Текст книги "Николай Гоголь"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 40 страниц)

Глава IV
Последнее путешествие

Родина встретила нелюбезно: все пассажиры, прибывшие из Константинополя и сошедшие с парохода, должны были пройти двухнедельный карантин в Одессе. Сквозь двойное заграждение друзья Гоголя с трудом смогли заметить его. Он выглядел бодрым, улыбался из-за ограждений, перебирая в руках четки. После карантина он нанес визит нескольким своим знакомым: княжне В. Н. Репниной, старому А. С. Стурдзе, Л. С. Пушкину, младшему брату поэта, А. А. Трощинскому и только затем вновь отправился в путь. Уехав 7 мая 1848 года, он надеялся отметить 9 мая свои именины в родном доме в Васильевке. Предвкушение того, что он увидит места, где он мечтал о славе, сладко волновало его сердце. Вот уже двадцать лет прошло с тех пор, как он покинул мать и своих сестер, в надежде реализовать в столице свои амбиции. Двадцать лет борьбы, разочарований, бедности и странствий. Двадцать лет, в течение которых он так и не сумел разобраться: то ли приблизили они его, то ли отдалили от цели. Он как степная трава тянулся к ласковому ветру. Его кони неслись веселым аллюром. Ему повезло, и он поспевал вовремя к поздравлениям. Он заранее предупредил близких о своем приезде к этому знаменательному дню. Все должно быть готово – пирожные, цветы, шампанское… Солнце клонилось к закату, когда показался дом родителей. Гоголь приказал кучеру остановиться, спрыгнул на землю и пошел пешком. Он любил пройтись этой тропинкой, которая огибала церковь, и очутиться в чаще деревьев. Некоторые из них выросли до такой степени, что стали неузнаваемы. Другие были уже срублены. Возвращение к старым местам вызывало наплыв ностальгии по старым временам, возвратить которые было уже невозможно. «Ты спрашиваешь меня о впечатлениях, какие произвел во мне вид давно покинутых мест. Было несколько грустно, вот и все».[526]526
  Н. Гоголь – А. С. Данилевскому. Письмо от 16 мая 1848 г.


[Закрыть]

«Мать ожидала его на пороге. Она, плача, обняла сына. Как он изменился с тех пор, когда она встречалась с ним в последний раз в Москве! Он стал таким худым, таким смуглым, таким важным! Она же, напротив, казалась несколько помолодевшей. Ни одного седого волоса, розовые щеки, округлые черты, живой взгляд, едва заметный пушок на припухлой губе. Гоголь сделал матери комплимент относительно ее внешнего вида и принялся рассматривать своих сестер, совсем уже взрослых и немного скованных в общении, с провинциальной манерой держаться и ускользающим взглядом. Они поочередно приблизились к нему и поцеловали его в руку. Затем все расположились за столом. На обед были приглашены также несколько соседей. Разговор, однако, клеился плохо. На вопросы, которые задавались ему относительно Иерусалима, путешественник отвечал неохотно и сухо. „В святых местах перебывало так много разных путешественников и в разное время, и так много о них написано, что я ничего не могу сказать вам нового“, – был таков ответ Гоголя».[527]527
  Т. Г Пащенко по записи В. Пашкова (опубликовано в: «Берег», 1880 г., № 268).


[Закрыть]

По единодушному мнению, праздник не удался. Этим же вечером одна из сестер Гоголя, Елизавета, напишет в своем дневнике: «Как он переменился! Такой серьезный сделался; ничто, кажется, его не веселит, и такой холодный и равнодушный к нам. Как мне это было больно».

И затем дальше:

«10 мая. – Все утро мы не видели брата! Грустно: не виделись шесть лет, и не сидит с нами. После обеда были гости.

11 мая. – Утром созвали людей из деревни; угощали, пили за здоровье брата. Меня очень тронуло, что они были так рады его видеть. Пели и танцевали во дворе и были все пьяны.

13 мая. – У нас каждый день гости. Брат все такой же холодный, серьезный, редко когда улыбнется, однако сегодня больше разговаривал».[528]528
  Е. В. Гоголь. Дневник. Шенрок. Материалы, том IV.


