Текст книги "Музыка и медицина. На примере немецкой романтики"

Автор книги: Антон Ноймайр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)

Несмотря на многочисленные обязанности в качестве директора, дирижера и пианиста, он и во время сезона продолжал интенсивную композиторскую деятельность. Прежде всего, прилагая все свои силы, он работал над окончанием «Илии» но Альфреду Эйнштейну, самой большой ораторией XIX века. При такой огромной занятости он взял на себя также руководство музыкальным фестивалем в Аахене, а кроме того согласился принять участие в празднике песни в Кельне, для которого срочно должен был написать музыку. Он писал Клингеману 15 апреля: «Можешь себе представить, как мне становится иногда тяжело», и в конце июня были написаны далеко не все части «Илии», предназначенной для музыкального фестиваля в Бирмингеме. Своей сестре Фанни он писал в письме от 27 июня, которое отражает бурную, изнурительную деятельность тех недель: «Таких загруженных работой недель как эти, у меня еще не было; ложусь спать всегда в полночь или в час ночи, а уже около шести на ногах, и с половины седьмого снова начинаются „хлопоты“ и продолжаются до полуночи или часу ночи». Наконец, 26 августа 1846 года состоялась премьера «Илии», о котором Мендельсон с восторгом писал своему брату: «Еще никогда первое исполнение моего произведения не проходило так превосходно и не было так восторженно принято музыкантами и публикой, как эта оратория. Все три с половиной часа, которые она продолжалась, большой зал с двумя тысячами слушателей, весь оркестр, все были в таком напряжении, что не было слышно ни единого шороха; и я смог с огромным оркестром, хором, органом играть так, как я хотел». На этом празднике прозвучали также «Мессия» Генделя, «Сотворение мира» Гайдна и «Торжественная месса» Бетховена. «Илию» Мендельсона следует рассматривать в традициях и ранге этих произведений. Исследователи музыки хотят видеть в «Илии» автобиографический элемент и полагают, что Мендельсон в этом пророке видел и играл себя. Подобным образом высказывались также близкие друзья мастера, которые пытались интерпретировать арию «Es ist genug» («Довольно») как смирение, означающее признание Мендельсоном убывающих жизненных сил.

СМЕРТЬ СЕСТРЫ ФАННИ

Из-за возрастающей раздражительности и усиливающихся головных болей врач, наконец, запретил ему публичные выступления. Как пианист в последний раз он выступал 19 июля 1846 года на благотворительном концерте, где играл вместе с Фердинандом Давидом Крейцерову сонату Бетховена. После премьеры его «Илии» он, кажется, сам понял, что сильно перетрудился, так как откровенно признался Клингеману в декабре 1846 года: «Наконец я сам себя обвиняю в том, что дирижирование и особенно игра мне стали противны». Несмотря на это он не прислушивался к советам врачей, так как дирижировал в последний раз в марте 1847 года концертом в Гевандхаузе. А перед постановкой «Павла» 2 апреля ему с большим трудом удалось выдержать только репетиции. Так же, как и во Франкфурте, когда он был одержим желанием использовать время только для сочинений. Все чаще в его голове кружились мысли о смерти, как свидетельствует одно замечание Клингеману: «…у меня в голове все время вертится одна мысль, как коротка жизнь». В таком настроении за несколько месяцев до этого его застала смерть верного его слуги Иоганна, к которому он был сильно привязан. Когда Иоганн тяжело заболел и врач отказался лечить «слугу» приватным образом в доме Мендельсона, Феликс ему объяснил, что слуга относится к семье, и он не может перевести его в больницу. Он лично беззаветно заботился о больном, ежедневно читал ему и был глубоко потрясен, когда Иоганн, несмотря на все старания и медицинскую помощь, умер. Последнюю услугу он оказал умершему, выполнив его завещание, которое потребовало затрат сил и времени, из-за чего он задержался с ответом на письмо Клингемана, о чем сообщил ему 6 декабря 1846 года: «Надо было многое сделать, привести в порядок, пока завтра не будут отосланы ящики с вещами и т. д. его матери, братьям и сестрам, поэтому я не мог писать тебе в последние недели». Этот эпизод свидетельствует о доброте и заботливости Феликса, а также его социальной ориентации по отношению к людям.

