним задач повлечет за собой смерть. Когда берлинский писатель и издатель Фридрих Вильгельм Губниц хотел предостеречь его от рискованной поездки в Лондон, он горько ответил ему: «Дорогой друг, я заработаю в Англии хорошие деньги, которые должен семье, но я очень хорошо знаю – я еду в Лондон, чтобы там умереть. Тихо, я знаю это». Каролина также следила за приготовлениями к поездке Карла Марии с большой тревогой, но никак не могла помешать однажды принятому им решению. Так же было и с дрезденским театральным критиком Карлом Августом Беттигером, которого Каролина умоляла помочь ей. Когда тот попытался отговорить Вебера от поездки, маэстро ответил ему с выражением глубокого смирения, и покорности своей судьбе: «Беттигер, мне все равно! Поеду я или не поеду, я через год умру. Если же я поеду, мои дети будут сыты, когда их отец умрет, и будут голодать, если я останусь. Что бы вы сделали на моем месте?»

ПОЕЗДКА В АНГЛИЮ БЕЗ ВОЗВРАЩЕНИЯ

7-го февраля началась последняя поездка Вебера. Он один едва ли мог выдержать такое путешествие, поэтому взял с собой сопровождающего, молодого флейтиста Антона Фюрстенау. Когда уже ранним утром карета стояла у двери дома Вебера, пришло время прощаться. «Слеза упала на лоб спящих детей, еще один поцелуй – маэстро сел в карету, распухшие ноги в теплых бархатных сапогах, закутанный в меха – дверь закрылась». Каролина побежала в свою комнату и с плачем упала на колени: «Я слышала, как будто закрывается крышка его гроба», – рассказывала она позже своему сыну Максу Марии. На первой почтовой станции на пути в Париж он попрощался со своим кучером Иоганном, последним, кто связывал его с Дрезденом. О дальнейших событиях на пути в Англию и в самой Англии мы узнаем из его более чем 50 писем своей жене Каролине за 4 месяца жизни, которые оставались ему. О своем состоянии здоровья он практически не писал, чтобы без нужды не волновать свою любимую «Пчелку», как он ее нежно называл.

25 февраля они «в полном здравии» приехали в Париж, где Вебер повсюду нашел сердечный прием, встретился, между прочим, с Луиджи Херубини и Джоаккино Россини. Россини описал позже эту встречу теплыми словами: «…Я обнял его и увидел, как в его глазах заблестели слезы. Он мне показался удрученным: бледный, худой, с сухим кашлем туберкулезного больного… да еще и хромал, мне было больно видеть его». Под этим впечатлением он попытался отговорить его от поездки, так как это было похоже на преступление, на самоубийство. Однако и ему Вебер ответил: «Я знаю, что я умру там. Но так надо, так надо».

После того как первого марта он был «целый день дома очень болен», на следующее утро поехал в Кале, где 3 марта с ним случился ужасный приступ удушья. Несмотря на это, путешествие продолжалось, и после неспокойного плавания 4 марта они наконец прибыли в Лондон, где придворный капельмейстер сэр Джордж Смарт устроил его наилучшим образом. Уже 8 марта он дирижировал своим первым оркестром, который публика приняла восторженно. Ее симпатия мастеру выразилась и в том, что из-за кашля во время концерта ему на следующий день принесли на дом различные средства и варенье от кашля.

9 марта начались репетиции оперы «Оберон», но уже через 4 дня состояние здоровья мастера значительно ухудшилось, начались скачки температуры, дыхание становилось иногда угрожающим. После концерта-бенефиса 18 марта ему было особенно плохо: когда Вебер ехал на обед, куда его пригласили, то почувствовал не только ужасные боли в груди, в результате кровотечения потерял так много крови в карете, что от слабости не смог подняться по лестнице, его несли на руках. Его начал лечить доктор П. М. Кинд, племянник автора либретто «Вольного стрелка». Он положил на грудь маэстро пластырь и дал ему подышать парами синильной кислоты, что было популярным в тогдашней практике. Начавшиеся поносы он пытался остановить какао с рисовым отваром. К тому же у него стали сильно отекать ноги. Благодаря посредничеству Смарта, был привлечен доктор Северин, о лечении которого он писал Каролине в своей обычной успокаивающей манере 27 марта 1826 года: «Вечером (24-го) и 25 марта кашель был довольно сильный и мучил меня весь день. Смарт настаивал, чтобы я проконсультировался с врачом, от чего я, конечно, отказался, так как знаю свой кашель. Но 26-го случайно пришел с визитом знаменитый химик и врач Северин и услышал, как я хриплю. Я рассказал ему эту длинную историю, и он сказал следующее: „Это не опасно.“. Он прописал мне успокоительные таблетки и кроличий мех на грудь. Мне ничего не остается, как быть веселым, отлично жить, хорошо питаться. Ну, кто был прав?» В своих дневниках он описывал свое состояние открыто и беспощадно. Удушье становилось сильнее, кровотечение чаще и к тому же начались поносы; 9 апреля он записал в дневник: «Кашлял на концерте Мошелеса. Слаб и подавлен». С этих дней силы стали покидать его, «его лицо потеряло окраску, его руки так дрожали, что он мог пить, если стакан был наполнен только наполовину».