[Закрыть]

Чтобы укрепиться в своем одиночестве, Гоголь устроился в небольшом павильончике, расположенном с правой стороны дома. Комната, которая служила ему рабочим кабинетом, была меблирована одной кроватью, несколькими стульями, там же находилась высокая конторка из грушевого дерева, на котором он по своей привычке писал стоя. Между окнами висело зеркало. На игральном столике лежали горы книг. Гоголь подымался рано, немного работал, затем совершал прогулку по саду и приходил на завтрак, который проходил под уважительные взгляды матери и сестер. После этого он возвращался в салон и там, в кругу семьи, изрекал евангельские истины и рисовал на религиозные сюжеты. Его сестре Ольге было поручено распространять эти изображения среди мужиков, разъясняя им смысл изображенных сцен, и раздавать это им в качестве моральной поддержки. Затем вновь прогулка для содействия пищеварению и размышлениям. И конечно – вечерний чай. После него таинственный брат ретировался в свой павильон, где его ожидали герои второго тома «Мертвых душ». Для того чтобы угодить ему, сестры готовили его любимые блюда.[529]529
  О. В. Гоголь-Головня по записи А. Мошина. Белоусов. «Дорогие места».


[Закрыть]

«Всякий раз, когда увидит, что я любимое его поставлю, всегда с улыбкой кивнет головой. Бывало, как я увижу, когда он перед обедом ходит в саду, я тотчас иду в сад, и он с улыбкой встречается. Всякий раз его улыбка меня в восторг приводила; всегдашнее мое желание было все сделать, что ему нравится».

«Немного тяготясь затянувшимся пребыванием в этой атмосфере тихого преклонения, Гоголь собрался на несколько дней в Киев, где жил Данилевский. Однако встреча двух друзей была для него разочаровывающей. Стояла сильная жара, и Данилевский к тому же был очень занят. В его честь был устроен вечер встречи с писателем у вице-куратора Киевского университета. Все молодые профессора Киевского университета, облаченные в новые униформы, взволнованно ожидали прибытия автора „Мертвых душ“. Он наконец появился, одетый в пиджак гранатового цвета и в бархатную темно-зеленую жилетку в красных и желтых крапинках, похожую на кожу лягушки. Длинный нос, приглаженные волосы, непроницаемые глаза. Гоголь выслушивал присутствующих и, скучая, покачивал головой. Комплименты, которые застенчиво высказывали ему приглашенные, оставляли его совершенно равнодушным. Он чувствовал себя так же неуютно, как спящий, который попадает под яркий свет, или как неопытный вор, который попался на глаза хозяину дома. Гоголь даже никого не поблагодарил. Ему предложили чай, угощение, но он отказался даже приблизиться к столу. Все собравшиеся находились в стеснительной ситуации и чувствовали себя неловко. Вдруг этот великий человек обратился к Михольскому, одному из присутствовавших преподавателей, глядя ему прямо под нос: „Да, я вас где-то встречал, – утвердительно произнес Гоголь. – Не скажу, чтобы ваша физиономия была мне очень памятна, но тем не менее я вас встречал, – повторил Гоголь. – Мне кажется, что я видел вас в каком-то трактире и вы там ели луковый суп“. Михольский поклонился. Гоголь погрузился в молчание, задумчиво глядя на жилетку Михольского. Вдруг он подал руку хозяину, сделал общий поклон его гостям и направился к выходу. Юзефович не смел его удерживать. Все молчали, глядя, как уходит писатель, странно передвигая, с каким-то едва уловимым оттенком паралича, свои ноги, обтянутые узкими серыми брюками на широких штрипках».[530]530
  И. И. Ясинский со слов Михольского. Анекдот о Гоголе. Исторический вестник, 1891, июнь.


[Закрыть]

По возвращении в Васильевку Гоголь застал семью в сильной обеспокоенности. Эпидемия холеры свирепствовала в их округе. В деревне уже умерло пять мужиков. Уже служили молебны. Ужасная жара ниспадала с непреклонно белесого неба. Даже ночи были знойными. Земля иссохла и потрескалась, посевы не всходили, урожай был под угрозой. Страдающие от жажды и тревоги люди и животные медленно передвигались по проклятой светом и зноем земле.