Вопреки советам врачей он хотел еще раз – это был уже десятый раз – поехать в Англию, чтобы дирижировать в Лондоне ораторией «Илия» в переработанной форме в присутствии королевы Виктории и принца Альберта. После трех постановок, «очень уставший», он покинул Англию, чтобы 12 мая прибыть во Франкфурт. Там он 17 мая получил ужасную новость, которая стала для него сильным ударом: в Берлине от инсульта внезапно умерла его самая любимая сестра Фанни, его второе «я». Мендельсон, якобы, от этой вести с криком упал на пол, как сраженный молнией, и долго лежал без движения. Когда он очнулся от обморока, произошли большие изменения. С утратой Фанни, которая после смерти родителей символизировала для него узы, тесно связывавшие семью, он потерял самого себя. Он писал своему зятю Вильгельму Гензелю, что не мог «…думать вообще о работе и музыке, чувствую пустоту в голове и сердце». Без сестры, с которой он всегда советовался по своим композиторским работам и которую всегда посвящал во все свои творческие планы, ему надо было начинать все с начала, для чего едва хватило бы сил. Сестре Ребекке он писал 7 июля 1847 года: «Последняя глава завершена – следующая же до сих пор не имеет ни названия, ни первого слова».

Чтобы понять эту необычную реакцию Мендельсона на смерть сестры, надо знать отношения между ними. Редко встречаются такие тесные и сердечные узы между братом и сестрой, как это было между Феликсом и Фанни; такие отношения могут быть между близнецами, что объясняется биологическими причинами. У Фанни, но крайней мере до замужества, такое сердечное отношение к брату «даже вызывало психические, ненормальные порывы», которые Феликс решительно отвергал. На одно ее письмо, в котором объяснения в любви к брату носили прямо-таки восторженный, экзальтированный характер, он ответил недвусмысленно, будучи 15-летним мальчиком: «Если бы я не принял решения не быть нежным, то после этого письма я бы ни за что не поручился. Между тем я не хочу, а я упрям!» В то время как ее слишком большая сентиментальность и вдохновенные порывы были ему скорее неприятны, ревность ее в большинстве случаев доставляла ему удовольствие, хотя братская привязанность из-за ревности Фанни и робких усилий единолично владеть своим любимым братом иногда подвергалась большому испытанию. Может быть, сама Фанни не сознавала страстной природы своего чувства, когда писала Феликсу 29 июля 1829 года: «Я… стою перед твоим портретом и целую его каждые пять минут, представляю тебя… я люблю тебя, я боготворю тебя…»

Но не только безумной любви его сестры, которая в более поздние годы стала более сестринской, материнской и дружеской, не хватало ему. Даже музыка соединила обоих неразрывными узами. Она была не только доверенной во всех его музыкальных вопросах, но и компетентным и строгим критиком, от нее одной он получал иногда «нахлобучку», и охотно называл ее «мой» кантор. Будучи на четыре года старше брата, она направляла его еще робкие шаги в царство музыки. И если Феликс вскоре обогнал ее, она всегда оставалась его незаменимой помощницей. С определенной гордостью писала она в 1833 году: «Я видела, как шаг за шагом развивается его талант и внесла даже некоторый вклад в его образование. У него не было другого музыкального советчика, кроме меня, он не доверит ни одной мысли бумаге, пока я не проверю ее». Некоторые из его композиций, например, увертюру к комедии «Сон в летнюю ночь» она знала «наизусть, прежде чем была написана хоть одна нота». Это погружение в работу брата привело почти к потере ее художественного «я».