В такой обстановке 12 апреля 1826 года он уже с нетерпением ждал премьеры «Оберона» в Ковент Гардене, которая стала для Вебера беспримерным триумфом. Публика вынудила его даже выйти на сцену – событие, которое до этих пор не случалось в Лондоне. Несмотря на сильное истощение организма, он не отказался, согласно контракту, провести еще 12 запланированных постановок оперы и, чтобы пополнить свою кассу, согласился на другие мероприятия. Он знал о своей близкой кончине и думал только о семье. Когда днем после премьеры у него случился приступ и его сопровождающий Фюрстенау протянул лекарство, Вебер сказал с усталой улыбкой: «Оставьте! Оставьте! Все это лечение мне больше не поможет. Я – сломанная машина. Господи, если бы она еще продержалась, чтобы я смог обнять Лину и мальчиков!» Его тоска по родине усиливалась, что он и не пытался скрывать от Каролины: «Благослови вас Господь, мои горячо любимые. Как я считаю дни, часы, минуты до нашего свидания! Мы и раньше бывали в разлуке и, конечно, любили друг друга, но эта тоска ни с чем не сравнима и неописуема». В тоске он иногда писал Каролине о своих физических страданиях, о которых обычно умалчивал, доверяя только своему дневнику, который выдает всю глубину его страданий и смертельного страха. В одном из менее приукрашенных писем Каролине говорится: «Мне сейчас так, как было в последнее время в Дрездене. Большая раздражительность, удушье, периодически кашель, часто болезненный, потом снова ничего. Всему виной мое настроение. После всех успехов я хожу, как-будто меня хотят повесить».

К сожалению, апрель и май этого года в Англии были необычно суровыми и холодными, наверное, самая холодная весна на памяти людей. Даже в мае холодный восточный ветер приносил снег. Эта сырая, холодная погода и перегрузки неумолимо истощили организм Вебера. В письме от 18 апреля под влиянием таких непривычных климатических условий он пишет: «Сегодня убийственный день, такой темно-желтый туман, что в комнате невозможно находиться без света. Солнце без лучей как красное пятно в тумане, очень жутко». Двумя днями позже он сообщал: «Кашель спокойный, как никогда, и редко болезненный. Одышка как и дома, я не могу далеко ходить, должен ездить».

В общем состояние его здоровья было изменчивым. В дневнике, между 16 апреля и 18 мая он отметил примерно одинаковое самочувствие. 16 апреля записал:

«Вышло больше крови, очень напуган этим. Ничего не ел, очень болен». В течение следующих 10 дней он чувствовал себя все время «очень больным», жаловался на «боли в боку», «судороги» и отсутствие аппетита, пока 1 мая не наступило обострение, которое он описал в дневнике следующим образом:

«1 мая: Вдруг температура.

2 мая: Очень плохо.

6 мая: Дважды судорога. Очень плохо.

7 мая: Жар.

8 мая: Очень плохая ночь, кашель, колотье в груди.

9 мая: Очень плохо. Ужасный астматический кашель.

16 мая: Ужасная ночь, сухой жар.

17 мая: Очень плохо.

18 мая: Ужасные страдания, весь день… очень плохо. Совсем нет воздуха».

