Текст книги "ИСКАТЕЛЬ.1979.ВЫПУСК №1"

Автор книги: Анри Торосов

Соавторы: Гюнтер Шпрангер,Юрий Пересунько
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Вертолет должен был скоро прилететь, и Николай, жалкий и потерянный, сидел в общежитии и перелистывал старый номер «Крокодила». Лободов залил теплой водой круг сушеной картошки и теперь вскрывал консервные банки – к ним должны были прийти в гости девчата-штукатуры, и Гена хозяйничал за кухарку, отправив всю бригаду в магазин за водкой. Митрохин несколько раз шмыгнул носом, но бывший бригадир даже не повернулся на звук. Он вообще делал вид, будто в комнате нет никакого Митрохина, бывшего плотника его комсомольско-молодежной бригады. Неожиданно дверь распахнулась настежь, в комнату заскочил Стасик. Он махнул Кольке, вытер пот со лба.

– Ну, ты чего расселся?! Вертушка уже над сопками гудит.

Лободов, старательно нарезавший хлеб тонкими ломтиками, замер с буханкой в руках, через плечо посмотрел на Николая. Митрохин нерешительно встал, как двухпудовую гирю, оторвал от пола почти что пустой чемодан, сказал:

– Ты прости меня, Гена. – Он опустил голову. – Ты не думай плохо, но я не потому уезжаю, что трудно тут, просто мне надо матери и сестренке денег в деревню выслать. – Он постоял в нерешительности, шагнул к ухмыляющемуся Стасику. – Пойдем…

Молчавший до этого Лободов оттолкнул Митрохина, загородил собой дверь. Сказал:

– Давай раздевайся обратно. А ты, – Колька увидел, как бригадир одной рукой подтащил Стасика к себе, и его синие, глубоко запавшие глаза вдруг стали совсем белыми, – ходи отсюдова, пока вертолеты летают…

И от этих воспоминаний стало стыдно за ту слабость, которая едва не увела его со стройки. Митрохин глубоко вздохнул и, зачерпнув горсть сухого, колючего снега, провел им по лицу, словно сбрасывая неприятное для него воспоминание.

Когда возле машины ярко заполыхал костер, на душе посветлело. Правда, тепло чувствовалось только вблизи, но от одного вида огня было легче. Стараясь не думать о застывшей пояснице и немеющих пальцах, Жарков терпеливо откручивал болты поддона; Руки сводило от холода, и гаечный ключ часто срывался. Иной раз Сергею хотелось вылезти из-под рамы, плюнуть на все и, закутав физиономию портянками, идти в поселок или на базу. Вдвоем они дошли бы, несомненно, дошли. Но он отогнал от себя эти мысли, продолжая крутить и крутить неподатливые на морозе болты. «Главное – дотянуть до рассвета. Дотянуть до рассвета», – твердил он себе. Хотя и не знал, чем может помочь рассвет.

От постоянной работы на весу онемелые пальцы вконец потеряли чувствительность, гаечный ключ вырвался и упал на гайки, разложенные на куске брезента. Тогда Сергей перевернулся на бок и медленно полез из-под машины.

С подветренной стороны, у костра, было непривычно тепло и уютно. Мирно, как, бывало, в детстве, трещали сосновые ветки, сучковатый северный стланик. Хотелось лечь возле огня, не отрываясь смотреть на пляшущие языки пламени и вспоминать детский дом, толстую и необыкновенно добрую воспитательницу тетю Пашу, вспоминать жену Наташу и маленького Борьку.

Жарков вздохнул, повернулся к огню спиной, чтобы отогреть поясницу, и, не снимая рукавиц, начал яростно колотить бесчувственными руками по бедрам.

Волоча здоровенный сушняк, подошел Митрохин. Бросив толстый ствол в общую кучу, выдавил о хрипом:

– Тяжелая, зараза!

Он снял рукавицы и, присев на корточки, протянул руки к огню.

Помолчали.