О художественном таланте Фанни узнали только в 1965 году, когда большая часть ее неопубликованных композиций перешла из владения Мендельсонов в фонд прусского культурного имущества. До тех пор ее художественные труды замалчивались, по-видимому, потому, что отец Авраам строго запретил опубликование ее произведений, и потомки долго уважали эту позицию из-за существовавших еврейских традиций. Социальное положение женщины в еврейской семье в то время хотя и допускало возможность получения всестороннего образования и музыкального воспитания, но оно не должно было стать профессией. И хотя музыкальное образование Фанни было лучше, чем обычно у «дочерей хороших семей», у нее никогда не было возможности показать свой талант вне собственного семейного круга. Эту точку зрения отец подчеркивал во всех письмах. Советы, которые он давал Фанни в 1828 году, едва ли лучше мог сформулировать современный реакционный теоретик: «Ты должна серьезнее и кропотливее готовить себя к твоей собственной профессии, к единственной профессии женщины – домашней хозяйки». И когда однажды Фанни намекнула на предпочтение Феликса, он ей недвусмысленно ответил: «Что ты мне написала о своих музыкальных делах по отношению к Феликсу было, по-видимому, как задумано, так и написано. Для него музыка станет, может быть, профессией, в то время как для тебя она может и должна стать украшением и никогда основным базисом твоего существования; поэтому его честолюбие и жажда проявить себя в деле, которое он считает важным, так как чувствует в себе призвание – скорее способ проверить себя, а для тебя не меньшая честь быть всегда в таких случаях доброй и разумной, и своей радостью по поводу заслуженных им аплодисментов ты доказываешь, что на его месте ты так же могла бы их заслужить. Твердо держись этих убеждений и такого поведения, они женственны, а только женственность украшает женщину». Не удивительно, что Фанни должна была страдать от таких слов о своей «несчастной женской доле», данной ей «создателем», в которой ее упрекали почти каждый день. Однако она была слишком привязана к еврейским семейным традициям, чтобы противоречить отцу. Таким образом, ей не оставалось ничего другого, как прилежно сочинять музыку в своей светелке, не говоря об этом ни слова отцу. Это было возможно потому, что отец часто бывал в длительных деловых поездках, а мать Лиа придерживалась более широких взглядов, в отличие от Феликса, который едва ли способствовал композиторской деятельности сестры и еще в 1837 году решительно противился опубликованию песен Фанни. Это представляется особенно странным потому, что, с другой стороны, несколько ее композиций он выпустил под своим именем и, как мы сегодня знаем, некоторые из его «гениальных детских произведений» на самом деле были написаны Фанни. Еще до своего замужества она сочинила десятки песен с и без сопровождения фортепьяно. Благодаря выдающимся способностям пианистки, которые могли бы сравниться со способностями Клары Шуман, она писала также фортепьянную музыку, например, фортепьянный квартет в As-Dur. Все эти работы могли исполняться только тайно, и только после замужества она могла свободно и без помех отдаться своим музыкальным наклонностям. В садовом зале родительского дома она организовала регулярные «Воскресные концерты», на которых собирался весь музыкальный Берлин. Здесь она могла среди других исполнять и собственные композиции с помощью специально ангажированных музыкантов как пианистка или дирижер хора и оркестра.

Краткая характеристика этой необычной женщины дает представление о том, как бесконечно много потерял Феликс, когда его горячо любимая и незаменимая сестра навсегда закрыла глаза, и можно понять, почему Мендельсон так и не смог оправиться после того ужасного известия о ее смерти. Произошла внутренняя перемена, которая существенно изменила его не только как человека, но и как художника, и которая, говоря словами Шопенгауэра, настраивала его на «героический пессимизм». Оставшиеся ему пять месяцев жизни были отмечены напрасной борьбой с усиливающейся утомляемостью своего психически и физически обессиленного организма. Он, как казалось окружающим, заметно изменился. Сильная нервозность и раздражительность сменялись периодами, когда он «долго сидел без дела, положив руки на колени». В его религиозном мышлении на первом плане были мистические элементы, что по-видимому, было связано с боязнью смерти. Когда-то опытный и бывалый Мендельсон стал бояться людей и не выносить шумную, виртуозную музыку. Всю глубину душевных переживаний показывает его последнее большое произведение, которое выдает потрясение от утраты сестры. Это самое мрачное из всех его произведений – струнный квартет ор. 80, который он написал во время отдыха в Интерлакине в Швейцарии и который называется «Реквием для Фанни». Этот новый для Мендельсона композиционный стиль показывает направление, которое он развивал бы и дальше, если бы ему было предначертано больше прожить. Одновременно этот квартет представляет собой пример автобиографической композиции, отражающей его внутренний мир, «единственный неприкрытый плач о сестре; слышится едва стилизованный крик боли страдающего живого существа». Если вторая часть передает нам чувство печальной, безутешной пустоты, то в последней части слышится беспокойство, прерываемое страстным криком, заканчивающимся безысходным отчаянием.

Отдых в Швейцарии не принес улучшения состояния, хотя занятия акварелью и рисунком немного отвлекли его. Друг Генри Фозергил Чарли, который навестил Мендельсона в Интерлакине, увидел его постаревшим и печальным, с шаркающей походкой и с сутулившейся фигурой. Но его улыбка, напротив, стала сердечнее и теплее, чем раньше. В последний раз в своей жизни он, по просьбе Чарли, импровизировал с присущим ему мастерством на органе маленькой церкви на берегу Бриенцского озера.