«Пишу тебе больной, едва оправившийся от изнурительного поноса, который в три дня оставил от меня одну тень… писал Голголь Плетневу. – Впрочем, это, слава Богу, еще не холера, а просто понос от нестерпимых жаров, томительнее которых, я думаю, не бывает в самой Африке. Никакого освежения даже по ночам».[531]531
  Письмо Н. Гоголя – А. П. Плетневу от 7 июля 1848 г.


[Закрыть]

И Аксакову:

«Какое убийственно нездоровое время и какой удушливо-томительный воздух!.. Беспрерывные расстройства в желудке, в нервах и в голове от этой адской духоты, томительнее которой нет под тропиками…Холера и все роды поносов не дают перевести дух. Тоска еще более оттого, что никакое умственное занятие не идет в голову: даже читать самого легкого чтения не в силах».[532]532
  Н. Гоголь – С. Т. Аксакову от 12 июля 1848 г.


[Закрыть]

Теперь он больше не занимался распространением среди мужиков своих назидательных рисунков, призванных привить им любовь к работе в поле. Гоголь решил нанести им визит, чтобы «наконец увидеть, как они живут». Он отправился с этим намерением в сопровождении своей сестры Ольги. В первой избе, куда, они вошли, молодуха предложила им присесть, приготовила им яичницу. Гоголи не посмели отказаться, чтобы не обидеть хозяйку, и попробовали немного. Это гостеприимство, проявленное по отношению к ним, как думал Гоголь, является выражением покорной благодарной признательности, которая должна характеризовать отношения между прилежным слугой и его господином. В нескольких шагах от этой избы была другая, они вошли в нее; и их внимание привлекло то, что там все было чисто и аккуратно. Гоголь поприветствовал хозяина дома и похвалил его, сказав: «Видно, что трудящиеся люди». В третьей избе было, напротив, тускло и грязно. В этой хате Гоголь сказал хозяину: «Надо трудиться и стараться, чтобы у вас все было». После этого он решил, что наступило время возвращаться и что «трех хат достаточно, чтобы увидеть, как мужики живут», – отметила его сестра с восхищением в своих воспоминаниях.

На следующий день они вместе с сестрой собрались в поле, чтобы понаблюдать за тем, как трудятся крестьяне на сельскохозяйственных работах. Урожай в то время был плохой и хлеб такой низкий, что нельзя было жать, мужикам и бабам приходилось руками вырывать стебли с корнями. Гоголь слез с коляски, улыбаясь, подошел к жнецам, трудившимся под палящим солнцем, и ободряющим тоном сказал им: «Тяжелее рвать, как жать?» – «Жать легче, а рвать на ладони мозоли понабилися». Мужики показали ему свои черные, в мозолях руки и ответили, что и в самом деле труд их весьма не простой. Гоголь в утешение им добавил: «Трудитеся, чтобы заслужить царство небесное».[533]533
  Е. В. Гоголь. Дневник. Шенрок. Материалы IV.


[Закрыть]

Эти впечатления отразились в «Выбранных страницах…», в главе, озаглавленной «Русский помещик». Да, его касалось все: и сельскохозяйственные работы, и крепостничество, и Священное Писание. А целью этого его эксперимента являлось определение будущего для частной собственности и благосостояния для мужика. Гоголь также желал помочь и своей матери, которая не умела рационально распоряжаться своим хозяйством.

Она чуть ли не каждый год влезала в долги, но тем не менее отказывалась изменить что-либо в методах хозяйствования. Он всем сердцем любил ее, однако все-таки устал от ее постоянных сетований. В конце концов он имел другое назначение в своей жизни, нежели только заниматься приведением в порядок бухгалтерии личного хозяйства. То же самое касалось и воспитания сестер: он занимался этим только тогда, когда они были на глазах. А они же, со своей стороны, чувствовали себя неловко, не желая выглядеть перед ним совсем идиотками. Он раздражался из-за их робости и перешептывания между собой. Мелочные разговоры, легкий шелест платьев, провинциальные сплетни, чопорные визиты соседей – все это также раздражало его. Он с ностальгией вспоминал своих московских друзей, думал об оставшемся до конца ему преданном С. П. Шевыреве и о тех, к кому он уже охладел: М. П. Погодине и С. Т. Аксакове. В их среде он находил потребность и вкус к работе. В конце августа он объявил своим родным, что не может более оставаться в Васильевке.

