Текст книги "ИСКАТЕЛЬ.1979.ВЫПУСК №1"

Автор книги: Анри Торосов

Соавторы: Гюнтер Шпрангер,Юрий Пересунько
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

XI

С осевшей на Красногорье темнотой Семенов сник. Каждые полчаса выходил из мастерской, смотрел в темную даль. Иногда ему хотелось рассказать обо всем завгару. А что бы это дало? Жарков засел в застругах – в этом теперь не приходилось сомневаться, а может, и замерз. Других машин, которые прошли бы по зимнику, все равно нет ни одной. Гнать бульдозер? Но пока-то он доберется…

Мастерская работала вторые сутки без перерыва. Повизгивали станки, слышался дробный перестук молотков; на трассе трубопровода не хватало инструмента – на морозе все ломалось удивительно быстро, – и его срочно приходилось ремонтировать.

Не зная, на что решиться, Семенов прошел из конца в конец мастерской. Ударом кулака распахнул дверь, остановился в проеме, в который уже раз посмотрел на белеющую ленту реки. Безжизненный зимник пропадал в темноте, и только ветер гнал по нему колючую поземку.

– Что делать будешь, Петрович? – спросил он сам. себя.

И вдруг грубо выругался: – Сволочь! Из-за тебя люди погибают…

Он вдруг замер на месте, забыв про мороз. В голову пришла простая и неожиданная мысль: а что, если взять «газик» да махнуть по зимнику? Не пройдет, застрянет? Машина не та? Но ведь и он не новичок на Севере. А если и застрянет – невелика беда. Одним крохобором меньше, всего-то…

Засунув руки в карманы полушубка, Антон шел от костра к костру, от сварщика к сварщику, подбадривал перемерзших, с ног валившихся от усталости парней. Если еще вчера трудно было себе представить, что они смогут отогреть старый водовод и сварить новую нитку, то сейчас в это верилось: от ко– тельной к реке тянулся сбитый из досок короб, в котором уютно лежали обмотанные утеплителем трубы.

– Антон, товарищ Старостин…

Он оглянулся, прикрываясь воротником от ветра, узнал слесаря Матвеича.

– Ну, что еще случилось?

– Я насчет Семенова…

– Что насчет Семенова? – не понял Антон.

– Варфоломеевский ГАЗ-51 разогревает. Я у него спрашиваю: куда, мол?.. Молчит. Как бы беды не было.

Они подошли к гаражу как раз в тот момент, когда распахнулись ворота гаража и в проеме двумя яркими точками высветились заснеженные фары. ГАЗ-51 выполз из гаража, на малой скорости проехал хозяйственный двор, развернулся, пропоров светом темноту, начал медленно спускаться к реке. – Петрови-и-ич!.. Стой!.. – крикнул Антон. Прыгнув на подножку проезжавшей мимо машины, Антон, ухватившись за ручку дверцы, рванул ее на себя. Дверца не поддалась.

Неожиданно машина встала, с глухим щелчком открылась противоположная дверца, из кабины, встав одной ногой на ступеньку, наполовину высунулся Семенов, тяжелым взглядом посмотрел на Старостина.

– Уйди, парень!

– Ты чего задумал, Петрович?

По скуластому лицу механика забегали желваки, он отвернулся.

– Ну? – крикнул Антон.

– ЗИЛ не дошел до базы… – глухо сказал Семенов.

– Почему так думаешь?

Механик вскинул глаза на Антона, проговорил четко:

– Серега говорил, будто вкладыши барахлят, просил посмотреть, ну а я… я… – И вдруг почти закричал в истерике: – Я же сам выпустил его из гаража, сам!..

– Так-ак… – Еще не веря в услышанное, Антон медленно спустился с подножки, обошел передок машины, остановился напротив Семенова, сказал сквозь зубы: – Тебя же за это судить мало…

Семенов вскинул голову, по его скулам опять пробежала волна желваков, сказал зло:

– Ну и судите!

– А ну вылазь! – Антон почувствовал, как захлестывающая волна бессильной злобы начинает наваливаться на него всей своей тяжестью, и чтобы сдержаться и снова как тогда, в общежитии, не натворить глупостей, сказал тихо: – «Газоном» здесь не поможешь. На базу пойдет бульдозер.