КАТАСТРОФА

Немного успокоившись, он в середине сентября отправился в Лейпциг. Но когда в конце сентября посетил Берлин и квартиру, в которой жила Фанни, то снова впал в депрессию. Полностью смирившись, сложил с себя руководство концертами Гевандхауза и отказался от всех обязанностей и от запланированной постановки «Илии» в Берлине, в которой должна была петь Женни Линд. 7 октября написал свою последнюю композицию – глубоко печальную «Старинную немецкую весеннюю песню»; он отказался от инструментальной музыки, его влекла вокальная музыка, так как только она «выражает истинное настроение художника», как он однажды сказал своей подруге певице Ливии Фреге. Последние строфы его «Старинной немецкой весенней песни» на слова Фридриха Шпее полностью соответствуют печали по Фанни и чувству безутешной пустоты. Они звучат так:

 
Лишь я один терплю все муки,
Страдать я буду без конца,
С тех пор как мы с тобой в разлуке,
Любимая, должны расстаться навсегда.
 

Эту только что законченную песню, вместе с некоторыми другими, он принес Ливии 9 октября с просьбой спеть их ему. Уже при звуках первой песни он стал задумчив. Когда она спела ему «Ночную песню», которую он написал лишь за несколько дней до этого, при словах: «Так проходит ночь, унося с собою прочь тех, кто этого не ждал» его охватило жуткое чувство приближения смерти, он весь побледнел и почувствовал в руках ледяной холод. Со словами: «Ах, это звучит так грустно, но точно так было со мной» прилег на некоторое время, чтобы прийти в себя. Обо всех подробностях этого события, которое было началом драматического развития его состояния здоровья, у нас есть подробный рассказ Ливии Фреге: «Когда он вошел, первыми словами его были: „Я пришел сегодня и буду приходить, пока Вы не дадите своего согласия, я принес Вам измененные вещи. Правда я чувствую себя отвратительно. Да так, что я плакал при исполнении своего трио.“ Хотя он выглядел очень бледным, я должна была спеть первую песню третий раз. Я вышла из комнаты, чтобы попросить принести лампы, когда я вернулась, он сидел в другой комнате в углу дивана и сказал, что у него совсем замерзли и онемели руки. Он хотел еще раз пройтись по городу, так как чувствовал себя слишком плохо, чтобы писать музыку. Я предложила ему экипаж, но он отказался и ушел, после того как я дала ему воду с сахаром и шипучкой, где-то около половины шестого. Когда он вышел на воздух, то почувствовал себя как будто лучше, сразу же пошел домой и сел в угол дивана; Сесиль нашла его в семь часов с такими же омертвевшими руками».

Фердинанд Давид с его другом композитором Уильямом Стерндэлом Беннетом описал подобный случай. По его словам нездоровье Мендельсона вечером 9 октября у Ливии Фреге не приняли всерьез: «Сначала этому не придали значения, хотя симптомы (ледяные руки и ноги, слабый пульс, многочасовой бред) должны были их насторожить. Но так как у него был подобный случай семь лет назад, от которого он быстро оправился, то мы все ничего не опасались».

В последующие дни у Мендельсона начались сильные головные боли, от которых он часто страдал в прошлые годы. Его врачи поставили диагноз «нервное истощение» и «болезнь желудка» и предписали ему пиявки. Мендельсон действительно поправился настолько, что 29 октября ему разрешили небольшую прогулку. Но уже 1 ноября он вдруг упал на пол без сознания; теперь уже никто не сомневался, что это инсульт. Он был частично Парализован, но на следующий день пришел в сознание и, видимо, очень страдал от жутких головных болей, так как ужасно стонал и кричал. Эти последние дни Мендельсона Клингеман описал так, как слышал из уст Сесиль: «Она почти не отходила от его постели». Пафль Шлейниц (адвокат по профессии, друг, член Лейпцигской концертной дирекции. Прим. авт.)и слуги стояли рядом, врачи часто дежурили по ночам. Если ее иногда заставляли отдохнуть, то она не могла нигде найти покоя, так как жалобы и крики бедного больного слышались во всех комнатах. От сильных головных болей у него стучало в висках, как молотом. Его врач доктор Хаммер боялся нового приступа, который все же наступил 9 октября, за день до дня рождения Сесиль; и с этого момента бедную Сесиль не оставлял смертельный страх. После этого приступа он немного отошел, у него появился хороший аппетит, он иногда гулял, даже был весел, хотя полностью изменился со дня смерти Фанни. Девять дней он провел в постели и описал свое состояние врачу так: «Было такое ощущение, как будто отдельные части моего тела играли в шахматы. Вот наступает одна фигура и говорит другой: ты отступаешь. Потом говорит другая: теперь я наступаю и т. д.». После последнего приступа 3 ноября в послеобеденное время он не пришел в сознание. С закрытыми глазами, тяжело дыша, лежал в постели. В четверг, в последний день, он открыл глаза и, если с ним заговаривали, отвечал «да», «нет». Сесиль говорит, что он узнавал ее до последнего момента, также Шленица и Павла, и смотрел добрым взглядом с болью в глазах; лекарства он принимал только от них, а не от санитара, которого они наняли в последние дни.