Только 19 мая его состояние немного улучшилось, так как он записал: «Очень хорошая ночь, чувствую себя хорошо, ел с аппетитом. Слава Богу, в течение стольких месяцев хороший день». Он наслаждался весенним солнцем и даже немного покатался на лодке. 26 мая он дирижировал своим оркестром; на репетициях, скорчившись «на высоком стуле, он едва мог говорить», и выдержал, собрав все свои силы! У нас есть описание одного английского любителя музыки последних недель жизни Вебера: «Я наблюдал, когда он дирижировал во время исполнения своей музыки. В нем было столько энергии, которая сломила бы и совсем здорового человека, но когда я увидел, как он шел в свою комнату, хватал ртом воздух, задыхаясь от прерывистого сухого кашля, который, казалось, разрывал его на куски, обливаясь холодным потом, то все мое восхищение, которое я до сих пор испытывал, исчезло. С какой благодарностью и усталой улыбкой он реагировал на малейшую попытку смягчить его ужасную агонию, с которой он боролся со всей решительностью своего энергичного духа. Как любезно он опирался на мое плечо, с усилием, хромая, шел к выходу со сцены, чтобы поехать домой… и как, обессиленно опускаясь на сиденье кареты, вздыхал, как будто хотел испустить дух, освободившись от людей – это событие, которое не могло не произвести на меня неизгладимое впечатление». Концерт-бенефис, на котором он дирижировал 26 мая, был не только его последним публичным выступлением, но и его последней попыткой написать еще одно небольшое произведение. Ноты к песне, которую он обещал написать для знаменитой сопрано Катерины Стефанс, стоили ему такого труда, что он был вынужден 2 раза прервать работу и смог только написать мелодию голоса, что подтверждает запись Джорджа Смарта: «Эта песня была последним сочинением, от которой после смерти в его бумагах осталась только одна мелодия голоса». Сам концерт, на котором смертельно больной Вебер, опираясь на руку Смарта, взошел на подиум, не принес желаемого успеха, что горько разочаровало его. С трудом выйдя из зала с помощью Фюрстенау, он, опустошенный, в плохом настроении упал на диван. После того как его в карете привезли домой, он был слишком слаб, чтобы осилить лестницу в квартиру. Друзья принесли его наверх, вызванный врач положил ему на грудь горчичный пластырь и горчицу на ноги. В час ночи его, сотрясаемого ознобом, отнесли в постель.

На следующее утро он чувствовал себя немного лучше, хорошо выспавшись ночью, он провел день сносно. Но вскоре вернулось прежнее состояние. О муках, которые должен был перенести бедный Вебер, лучше всего свидетельствует запись в дневнике:

26 мая: Очень болен, нехорошо, такой озноб, с большим трудом выдержал концерт. Горчичный пластырь на груди, ужасный страх.

27 мая: Прекрасная ночь, самочувствие хорошее. Целый день очень терпимо. Около 1 часа снова одышка.

28 мая: Очень болен, озноб, ежедневно в 4 холодный жар, судорожный кашель. 29, 30 мая: Очень плохо, совсем нечем дышать, утром рано ужасный жар, в 4–5 часов холод, понос.

1 июля боли при дыхании усилились, стали невыносимы, и в предпоследней дневниковой записи говорится: «Очень болен, совсем нечем дышать». Доктор Кинд положил новый большой пластырь и сказал, что состояние мастера очень опасно. Кровотечение усилилось, и каждый вздох причинял ему боль. Сам он уже не мог ходить и из-за сильных поносов не мог совершать прогулки в карете. Как в таком состоянии он мог дирижировать на концерте-бенефисе 30 мая, остается загадкой. Это можно объяснить только силой воли и желанием остаться в живых до возвращения в Дрезден. Все его помыслы были направлены только на свидание с близкими, по поводу чего он писал дрожащей рукой в приписке к письму Каролине, что он отказывается от первоначального плана ехать через Париж и 12 июня приедет прямо домой: «…Что мне там делать (имеется в виду Париж. Прим. авт.). Я не могу ходить, говорить. О делах мне давно хочется забыть, значит, лучше прямой дорогой на родину. Хотя мне придется ехать медленно, иногда по полдня отдыхать, но все равно мы выиграли две недели». Хотя последние дни он мог только лежать, он, казалось, не осознал всю серьезность своего положения, о чем свидетельствует приписка, что о делах ему давно хочется забыть. Как часто бывает у смертельно больных, на Вебера благодатное влияние оказал механизм исключений. Иначе никак нельзя понять то, что за день до запланированного отъезда, 6 июня, он назначил концерт-бенефис.