«Все плакали, – вспоминает Елизавета в своем дневнике 22 августа. – Ужасная грусть. Как я его люблю! Хотя и он бывал частенько неприветливым, но я люблю его как отца».[534]534
  В. Вересаев. Пересказ воспоминаний О. В. Гоголь. С. 97—431.


[Закрыть]

12 сентября 1848 года Гоголь прибыл в Москву и прежде всего направился к С. Т. Аксакову, с которым он по истечении некоторого времени помирился в процессе переписки. Они обнялись, радуясь встрече и позабыв былые обиды. Время размолвки, придирок, эпистолярной дуэли закончилось, и путешественник отправляется в Санкт-Петербург. Там он остановился у Вильегорских, поговорил накоротке с Плетневым, который передал ему деньги за продажу «Мертвых душ», встретился с несколькими друзьями, среди которых был и Анненков, незадолго до этого приехавший из Франции.

Последний в момент июньских смут 1848 года находился в Париже. Он во всех подробностях рассказал Гоголю об уличных баталиях на баррикадах. Это ужасно, когда в порохе, грязи и крови провозглашается постыдная республика, подумал Гоголь. Вся Европа, пьяная от свободы, разброда, бряцала оружием и размахивала воззваниями. Ах, какую гордость испытал он оттого, что был русским и не имел отношения к этому разложению западных наций!

«В Петербурге я успел увидеть Прокоповича и Анненкова, приехавшего на днях из-за границы. Все, что рассказывает он как очевидец о парижских происшествиях, просто страх: совершенное разложение общества, – пишет он Данилевскому. – Тем более и это безотрадно, что никто не видит никакого исхода и выхода и отчаянно рвется в драку, затем, чтобы быть только убиту. Никто в силах вынесть страшной тоски этого рокового переходного времени, и почти у всякого ночь и тьма вокруг. А между тем слово „молитва“ до сих пор еще не раздавалось ни на чьих устах».[535]535
  Н. Гоголь – А. С. Данилевскому. Письмо от 24 сентября 1848 г.


[Закрыть]

И Жуковскому:

«Как ни возмутительны совершающиеся вокруг нас события (повсеместные революционные движения в Западной Европе), как ни способны они отнять мир и тишину, необходимые для дела, но тем не менее нужно быть верну главному поприщу; а о прочем позаботится Бог».[536]536
  Н. Гоголь – В. А. Жуковскому. Письмо от 15 июня 1848 г.


[Закрыть]

Более того, он осудил европейские волнения и советовал европейцам восстановить интеллектуальную жизнь своих стран. Он обратился к профессору Александру Комарову, другу покойного Белинского, с тем, чтобы тот собрал нескольких новых писателей, с которыми Гоголь имел намерение познакомиться. Польщенный Комаров организовал ужин, на который пригласил весь цвет молодой литературной России. В девять часов вечера все были в сборе: массивный и медлительный Гончаров – автор «Простой истории», элегантный журналист Панаев, молодой поэт Некрасов, любезный Григорович, носивший завитые волосы. Его «Деревня» и «Антон Горемыка» вызывали сочувствие к крепостным крестьянам у многих читателей. Среди приглашенных был и критик Дружинин. К десяти часам главное приглашенное лицо еще не появилось, и гости сели к чайному столу без него. Через чуть более получаса Гоголь появился. Сначала так же, как и перед профессорами Киевского университета, он повел себя со своими молодыми собратьями по перу несколько принужденно. С пренебреженьем отказавшись от предложенного ему чая, Гоголь устроился на диване, расположенном напротив стола. Его окружили со всех сторон. Но он не знал, о чем говорить с присутствующими. Его почитатели также пребывали в почтительном молчании. В один из моментов Гоголь с усилием оживился и заговорил с гостями об их произведениях, «хотя было очень заметно, что не читал». Затем, опасаясь нападков по поводу «Выбранных страниц…», принялся утверждать, что написал их в «болезненном состоянии» и что он сожалеет о том, что опубликовал их. «Он как будто оправдывался перед нами». Комаров предложил взять паузу в беседе, объявив, что ужин уже готов.