«…В предпоследнюю ночь, говорит Сесиль, он пел так, что у них разрывалось сердце. Врач сказал ему: „Не пойте так много, это вредно“. Он выслушал, улыбнулся и снова начал петь». Опираясь на рассказ брата Павла, Девриент сообщал, что состояние Феликса 3 ноября очень колебалось. Периоды веселого настроения сменялись часами беспокойства: «Около двух часов Сесиль в страхе прибежала позвать Павла, так как она сама не могла его успокоить. Павел вошел и шутливо его поругал, и Феликс понял его. Вдруг страшная головная боль пронзила его, он вскочил, испуганно открыв рот, издал громкий крик и упал на подушки. Это был последний приступ. С этого момента он лежал в полубессознательном состоянии, отвечал только „да“ и „нет“, и однажды, когда Сесиль нежно спросила, как он себя чувствует, ответил: „Устал, очень устал“. Он спокойно заснул до следующего утра. Вечером в 9 часов 24 минуты дыхание остановилось и жизнь покинула его».

Его друг художник Эдуард Бендеман, который поспешил из Дрездена, нарисовал Феликса на смертном одре и рассказал о своем впечатлении при виде Феликса: «Выражение лица было очень добрым и спокойным; когда входишь в комнату, создается впечатление, что видишь спящего человека, а не покойника, если бы не краски смерти». Игнац Мошелес, который присутствовал при смерти Феликса, увидел на его лице таинственную улыбку; с лица исчезли все следы предшествовавших мук: «Врач отвел Сесиль в другую комнату, чтобы помочь ей в ее безмолвном горе. Детей в 9 часов отослали в постель, и они сладко спали, когда Господь призвал к себе их отца. Я преклонил колени у кровати, проводил душу усопшего своими молитвами на небо и поцеловал высокий лоб, на котором еще не высох пот». Следуя старому обычаю, Сесиль отрезала у своего покойного мужа несколько локонов каштановых волос, чтобы отдать на память его ближайшим друзьям.

Его труп оставался в доме до 7 ноября, затем был перевезен в Паулинеркирхе для соборования. Гроб несли его друзья Мошелес, Гаде и Шуман – с правой и фон Гауптман, Давид и Ритц – с левой стороны. На пути в церковь звучал марш в c-Moll из пятого издания его «Песен без слов», а в церкви торжественно исполнялись хоралы из его оратории «Павел». Клара Шуман записала в дневник 8 ноября, что ей рассказал Роберт: «… каким красивым и достойным было отпевание в церкви, как чудесно пел хор, который никогда не собирался в таком количестве». В следующую ночь дорогой гроб, в котором покоился Мендельсон с простым лавровым венком над челом, по железной дороге был перевезен в Берлин. В пути поезд останавливался в Кетене, Дессау и Галле, чтобы дать возможность директорам хоров и друзьям сказать последнее «Прости» любимому мастеру. На следующий день, в сопровождении огромной толпы людей, он был перевезен от берлинского вокзала к старому Троициному кладбищу; здесь он был погребен на вечный покой рядом со своими родителями и сестрой Фанни. Так он сдержал обещание, которое дал в оправдание своего отсутствия на ее дне рождения 8 ноября 1846 года. Он сказал: «Положись на меня, в следующий раз я буду с тобой».

26 мая 1892 года перед Гевандхаузом в Лейпциге был открыт памятник Мендельсону. Во времена третьего рейха произошло постыдное событие культурно-политического значения, когда при выполнении акции «Нахт унд Небель» тайно, в ночь на 10 ноября 1936 года, памятник был полностью разрушен. Дата этого акта вандализма была выбрана очень скверно, так как именно на следующий день представители Лондонского филармонического оркестра под руководством дирижера сэра Томаса Бичема намеревались возложить венок к памятнику, чтобы наглядно подчеркнуть тесную связь между музыкальными городами Лейпцигом и Лондоном, установленную творческой деятельностью Мендельсона.