Понемногу оттаивая, Сергей чувствовал, как необоримая слабость разливается по телу, потянуло в сон. Чтобы не расслабиться, он скинул рукавицы и, зачерпнув пригоршню сухого, колючего снега, начал яростно растирать лицо. И словно тысячи раскаленных иголок вонзились в кожу, нестерпимым огнем запылали руки. Сразу расхотелось спать, и только поясница все так жетягуче ныла. «Не хватало еще, чтобы приступ свалил», – со страхом подумал Сергей, вспомнив, как два года назад его ЗИЛ застрял на небольшой речушке, по которой уже вовсю шла шуга, и ему пришлось переходить вброд нашпигованный ледяным крошевом поток. Тогда-то и свалил его впервые радикулит.

Захотелось есть. Жарков искоса посмотрел на Митрохина, спросил безо всякой надежды:

– У тебя, случаем, сухарь не завалялся?

– Откуда? – Колька виновато пожал плечами, попытался улыбнуться. – Может, кипяточку согреть? Говорят, здорово помогает.

– Давай. У меня полпачки грузинского осталось, так что живем. Доставай котелок.

Круто заваренный чай горячей волной прошел по груди. Жарков и Митрохин молчали, жадными глотками пили отдающую дымом и еще какими-то запахами жидкость, а от этого становилось легче на душе. Когда в опорожненном котелке оставалась только разбухшая горькая кашица, Колька бережно отнес все это добро обратно в кабину, сказал, потягиваясь:

– Поспать бы еще чуток.

– Под машиной, – в тон ему ответил Жарков и, размахнувшись топором, начал хрястко рубить звенящее на морозе дерево.

После чая совсем не хотелось лезть под машину. Но лезть надо было, и Сергей, чтобы не думать об этом, снова стал вспоминать детдом.

– Знаешь, Никола, – сказал он Митрохину. – А мы в детдоме часто мечтали попасть в какой-нибудь такой переплет, чтобы потом на весь мир по телевизору показывали.

– Уж лучше не попадать, – ответил Колька рассудительно и добавил: – Может, я болты покручу?

– Успеешь. Твоя забота сейчас – дрова готовить.

Прошел еще час этой бесконечно длинной ночи. Сергей уже не мог более десяти минут вылежать на снегу и каждый раз все дольше и дольше отогревался у костра, чтобы войти в норму. Да и за эти десять минут он мало чего успевал сделать. В какой-то момент Сергей позабыл растереть щеки и подбородок, и теперь они нестерпимо болели. Но особенно донимали руки. Сначала немели кончики пальцев, затем бесчувственными становились кисти, приходилось двумя руками держать гаечный ключ.

Наконец Жарков открутил последний болт и начал снимать поддон. Заляпанный смерзшимся маслом и какой-то грязью, смешанной с бензином, оголился картер. Сергей аккуратно положил поддон на снег, подсветил переносной лампой, выискивая поломку. Из нижней шейки шатуна выглядывал рваный кусок вкладыша.

Сергей машинально сбросил правую рукавицу, взялся голой рукой за влажную от бензина и масла шейку…

Острая боль пронзила пальцы, жаркой волной ударила в голову. Сергей вскрикнул, рванул словно приваренную к металлу руку, увидел на шатуне рваные лохмотья кожи. Не успев еще сообразить, что произошло, с ужасом посмотрел на кровоточащие пальцы.

– Чего это ты? – с тревогой спросил Колька, нырнув к нему под машину.

Стиснув зубы, Сергей натянул рукавицу, выбрался к костру, сказал глухо:

– Все! Отыгрался дед на скрипке.

Распухшие пальцы начали покрываться кроваво-грязными волдырями. Выть хотелось и от боли, и от оплошности, которая теперь может неизвестно чем кончиться. И как это он, битый-перебитый шофер-трассовик, мог допустить такую глупость?! Устал, наверное. Потерял чувство реальности. Сергей скрежетал зубами, почти со злостью посмотрел на ковырявшегося под ЗИЛом Митрохина. Был бы напарник понадежнее, а этот…

– Николай, – позвал он. – Давай вылазь, разговор есть.

Старые, надежно подшитые валенки Митрохина зашевелились, в полосе света появилось его лицо.

– Ну?

– Гну! – сорвался Сергей. – Кончай эту свистопляску, на базу пойдем.

– А как же?.. – Митрохин недоуменно посмотрел на Жаркова. – Сам же говорил, что вкладыши есть – менять надо.

– Менять… – криво усмехнулся Сергей. – Кто менять-то будет?

– Я.