2 июня он писал в своем последнем письме к супруге:

«Какую радость, дорогая Пчелка, мне доставило твое милое письмо от 23 мая. Какое счастье для меня знать, что вы здоровы. Я завидую вашему аппетиту. Мне бы хоть тысячную долю его. Но, к сожалению, я сильно взволнован и нездоров. Мой Бог! Только бы сесть в карету! Мой концерт прошел лучше, чем я думал; у меня лишних сто фунтов стерлингов, для Германии много, для Лондона нет. Если бы только пережить „Вольного стрелка“ в следующем месяце! Ну, Господь пошлет мне силы! Со вчерашнего дня у меня большой пластырь на груди, он должен уменьшить одышку! Живу в свое удовольствие! Ежедневно гости. Это хорошо. Это лучше, чем каждый день ходить в аптеку. Дай Бог, чтобы я смог помочь, когда приеду. Так как на это письмо не будет ответа, оно будет коротким, правда, удобно не отвечать? Фюрстенау отказался от своего концерта, может быть, мы приедем на несколько дней раньше. Ура! Благослови вас всех Бог и сохрани вас в здравии. Если бы я был уже с вами! Нежно тебя целую, моя дорогая Пчелка, не забывай меня и думай с радостью о твоем, больше всех любящем тебя Карле».

Доктор Кинд сообщил друзьям Вебера, что конец мастера близок, и что в таком состоянии ему ехать нельзя. Но каждый намек перенести срок отъезда или подождать немного, Вебер сразу же отклонял. «Я должен ехать к своим! Еще раз посмотрю на них, а там Божья воля», – отвечал он. Он решительно отклонял также любое медицинское сопровождение, которое ему предлагали Фюрстенау и Смарт. Он сказал с наигранным убеждением: «Я не такой больной, каким вы меня делаете!» Участившиеся приступы удушья, боли в груди, частые кровотечения, сильно опухшие ноги и постоянные поносы вынудили озабоченных друзей, в надежде отговорить его от запланированного отъезда, убедить еще раз проконсультироваться с врачами, на что он, наконец, 3 июня согласился, добавив: «Я поеду, будь что будет».

Его сокровенное желание еще раз увидеть свою семью не сбылось. Вечером 4 июня он еще сидел со Смартом, Фюрстенау, д-ром Киндом и господином Гешен почти до 10 часов в своей комнате за стаканом портвейна, который пил с удовольствием. Недавнее предложение Фюрстенау остаться у него на ночь он с благодарностью отклонил, и друзья, проводив его наверх в спальню, попрощались. Вебер взял руку своего благодетеля Смарта и сказал слабым голосом: «Да воздаст Вам Бог за Вашу любовь!» Только Фюрстенау остался еще на час, помог ему раздеться и проверил пластырь на его груди. Когда он выходил из комнаты, он еще услышал, как Вебер сказал: «Теперь дайте мне поспать». Когда на следующее утро к нему в дверь постучали и он не ответил, дверь открыли силой и увидели, что он уже нашел путь в вечное царство. «Отдернули занавески – дорогой маэстро лежал мертвый в постели, спокойно заснув на правой руке. Боль не исказила его дорогие черты», – рассказывал позже его сын Макс Мария. Посмертная маска точно передает черты лица Вебера в каком-то неземном просветлении, как будто он с последним вздохом увидел рай. Срочно позвали хирурга Уильяма Робинсона, «которого попросили вскрыть вену. Тот опустил руку, качая головой. Этот человек умер 5–6 часов назад!»