– А трубы?! – спросил Семенов. – На руках, что ли, носить будете?

– Трубы на руках будем носить, – сквозь зубы сказал Антон. И добавил: – Ты не будешь. Ты поедешь с бульдозером…

XII

Серый, похожий на раннее мглистое утро день кончился быстро, незаметно перешел в надвинувшиеся из тайги сумерки, которые быстро сгустились, поглотив в себе занесенные снегом берега, островерхие и крутолобые сопки, заснеженную ленту реки. В холодном безлунном небе зажглись первые звездочки, тускло замерцали над головой. Будто серебристое темное покрывало спустилось на скованную морозом землю. Холодная поземка продолжала все так же мести, как и два, и пять, и двенадцать часов назад, раскидывая негреющие языки огня. Вылезая из-под машины, Митрохин совал руки чуть ли не в самый костер, потом расчетливо, экономно подбрасывал в неге перемерзшие сучья, снова грел руки и лез под холодное брюхо безжизненного ЗИЛа.

Митрохину не раз приходилось ночевать в открытом поле, когда он до армии работал в колхозе, и это было для него нормальным явлением, но сейчас он боялся неотвратимо надвигавшейся ночи и лихорадочно докручивал последние болты поддона картера, еще не веря, что вся эта страшная работа закончена.

Почему-то вдруг впервые за прошедшее время странно захотелось есть. Но это уже не был тот сосущий голод, который исподволь, тихой сапой, изматывал его все это время. Сейчас до рези в желудке захотелось умять ломоть черного хлеба, – посыпанного крупной солью, запить это ключевой водой, а потом, обжигая пальцы, чистить отваренную картошку в мундире, макая ее в солонку, медленно и чинно есть, запивая домашней простоквашей.

Колька сглотнул слюну, вспомнил своего бывшего бригадира Лободова, который иной раз по вечерам, задрав ноги на спинку кровати и мечтательно закатив глаза, говорил: «Эх, братцы! Вот возьму отпуск и махну на родину. Но до этого заеду в большой город Москву, в первый же вечер пойду в шикарнейший, я вам скажу, ресторан «Метрополь» и закажу себе огромный, как подметка моего сапога, бифштекс, а к нему дюжину пива. И буду, ребятки, гулять». – «А если тебя туда не пустят? – спрашивал кто-нибудь. – Там, говорят, в галстуке надо быть и при параде». – «А у меня пропуск есть», – отвечал Генка и выкладывал на одеяло жилистый, костистый, похожий на пятикилограммовую кувалду кулак. «А ежели милиция?» – допытывались любознательные. «А я им так скажу, – отвечал Лободов. – Ребята! Ведь человек не галстуком и новыми штанами определяется. Может, я тем и хорош, что не люблю эту селедку на шею вешать и годами не снимаю робу».

И Кольке страшно захотелось поехать в отпуск вместе с Геной Лободовым и пойти в этот загадочный ресторан «Метрополь». А потом махнуть вместе с Лободовым к нему в деревню, провести там лето, а оттуда привезти ребятам яблок, слив и груш, собраться у Жарковых и устроить огромный пир, но чтобы на столе в кастрюле обязательно стояла свежеотваренная картошка в мундире, как варила когда-то мама.

…Колька затянул последний болт и бессильно опустил руки. Вылез из-под машины, расслабленно посидел у костра. Только теперь, каждой клеточкой своего перемерзшего тела понял: все. Все! Он, Колька Митрохин, один, при шестидесятиградусном морозе, на ветру поменял шатунные вкладыши! Дикая, необузданная радость захлестнула его, и вдруг, неожиданно для самого себя, он заплакал.

Значит, может, может быть таким, как Лободов, Серега Жарков. А ведь сколько раз опускались руки, бросал ремонт и, притащив с берега очередную лесину, закутавшись в Серегин полушубок, чуть ли не вплотную подсаживался к костру и отрешенно смотрел на огонь. Но затем эта пустота отпускала его, и, вскипятив и выпив очередной котелок безвкусной воды, натопленной из снега, он снова лез под машину.

Колька улыбнулся, по-мальчишески шмыгнул носом и вдруг с тревогой подумал: а что, если машина возьмет да и не поедет?! Вдруг он что-то не так сделал?

