Текст книги "Мифология богини"

Автор книги: Антон Антипенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)

Кроме того, никто «просто не знает, что с этими результатами делать», – поскольку «широким кругам общественности» неизвестен контекст, в который они могли бы быть помещены. «Отсутствие представления о предмете», однако, отнюдь не равносильно еще «отсутствию самого предмета», и читатель, теоретически уяснивший основные принципы «мифологии богини», может найти их прямое и практическое подтверждение, обратясь к книгам Йена Стивенсона, – причем следует отметить, что Стивенсон, будучи полевым исследователем, максимально далеким от каких-либо «предварительных установок», отнюдь не собирался «лить воду» ни на какую из существующих или существовавших «мельниц».

Отметим также, что исследования Стивенсона позволяют увидеть эмпирическую основу «мифологии богини»; очевидно, что «случаи, указывающие на возможную реинкарнацию», имели место не только в XX веке, – что объясняет наше нежелание применять к «мифологии богини» термин «религия», обозначающий, как правило, нечто принципиально удаленное от «практики» в самом широком смысле этого понятия (науки, искусства, «бытовой сферы» и т. д.). Собственно, и термин «мифология» является для данного случая не слишком удачным, и употребление его нами имеет, откровенно говоря, вынужденный характер; уместнее было бы говорить о традиции богини или просто о традиции, если бы только слово «традиция» не приобрело – благодаря французскому философу Рене Генону – несколько нежелательного для нас оттенка.

Суть феномена, обозначенного Геноном как «традиция», заключается в том (действительно бесспорном) факте, что «моменты сходства» между некоторыми мировыми религиями (брахманизмом, иудаизмом, христианством, исламом) определенно и безусловно превалируют над «моментами различия», – до такой степени, что последние можно признать существующими почти исключительно в «стилистической», а не в содержательной плоскости. Иными словами, мы имеем здесь дело с единой супраконфессиональной традицией, параметры которой вполне доступны научному описанию; «до этого пункта», следовательно, вполне можно говорить о Геноне как об ученом, однако, будучи человеком еще и «религиозным», он, к сожалению, не смог (как это нередко бывает в подобных случаях) удержаться и от «прямого подлога».

«Подлог» заключается в резком смещении хронологических ориентиров: согласно Генону, описанная им традиция (разумеется, строго патриархальная) «стара как мир» и «даже еще старше»; по сути, она является «исконной» и, обладая «солидным возрастом», может претендовать, соответственно, и на «а6солготную правоту». Между тем достаточно открыть школьный учебник и найти в нем изображение одной из так называемых «палеолитических Венер», чтобы убедиться в том, что «исконность» отнюдь не относится к числу достоинств «мифологии бога». Решительно вся доступная нам на данный момент историческая информация свидетельствует о том, что по крайней мере до III тысячелетия до н. э. именно «мифология богини» была определяющим фактором человеческой цивилизации (нормальное развитие которой и после этого срока во многом зависело от того, насколько медленно «мифология богини» «сдавала свои позиции»); разговор о первоначальной традиции, таким образом, действительно возможен, но только вестись он должен отнюдь не в тех терминах, которые предлагает Рене Генон.

Поражает масштаб этой «первоначальной традиции»; для того чтобы читатель смог получить о нем представление, будет достаточно одного весьма выразительного примера. На Дальнем Востоке, на побережье Татарского пролива живет народ орочей, принадлежащий к тунгусо-маньчжурской языковой семье; возможность каких-либо исторических связей орочей с греками, пеласгами или любым другим народом средиземноморского ареала является, как нетрудно представить, до крайности маловероятной. Тем не менее вот предание, записанное этнографом в орочском поселке Вал.