– Я-а… – Насквозь промерзшие губы Жаркова дрогнули. – Да знаешь ли ты, парень, что человек просто не в состоянии пролежать при таком морозе десять часов на снегу?

– А мы, туляки, живучие, – поворачиваясь спиной к ветру, сказал Колька.

– Вон как?.. – Жарков, на какое-то время забыв о боли, перестал нянчить руку, с удивлением посмотрел на Митрохина. – Тогда прости, Никола.

– За что?

– Да-а, это я так. – Жарков присел на сваленное у костра дерево, кивнул Митрохину. – Садись. Давай вместе подумаем. – Помолчав немного, добавил: – Хоть ты и туляк, да мало я верю в то, что ты сможешь этот ремонт вытащить, а от меня толку… сам видишь. – Он скрежетнул зубами. – Так что вдвоем нам здесь отсвечивать нечего. Я на базу пойду – чем черт не шутит, вдруг там какая машина есть, а ты тогда тут возись. Починишь – догоняй. Но об одном прошу тебя, парень, как бы плохо ни было – от этого костра ни шагу.

– А как же ты?

– Как?.. Я, Колька, детдомовский, да и не впервой мне до базы пешком ходить. И еще вот что; снимай-ка свой тулуп на рыбьем меху. – Сергей кивнул на поношенный солдатский бушлат. – Возьми мой полушубок, все теплее на. снегу будет.

VII

Серая полоса утренней зари медленно расползалась над заросшими вековечной тайгой сопками, обнажала заснеженные перепады. Мглистое утро едва-едва переходило в день, когда Жарков вышел наконец к ручью Первопроходцев. Отсюда зимник сворачивал резко влево и, петляя меж отрогов, бежал дальше. Пожалуй, еще год, и эта дорога уйдет в историю стройки, а пока не отсыпана новая, шоферам приходится делать немалый крюк, пробиваясь за материалами на базу.

Сергей остановился у поворота, отдышался. Как он-ни старался обходить заструги и занесенные снежным бураном места, все равно случалось часто проваливаться в снег и делать не более двух километров в час. Хорошо еще, что ветер подталкивал в спину. От постоянного напряжения и нечеловеческой усталости Жарков перестал обращать внимание на ноющие пальцы, и они от этого вроде бы перестали болеть. Только изредка, почти автоматически, он шевелил ими, не снимая рукавиц, и, ощущая подвижную гибкость, радовался – живы пальцы, не морозятся.

Постояв минуту, Сергей На всякий случай растер лицо, подбородок и, увязая в снегу, начал подниматься проложенной бульдозеристами просекой на левый берег. Подъем был не очень крутой, но бесконечно длинный, и поэтому, взобравшись на вершину пологой сопки, он остановился опять, чтобы перевести дух. Отсюда зимник серпантинной лентой бежал вниз и где-то далеко-далеко выпрыгивал на новый пологий склон. «Лыжи бы сюда!» – с завистью подумал Сергей.

– А вертолета не хочешь? – сказал вслух Сергей и с опаской посмотрел на высокое, сизым мглистым куполом уходящее в космический холод небо. За два года работы на Севере Жарков насмотрелся на такие дни, когда при ясном безоблачном небе не проглядывал ни один луч солнца и только кристаллическая мгла висела над землей. Но все это было там, на людях, когда можно было укрыться в теплом общежитии или в кабине машины, а здесь… Сергей сглотнул подступивший к горлу комок, впервые за все это время обернулся назад.

Далеко внизу лежала скованная морозом река, на белоснежном покрывале которой неровной цепочкой тянулись его следы. Далекий и оттого казавшийся серым правый берег переходил внехоженые отроги хребта, заснеженные вершины которого сливались с падающим на них небом. И такая безысходность была во всем этом, что захотелось бегом броситься вниз и бежать туда, к людям, па базу, где можно отогреться в тепле, съесть большую тарелку жирного борща, выпить кружку вяжущего своей горечью чая.

Жарков почувствовал, как во рту начинает собираться слюна, почти наяву увидел исходящую паром миску борща.