К всеобщему удивлению, Гоголь отказался что-либо попробовать. И даже от глоточка вина. «Чем же вас угощать, Николай Васильевич?» – сказал, наконец, в отчаянии хозяин дома. – «Ничем, – отвечал Гоголь, потирая подбородок, – впрочем, пожалуй, дайте мне рюмку малаги». Одной малаги именно и не находилось в доме. Было уже между тем около часа, погреба все заперты. Однако хозяин разослал людей для отыскания малаги. Но Гоголь, изъявив свое желание, через четверть часа объявил, что он чувствует себя не очень здоровым и поедет домой. «Сейчас подадут малагу, – сказал хозяин дома, погодите немного!» – «Нет, уж мне не хочется, да к тому же поздно». Хозяин дома, однако, умолил его подождать малаги. Через полчаса бутылка была принесена. Он налил себе полрюмочки, отведал, взял шляпу и уехал, несмотря ни на какие просьбы. Не знаю, как другим, – мне стало как-то легче дышать после его отъезда.[537]537
  И. И. Панаев. Воспоминания о Белинском. Полн. собр. соч., VI, 309.


[Закрыть]

Без сомнения, покидая своих изумленных собратьев, Гоголь и сам вздохнул более свободно. Как же он мог захотеть сблизиться с этими писателями, которые не имели ничего общего с ним? Его дорога не была их путем. Они не искали ничего, кроме одобрения толпы, его же интересовало только одобрение Бога. Их интересовал вопрос, как преумножить число своих читателей, его – как спасти души. Сколько же из них он провел за эти годы сквозь сплетения сетей и окунул в созидание мира. Наиболее непростой пример тому являла Смирнова, которая все больше и больше ускользала из-под его влияния, занятая карьерой своего мужа. И напротив, совсем юная Анна Вильегорская сблизилась с ним, пленив своей потрясающей доверительностью.

Подле этой молодой девушки, чистой, правдивой, простой и порывистой, он испытывал сложное чувство нежности и господства. Находил ли он в ней привлекательность ее брата Иосифа, за которым он некогда наблюдал в Риме в его последние дни жизни? Иной раз, глядя на нее, ему казалось, что он видит, как из-под ее прекрасной оболочки проступает любезное его сердцу лицо покойника. Он вспоминал, как иной раз у изголовья больного юноши терялся перед нежностью его вопросительного взгляда. Какую же власть имели все-таки над ним члены семьи Вильегорских! Желание сопровождать этого покорного ребенка пропечаталось на его душе, как на глине, пьяня голову. Порой он пребывал то в сомнениях, то в ностальгии, был озабочен то слабым здоровьем Анны Вильегорской, то переживал из-за присущей ее возрасту идеи – влюбиться. Он советовал ей быть как можно более непривлекательной, чтобы никто не стремился сделать ей предложение. И в то же время перед грацией ее движений он закладывал фундамент своего будущего. Каким же образом проникнуть в ее доверие, чтобы она открывалась никому другому, кроме него?

«Ради Бога, не сидите на месте более полутора часа, не наклоняйтесь на стол: ваша грудь слаба, вы это должны знать. Старайтесь всеми мерами ложиться спать не позже 11 часов. Не танцуйте вовсе, в особенности бешеных танцев: они приводят кровь в волнение, но правильного движения, нужного телу, не дают. Да и вам же совсем не к лицу танцы, ваша фигура не так стройна и легка. Ведь вы нехороши собой. Знаете ли вы это достоверно? Вы бываете хороши только тогда, когда в лице вашем появляется благородное движение; видно, черты лица вашего затем уже устроены, чтобы выражать благородство душевное; как скоро же нет у вас этого выражения, вы становитесь дурны. Вы видите, что свет вам ничего не доставил… Сохраняйте простоту дитяти – это лучше всего».[538]538
  Н. Гоголь – А. М. Вильегорской. Письмо от 29 октября 1848 г.


[Закрыть]

Эти советы Гоголь расточал своей любимой ученице в основном посредством писем. Удивленная строгости нравоучения, она трепетала от восхищения и страха перед этим великим человеком, который снизошел до того, чтобы заниматься ею, к тому же она совершенно ничего не сделала, чтобы заслужить его внимание. Она воспринимала его уверенным в себе, жестким, несчастным, беззащитным, больным, одиноким, эгоистом и излучающим святость человеком. Она его уважала и доверялась. Он для нее был неким существом, воплощающим в себе одновременно и врача, и священника. По его рекомендации она читала религиозные книги: «Историю Церкви», произведения Филарета Рижского. Однажды она выразила пожелание забыть свое европейское воспитание, для того чтобы стать более глубоко православной, русской.