Выкинув из кузова два ведра, Колька торопливо начал набивать их снегом. Выставив ведра в костер и замирая от страха, он забрался в кабину и нажал на стартер. Двигатель не шелохнулся. Колька выругал себя – разве так надо разогревать замороженную машину? – кинулся к костру, еще добавил в ведро снега. Когда вода забулькала, он вылил ее в радиатор, проверил разок заводной рукояткой вылил второе ведро и снова начал набивать снегом опустевшее ведро. И когда поставил их в огонь, снова принялся крутить рукоятку. Так он бегал вокруг машины, вокруг костра, с ужасом думая, что мороз остудит кипяток, заморозит двигатель. Тогда все его муки понапрасну, тогда конец ему, а может быть, и Сереге, и всему поселку.

Митрохин сбросил с себя полушубок, укутал им заледеневший двигатель. И, превозмогая смертельную усталость, стал работать еще быстрее. Когда рукоятка пошла легче, он прыгнул в кабину, нажал на стартер.

Мотор тяжело заныл, словно сбрасывая с себя непомерно тяжелый груз. Машина мелко задрожала. И было для Митрохина это дрожание сладостнее всего, что он когда-либо испытывал и знал.

У него хватило терпения дать ЗИЛу разогреться как следует. Затем он натянул на себя теплый полушубок, по-хозяйски обошел машину, проверил, не затерялся ли где гаечный ключ, снова залез в кабину, вздохнул и положил руку на рычаг скоростей. Теперь оставалось самое главное – тронуться с места так, чтобы не полопались смерзшиеся баллоны. Из рассказов местных шоферов он знал, что это одна из главных опасностей на северных трассах. Даже при двадцатиминутной стоянке на таком морозе резина теряла эластичность, становилась хрупкой как стекло. И стоило рвануть с места, как покрышки и камеры разлетались на куски.

Сжав зубы, Колька зажмурился, отпустил тормоз и медленно, очень медленно, выжал сцепление…

XIII

Едва приметное в сгустившейся темноте заснеженное русло реки бесконечной лентой тянулось между сопок, извиваясь словно змея. Где-то высоко вверху пронизывающим стоном гудел ветер, но здесь было сравнительно тихо. Но сил уже почти не оставалось, и Сереге приходилось заставлять себя сделать шаг. И еще шаг. И еще. Очень хотелось сесть в снег, отдохнуть хоть немного. Он отбрасывал это почти ощутимое желание, хорошо зная, что если сядет, то уже не сможет встать. Холод сковывал, казалось, и мозг: мысли становились тягучими и сонными, и он пытался бежать, то и дело падая на негнущихся ногах и проваливаясь руками в снег.

Перед глазами рос, наливался жаркими красками пылающий костер. Казалось, вот он рядышком, еще шаг, два… присядь к нему, вытяни руки и медленно оттаивай. Сергей понимал, что о костре нечего и думать: еще два часа назад он пытался его разжечь, но руки не слушались, и в последней отчаянной попытке запалил весь коробок, пытаясь подсунуть его под собранные хворостинки. Впрочем, сколько времени назад это было, он точно и не знал, давно потеряв чувство времени, Чем-то необыкновенно далеким, как во сне, вспоминались ЗИЛ и Колька Митрохин. От бега становилось вроде бы теплее, начинали покалывать налившиеся свинцовой тяжестью кисти рук, и только ноги оставались такими же бесчувственными. Ноги… Жарков старался думать только о них, словно думами можно было их отогреть.

Занесенный снегом зимник повернул влево и медленно пополз по отлогому склону сопки. Наизусть знавший эту трассу, Сергей пробежал немного, остановился ошалело-радостный: прямо за сопкой высвечивались огоньками домишки перевалочной базы.

«Спасен… Спасе-е-ен!» Эта мысль захлестнула его, и он, позабыв, что надо быть осторожным и правильно рассчитать остатки сил, побежал, хватая ртом обжигающий воздух.

В какой-то момент Сергей оступился, упал, попытался встать, упал снова и вдруг совершенно ясно понял, что все: ему уже не пройти эти оставшиеся километры. Скрипнув зубами, он выругался и на четвереньках пополз по дороге.