– Однако пора и завтракать, – вслух сказал он и начал спускаться по серпентине вниз. Защищенный деревьями зимник был не так сильно переметен снегом, как открытая всем ветрам река. Когда дорога обогнула сопку с подветренной стороны, Сергей вошел в подлесок, огляделся, выискивая сушняк…

Веселые язычки пламени робко лизнули прокопченное донышко эмалированной кружки, которую Жарков прихватил с собой, медленно поползли вверх, обхватывая ее со всех сторон. Костер разгорался все ярче, и теперь уже можно было снять, рукавицы, свободно вдохнуть теплого, отдающего смоляной хвоей воздуха, не рискуя застудить легкие. Сергей примостился на поваленное дерево, вытянул ноги к костру. От усталости начало покалывать в коленках и пояснице, неудержимо захотелось спать. Сами по себе начали слипаться глаза.

– Ишь барин какой! – вслух сказал Сергей и удивился звуку собственного голоса: словно кто-то посторонний произ-пес эти слова. – Ишь ты! – повторил он. – Этак можно и в психушку попасть.

Забулькала вода. Стараясь не пролить пи капли, Жарков снял кружку с костра, сдул налетевший в воду пепел, отхлебнул.

Отдающий костром кипяток показался необыкновенно вкусным. Сергей допил остатки, с сожалением посмотрел на жаркий костер – надо было идти дальше. Он тяжело вздохнул, натянул теплые рукавицы на руки и, не оборачиваясь на огонь, размеренно зашагал к петляющему зимнику: надо было идти споро, но и не очень быстро, иначе тридцать километров, которые остались до базы, не одолеть. Можно было «сломаться» от усталости и мороза буквально на последних метрах – это Сергей знал хорошо.

Полузасыпанная колея сползла с пологого склона утыканной одинокими деревцами сопки, вильнув в сторону, обогнула голец и скатилась в промерзшее русло ручья Первопроходцев. Ветра здесь почти не было, и только поскрипывающие где-то высоко над головами сосенки напоминали о нем. Зато снег сугробами лежал на обдуваемых ветром склонах, и Сергей вскоре запыхался, при каждом шаге проваливаясь по колено. Где-то в этих местах били подземные ключи. В пургу ключевая вода скапливалась под снежной шубой, подолгу не промерзая до конца, образуя своеобразные ловушки.

Не имея ни малейшего желания провалиться в такую ловушку, Жарков полез на склон сопки и, спотыкаясь о поваленные деревья, начал обходить опасный участок. Затем снова спустился к зимнику. Здесь снега было не так уж много, и он, наверстывая упущенное, быстро зашагал по руслу ручья. И сами собой потекли мысли о доме, Наталье, маленьком Борьке. Вспомнилось, как он бежал по этим сопкам год тому назад, когда узнал о рождении сына. Хоть и стоял тогда морозный ноябрь, но по зимнику машины еще не ходили, а из-за пуржистой погоды не летали и вертолеты. Завгар, который вместе с парнями пришел к Жаркову с поздравлениями, пытался уговорить его обождать денька два-три, но Сергей упрямо стоял на своем:

– Не, Владимир Алексеевич, представьте – ко всем бабам приходят мужья в больницу, а к Наташке нет. Обидно же ей все-таки. А пурга, кто ее знает, когда она кончится. Может и неделю мести.

Завгар смотрел в окно, за которым из-за низко нависших туч не было видно даже лесистых вершин сопок, говорил:

– Может, переночуешь хоть? Куда в темень-то? Все-таки восемьдесят километров до базы.

– А на кой она мне, эта база? – Сергей натянул торбаса, завязал сыромятные ремешки под коленками, чтобы снегу не насыпалось, притопнул ногой. – Я сейчас на лыжах прямиком через Глухариную сопку на трассу выскочу, а там любая машина моя. Вот завтра к ночи в райцентре и буду. Ясно, как будто он был рядом, Сергей вспомнил Сеньку Ежикова, ввалившегося в комнату. Сенька бросил на стол теплого еще зайца и пару белоснежных куропаток.

– Держи, папаша. Из силков только что вытащили. Гостинца принесешь своему семейству.

Завгар согласно закивал.

– Ты бы ей там как-нибудь бульончика сваргань, баба моя советовала. Да скажи Наталье, чтобы сладкого чая побольше пила, от этого молоко прибывает.