«Русская я не только в моей душе, – утверждала она, – но и через знание языка и страны». Ее зять граф Соллогуб решил посвятить ее в богатство культуры своего отечества, читая ей лекции по современной литературе. Гоголь немедленно предложил сделать то же. Но, по его разумению, эта манера «русификации» может быть только поверхностной.

«Легче сделаться русскою языком и познаньем России, чем русской душой. Теперь в моде слова: народность и национальность, но это покуда еще одни крики, которые кружат головы и ослепляют глаза. Что такое значит сделаться русским на самом деле?…Высокое достоинство русской породы состоит в том, что она способна глубже, чем другие, принять в себя высокое слово евангельское, возводящее к совершенству человека. Семена небесного сеятеля с равной щедростью были разбросаны повсюду. Но одни попали на проезжую дорогу при пути и были расхищены налетавшими птицами; другие попали на камень, взошли, но усохли; третьи – в терние, взошли, но скоро были заглушены дурными травами; четвертые только, попавшие на добрую почву, принесли плод. Это добрая почва – русская восприимчивая природа. Хорошо возлелеянные в сердце семена Христовы дали все лучшее, что ни есть в русском характере. Итак, для того, дабы сделаться русским, нужно обратиться к источнику, прибегнуть к средству, без которого русский не станет русским в значенье высшем этого слова».[539]539
  Н. Гоголь – А. М. Вильегорской. Письмо от 30 марта 1849 г.


[Закрыть]

Очевидно, что лучший способ для молодой девушки возвысить душу до русской это, – говорил он, – читать то, что написал он сам на эту тему:

«…мне хотелось бы сильно, чтобы наши лекции с вами начались 2-м томом „Мертвых душ“. После них легче и свободнее было бы душе моей говорить о многом».[540]540
  Н. Гоголь – А. М. Вильегорской. Письмо от 29 октября 1848 г.


[Закрыть]

Родители Анны не беспокоились по поводу этих писем и их общения. Они не подвергали сомнению чистоту намерений Гоголя, но в то же время стали полагать, что его ухаживание за молодой девушкой может, несмотря на разницу в возрасте, дать повод для нежелательных толков. Их отношение к нему стало сдержанным. Они не настаивали больше на продолжении его пребывания. В салоне, за столом, разговор больше не клеился. Анна по настоянию своей матери все время находилась в своей комнате. Гоголь с досадой задавался вопросом, за что же он удостоился такой немилости. Но он не посмел потребовать от них каких-либо объяснений. Раздосадованный, он уехал в Москву.

Там ему еще предстояло решить проблему с жильем. У кого пристроиться, чтобы провести приближающуюся зиму? Не обращаться же к своему старому другу Погодину, которого он в своих письмах осуждал, высмеивал, критиковал его гостеприимство, называя его «заинтересованным»; Гоголь дошел даже до того, что выбрал его публичной мишенью в главе IV своих «Выбранных страниц…» «…он торопился всю свою жизнь, спеша делиться всем с своими читателями, сообщать им все, чего не набирался сам, не разбирая, созрела ли мысль в его собственной голове таким образом, дабы стать близкой и доступной всем, словом – выказывал перед читателем себя всего во всем неряшестве. И что ж? Заметили ли читатели те благородные и прекрасные порывы, которые у него сверкали весьма часто?»

Экземпляр «Выбранных страниц…», который он отправил Погодину, был дописан в конце следующим посвящением:

«Неопрятному и растрепанному душой Погодину, ничего не помнящему, ничего не примечающему, наносящему на всяком шагу оскорбления другим и того не видящему, Фоме Неверующему, близоруким и грубым аршином меряющему людей, дарит сию книгу, в вечное напоминание грехов его, человек так же грешный, как и он, и во многом еще неопрятнейший его самого».

Погодин вырезал это посвящение и приклеил его на страничку своего личного дневника. После столь сурового осуждения дело казалось решенным, размолвка окончательной. Но все это из уважения к Гоголю осталось в прошлом. Этот дом был самым комфортным для него. Необходимо было туда вернуться. Хотя бы ценой примирения.