«Ушли как-то раз охотники в море нерпу бить. Вдруг – туман. Заблудились, куда плыть – не знают. Долго так плавали. Туман разошелся. Смотрят – земля. Думают – Сахалин. К берегу пристали. Смотрят – красивая девушка за водой идет. Один из лодки выскочил – и за ней. Пропал. Другой за ним пошел – тоже пропал. Так все пропали. Только два старика остались. Потом узнали: тех молодых девушка домой приводила, любовь предлагала. Раздвигала ноги – те между ног у ней и проваливались.

Старики дальше поплыли. Видят – юрта на берегу. Рядом рыба сушится. Там старик с женой жили. Охотников в гости позвали. Рыбой угостили, мясом, чаю тоже дали, Так три дня прошло. Охотники говорят: как нам домой попасть? Старик сделал для каждого по лодке и говорит вечером: ложитесь спать в лодках. Если услышите, как весла скрипят или разговаривает кто, – головы не подымайте. Как лодки к берегу пристанут, тогда выходите. Так домой попадете.

Так все и вышло. Охотники в лодки легли, слышат: еще кто-то сел, за весла взялись, разговаривают, от берега оттолкнулись. Тут охотники и уснули. Проснулись, смотрят – берег какой-то. Вышли на песок, а там неподалеку дети играли. Охотники спрашивают: вы чьи? А те говорят: наши отцы уплыли бить нерпу, так и пропали. Давно это было. Тут поняли охотники, что это их дети. Домой пришли. Видят, жен их взяли себе младшие братья. Однако жены мужей признали, братьев младших выгнали. Снова с мужьями жить начали. Охотники те шаманами стали».

Только крайне невнимательному читателю нашего исследования данное предание не покажется хотя бы «странно знакомым»; все прочие без труда усмотрят в нем сокращенный вариант «Одиссеи», с некоторыми весьма любопытными и явно указывающими на «более архаическую стадию» вариациями. Тема «незнакомой земли, к которой пристают сбившиеся с пути мореплаватели», и «девушки, идущей за водою», уже знакома нам по мифу о лестригонах, причем мотив «северной людоедки» разработан с использованием более реалистического и, следовательно, более архаического символизма regressus ad uterum. В гостеприимных «старике со старухой», отправляющих охотников домой, нетрудно узнать феаков «как повелителей царства душ» (в этом контексте особенно примечателен запрет «подымать голову во время пребывания в волшебной лодке»); мотив восстановления супружеских и отцовских прав «вернувшегося Одиссея» (вернее, «двух Одиссеев», поскольку в данном случае мы имеем дело с «раздвоением образа») вообще едва ли нуждается в каких-либо особых комментариях.

Таким образом, можно говорить о некой единой «пра-Одиссее», географическая распространенность которой очевидна, но едва ли может быть объяснена на нынешнем уровне знаний: подобный эпос мог сложиться только у сугубо «морского» народа, но представить единую морскую цивилизацию, существовавшую некогда «от Эгейского до Охотского моря», и сохранить при этом минимум научной трезвости весьма трудно.

Однако подобные вопросы находятся уже далеко за рамками настоящего исследования; в данном случае важно отметить только то, что традиция, существовавшая некогда в столь глобальных масштабах, не могла да и не может исчезнуть бесследно (поскольку, по сути, это означало бы одновременное исчезновение и «человека как вида»). Другое дело, что «уровень представительства» этой традиции различается в разных культурах, иногда обнаруживая устойчивое стремление к нулю (как, например, в странах ислама), иногда, наоборот, оставаясь относительно высоким (как в Европе и Индии).

Впрочем, для отечественного читателя наибольший интерес с этой точки зрения должна представлять, по-видимому, Россия, и здесь мы хотели бы привести выразительный пример характерной для нашей культуры устойчивой (пусть нередко и «подсознательной») «верности традиции». К числу безусловных ценностей (намного более значительному, чем это считается удобным признавать ныне), созданных во времена так называемого «тоталитарного коммунистического прошлого», должен быть с полным правом отнесен снятый в семидесятые годы фильм «Ирония судьбы, или С легким паром!», ежегодный и приуроченный к «сакрально значимой дате» «общенародный просмотр» которого давно уже превратился в своеобразный неофициальный ритуал, играющий, на наш взгляд, немаловажную роль в сохранении и возобновлении необходимой для нашего этноса «жизненной силы». Интуитивно это, как думается, понимают многие, но нам хотелось бы дать этому феномену и чисто логическое обоснование.

