Текст книги "ИСКАТЕЛЬ.1979.ВЫПУСК №1"

Автор книги: Анри Торосов

Соавторы: Гюнтер Шпрангер,Юрий Пересунько
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

А я добавил:

– Но пару раз я еще, пожалуй, покурю. По привычке. И мы снова рассмеялись, а я положил сигареты в карман.

– Должен признать, – сказал я, отсмеявшись, – что встречу мне подготовили на уровне. Ведь все эти дома – это же специально для меня и для таких, как мы, верно? А для людей, скажем, из средневековья, тут ведь и оттуда имеются, правда?

Так для них, что же, замки есть и города средневековые, да?

– Есть, конечно… Ты, очевидно, захочешь посмотреть? Увидишь немало забавного! Ведь для большинства из них инкубационный период длитсй куда больше нашего! И они продолжают жить, как жили, дерутся на турнирах, ходят в крестовые походы…

– Дерутся на турнирах? Значит, и убивают?!

– Конечно, но какое это сейчас может иметь значение? Всякого убитого немедленно оживляют…

– Однако! – возмутился я. – Оживляй не оживляй, но ведь убиваемому-то больно!

– А аппендицит вырезать не больно? Но ведь в наши дни шли на эту ^боль для более важного результата, а уж теперь.,

– И какой же результат достигается теперь?

– А такой, что почти каждому одного раза оказывается достаточно, чтобы проникнуться идеями гуманизма. После этого их развитие убыстряется во много раз… Впрочем, встречаются и упорные. Мне вот недавно попалась книжка, а для тех, кому они нужны, книги тут есть, и старые и новые, и вот ее автор, французский рыцарь Боэмон де Вильбуа, он уже достиг нашего уровня, а пишет про одного лотарингца, Вольфрама фон Грюбенау. За десять лет после своего первого оживления тот был убит восемь раз, но и не думает успокаиваться, все воюет… Сам Боэмон убил его разок случайно во время турнира, почему им и заинтересовался. А вообще, насколько я могу судить, с ними – с теми, кто был до нас, – очень много хлопот… Но подход дифференцированный.

– Это как?

– Ну, я не знаю, чем при отборе руководствуются; но вот, скажем, некоторым верующим говорят, что они попали в чистилище и что ог их дальнейших поступков зависит их судьба. Представляешь, с каким рвением те берутся за науку?

– Представляю, – сказал я, – но ведь это обман?

– Обман? – хмыкнул Олег. – А это не обман? Ты, что же, действительно был оживлен в этой палате? – Он обвел руками стены. – Но ведь ты и не смог бы представить себе то место, где тебя оживили, иначе как палату, вот для тебя и создали вещественное оформление твоего восприятия… А те не могут себе представить иного места после смерти, кроме чистилища. Вот им, чтобы зря не волновались, и говорят, что они в чистилище. В ад сажать жалко, а из рая они уходить не захотят… Да, хлопот с ними много…

– А с нами?

– С нами все же легче. Нам куда скорее можно сообщить, где мы находимся…

– А ведь, пожалуй, – прервал я его, – наше представление о том, где мы находимся, не многим больше соответствует действительности, чем если бы мы считали себя в чистилище…

– Пожалуй, так, – согласился Олег и поднялся с кровати, на которую незадолго до того уселся. – Однако пора менять вещественное оформление твоего представления, не так ли?

Не век же тебе жить в этой палате?

– А что, ее тоже можно… трансформировать?

– Разумеется, и сейчас я займусь именно этим. Надеюсь, за последние четыре года твои вкусы не слишком изменились?

– Да вообще, по-моему, не менялись! – пожал я плечами.

– Ну, так не бывает, но, в общем, я справлюсь… Спускайся вниз, я приду через пару минут…

– А мне нельзя посмотреть?

– Зачем? – возмутился Олег. – Я ведь готовлю тебе сюрприз! Придешь вечером и увидишь квартиру. А теперь иди! -

И он подтолкнул меня к дверям из палаты.

За дверью оказался самый обычный коридор многоквартирного дома башенного типа. Как и везде, в конце коридора была дверь на лестничную клетку и к лифту. Хоть я и предполагал увидеть что-то в этом роде, а все равно подсознательно ожидал выйти не в обычный коридор, а в больничный, но, как ни велико было это мое изумление, прошло оно быстро, и вскоре я уже нажимал на кнопку вызова лифта. Надо ли говорить, что кабина оказалась на этаже и дверь немедленно распахнулась?