В тот раз Сергей вышел на трассу около Васютина ключа. До райцентра оставалось рукой подать – километров двести. Сергей снял подбитые камусом широкие охотничьи лыжи, закопал их под приметным раскидистым деревом. Ноги, освободившиеся от лишнего груза, стали необыкновенно легкими, и почему-то захотелось бежать, и он бежал по дороге, пока его не догнала машина.

В кабине лесовоза было тепло, уютно, и от этого хотелось спать. Мешал шофер, чумазый мужик лет сорока, назвавшийся Михаилом Лобановым.

– Как чадо свое назовешь? – спросил он.

– Вообще-то Борькой. Борисом Сергеевичем! А? Как думаешь, звучит?

– Тебя в поселке-то куда отвезти? В гостиницу?

– Не. Давай где детей рожают. – Сергей улыбнулся, представляя, как бросится ему на шею Наташка, как заплачет.

Она всегда плачет от счастья. Чудная небось без живота-то.

И Борька, наверное, чудной – маленький…

К ночи показались расплывчатые в пурге огни поселка. Когда машина остановилась около решетчатых ворот больницы, шофер вытащил из-под сиденья алюминиевую флягу и железную кружку.

– Хлебнем на радостях?

– А она не учует? – спросил Сергей.

– Кто?

– Ну жена, Наташка.

Шофер покрутил пальцем у виска.

– Рехнулся, что ли? Тебя же к ней не пустят.

– Как это не пустят? К собственной жене не пустят?

– Смотри сюда. Во-о-она четыре окна светятся на втором этаже. Это ихняя палата. Рожениц. У меня там в прошлом году лежала. Ну давай пей.

– Не буду. Она у меня знаешь какая? Как рентген. Сразу заметит, расстраиваться будет.

Шофер оказался прав. Толстая сторожиха в больничной проходной не хотела пускать даже на территорию больницы.

– Ишь чего надумал! – косила она глазом на потертый рюкзак. – Время десять часов, а он… в больницу. Ишь ты!..

– Мать, пусти! – молил Сергей. – Мне жена сына родила. Понимаешь? Борьку!

– Иди, иди отсель! – не поддавалась на уговоры сторожиха.

– Ишь ты! Жену ему повидать… Знаем мы таких. Намедни бутыль спирту украли из кладовой, а Иван Герасимович теперь отвечай

– Ну. старая! – разозлился Сергей. – Будешь ты рожать, а к тебе твоего деда не пустят, помянешь тогда меня.

– Это я-то? – Сторожиха всплеснула своими толстыми руками. – А ну, пошел отсюдова!

Забор был не очень высокий. Сергей нашел место поудобнее и легко перелез во двор. Окна, на которые указал шофер, еще светились. Сергей подошел ближе, задрал голову

– Наташка-а…

К окну никто не подходил. Сергей подождал немного, крикнул для верности еще раз и пошел искать, что бы такое подставить. Он обошел корпус, увидел возле кочегарки припорошенную снегом лестницу.

Лестница попалась хорошая, как раз упиралась под окошко. Женщины в палате, по-видимому, как раз укладывались спать. Отвернувшись, Сергей постучал по стеклу. Свет сразу погас. «Затем загорелись лампочки на тумбочках, и к окну подошла высокая тетка, закутанная в байковое одеяло. Она что-то спросила, но сквозь тройные рамы ничего не было слышно. Сергеи снял рукавицы, сложил ладони рупором, закричал:

– Наталью позови! Наталью! Жену мою. – Для ясности он постучал себя в грудь. – Жену! Она мне сына родила. Бориса!

Высокая женщина за стеклом засмеялась и понятливо закивала головой. И вдруг совсем неожиданно в дверном проеме появилась Наташка. Она растерянно прошла мимо коек и бегом бросилась к окну. Он увидел, как из ее глаз брызнули слезы, она быстро-быстро заговорила что-то непонятное, потом немного успокоилась и стала гладить стекло напротив его лица, Сергеи проглотил что-то горькое и соленое, закричал в стекло. Громко закричал. Так, чтобы могла слышать Наташка.

– Борька где? Борьку покажи!

Наташка что-то говорила за стеклом и показывала рукой за стенку.

– А-а, понимаю, – закивал головой Сергей. – Спит А я ему зайчика принес и куропаток…

Он поудобнее переступил на шаткой перекладине и тут услышал хруст шагов. Обернулся, увидел милиционера и сторожиху.