Фильм «Ирония судьбы» примечателен (и даже поразителен) тем, что отраженная им реальность имеет отчетливо выраженный «матриархальный» характер. Главный герой, как внятно подчеркивается с первых же кадров, живет «вместе с мамой», – об отце его не сообщается ничего, и, следовательно, для пространства фильма данная родственная линия является несущественной; точно так же «с мамой» и «6ез отца» живет и главная героиня фильма. Далее мы узнаем, что «мама» героя является, помимо всего прочего, еще и «мировой мамой», – что допустимо понимать не только как «оценку», но и в более широком смысле, сопоставимом, например, с индийским Jaganmata. В эхом контексте весьма примечательно нежелание героя выходить за пределы «мира»: «Кто будет обо мне заботиться лучше, чем ты?» – с такими характерно «неидеалистическими» словами обращается он к «мировой маме».

Отметим далее ярко представленную в фильме тему «бани», тесно перекликающуюся с мотивом «омовения» в «Одиссее»: в обоих случаях мы имеем депо с ритуалом, причем в фильме тема «бани» еще и весьма удачно увязана с «Новым годом», широко распространенным символическим эквивалентом «новой жизни» (характерна настойчиво повторяемая фраза: «Понимаете, у нас такая традиция: каждый год, тридцать первого декабря...»). Необходимо напомнить также и о последовавшем за «баней» «ночном путешествии во сне в беспамятстве» (самолет, доставляющий к цели почти «во мгновение ока», можно, на наш взгляд, признать если не «идеальной», то, по крайней мере, вполне допустимой заменой «кора6ля феаков»), равно как и о характерном «забвении» героем всего, что связано как с «ситуацией перехода», так и с непосредственно следующим за нею этапом («Но как вы вышли из самолета, вы должны же помнить?» – «Помнить должен. Но не помню»).

В сцене пробуждения героя особая роль отведена воде: выше мы уже упоминали о египетском изображении богини священного дерева, угощающей души (из сосуда, кстати говоря, довольно близко напоминающего чайник) «напитком жизни», – мы не уверены, что создатели фильма имели в виду именно это изображение, однако его смысловое сходство с горячо любимой русским зрителем сценой пробуждения Жени Лукашина» является достаточно выразительным, тем более что отнюдь не забыто и само «священное дерево», которым, правда, на сей раз является не «смоковница», а «новогодняя елка». Что же касается самого героя в данной сцене, то, хотя и нельзя утверждать, что он, подобно Одиссею в эпизоде с Навсикаей, вовсе «лишен одежд», нельзя также никоим образом утверждать и обратного, – состояние, в котором он пребывает, есть состояние в некотором роде «младенчески-привольное», и в своей «сугубо минойской горизонтальности» оно предельно далеко от любых жестких, иерархических «вертикальных»

моделей.

У непреклонного носителя «патриархальных ценностей», каковым является Ипполит, подобная позиция вызывает, естественно, суровое осуждение. Праведный гнев его простирается не только на соперника, но уже и на саму «хозяйку священного дерева» (характерна фраза «Такое могло случиться только с тобой», близко напоминающая упреки, адресованные Гильгамешем богине Иштар). Впрочем, «патриархальные ценности» терпят в фильме полное и сокрушительное поражение: во-первых, Ипполита «валят на пол» (что для него достаточно неожиданно, поскольку совсем недавно еще его соперник демонстрировал полное отсутствие «твердых устоев»); во-вторых, Ипполиту «предпочитают другого» (можно вспомнить по этому поводу разговор Агамемнона с Одиссеем: у богини свои пристрастия, далеко не всегда совпадающие с субъективной самооценкой «мужских персонажей»). В-третьих, самый портрет Ипполита, до сих пор обладавший «статусом иконы», разрывают «на мелкие кусочки», при этом еще и «шутовски оплакивая».