Как и его друзья, Вебер знал о своем близком конце, даже если и скрывал это от них и прежде всего от своей семьи. Мысль о том, что он каждый день может умереть, заставила его привести в идеальный порядок все свои бумаги, ценные и личные вещи, даже чаевые персоналу были разложены в подписанные конверты. Завещание Смарт взял себе, чтобы исполнить все в соответствии с волей усопшего. В тот же вечер было произведено вскрытие, в результате которого, в присутствии врачей Д. Ф. Дженкена, д-ра Ф. Форбеса, д-ра П. М. Кинда и д-ра У. Робинсона было сделано заключение: «При вскрытии трупа К.М. фон Вебера, мы обнаружили опухоль с левой стороны гортани. Легкие почти полностью охвачены болезнью, частично с гнойными туберкулами и двумя кавернами, одна из которых величиной примерно с куриное яйцо, другая поменьше. Этим в достаточной степени объясняется причина смерти». Дополнительно к этому специальному заключению в тот же понедельник 5 июня 1826 года доктор Ф. Форбес подал сэру Джорджу Смарту личное заключение следующего содержания: «Уважаемый господин! При осмотре трупа Карла Марии фон Вебер выяснилось следующее: опухоль в гортани слева, легкие сплошь в больших и малых туберкулах, некоторые гнойные, две каверны на левом легком, одна величиной с куриное яйцо, другая немного меньше; на поверхности левого легкого были 2 образования в форме пузыря, которые я сначала принял за гидатиты (Пузыри, которые образуют эхинококки. Прим. авт.) – один величиной с грецкий орех, другой с лесной орех. Они образовались в результате разрыва воздушных клеток легкого. Следовательно, обволакивающая мембрана наполнилась воздухом. Подобные явления можно обнаружить в легких загнанных лошадей». Посмертное заключение мастера обнаружилось позже в бумагах бывшего ученика Юлиуса Бенедикта.

После проведенного на смертном ложе вскрытия, тело изможденного, похудевшего как скелет Вебера забальзамировали и положили в цинковый гроб. Утром 21 июня траурная процессия, состоявшая из 16 траурных и четырех персональных карет, тронулась в путь. Черный катафалк, на котором блестящей краской был нарисован фамильный герб – серп луны и звезда – а также написано слово «Resurgam» в часовню Морфилда везли 6 лошадей, где после реквиема под мелодию траурного марша из оратории Генделя «Саул» 12 музыкантов понесли гроб в склеп. Весь музыкальный мир Лондона был в трауре в связи со смертью «короля музыки». Каролина, которая в это время была с обоими сыновьями в Клейн-Хостервитце, узнала эту страшную весть от своей подруги Шарлотты фон Гаман, которую Фюрстенау письмом известил о событиях в Лондоне. Когда, находясь в саду, она получила известие о смерти мужа, то от боли упала навзничь на землю. Макс Мария, которому в то время было 4 года, побежавший за матерью, никогда не смог забыть этот момент. «Почти сорок лет прошло с тех пор, но в моих ушах и сегодня звучит этот крик, с которым мать обняла его, очнувшись на траве после похожего на смерть обморока, увидев над собой залитое слезами детское лицо».

Благодаря преемнику Вебера в Дрездене, Рихарду Вагнеру, в 1844 году останки его предшественника были перезахоронены в Дрездене, последнем месте творчества мастера. В государственном архиве Дрездена имеется протокол от 1841 года, который только недавно был расшифрован и позволил внести ясность в противоречивые суждения относительно перезахоронения останков Вебера и сооружения памятника Веберу в Дрездене. Согласно этому протоколу, осенью 1840 года нюрнбергский англист Йозеф Гамбилер объездил Британские острова и, будучи почитателем Вебера, разыскал его гроб в часовне Морфилд. Статья «Прах Карла Марии ф. Вебера в Лондоне» в популярном в то время журнале «Европа» 1841 года напомнила с некоторой патетикой, что «…Останки одного из …великих немцев лежат в чужой земле забыты и непочитаемы. Место покоя земных останков любимого немецкого композитора не должно оставаться там, Германия должна принять его в свою землю». Эта статья чуть было не вызвала народное движение, которое объясняется тем, что представители германского домартовского периода (до революции 1848 года в Германии. Прим. перев.) видели в Вебере художника национального и исторического значения. Быстро появились новые статьи, которые подхватили мысль о перезахоронении останков Вебера. А вскоре в Дрездене состоялся концерт из произведений мастера, на котором присутствовали также король Фридрих Август II и его супруга. Доход от концерта должен был пойти на сооружение памятника. Ярым противником этих стремлений был генеральный директор придворного театра Вольф Адольф Август фон Люттихау, который использовал все, чтобы помешать этому. Он утверждал, что такой прецедент будет иметь последствия, что все саксонские капельмейстеры, умершие позже за пределами Дрездена, также должны быть перезахоронены. Только, когда королю было доложено, что недавно созданный комитет по перезахоронению Вебера хочет осуществить это намерение как частное мероприятие, и в результате призыва 16 декабря 1844 года многими оперными и другими театрами Германии были собраны значительные суммы, он обязал своего тайного советника фон Люттихау не препятствовать этому делу.