– Вот он, харя бандитская! – закричала снизу сторожиха. – А у нас намедни бутыль спирту пропала.

Сергей улыбнулся Наташке и одобряюще кивнул.

– Крепись, Наташка! – Он лягнул ухватившего его за ногу милиционера, опять сложил ладони рупором. – Ну я пошел. А то меня здесь ребята ждут.

Сергей обернулся к милиционеру, сказал улыбаясь– Куда спешишь, начальник? Или у тебя жена никогда не рожала?

– Харя бессовестная! – кричала сторожиха. – Надо порядки соблюдать.

Он хотел улыбнуться и ей, но вдруг вместе с молоденьким сержантом полетел вниз, в снег…

Сергей шел и улыбался, понимая, что вот опять Наташка помогает ему, вспоминаясь такой хорошей. И он нарочно все рисовал себе ее похудевшей, похорошевшей после родов, забывая, что надо, все время надо внимательно смотреть под ноги. Опомнился, когда увидел, как из-под ног начинает уходить толстый слой снега. Он отшатнулся назад, но было уже поздно – белоснежный покров осел, покрылся темными разводами. Сергей почувствовал, как вода заливает валенки. Стало жутко. Он рванулся из этой ловушки, упал, быстро вскочил и, утопая в набухшем снеге, хлюпая водой, которая успела набраться в валенки, выкарабкался на твердый наст. Промокшие валенки сразу затянулись ледяной коркой. Сергей с ужасом почувствовал, как. стынут пальцы рук: намокшие рукавицы тоже сковались ледяным панцирем.

VIII

Провонявшая горьким запахом перегоревшей соляры и едким дымом костров, на Красногорье опустилась еще одна ночь испытаний. Сгустившаяся темнота медленно наползала на поселок, на прибрежные гольцы, посеревшую ленту реки. Сквозь непроглядную дымку тускло высвечивались редкие огоньки общежитий. И если бы не Сполохи электросварки и прибиваемые к земле разлапистые языки костров, то можно было бы подумать, что люди сдались.

Оставшийся за Мартынова начальник комсомольского штаба стройки Антон Старостин, осунувшийся н почерневший, не обращая внимания на давно уже обмороженное лицо, носился от насосной к котельной и делал все возможное, чтобы вытащить поселок из навалившейся на него беды. Все больше и больше было обмороженных, редели костры на линии трубопровода. Некоторые, не выдержав непосильной нагрузки и страшного мороза, бросали работу и, едва волоча ноги, уходили в темноту, к общежитиям, где можно было снять задубевшую робу, сорвать с лица шерстяную маску и поспать у самодельного «козла». И если еще днем, завидев Антона, рабочие, в большинстве также же, как и он комсомольцы, улыбались ему, говорили что-то ободряющее, то теперь его встречали и провожали угрюмые взгляды, и ему казалось, что каждый хотел спросить: «Как могли вы допустить такое? Колыма – не Крым, все надо было предусмотреть».

Старостин один из первых пришел сюда, в эту глухую тайгу, зажатую сопками; четыре года назад его, практиканта-гидрогеолога, включили в состав комплексной экспедиции, которая должна была найти наиболее приемлемую площадку для строительства обогатительного комбината. Было предложено три варианта, но решили остановиться здесь, в Красногорье. Правда, тогда еще не было этого названия, да и пришло оно случайно: в летние закатные вечера, когда особенно хорошо смотрятся врезающиеся в поднебесье островерхие заснеженные сопки, подернутые красноватой дымкой, кто-то из геологов сказал: «Ребята, а горы-то красные!» Так и пошло – Красногорье. А затем была дипломная работа, после защиты которой Антону предложили завидное место в одном из научно– исследовательских институтов, но он отказался, напросившись сюда, на Колыму. Видно, прикипел сердцем к этой тайге, диким отрогам хребта, к этим лиственницам я карликовым березкам.

От реки, разрывая фарами темноту, пронеслась водовозка Сеньки Ежикова, пока что единственная надежда поселка. У костра, вокруг которого нахохлившейся кучкой грелись парни из бригады Лободова, Антон остановился, встал с подветренной стороны, вытянув руки к огню.

– Как дела, ребята?

Кто-то сказал глухо:

– Дела… как сажа бела. В одном месте греем – в другом схватывает.