Далее мы наблюдаем весьма остроумное развитие классической темы «опасности буквализма» (то есть опасности, проистекающей от буквального, «профанического» понимания сакрального мифа): Ипполит, утративший веру в «незыблемые ценности», решает также «пойти в баню», однако, характерно упустив при этом из виду то, что «в баню в шубе не ходят», попадает в пародийную ситуацию «старого царя», «сдуру махнувшего в котел» вслед за удачливым соперником. Буквализм в понимании сакральной формулы приводит к результатам, прямо противоположным тем, что она подразумевает.

Что до дальнейшего сюжета, то он развивается вполне «традиционно»: героиня отправляет героя назад домой, но это, разумеется, отнюдь не означает их расставания; первое, что видит герой по «новом пробуждении» в «новом мире» – «знакомый образ», склоняющийся над постелью с весьма уместным в данном случае напоминанием о ритуально значимом «венике».

Фильм, таким образом, получается настолько удачным, что мы с удовольствием провозгласили бы его авторов «сознательными традиционалистами», – если бы только отдельные аспекты их последующей деятельности не опровергали этого предположения. Однако, в любом случае, пример «Иронии судьбы» свидетельствует о том, что только верное следование архетипам (сознательное или бессознательное – значения не имеет) может обеспечить верный и безусловный успех – как в «культурной», так, собственно говоря, и в любой другой сфере. Невозможность создания подобного фильма в наше время весьма убедительно показывает, насколько для «сохранения жизненного импульса» русского этноса важны именно «традиционные», а не «рыночно-православные» и тому подобные ценности.

Впрочем, нам не хотелось бы быть понятыми в том смысле, что мы призываем к полному упразднению «мифологии бога», – поскольку, по сути, это означало бы превращение «мифологии богини» в «унарную» систему, что прямо противоречило бы ее основополагающим принципам. «Мифология бога» – пусть даже она, как мы выяснили, и является «мифологией смерти» – необходима для существования цивилизации и может угрожать ему лишь в случае нарушения должных пропорций; каковы же должны быть эти пропорции, нетрудно представить, взяв за образец «общество архаического типа», – в том виде, разумеется, в каком оно может быть реконструировано исходя из современных данных. В подобном обществе в сферу деятельности женщин входило все, что имеет отношение к жизни: продолжение рода, «собирательство», земледелие, гончарное ремесло, изготовление одежд, сохранение информации («песни, танцы, сказки»); занятия мужчин – охота и война – были непосредственно связаны со смертью, однако до тех пор пока они не превратились в самоцель, имело смысл говорить и об их необходимости для продолжения существования рода. Отсюда нетрудно представить, каким образом возникли две разные, но некогда взаимодополняющие мифологии, сохранившие свое значение даже и тогда, когда половые различия перестали играть доминирующую роль в вопросе выбора деятельности: со стороны мужчин, перешедших к занятию земледелием, было естественно продолжить традиции почитания Деметры, точно так же, как со стороны мужчин, взявших на себя роль «хранителей информации», было естественно продолжить традиции почитания Муз. Своя (строго, разумеется, ограниченная) «сфера применения» имеется и у «мифологии бога», – и ее, таким образом, вовсе не обязательно в очередной раз «реформировать» для придания ей «гуманного» или какого-либо иного, ей по природе не свойственного, облика; «все хорошо на своем месте», и проблемы, связанные с очевидными несовершенствами «мифологии бога», в значительной степени смягчатся, если та просто вернется в естественно предназначенные для нее пределы.