– Ничего, – едва шевеля губами, говорил он себе. – Отдохну немного и вперед. Ничего!

Он перевернулся на спину, чтобы немного отлежаться, и вдруг в завывании ветра ему послышалось натужное урчание мотора. Он приподнялся на руках. С каждой секундой урчание становилось все слышнее, и наконец из-за поворота вынырнул размазанный свет фар, затем показалась и сама машина. «Колька! Неужели Колька?!» – промелькнуло в голове. Сергей смотрел на надвигающиеся фары машины и думал только об одном: почему это у мужчин нет слез, когда хочется плакать?!

А. Торосов
Следующий день

Фантастический рассказ

Я проснулся и открыл глаза. Именно проснулся, а не очнулся. Я еще помнил куски своих снов, мне еще досаждали пригрезившиеся наваждения, и сознание едва успело произнести свое успокоительное: «Это ведь был сон…», и щека еще лежала на подушке, и не только лежала, но и помнила себя на этой подушке на протяжении нескольких часов, помнила мягкость и тепло этой подушки.

Вот вчера эта подушка не была ни мягкой, ни теплой, ни жесткой, ни холодной, но была противной. Это потому, что вчера я умирал. Вчера умирал, а сегодня выздоровел. То есть это сейчас мне можно понимать, что вчера я умирал, а вчера, догадайся я об этом, то мне бы и вправду пришел каюк. Впрочем, кажется, я понял, что умираю, еще вчера. Ясно помню это сознание: я умираю… Выходит, я ошибся, потому что сейчас я не только жив, но и совершенно здоров, уж в этом-то невозможно заблуждаться… Да я и не заблуждаюсь, это я вчера ошибся, когда мне показалось, что умираю. Но из-за такой ошибки не стоит особенно расстраиваться. Лучше поскорее открыть глаза… Теперь посмотрим, что у меня перед глазами.

Так… палата. Обычная больничная палата. Или даже не очень обычная, чистая какая-то, маленькая и совершенно отдельная. Лежу на кровати, скучаю один… Интересными же были мои дела, если мне выделили отдельную палату! Хотя это новая больница, кто знает, может, теперь так не только для смертников… Я-то, во всяком случае, выкарабкался, а врачи такие штуки обычно умеют предвидеть…

Ну ладно, посмотрим, что дальше… Так, какие-то медицинские штучки, шкафчики… Ага, репродуктор есть… включим, непременно включим, но попозже, еще. успею… А главное, очень светло. Оно и понятно – вон какое окно громадное. И солнце на дворе – сильнющее солнце, хотя окно и завешено чем-то белым. Вчера утром солнца не было, было пасмурно. И птицы не кричали. Эго сейчас стрижи кричат за окном, а вчера они не кричали. В декабре стрижи не кричат, в декабре их нет. Это в мае стрижа… Ну что ж, значит, вчера был декабрь, а сегодня май.

А что тут удивительного? Если подумать, то непременно можно найти объяснение. А раз так, то и думать неинтересно. Думать интересно тогда, когда заранее не ясно, есть объяснение или нет. Если заранее ясно, что объяснение есть, то оно и без всяких дум появится. Сейчас зайдет кто-нибудь, а с ним и объяснение. И незачем голову ломать. Никогда не любил ломать голову, если можно обойтись без этого. И потому никогда не любил решать задачи из учебника – зачем решать, если в конце книги есть ответ? А составлять задачи я не любил по другой причине не то чтобы я не смог, скорее всего смог бы, но делать надо не просто то, что можешь, а только то, что можешь сделать лучше всех, или то, чего никто, кроме тебя, не сделает. Не всегда так получается – ведь задачи я в результате все-таки решал, приходилось… Зато сейчас я буду делать только то, чего за меня не сделает никто другой, например, сяду на постели.

…А это, оказывается, очень приятно – посидеть на постели. Задачи решать, в конце концов, тоже оказалось приятно. И на палату на мою посмотреть тоже очень приятно. Хорошая палата, и хорошая больница. С удовольствием можно поболеть здесь с недельку, особенно если ты совершенно здоров.

Ага, за мной, оказывается, наблюдали, потому что стоило мне усесться и оглядеться, как тут же дверь отворилась и в палату вошел очень приятный человек. Правда, сначала я увидел не то, что он приятный, а то, что он без белого халата. А он тем временем прошел к моей кровати, уселся на ней у меня в ногах, улыбнулся и сказал:

– Доброе утро!

– Привет! – помахал я ему в ответ рукой.

Помолчали, поулыбались. Потом я спросил:

– Вы врач?

– Никак нет.

– Так кто же вы? Медбрат?

– Ни боже мой!

И тогда я слегка удивился – не тому, что посетитель оказался просто посетителем, а последнему его восклицанию – ведь так выражались в нашей компании. Не спрашивайте, почему я не накинулся, на гостя с вопросами, – я знал, что все равно он мне все скажет, никуда не денется, И гость заговорил первым:

– Пора знакомиться. Я Олег.

– Я тоже, – кивнул я головой, – но вы ведь это знаете, не так ли?

– Разумеется! И еще я знаю кучу всяких вещей, которые и вам было бы весьма пользительно и приятно узнать, поэтому я, собственно, и пришел, но спешить мы не будем, ладно?

– Ладно, – согласился я, но он, очевидно, не вполне мне поверил, потому что стал объяснять:

– Видите ли. объем сведений, которые я должен буду вам сообщить, столь велик и столь необычен, что вряд ли вам удастся задавать вопросы по делу. Это вовсе не значит, что вам возбраняется задавать вопросы, спрашивайте на здоровье, но нет – я буду поступать так отнюдь не из желания что-либо скрыть, а просто…

– Понимаю, – перебил я его, – просто узнавать надо по порядку, а мои беспорядочные вопросы не всегда будут удовлетворены, так?

– Именно! – восхитился Олег. – Впрочем, кому, как не нам с вами, понимать друг друга с полуслова? На это есть причины, и довольно веские, вы вскоре узнаете, а пока поверьте, что нам следовало бы уже перейти на «ты».

– Верю и согласен.

– Вот и прекрасно, – сказал Олег и полез в карман за сигаретами. Оказались мои любимые, тбилисский «Люкс», но я, и в начале-то не очень склонный к удивлению, сейчас и вовсе воспринимал все как должное – у приятного человека и сигареты должны быть приятными. Без лишних раздумий я потянулся к пачке. Олег пододвинул ее мне, а потом вдруг спросил: -

Разве ты куришь натощак?

Я действительно не курю натощак, просто сейчас я забыл об этом, а тут сразу вспомнил, и ужасно захотелось есть. И тогда Олег, ни слова не говоря, сунул свою сигарету обратно в пачку, пачку положил мне на тумбочку, а сам вышел за дверь и мгновение спустя вернулся, толкая перед собой столик на колесах. На столике дымил кофейник и стояла кастрюлька. Олег поднял крышку, и я увидел сосиски с тушеной капустой. Недолго думая, я ткнул в сосиску вилкой, обмакнул в горчицу, поднес ко рту, откусил половину и спросил жуя:

– А вы что же?..

– Благодарствуйте, – отвечал Олег, – я никогда не закусываю. – И тут мы уже не улыбнулись, а рассмеялись – мы вполне понимали друг друга.

Ели молча, стараясь побыстрее управиться с завтраком, чтобы возобновить беседу. Когда с сосисками было покончено, явзялся за кофейник, но Олег опередил меня, разлил кофе по чашкам. Я схватил чашку, обжигаясь, проглотил кофе и поставил чашку на блюдце. Одновременно со мной звякнул о блюдце своей чашкой Олег. Я откинулся на подушку, прислонив ее к спинке кровати. Олег откинулся к противоположной стенке, мы глянули друг на друга и хором произнесли:

– Ну-с, а теперь закурим.

На этот раз я уже не рассмеялся. Я внимательно посмотрел на Олега, протянул ему пачку с тумбочки, и он стал перебирать в ней пальцами, пока не выбрал себе сигарету. Я последовал его примеру, выбирая сигарету с плотно приклеенным фильтром: бывает у моего любимого «Люкса» такой недостаток – плохо приклеенный фильтр; затем я стал разминать сигарету в пальцах и продолжал смотреть, как то же самое делает Олег, потом я бессознательно потянулся туда, где обычно в правом кармане пиджака держу спички, а Олег тем временем вытащил из правого кармана своего пиджака коробок, зажег спичку, дал мне прикурить, прикурил сам и погасил спичку, помахав ею в воздухе.

Все его жесты были мне очень знакомы.

Сейчас Олег курил, выпуская дым через как-то странно искривленные тонкие губы.

Я выпустил дым, опустив левый уголок рта, и подумал, что ничего странного в его искривленных губах нет; я и сам их искривляю точно так же. Вот именно точно так же.

Тогда я спросил:

– Кто… вы?

– На этот вопрос мне придется ответить, хоть он и не в очереди, – улыбнулся Олег и продолжил цитатой из моей любимой книги: – «Дабы не дать твоему изумлению развиться до степени болезненной…»

Цитата подействовала на меня успокоительно, но Олег тут же продолжил:

– Я – это ты.

«Готово дело, – мелькнуло у меня в голове, – я в больнице!» Вот откуда отдельная палата и май за окном! У меня была амнезия, и я ничего не помню. А это либо псих из соседней палаты, либо врач с каким-то диким методом лечения, либо… либо моя галлюцинация».

Нестерпимо захотелось проверить последнее предположение – надавить на глаз, но сделать это было как-то неудобно. Однако Олег, по-прежнему улыбаясь, кивнул, и я надавил, подумав при этом: «Плевать! Не хватало еще стесняться психов, врачей, а тем более собственных галлюцинаций!» Олег раздвоился, но никуда не исчез. Оставалась первая альтернатива.

– Ты не в больнице, – заговорил Олег, – не удивляйся, что я как будто читаю твои мысли. Просто я прошел уже через все это, а еще я прошел через первые тридцать лет твоей жизни. Короче говоря, я – это ты в тридцать лет, а сейчас тебе тридцать четыре.

– Думаешь, стало понятнее? – спросил я, стараясь говорить как можно язвительнее, но это мне не удалось.

– Слушай и не перебивай. Потом, когда я закончу, я представлю тебе любые доказательства моей правоты, а сейчас слушай и старайся верить.

Обещание доказательств – сильное обещание. На меня, во всяком случае, оно всегда действовало, и я, бросив в угол погасшую сигарету, сказал:

– Говори.

– С тех пор, как ты умирал, и по сей день прошло много времени, очень много…

– Это-то я вижу, – кивнул я на окно, – ведь сейчас май?

– Май, и притом не одна тысяча девятьсот восьмидесятый… как ты думаешь.

Мне бы и в голову не пришло об этом думать, я ведь просто знал, а выходит, на тебе!

– И амнезии никакой у тебя не было, – продолжал Олег, – было гораздо хуже. Ты был… как бы это выразить… Почти мертвым… Да, в сущности, совсем мертвым!

Так, понял я, летаргия. Правда, к чему этот бред насчет «Я – это ты»? Хотя, черт его знает, я, может, провалялся трупом не месяц и даже не год… И теперь у них такие вот методы. «Я – это ты». Он врач. И он в меня вжился.

Ничего особенного. Я провалялся трупом много лет, и теперь у меня нет ни родных ни знакомых?..

– Как же так, – повернулся я к Олегу, – выходит, я теперь совсем один?

– Ну, вовсе нет, – улыбнулся Олег, – во-первых, с тобой я, а потом кое-кого из знакомых ты тут увидишь, обещаю тебе. Но об этом чуть позже, ладно? В общем, ты умер. Ты действительно умер тогда, в тысяча девятьсот восьмидесятом, и не от саркомы легкого, как ты сейчас подумал… А впрочем, считай, что от саркомы. Я бы на твоем месте и считал, тем более то, отчего ты умер на самом деле, сейчас ни малейшего значения не имеет… С тех пор прошло много лет… Очень много…

– Сколько именно? – спросил я.

– А какая разница? Ты что, сможешь почувствовать, если я скажу тебе: тридцать тысяч? Или сможешь усечь разницу между тридцатью тысячами и пятьюдесятью? Тем более что в действительности прошло… – он сделал паузу, – черт его знает, сколько… У него сейчас нет летосчисления. В нашем смысле нет.

– У кого «у него»? – не понял я.

– У человечества.

Мне стало интересно. Я не могу сказать точно, что именно сейчас испытывал – веру или недоверие. Вернее всего, не было ни того, ни другого, а только любопытство. Правда это или нет, все равно очень скоро выяснится, а сейчас мне ничего не грозит, это-то я, глядя на Олега, знал, от него мне ничего не грозит, и нечего бояться, а значит, и терзаться вопросом: «правда – неправда?» – нечего, а надо слушать, благо слушается.

– Но об этом потом, – сказал Олег, – ты все абсолютно узнаешь, но чуть погодя, сейчас же слушай главное: ты умер, прошло много лет, и тебя воскресили.

А вот этому я точно не поверил:

– На кой я ему, интересно, сдался, чтобы меня воскрешать? В музей монстров оно меня поместить хочет, что ли?

– Кто хочет? – не понял на сей раз Олег»

– Человечество.

– Это я сейчас объясню… Ты бы смог обойтись без пальцев?

Вернее, без одного пальца?

– Ну, смог бы…

– А вот пианист нет. Да и ты с удовольствием бы вырастил отрезанный палец, если бы это было возможно, так?

– Так…

– И если бы у тебя отрезали палец, тебе ведь было бы больно?

– Разумеется!

– Ну так вот, грубо говоря, все мы, все люди – пальцы человечества. Когда мы умираем, когда нас отрезают, ему больно… И так же, как и пианист, оно не может обойтись без любого из нас… И как только у него появилась возможность, оно стало отращивать потерянные пальцы. Вот и все, и никакого бессмертия души. Мне ведь не хуже тебя известен мой… твой догмат об абсурдности такого бессмертия!

Да, есть у меня такой догмат. Я считаю, что только безмерное тщеславие человека могло заставить его поверить, будто бог или там природа, не важно кто, настолько заинтересованы в его душе, что позаботятся о ее бессмертии. Будто у бога или у природы нет никаких других занятий, как только пестовать бессмертную душу. Да им, богу и природе, с высокой колокольни наплевать на то, смертна наша душа или бессмертна и есть ли она вообще. Но то богу и природе, потому, как бога нет, а природа бездушна. Человечество – другое дело. Человечеству далеко не наплевать, смертна или бессмертна душа человека, и, как только оно смогло, оно сделало… Разумеется, так. Теперь я верил.

И тому, что этот человек передо мной я, я верил тоже. Это я, или мой двойник, или еще что-то, черт его знает что, но именно что-то в этом роде…

– Дошло? – спросил Олег.

Еще как дошло.

– Конечно, тебе легко, – продолжал он, – мне тоже было ничего – меня встречал Наш Первый… Вот каково ему пришлось, представить себе возможно, но трудновато…

– Наш Первый – это тоже я? Мы?

– Да.

– Сколько же нас здесь? И откуда нас взялось так много?

– Нас здесь трое, и это вовсе немного… Кое-кого тут насчитываются десятки. Скажем, Моцартов.

Это было пока непонятно, но я и не настаивал – разберусь. Пока, пока оставалась одна маленькая формальность. Последняя дань недоверия. Вернее, и не недоверия даже – чувства недоверия у меня не было, а было сознательное стремление удостовериться окончательно – для всякого родившегося в наш рациональный XX век такое поведение было и естественным и обязательным. Я вылез из постели, ничуть не стесняясь перед Олегом своего неглиже, подошел к окну и отдернул занавеску.

Мир за окном был самым обычным. Я стоял у окна обыкновенного дома-башни, этаже этак на десятом, вокруг высились такие же дома, за ними виднелась река, между домами росли деревья и трава, там ходили люди, а в окнах домов и на балконах тоже кое-где виднелись люди, и вид у всех был самый обычный, деловито-спокойный. На крышах домов я увидел телевизионные антенны, и это меня доконало – неужели врет?

Но Олег – он понимал мое состояние, – он был рядом и негромко говорил:

– Погоди думать… Смотри пока, смотри внимательнее…

И я увидел. Я увидел, что река была слишком чистой – у домов никогда не текли такие чистые реки. Воздух, позволивший мне разглядеть это, тоже был, очевидно, невероятно чистым. Еще я увидел, что нигде, куда только доставал мой взгляд, не было никаких труб, никаких строений производственного вида, но это еще не все – в конце концов, мог же я оказаться в каком-нибудь курортном комплексе! Главное, нигде вокруг, хоть домов и было кругом очень много, не было видно ни одной дороги, да что там-дороги, не было ни одной асфальтированной дорожки, и, разумеется, нигде не было ни одного автомобиля. А самое главное, я увидел, когда проследил взором за пальцем Олега, что-то показывающим мне выше домов и антенн, выше кружащихся стрижей, – там летали какие-то птицы, но очень скоро я разглядел, что это за птицы, – это были люди.

Одни из них, летевшие стремительно и, видать, с какой-то целью, имели крылья, изогнутые таким же серпом, как и у ласточек, и такими же ножницами, как хвост у ласточки, оканчивались… – или являлись? – их ноги. Такие люди исчезали из виду быстро, быстрее ласточек. Другие, очевидно, летали просто так, без всякой цели, и крылья имели большие и широкие, как у орла, и махали они ими редко и медленно, а больше парили… Я смотрел на них, задрав голову, пока не свело шею. Я уже не помнил, что подошел к окну для того, чтобы в чем-то убедиться, мне теперь просто хотелось смотреть на них, а еще больше мне хотелось туда, к ним…

– Хочу туда… – прошептал я.

– Полетишь, – говорил рядом Олег, – полетишь обязательно и очень скоро… Это что, это пустяки, то ли еще будет…

– А как они летают? – спросил я, оторвавшись от окна наконец. – Что у них за приборы?

– А у них нет никаких приборов! Разве тебе не ясно, что полет с помощью любого прибора только половина полета? Что бы тебя ни несло – будь то самолет или антигравитационный пояс, – но ты всегда будешь не столько летуном, сколько пассажиром… Главное счастье полета не в этом… У них свои крылья. И летают они сам и… Ты, кстати, не удивляешься тому, – резко, как мне показалось, изменил Олег тему, – как мало я на тебя похож внешне, хоть и говорю, что я – это ты?

«Еще, как удивляюсь!» – хотел было я воскликнуть, но тут заметил, что удивляться-то, собственно, стал только после его вопроса.

– Действительно, почему, – спросил я, – почему ты так мало на меня похож и почему я так мало этому удивляюсь?

– Потому что я такой, каким бы ты и хотел себя видеть. Потому что мы теперь сами можем выбирать и делать свою внешность. И крылья. И все, что угодно…

– Свобода формы, – понял я, – и скоро? Скоро я смогу?

– По-разному, – пожал плечами Олег,

– А ты? Как скоро смог ты?

– Не скажу, и ты сам поймешь почему… Не дай бог по какой-либо причине в день пробуждения у тебя не получится. Гарантирован ли ты от депрессии или хотя бы просто от досады?

– Нет, – ответил я, недолго подумав.

– Вот видишь? Зачем же сознательно идти на риск испытать досаду?

Вот так! Мне еще привыкать и привыкать к этому миру, где даже досаду стараются предвидеть и избежать!

– В общем, к планомерным занятиям ты приступишь с завтрашнего дня, и там видно будет, а сегодня только общее ознакомление… Тебе, кстати, не холодно? У нас все же к– тропики!

– А где моя одежда?

– Вон в том шкафу.

Одежда мне понравилась.

– Ты выбирал?

Олег кивнул.

– А о сигаретах для меня ты не мог позаботиться? – спросил я, закончив одеваться и шаря в левом кармане пиджака, где обычно ношу сигареты.

– Берн, эти. – Олег протянул мне свою пачку. – Я ведь уже не курю… Сегодня просто за компанию с тобой. Ты тоже вряд ли докуришь ее до конца, эту пачку, как и я. А мне ее дал Наш Первый. Сигареты, кстати, совершенно безвредные, и одного этого достаточно, чтобы бросить курить, правда?

Сигарета сейчас же потеряла для меня вкус. На тумбочке стояла пепельница, о которую я ее немедленно и загасил.

– Действительно, – сказали мы, – как унизительно быть рабом привычки, которая даже не вредит здоровью. Нужно избавляться от привычек, потому что привычки закабаляют, – сказали мы и рассмеялись.