Внизу было прекрасно – трава, деревья, а впрочем, кто не знает, что это такое – майский день? Особенно для человека, который вчера, в декабре, умирал, а сегодня, в мае, здоров.

Нет, во мне не было ничего от состояния выздоравливающего. Тело не помнило болезни. О болезни помнила голова. То есть не помнила, а знала – вчера была болезнь. А сегодня никакой болезни нет. Меня воскресили. Здравствуйте.

Здравствуйте, мои красивые новые современники. А кстати, действительно, до чего они красивы!

Люди попадались мне навстречу нечасто, все, как и я, шли куда-то неспешным шагом, очевидно, по делам тут ходят не пешком, и все. мужчины и женщины, были красивы на удивление…

«Вот они теперь какие… – подумал я, но тут же до меня дошло. – Стоп, это ведь не потомки мои, а старые современники! Они ведь все из двадцатого, и скорее всего из Москвы, очень уж дома вокруг напоминают именно Москву. Значит, все вы – мои современники, и любого из вас я мог встречать на улицах Москвы, так? Да нет, не так! Ничего похожего на эту вот девушку в удивительном платье я на улицах Москвы не встречал – такое бы не забылось… Боже, как она идет… А впрочем, вот эта разве хуже? Где ты видел парней как вон тот, например, что, смеясь, бежит за девушкой, от одного вида которой щемит сердце? Значит, все же потомки? Хотя, тьфу ты, черт, нет, конечно, нет! Свобода формы? Да, именно она!

Значит, теперь внешность ни о чем не говорит? Что может сказать внешность теперь, когда всякий кроит себя по своему вкусу, а если у кого не получается, то находятся портные, которые помогают… Вот и смотри после этого на лица…»

Мне стало грустно, я повалился на траву и стал смотреть на свой дом, пытаясь определить свое окно, не нашел и перевел взгляд на подъезд, ожидая, когда появится Олег.

«А кстати, Олег… Он ведь выглядел раньше так же, как я… Теперь он выглядит много лучше… Именно так, как я и сам хотел бы выглядеть. Так он сказал, так оно и есть… Стоп! Выходит, каждый теперь выглядит так, как он хочет? И значит, – я даже подскочил от радости, хлопнув себя по лбу, – значит, на самом деле внешность теперь говорит гораздо больше, чем раньше! Значит, теперь я вижу не результат слепой комбинации генов – ушки мамины, глазки папины, а то, чем человек хочет быть! То есть то, за что он теперь сам отвечает! А это куда важнее, конечно! Внешность теперь говорит куда больше о том, что внутри…

Ну вот, скажем, та, что прошла слева, очень красива и очень мне нравится, а это значит, что у нас одинаковые вкусы. А вот та, что идет прямо на меня, но сворачивает в сторону, красива не меньше, я это понимаю… понимаю, но не чувствую. И значит, вместе нам с ней делать нечего. Черт возьми, вот это да!»

Я снова повалился на траву.

«Этак я голову тут скоро потеряю от такого обилия красавиц, – подумал я, улыбнулся и успокоился: – Не потеряю, привыкну к тому, что красота норма, а не исключение, и даже, может, пойму наконец, отчего бывает любовь… Ведь слишком часто раньше приходилось считать, что из-за красоты; а вот тут, где все красивы, нельзя же любить всех? Пусть даже не всех, а только тех, чья красота мне нравится?.. Интересно – красота уже может нравиться и не нравиться. Хм, красота – и не нравится. Не в моем, видите ли, вкусе! Но тут и таких, какие нравятся ого-го, сколько! Так вот, не всех же любить?

А между тем тут любят, я вижу. Вот все тот же русоволосый гигант, что посадил свою подругу себе на плечи и лезет с ней на верхушку тополя, – он ее любит, свою девчонку! Для этого одной силы мало, нелюбимую на верхушку тополя не потащишь!»

И мне тут же захотелось посадить себе на плечи мою любимую и полезть с ней – да что на тополь – на крышу этого вот дома. Но не было у меня пока такой силы и не было любимой. Давно не было. Я бы не узнал ее, если бы она была здесь, та, которую я мог бы полюбить. Я уже начинал ее любить – странно звучит: начинал любить, но это было так. Еще чуть-чуть, и я полюбил бы. Но я умер.

А теперь – здесь она или нет? И вообще, всех ли они воскресили или воскрешают, как меня, или только некоторых? И как? Очень интересно – как?

И вот что еще интересно… О, это настолько интересно, что я даже похолодел… Пардон, меня ли воскресили? Меня?

То есть, разумеется, я Олег. Тот самый, что вчера умирал… Или настолько точная копия, что уж сам-то, во всяком случае, разницы не найду. Это-то они могут, через миллион лет после нашей эры… Да для меня сегодняшнего это, в общем, без разницы. Если бы мне сказали тогда – ты умрешь, но через миллион лет тебя воскресят. Сейчас ты закроешь глаза и умрешь, а через мгновение снова откроешь… через мгновение… Так вот, кто же открыл глаза через мгновение, тот ли, кто умирал тогда, или я, открывший глаза, только копия его? О боже, где Олег? Он не мог об этом не подумать, он должен знать! Олег!.. А впрочем, разве я не знаю, что мне скажет Олег? Ну-ка попробуем: «А откуда ты знаешь, что через полчаса, да что через полчаса, через секунду это будешь опять ты, а не кто-то, чья жизнь началась с того, а не с этого мгновения? Разве для тебя в настоящем есть способ убедиться, что и в будущем это будешь ты? Ну и просто, когда ты ложишься спать, откуда ты знаешь, что проснешься именно ты, а не твоя копия? Только из-за того, что утром будешь чувствовать себя тем же, кем был вчера? А сейчас ты разве себя не чувствуешь тем же? Все дело в том, что вечером ты уверен в своих завтрашних ощущениях, у тебя есть на сей счет богатый опыт, а оживляют тебя впервые. Если бы тебя с самого рождения ежедневно умертвляли, а потом оживляли, ты относился бы к этому так же спокойно, как к ежедневному сну. И, наоборот, если бы впервые заснуть тебе пришлось в сознательном возрасте, по пробуждении ты точно так же стал бы спрашивать: ты это или не ты. А способа в этом удостовериться точно так же не нашлось бы, как и сейчас. А раз нет такого способа, то и думать над этим совершенно бессмысленно. Все».

Олег скажет именно тай. Я это знаю, потому что я Олег. Вот разве что еще в случае со сном тело, тело-то остается одним и тем же, но это и вовсе просто: ведь и без всяких воскрешений все клетки в теле человека несколько раз совершенно обновляются в течение жизни. И что же? Разве от этого человек перестает быть одним и тем же, что для себя, что для окружающих? И хоть обычно такое обновление происходит постепенно, а не скачком, но все равно, появляется ли какая-нибудь разница, установить сейчас совершенно невозможно. Нет способа. А раз нет способа, то думать сейчас над этим дальше абсолютно бессмысленно. Мой век, век кибернетики, приучил меня к этому.

И тут раздался шум, я поднял голову и увидел, что с небес на меня планирует Олег. Вместо рук у него крылья, на крыльях перья, но, как только ноги его коснулись земли, крылья и перья исчезли, снова появились руки, а на руках были рукава пиджака.

– Здорово! – восхитился я. Особенно меня восхитили рукава: – Теперь даже это умеют? – показал я на них.

– Теперь умеют гораздо больше. Наш Первый летает уже вообще без крыльев.

– Кстати, где он, этот Наш Первый, и откуда он взялся, и откуда взялся ты, и, вообще, объясни мне все наконец…

– Сядем, – указал Олег на траву, откуда я только что поднялся, – вечер вопросов и ответов переходит в стадию одних ответов. Ответ первый: Наш Первый – в эмпиреях. Но сначала я поспешу утешить твое задетое самолюбие – не правда ли, тебе кажется странным и обидным, ну хоть слегка, что он не пришел тебя встретить, а?

Я пожал плечами.

– А то ты не знаешь!

– Знаю. Ну так вот, он непременно придет, а потом ты пойдешь к нему, но сейчас в вашей встрече нет никакой нужды. Если бы она была, он был бы здесь. Ему виднее. Дело в том, что он уже состоялся. А мы пока ходим в детский садик, – Олег указал рукой вокруг. – Сперва я попробую тебе рассказать о том, что оно сейчас представляет, насколько я сам это понимаю, разумеется…

Я не стал спрашивать, кто «оно». Я уже знал – человечество.

– В общих чертах, произошло то же, что и тогда, когда атомы слились в молекулы, молекулы – в белок, белки слились в клетку, клетки слились в колонию, а потом из колонии развился организм В колонию человечество слилось еще задолго до нас, а потом из колонии оно выросло в единый организм. Все они теперь одно, понимаешь? Каким-то образом они мыслят вместе… Произошло гигантское усложнение структуры… Мне не до конца понятно, хотя какое там не до конца, мне абсолютно не понятно, каким образом это могло произойти. Попробуй объясни клетке, что такое организм. Теперь человечество везде. Для него нет ни пространства в нашем понимании, ни времени, а вернее, для него нет власти пространства и времени над ним… Да что говорить – что бы мы тут ни насочиняли о его безграничном могуществе, все равно выйдут пустяки по сравнению с тем, что есть… Попробуй представить себе питекантропа, рассуждающего о всемогуществе человека XX столетия?..

– Как в детстве, – подхватил я, – мечтал, когда вырасту, заработаю сто рублей и скуплю все торты в кондитерской. А когда вырос, то о тортах и не вспомнил…

– И это тоже, – согласился Олег, – конечно, наши проблемы несравнимы… Но, ты видишь, тут я знаю немногим больше твоего, представляй себе все, что только сможешь, и ошибешься только в сторону недобора…

Мне стало жутковато…

– А как оно… они то есть выглядят?

– Сам понимаешь, каждый из них может быть на вид каким угодно, это даже нам доступно… Кстати, как мы и предполагали, люди оказались не единственной расой во вселенной, и нынешнее человечество включает в себя все расы, какие только в ней есть. Так что люди сейчас какие угодно, но в основном каждой расе больше нравится свой исконный облик. Наш Первый похож на меня. И на тебя.

Мы помолчали.

– Главное, не стоит огорчаться. Немного времени пройдет, и мы дорастем наконец до него и сольемся, и нам сразу станет все ясно, но и тогда никому не удастся высказать эту ясность на том языке, которым мы сейчас пользуемся… Наш Первый был терпелив, я досаждал ему вопросами много часов, а он пытался ответить, но единственное, что ему удалось, это доказать мне наконец, что я не могу его понять. И тогда я отстал, извинившись. А он ничего другого доказывать и не собирался, поскольку знал, что ничего другого и не выйдет. И если тебе недостаточно моих слов, ты можешь отнять у него столько же времени, сколько и я, но результат будет таким же, разве что ты стал гением за те четыре года, что мы… не виделись.

– Я не стану ему досаждать. Но кто наконец он? И кто ты?

– Все мы – я. У человечества теперь всечеловеческая память. Оно помнит все, что было с ним, но, как и отдельный человек, не все одинаково, а кое-что и ему не удается, скажем, запомнить незначительное. Запоминается что-то особенное, ведь так? И ты удивишься, когда узнаешь… Впрочем, погоди-ка, сначала расскажу, что запоминается. В первое время запоминаются Звездные часы… Момент творчества, момент озарения, момент проникновения… Эти мгновения отпечатываются во вселенной, они отпечатываются и в памяти человечества… Так было всегда, только в наши дни для этого служили книги, картины, ноты, документы… Теперь запоминание идет непосредственно, и потому теперь никто не умирает – его помнят… А мы умирали, и память о нас оставалась в виде чего-то, и с теми, с кем это произошло, с теми, чьи мысли, чья суть, выраженная в книгах ли, в делах ли, дошла до настоящего времени, было проще всего… Оказывается, это очень легко – восстановить автора по его книге…

– По каждой книге? – Я представил себе легионы авторов, выпускавшихся стотысячными тиражами, и у меня закружилась голова.

– Нет, что ты, – успокоил Олег, – я, правда, не совсем себе представляю, в чем тут дело, но из каждого следа – а всякая книга это только один след – можно воссоздать только одного человека. Тиражирования не происходит, оно и не нужно никому. Но дело не только в этом. По неясным для меня причинам в результате восстановления след исчезает. Может быть, потому, что памяти незачем хранить следы того, что само в ней содержится?

– Я что-то понял, не знаю, правда, что, но… продолжай. – Так вот, оказалось, очень легко восстановить автора по книге, композитора по музыке, словом, творца по творению… Помнишь, я говорил тебе, что сейчас есть десятки Моцартов? До настоящего времени дошли десятки его творений, понимаешь?

– Понимаю! Значит, ты… Четыре года назад… Я тогда написал, я помню… Значит, это по ней ты восстановлен?

– Да.

– Пережила, значит, века моя вещичка… Хоть одна-единственная из всех моих, но пережила…

– Увы, все гораздо хуже… Из написанных в XX веке книг сохранились все или почти все, так уж было поставлено библиотечное дело. Правда, далеко не в каждой из них имеется след души автора. В моей и твоей книгах такой след оказался. Хотя… Увы, то была обычная, заурядная книга, просто во всякой книге, в самой заурядной, есть след души автора, иначе это не книга, а просто набор черных типографских знаков. У нас все же была книга.

– Но ведь книга, книга-то была не одна! Все остальные, что же, набор знаков? – Я вскочил на ноги.

– Поверь, мне так думать не приятнее, чем тебе!

Я поверил и сел.

– И наверное, – продолжил Олег, – все еще не так плохо, просто выбрали самую лучшую и восстановили, поскольку по ней легче всего. Пройдет время, и они станут восстанавливать и по другим – не могут же они сделать сразу все. Кто может сразу все, тому и делать-то нечего, не так ли? В общем, таким образом я себя успокаиваю и тебе советую… Но, может быть, трех экземпляров нашей личности им вполне достаточно, и впредь им нечего себя утруждать, поскольку ничего нового не предвидится, а? Повторяю, в тиражировании тут никто не заинтересован, а мы с тобой хоть и одно, а все же разное! И скоро начнем это замечать!

– Ну ладно, значит, тут имеются одни только… творцы?

– Вовсе нет! След творения просто самый легкий след, есть вещь, в которой он запечатлен, но это след не единственный. Тому примером ты сам, восстановленный не по книге.

– Действительно…

– Ты восстановлен… прислушайся только, ты восстановлен по страданию… Был момент, когда ты осознал: «Я умираю!» И было в тебе много такого, что не хотело умирать, что смогло бы еще жить, потому что оставалось здоровым, и это все закричало: «Я у~м и р а ю!» Такие крики не забываются.

Мы замолчали. Стало ли прохладно от наступающего вечера, или дрожь, прошедшая по мне и заставившая меня передернуть плечами, была нервной?

– Послушай, – снова начал я после долгой паузы, – но тогда, тогда вообще всякий может быть восстановлен!

– Увы, опять-таки нет… Осознать: «Я умираю!» – успевает не каждый. Далеко не каждый… Но главное даже не в этом. Многие умирали без страдания, и начиная с нашего века таких становилось все больше, пока наконец страдание не исчезло почти совсем, представляешь? Люди жили себе в свое удовольствие, ни о чем таком не думали, доживали до девяноста, до ста, потом и до двухсот лет, звезд с неба не хватали, и тут приходила пора умирать, и, спокойные, умиротворенные, лежали они на своем одре, понимая, что все у них позади, и не испытывая никаких страданий… Вот от таких не осталось никаких следов… По крайней мере, различимых на сегодняшнем уровне, так сказал Наш Первый. Вот и получается, что вплоть до XX века контингент человечества восстановлен почти полностью – ну кто до нас умирал без страданий? А начиная примерно с нашего времени, остались одни творцы. Правда, чем дальше, тем их становилось больше, пока наконец каждый не стал творцом, но огромное белое пятно присутствует…

– А ведь мы это всё понимали, – сказал я, – печенкой, что ли, но понимали… Да что мы – люди всегда это понимали… Человек всегда уважал страдание и всегда уважал творца, хоть далеко не всегда понимал, зачем он это делает…

– А помнишь бесчисленные споры всяких искусствоведов наших дней: где талант, а где ремесло и где вообще критерий, как их отличать? Критерий-то, вот он, оказывается…

– Но разве мы часто ошибались? – спросил я. – Скажи, ты уже должен это знать!

– Представь себе, ни одно произведение, хоть на несколько лет пережившее автора, не оказалось забракованным. О, многие из них тебе не понравятся, я знаю, но в таланте автору там не откажешь, нет, не откажешь… И, наконец, еще один источник восстановления – сильные порывы. Ведь не только же: «Я умираю!» – звучит у человека во весь голос? А «Я люблю», «Я могу», «Я знаю».

– Наш Первый! – воскликнул я. – Я знаю теперь, откуда он!

– Правильно, знаешь, – подтвердил Олег, – теперь ты знаешь все, что тебе стоило знать на сегодня, и я тебя, пожалуй, оставлю…

– Да, мне надо подумать, – откликнулся я.

– Твоя квартира на десятом этаже, на двери написано: «Олег», ты увидишь, – сказал Олег, вставая, – до завтра!

– До завтра! – пожал я его… – свою? – руку. Олег зашагал от меня и в наступившей темноте исчез быстро. Как только я перестал его видеть, мне вдруг стало грустно, но ненадолго. Завтра я увижу его опять, завтра я начну учиться летать, кроить свое лицо и вообще писать палочки… Вернее, даже не писать палочки, а учиться лепить куличики из песка… Завтра я начну ходить в детский садик, в ясельки начну ходить… Я вел себя паинькой, и меня взяли в ясельки… У меня была саркома или то, что Олег советует считать саркомой, и, умирая, я успел крикнуть: «Помогите!» И мне помогли за то, что я, такой умница, успел крикнуть. Если бы я разбился в автомобиле или, поскользнувшись в гололед, ударился бы затылком, мне бы не помогли.

Я откинулся на спину и стукнулся легонько своим затылком о сложенные ладони. Я стал смотреть в небо. Небо уже потемнело, появились звезды. Будем смотреть на звезды, раз мне позволили снова смотреть на звезды. Всем хорошим детям можно смотреть на звезды. Всем, кто вовремя… Ах, черт, не ведь звезды-то… не те!..

Я вскочил на ноги и задрал голову, потом до меня дошло, что лежа-то смотреть куда удобнее, а ноги все равно уже подкосились от изумления, и вот я уже снова лежал и смотрел на звезды… Конечно, миллион лет, конечно, я профан в астрономии, в картине звездного неба, но ведь не на столько же я профан, чтобы не понимать – за миллион лет так небо не могло измениться. И еще, скажите на милость, а где это, спрашивается, Млечный Путь? Его нет!

Выходит, Земля теперь не там? А лучше сказать, я на на 3емле?!

Не на Земле? Да! Ну и что же? А ты думал, для всех людей, воскрешенных, и заново рождающихся, и не умирающих, хватит одной нашей маленькой Земли? Где бы они на ней поместились? И потом, разве это для тебя такая уж неожиданность? И разве крылья менее удивительно? Хотя нет, крыльев мы ждали, и крылья мы уже имели… Не такие, но имели… Этого мы тоже ждали, но ведь не так… И потом, крылья… Крылья ведь – вот они… Крылья – это ведь и вправду очень просто… Да и не нужно никаких крыльев! К черту крылья! Ах, какой умный ребенок, он уже летает без крыльев!.. Тьфу, перестань! Чего ты разнылся? Что тебя, дурака, расстроило? Что взяли тебя за твой писк: «Умираю», а не за гордый возглас, как Олега и того, Первого?.. Зависть тебя расстроила? Конечно, она! Разве одним из первых чувств, когда ты только что оторвался от Земли, не был гадкий всплеск: «Ага! А у Олега-то еще крылья!»? Прочь, прочь все это, да этого всего уж и не осталось! Какая может быть зависть к Олегу, к себе самому, да и не только к Олегу! Разве все остальные не я? Разве все они не я, оставивший в них свой след, и впитавший его в себя, и живущий теперь всеми своими жизнями? И вся эта вселенная, моя вселенная, которую я заполнил собою и одним ритмом с которой теперь пульсирую, ведь я и она одно… И когда она кончится, когда я кончусь, потому что когда-нибудь все кончается, я все равно оставлю свой след, который не пропадет никогда, и это будет не писк! Не надо пищать! Потому что еще не раз наступит то, что много раз уже бывало, – почувствуется и скажется: «Я люблю! Я могу! Я знаю! Я ЖИВУ!»