Россия любит открывать свои двери, расширять семейный круг, делить свое добро с другими. И для нее одно прегрешение никогда не было окончательным приговором; виновник всегда может искупить свой грех, сердце настроено на здравый смысл, простодушие и милосердие являются парой друг другу. Погодин – «эгоист», «ворчун», но он не был злопамятным. В своих письмах он договорился с Гоголем забыть их размолвку. Гоголь приехал и расположился в тех же комнатах, что и всегда, на первом этаже во флигеле. Но очень скоро неделикатность гостя подействовала на старые раны его хозяина. Определенно неисправимый, Гоголь не вел себя так, как ему следовало бы. Все друзья были его слугами, а их дома – его гостиницей.

«1 ноября. – Думал о Гоголе. Он все тот же. Я убедился, только ряса подчас другая. Люди ему нипочем.

2 ноября. – Гоголь по два дня не показывается; хоть бы спросил: чем ты кормишь двадцать пять человек?»[541]541
  М. П. Погодин. Дневник. Барсуков, IX.


[Закрыть]

Молодой поэт Н. В. Берг, познакомившись с Гоголем на одной из вечеринок у Шевырева, отметил в своих воспоминаниях: «Трудно представить себе более избалованного литератора и с большими претензиями, чем был в то время Гоголь. Московские друзья Гоголя, точнее сказать – приближенные (действительного друга у Гоголя, кажется, не было во всю жизнь), окружали его неслыханным, благоговейным вниманием. Он находил у кого-нибудь из них, во всякий свой приезд в Москву, все, что нужно, для самого спокойного и комфортабельного житья: стол с блюдами, которые он больше всего любил; тихое, уединенное помещение и прислугу, готовую исполнять все его малейшие прихоти. Этой прислуге с утра до ночи строго внушалось, чтоб она отнюдь не входила в комнату гостя без требования с его стороны; отнюдь не делала ему никаких вопросов; не подглядывала (сохрани Бог!) за ним. Все домашние снабжались подобными же инструкциями. Даже близкие знакомые хозяина, у кого жил Гоголь, должны были знать, как вести себя, если неравно с ним встретятся и заговорят. Им сообщалось, между прочим, что Гоголь терпеть не может говорить о литературе, в особенности о своих произведениях, а потому никоим образом нельзя обременять его вопросами: „что он теперь пишет?“ – а равно: „куда поедет?“ или: „откуда приехал?“ И этого он также не любил. Да и вообще, мол, подобные вопросы в разговоре с ним не ведут ни к чему: он ответит уклончиво или ничего не ответит. Едет в Малороссию – скажет: в Рим; едет в Рим – скажет: в деревню к такому-то. Стало быть, зачем понапрасну беспокоить!»

И Берг описывает портрет Гоголя, выхваченный из жизни:

«Ходил только один, небольшого роста человек, в черном сюртуке и брюках, похожих на шаровары, остриженный в скобку, с небольшими усиками, с быстрыми и проницательными глазами темного цвета, несколько бледный. Он ходил из угла в угол, руки в карманы, и тоже говорил. Походка его была оригинальная, мелкая, неверная, как будто одна нога старалась заскочить постоянно вперед, отчего один шаг выходил как бы шире другого. Во всей фигуре было что-то несвободное, сжатое, скомканное в кулак. Никакого размаху, ничего открытого нигде, ни в одном движении, ни в одном взгляде. Напротив, взгляды, бросаемые им то туда, то сюда, были почти что взглядами исподлобья, наискось, мельком, как бы лукаво, не прямо другому в глаза, стоя перед ним лицом к лицу».[542]542
  Н. В. Берг. Воспоминания о Н. В. Гоголе. Русская старина. Январь, 1872 г.


[Закрыть]

Обычно в течение этих собраний – полулитературных, полусветских – Гоголь казался малоактивным участником. Он был или неразговорчивым, или же предпочитал говорить банальности, небылицы, настолько очевидные, что его близким становилось неудобно за него. Напротив, в узком кругу он представлялся все больше и больше пророком, вдохновленным самим Богом. 19 ноября он заказал отслужить молебен в своих комнатах на первом этаже. Запах ладана плыл по всем комнатам. Раздраженный этим проявлением набожности Погодин записал в своем дневнике: «19 ноября. – Православие и самодержавие у меня в доме: Гоголь служил всенощную, – неужели для восшествия на престол?

20 ноября. – Гоголь ныне приобщался. Вот почему вчера он служил всенощную».[543]543
  М. П. Погодин. Дневник. Барсуков, IX.


[Закрыть]

Через некоторое время Гоголь нанес визит своему духовнику отцу Матвею Константиновскому, находившемуся проездом в Москве. Чувства, которые породила эта их первая встреча, сохранялись Гоголем на протяжении всего его жизненного пути. Чернила и бумага, которые были прежде единственной возможностью их общения до сих пор, вдруг обратились в плоть: в мужчину шестидесяти лет, среднего телосложения, немного сутулого, с бородой и рыжеволосого с проседью, широким носом, маленькими серыми глазами, с манерами и видом крестьянина, несмотря на рясу и блестящий священнический крест.[544]544
  Н. Барсуков. Жизнь и творчество Погодина.


[Закрыть] С первых слов Гоголь был обольщен ярким красноречием своего собеседника. Для отца Матвея все, что не было православным вероучением, относилось им к дьявольскому искушению. Необходимо, говорил он, – следовать учению Христа слово в слово, не отклоняясь ни вправо, ни влево. Искусство в его глазах также было подозрительным явлением. В Ржеве и его окрестностях он преследовал все формы лжеучений. И мужик, и помещик его побаивались. Время от времени он наведывался в Москву, чтобы исповедоваться и выразить свое глубокое восхищение графу Толстому. Гоголь подтвердил священнику, что решил весь свой талант посвятить служению Церкви и что второй том «Мертвых душ» будет гимном России, православию, что он желает быть лучшим, чтобы стать достойным той задачи, которую ему Господь определил на земле. И поцеловал отцу Матвею руку, которой тот его благословил. Отец Матвей пообещал еще приехать вновь.

Когда он уехал, Гоголь вопрошал себя: должен ли он радоваться или ужасаться тому мрачному покровительству, на которое он согласился, чтобы спасти свою душу. В то же время он также встретился с архимандритом Феодором. Гоголь подтвердил перед ним решение, которое он принял, – положить свое искусство на служение Богу. Со своей стороны, архимандрит спросил Гоголя, «чем именно должны закончиться „Мертвые души“. Он, задумавшись, выразил свое затруднение высказать это с обстоятельностью. Я возразил, что мне только нужно знать, оживет ли как следует Павел Иванович. Гоголь, как будто с радостью, подтвердил, что это непременно будет, и оживлению его послужит прямым участием сам царь, и первым вздохом Чичикова для истинной прочной жизни должна кончиться поэма. В изъяснении этой развязки он несколько раз распространился, но, опасаясь за неточность припоминания подробностей, ничего не говорю об этих его речах. „А прочие спутники Чичикова в „Мертвых душах“? – спросил я Гоголя. – И они тоже воскреснут“? – „Если захотят“, – ответил он с улыбкою; и потом стал говорить, как необходимо далее привести ему своих героев к столкновению с истинно хорошими людьми, и проч., и проч.».[545]545
  Архимандрит Феодор (А. М. Бухарев). Три письма к Гоголю, писанные в 1848 г. Санкт-Петербург, 1861 г.


[Закрыть]

М. П. Погодин сильно страдал оттого, что Гоголь попал в руки священников, и порой говорил ему об этом без всяких обиняков. Атмосфера между двумя друзьями накалилась снова. Пока еще не взорвалась, но была в напряжении, изнуряющем нервы. К тому же занимаемое Гоголем помещение было недостаточно отапливаемым. С наступлением сильных холодов он уже не мог более оставаться на этом месте. К его счастью, граф Толстой предложил ему свое радушное гостеприимство с предоставлением всего желаемого комфорта и образцовой набожной среды. Гоголь ни минуту не колебался. И под Новый год перевез все свои пожитки и бумаги в дом графа. Толстые в то время сняли двухэтажный дом на Никитском бульваре, недалеко от Арбата.[546]546
  В настоящее время бульвар Суворова, 7.


[Закрыть]