– Во-во! А попробовали резать трубу и выбрасывать насквозь промороженное, так мастер нам такой хай устроил, что и вспомнить страшно: труб, мол, не хватит. Ты бы поговорил с ним, Антон. А то ведь мартышкин труд получается.

Старостин молча слушал монтажников, а думал о своем. Не давал покоя пропавший Жарков, на которого были все надежды. Если в ближайшие час-два не вернется, то придется отправлять бульдозер, хотя и неизвестно, сколько от протащится по снежному целяку. Но иного не оставалось…

– …я и спрашиваю, быть-то теперь как? – донесся до Старостина чей-то голос.

– Продолжайте резать трубу и стыковать новый водовод кусками, – сказал Антон. – Промороженное – выбрасывать!

– А если не хватит?

– Хватит. Жарков должен подвезти.

– Во! Совсем другой коленкор, – заулыбались монтажники. – А то морозь тут сопли понапрасну.

– А где бригадир? – спросил Антон.

– Отдохнуть мы его послали. Он ведь с первого часа на трубопроводе. Пусть поспит малость.

От монтажников Старостин медленно побрел к горловине реки. Там было самое страшное место: зажатая высокими сопками река превращалась в добротно сработанную аэродинамическую трубу, которая разгоняла поток холодного воздуха до 18–20 метров в секунду. И если на берегу было -60°, то там…

По всему трубопроводу яростно шипели сварочные аппараты. Развороченным, неспокойным муравейником копошились над перемерзшей магистралью люди. В шерстяных масках, натянутых на самые глаза, а то и просто замотанные полотенцами, чтобы не обмораживались лица, они были похожи на фантастических роботов. Наскоро резали трубы, стыковали новый водовод, мотали утеплитель, рубили новый короб. А мороз все давил и давил, словно поклялся во что бы то ни стало сломить этих «нахалов» с комсомольскими билетами, которые пришли сюда, чтобы отогреть вечную мерзлоту. Не выдерживал металл, хрупкими, словно стекло, становились железные детали машин, вставала техника. От страшного холода едва тянули сварочные аппараты. Но люди продолжали работать. Экстренное совещание комсомольского штаба стройки постановило: с линии трубопровода уходят только обмороженные, а также отработавшие без подмены двенадцать часов. Всех сбежавших объявлять дезертирами.

Антон постоял немного, потом направился к «пушке», около которой возился кто-то замотанный по самые глаза полотенцем. И, только подойдя вплотную, он узнал Петьку Романенко, совсем еще молоденького парнишку, который сразу же после десятилетки по собственной инициативе приехал на стройку и теперь ходил в учениках у монтажников.

Увидев Старостина, Петька виновато развел руками и приглушенно сказал из-под полотенца:

– Вот, никак, Антон. Не тянет, зараза, и все тут. А ребята никто не умеют.

– Звонарев где? – спросил Старостин, предчувствуя недоброе.

– Да, он, сволочь, еще засветло работу бросил, а вместе с собой и всю свою гвардию увел, – сказал кто-то за спиной.

Антон обернулся, узнал деда Афошу пожилого уже плотника, который двадцать лет колесил вместе с Мартыновым со стройки на стройку.

– Оно бы бес с ним, – продолжал дед Афоня, – если бы это плотник был, а то ведь сварщик. А Петька что… – кивнул он на Романенко. – Изо всех сил старается пацан, да уменья-то еще маловато. Поначалу кое-как варил трубы, а теперь вообще вся эта хреновина заглохла. Морозина-то вон какой, вот она и не тянет.

– Ясно. – Антон вдруг почувствовал, как тяжелой яростью начинает наливаться сознание, и, чтобы сдержаться, всей грудью вдохнул обжигающий воздух. От этого холодного «душа» вроде бы полегчало, Антон повернулся к виновато стоявшему Петьке, сказал:

– Ну-ка, показывай, чего у тебя тут не ладится.

– Да вот, понимаешь, Антон… – Петька стащил с лица полотенце, присел на корточки перед сварочным аппаратом.

Вспарывая слепящими фарами темноту, к трубопроводу подлетел «газик» главного инженера. На ходу спрыгнув с подножки, Яшунин подбежал к Старостину и, хватая ртом обжигающий воздух, крикнул:

– Беда, Антон! Подстанция может накрыться. Огромный расход электроэнергии. Дизеля еле тянут.

Причина была ясна без объяснений: в общежитиях и семейных домиках включали «козлы» – самодельные электропечки, сделанные из асбестовых труб и толстых вольфрамовых спиралей. Эти «козлы» остались еще от прошлых времен и хранились на всякий пожарный случай в каждой семье, в каждой комнате общежития. Надо было идти по домам, разъяснять. И это мог и должен был сделать только он, комсомольский вожак, оставшийся за начальника стройки.

Едва разжимая бесчувственные, перемерзшие губы, Антон сказал:

– Я поехал по общежитиям, а вы соберите членов парткома и пускай идут по семейным домикам, уговаривают людей отключать буквально все «козлы», плитки и прочее. Все!

– Но ведь…

– Все, кто не обморожен, должны быть на магистрали. Это приказ… И… и просьба. Отдыхающих поместить в баню, там печка есть.

Пятое общежитие бузило. Парни, поселившиеся в нем, на стройке были новые, съехались кто откуда. Жили там и случайные люди, мотавшиеся со стройки на стройку в поисках длинного рубля. Комсомольский штаб поднимал вопрос о расселении их по другим общежитиям, где были надежные коллективы, но до осуществления этого в суматохе повседневных дел так и не дошли руки. Одна только бригада-старожил Геннадия Лободова, проживавшая в этом общежитии, своей спаянностью и рабочей хваткой резко отличалась от всего этого конгломерата возрастов и профессий.

Хлопали и настежь распахивались двери в натопленных «козлами» комнатах. Бригада плотников, неизвестно откуда раздобывшая водку и портвейн, вовсю гуляла в большой комнате, приспособленной под красный уголок. По коридору в поисках приключений ходил какой-то парень. Он сунулся было в комнату Лободова, но, увидев приподнявшуюся с подушки всклокоченную бороду рослого бригадира монтажников, повернул обратно.

Через тонкую стенку явственно доносились подвыпившие голоса, кто-то играл на гитаре. От всего, этого, несмотря на то, что страшно хотелось спать и сами собой опускались веки, Лободов заснуть не мог и злился, все более и более распаляя себя.

Кто-то завыл, стараясь перекричать аккомпанемент гитары:

 
А мы едем, а мы едем за деньгами,
 За туманом пущай едут дураки!
 

Лободов натянул на голову одеяло, закрыл глаза и, пытаясь успокоиться, начал считать до ста. Где-то на седьмом десятке он почувствовал, что начинает засыпать, и уже сквозь сон услышал, как на улице остановилась машина, хлопнула входная дверь…

Старостин, поначалу опешивший от духоты и спертого, накалившегося воздуха общежития, остановился в нерешительности, удивленно покрутил головой, расстегивая пуговицы полушубка. От резкой перемены температуры он вдруг почувствовал, как жарким огнем начинает гореть обмороженное лицо, от тепла заныло, расслабляясь, все тело.

– Вот сволочи! – не смог сдержаться Антон и быстро пошел на звук гитары.

Плотники гуляли вовсю. Под столом валялись пустые бутылки, поблескивало неровным светом битое стекло. Залитая портвейном клеенка была заставлена гранеными стаканами, вперемешку с нарезанной колбасой валялись ломаные куски хлеба, стояли рыбные консервы.

Под окном на четырех кирпичах вопреки всем правилам техники безопасности лежала здоровенная труба, обмотанная толстенной, жарко пылающей спиралью, а около нее, полураздетый, в трусах, сидел Звонарев – русоволосый курчавый парень – и ожесточенно бил по струнам. Напротив него, на скомканной постели, сидел худой, будто высохший мужичонка лет сорока и гнусаво тянул:

 
Я знаю, меня ты не ждешь и писем
моих не читаешь, встреча-а-ать ты меня
не приде-е-ешь, об ентом, роддная, я
знаю-ю-ю.
 

По заросшим щекам «певца» обильно текли слезы, и он, видно, наслаждался своей ролью. Пригорюнившиеся плотники молча слушали Кузькина – Антон сразу же вспомнил его фамилию, – и только изредка, не выдержав душевного накала, кто-нибудь из них подхватывал: