Текст книги "Лес за стеной (СИ)"

Автор книги: Анна Жнец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

«Всё, – облегчение затопило меня, – всё, всё…»

На щеках высыхали слёзы. Альб бросил палку на диван. Отшвырнул со злостью. Та соскользнула с края и покатилась по ковру, пока не упёрлась в ножки журнального столика. Следы ударов горели. Я чувствовала каждый отдельно, а вместе они составляли симфонию боли, то резкой, то ноющей, то просто невыносимой. Брат протянул мне руку, помогая встать. Держась за Альба, я разогнулась, и позвоночник прошило болью от затылка до копчика. Ахнув, я вцепилась в ладонь брата. Ноги подгибались. Удержать равновесие получилось с третьей попытки.

Раххан поднялась сама, красная, с горящими глазами и дрожащей от гнева челюстью. Волосы облепляли лицо, словно водоросли. Сестра сжимала зубы так, что чудился треск. Больше всего я боялась, что она не выдержит, не смолчит. Откроет рот и выплюнет грубость – то, что заставит брата поднять палку с ковра.

К счастью, прежде чем Раххан успела совершить глупость, Альб обогнул диван и скрылся за дверью, махнув рукой, – знак, чтобы мы убирались. Эсса последовала за ним, как блаженная. На пороге она остановилась и пристально взглянула сначала на Раххан, потом на сумку у её ног.

Глава 4

– Ненавижу, – процедила сестра, когда мы направились к лифту. Платье на груди потемнело от пота. – Ненавижу их всех, но её особенно. Мерзкая тварь. Сидела и смотрела, как нас избивают. Получала от этого удовольствие.

Раххан нажала на кнопку, и мы спустились на тридцать восьмой этаж, где, помимо спортивного зала и библиотеки за кодовой дверью, было несколько спален, стерильных и голых, как палаты в больнице. Каждая дверь отмечалась табличкой с номером – чёрным ромбом с золотистыми цифрами. На ближайшей к лифту значилось «151».

Застеленная белым покрывалом кровать, простая, без изголовья, занимала треть комнаты. Напротив, на голой и такой же белой стене, висело зеркало в деревянной раме. Ноги щекотал ковёр с высоким ворсом из тех, что мгновенно теряли вид, если по нему ходили в обуви. Я помнила эту спальню, потому что убирала её раз в неделю: меняла простыни, на которых никто не спал, мыла зеркала, размазывала тряпкой воду по плитке в ванной. За мной были чётные этажи, за Раххан – нечётные. Эсса наводила порядок не ниже тридцать седьмого. А ещё она никому не разрешала убирать в храме. Однажды я пыталась отодвинуть алтарь, чтобы вымыть пол, и она впала в бешенство. Едва волосы мне не выдрала, пока, размахивая руками, выгоняла меня за дверь. Раххан тогда впервые назвала её сумасшедшей. И сегодня Эсса определение подтвердила.

Первым делом сестра подошла к окну и задёрнула шторы. Спрятала сумку в тумбочку. Пальцы зудели, так хотелось прикоснуться к драгоценному содержимому, но решать было не мне.

В аптечке под ванной нашлась какая-то мазь. Я покрутила смятый тюбик и прочитала: «По-мо… по-мо-щь Се-ра-пи-са. П… при о-жог…ожо-гах». Что ж… ничего другого не было. Мы опустились на кровать, расстегнули платья и помогли друг другу обработать синяки. Раздеваясь, я заметила, что рукав разошёлся по шву. Наружу торчали чёрные нитки.

– Видишь, она сумасшедшая, – продолжила сестра разговор, начатый в лифте. – Эти картины на стенах… Как ни спроси, она вечно в храме на тридцать седьмом. Никто, кроме неё, туда, наверное, и не ходит.

Я пожала плечами, слишком разбитая для таких бесед.

Раххан посмотрела на меня внимательно, просто вонзилась взглядом.

– Неужели ты не чувствуешь?

– Чего?

– Ярости? Злости? Возмущения? Это ведь… несправедливо. Альб и отец идут, куда захотят, и по ночам тоже, а нас бьют палками. И эти туфли… – сестра вытянула босую ногу, всю в мозолях, с чёткими полосками там, где в кожу врезались жёсткие края обуви.

Я вздохнула и откинулась на постель, но подскочила, зашипев от боли. Сегодня не получится спать на спине. Пожалуй, – не только сегодня.

– Нет, не чувствую. Я рада, что всё закончилось и мы получили на десять ударов меньше, чем обычно. И что отец ничего не узнал.

И хотя я говорила неправду, моя обида и рядом не стояла с гневом и ненавистью Раххан.

Сестра горела. День за днём варилась в этом котле. Кровь приливала к лицу, губы бледнели, а в глазах появлялось дикое выражение, заставляющее обходить её стороной или, как сегодня, наказывать с особой жестокостью.

Я же была одной из тех, кого сестра призрительно называла смирившимися. В плохом настроении она давала им и другие определения: «безмозглые овцы», «идиотки», «рабыни». И я была такой же смирившейся «безмозглой овцой», потому что больше всего на свете боялась лишиться благополучия – того немного, что имела.

Но в то же время я поддерживала Раххан во всех её опасных глупостях. Стоило позвать, и я слепо шла за ней, как сегодня, – в эту тёмную подворотню. Потому что любила, потому что туфли мне жали тоже, потому что чужой настойчивый голос в голове гнал вперёд. Раххан была бунтаркой. Я видела несправедливость, но готова была мириться, лишь бы не стать изгоем.

Я хотела замуж. Хотела детей. Быть как все. Встретить того единственного, кто меня полюбит и заберёт из отцовского дома. Туда, где всё будет иначе: без страха, без палки, хранившейся на шкафу, радостно и легко. Мечтала, как надену подвенечное платье – красное, с высоким воротником, расшитым сверкающими рубинами, обязательно с длинным шлейфом, таким, чтобы тянулся по полу. Раскатаю до локтей атласные перчатки без пальцев. Спрячу волосы под сеткой, а на шею повешу свадебный амулет – золотое око Сераписа. Все станут поздравлять нас, осыпая рисом, крашенным в шелухе лука. А потом на моём плече набьют татуировку – знак принадлежности, который сестра с отвращением называет клеймом рабыни, потому что его носят только жёны.

Раххан напряглась, прислушиваясь к тишине. Пересекла комнату и подёргала ручку, проверяя надёжно ли заперта дверь. Вернулась на кровать и перехватила мой взгляд.

– Хочешь посмотреть?

Я сразу поняла, о чём речь. Конечно, я хотела! Больше всего на свете! Пальцы задрожали. Я только и смогла, что кивнуть в ответ.

На столе перед зеркалом тускло мерцал ночник. Мы сидели на кровати в нижнем белье: платья висели на спинке кресла рядом с окном. Сестра потянулась к тумбочке и достала сумку. Положила на постель между нами. Сердце колотилось, как во время погони. Я будто снова скрывалась от ищеек Сераписа в глухих переулках трущоб. Раххан медлила. – Давай же, – не выдержала я.

В коридоре загудел лифт, и сестра испуганно замерла, дожидаясь, когда опять стихнет. Раскрыв сумку, она извлекла на свет картонную коробку с прозрачной передней стенкой. Заворожённые, мы смотрели на бутон с пятью широкими белыми лепестками. Сердцевина напоминала лодочку с жёлтыми разводами по краям и в розовую крапинку ближе к центру. На страницах книг, хранившихся под половицами в моей комнате, встречались картинки, и я знала, как выглядят цветы, но такого не видела.

– Он сказал, это называется «орхидея», – прошептала Раххан и благоговейно подняла крышку.

Стебель цветка был обрезан, зелёный хвостик вставлен в стеклянную колбу с водой и зафиксирован в отверстии резиновой пробки.

От эмоций я почти теряла сознание. В ушах шумело, сердце билось одновременно и в груди, и в висках. И дело было не в том, что мы, возможно, нарушали закон, – происходило нечто важное, знаковое. Я это чувствовала. С непреодолимой силой меня тянуло прикоснуться к цветку.

– Заур, – я перехватила руку сестра, – откуда мы знаем, что это не её происки? Она пожирает женские души, сеет в них ростки зла. Не просто же так лес обнесён стеной. Что если там живёт тьма? Что если за этой… этой орхидеей тебя послала сама Заур?

– Не говори глупостей, – оттолкнула меня Раххан. Она дотронулась до цветка, пытаясь вынуть из коробки, – и белые лепестки один за другим потемнели и съёжились, засыхая.

– Что…

В тишине раздался громкий хлопок: лампочка в ночнике взорвалась. Комната погрузилась во мрак. Сестра закричала и, судя по звуку, упала с кровати. Я бросилась к выключателю на стене. Свет ударил в глаза. В складках одеяла лежала коробка с увядшей орхидеей. На полу Раххан билась в конвульсиях.

Я рухнула на колени рядом с сестрой и схватила её за плечи, пытаясь остановить жуткие судороги.

«Неужели это действительно Заур?» – думала я, с ужасом глядя на блестящие белки закатившихся глаз.

«В каждой женской душе есть лазейка для зла», – любил повторять отец.

Что если он прав?

Тросы лифта снова пришли в движение. Всхлипывая, я прижимала Раххан за плечи к ковру. Слава Всесильному, она больше не кричала, а только тихо постанывала сквозь зубы.

«Пожалуйста, пожалуйста, приди в себя».

Я услышала, как разъехались створки лифта. Раздался звук торопливых шагов. Сестра на полу обмякла, потеряв сознание. Я посмотрела на закрытую дверь – и тут в неё заколотили.

– Что там у вас происходит?! – заорал брат.

Латунная ручка пару раз дёрнулась. Вверх-вниз, вверх-вниз.

– Зачем вы заперли дверь?!

Дрожащая, я смотрела на дверь, не в силах выдавить из себя ни слова.

«Я должна ответить. Должна ответить, иначе он выбьет замок и ворвётся в комнату. Говори, бесы Заур, говори! Скажи хоть что-нибудь!»

– Раххан…

«Слишком тихо. Он не услышит».

Я прочистила горло и произнесла громче:

– Раххан приснился кошмар.

Сестра лежала рядом по-прежнему без сознания. Из уголка губ по подбородку текла слюна.

– Открой дверь!

Я сглотнула.

«Цветок на кровати. Цветок! О бесы!»

– Мы не одеты!

Я вскочила на ноги, схватила коробку с чёрными, облетевшими лепестками и в панике заозиралась, не зная, куда её спрятать.

В тумбочку? Под кровать? В мусорное ведро под ванной?

– Зачем вы заперли дверь? – повторил брат.

– Калух в доме, – я смяла коробку и затолкала под матрас.

Калух – друг отца, один из странствующих жрецов Сераписа. Раз в год он останавливается у нас на несколько дней, прежде чем отправиться в очередное путешествие нести свет истинной веры погрязшим в пороке чужеземцам.

Альб замолчал, вероятно, довольный ответом: женщины обязаны быть предусмотрительны, опасаться посторонних мужчин и беречь свою честь.

– Не бойтесь, – сказал брат куда мягче. – Он на втором. Отец запрещает ему подниматься на другие этажи. И выход у него отдельный: боковая лестница ведёт только на улицу.

Раххан застонала, не приходя в сознание. Я стояла посреди комнаты в хлопковом бюстгальтере и закрытых трусах до талии. Надо было одеться и как-то затащить сестру на постель. Если накрыть её одеялом, Альб поверит, что она спит?

Пока я готовилась удариться в панику, из-за двери донеслось:

– Спите. Завтра важный день. Будь утром красивой, Раххан: отец нашёл тебе жениха. «Жениха…»

Вспомнились сырость и вонь мрачной подворотни, лицо, замотанное тряпками, взгляд Раххан перед тем, как я спряталась за углом барака.

«Это того стоило?»

Брат ушёл. Я осела на кровать и уставилась в стену перед собой без единой мысли. Звуки исчезли. В уши будто набили ваты. Я не слышала ни как поднимается лифт, ни как возится на полу очнувшаяся сестра, и заметила её, только ощутив осторожное прикосновение к щиколотки.

Раххан сидела на ковре, растрёпанная и бледная. Я поняла, что боялась увидеть в её глазах Заур, смотрящую из глубины сознания, но нашла только страх и растерянность.

– Я чувствую себя иначе, – прошептала сестра.

Глава 5

Раххан красивее меня. И выше, и грациознее. Если поставить рядом с изящным фужером стакан для воды, можно понять, как мы смотримся вместе.

Нет, я не бесформенна, но не могу похвастаться волнующими изгибами и единственное, чем по-настоящему горжусь, – глаза, в то время как Раххан вся – сплошное достоинство.

Талия у меня узкая, но бёдра и грудная клетка узкие тоже, поэтому я кажусь плоской. У меня плечи покатые – у сестры напоминают волну, благодаря чему осанка выглядит гордой, прямой, а я как будто немного сутулюсь.

Смотришь на лицо Раххан – и захватывает дух, настолько это идеальная скульптурная композиция: вытянутые скулы, глубокие тени под ними, подбородок с ямочкой и довольно приметный нос – штрих, который словно собирает черты в единое законченное и гармоничное произведение.

Моё лицо детское, а не волнующее, с округлыми щеками и милыми родинками. И волосы не полотно шёлка, струящегося до талии, а тёмные спирали и завитки. Зато глаза большие и выпуклые, с ресницами, как у кукол, и словно в тени от этих самых ресниц. Радужка у сестры чёрная, как зрачок. У меня – каряя, по цвету точь-в-точь её волосы. Пожалуй, глаза и правда красивее у меня. Но я не завидую и всему остальному – люблю и восхищаюсь Раххан.

Сестра повторяет: «Внешность – моё проклятие». Наверное, потому что отец надеется продать её как можно дороже. А деньги обычно водятся у стариков.

* * *

Утром Раххан казалась отстранённой, и я не знала, думает она о предстоящей встрече с женихом или о случившемся вчера. Украдкой я искала в ней признаки поселившейся тьмы, но сестра всегда была резкой и вспыльчивой. И в этом не изменилась.

Коробку с остатками орхидеи мы отнесли на кухню и затолкали на дно мусорного ведра. Затем спустились на третий и разошлись по комнатам.

Помимо спальни с одноместной кроватью под балдахином, у меня была личная маленькая гостиная. Белый диван с красными подушками, столик для рисования (рисовать в Ахароне женщинам разрешалось, писать – нет), кресло, удобное, но выбивающееся из общего стиля, в углу – полка с гипсовыми статуэтками Сераписа. Такие ставили в каждом доме, особенно в покоях молодых девушек, чтобы напоминали о неизбежности наказания. А ещё фигурки быка дарили на праздники в качестве амулетов: те отгоняли бесов Заур.

Заур – первая женщина, рождённая хаосом, всё зло, что есть в мире. Вместо волос у неё щупальца с присосками, как у морских чудовищ, кожа – зелёная чешуя змеи, а рот полон иголок. Говорят, даже её взгляд ядовит, а прикосновение – верная смерть. Но охотится она лишь на женщин, ибо – «В каждой женской душе есть лазейка для зла» – мы её потомки, обращённые Сераписом к свету, но готовые вернуться к тёмному началу.

Всегда готовые вернуться к тёмному началу.

Нервничая, я всегда хваталась за пилочку для ногтей: обычно это помогало успокоиться. Обычно, но не сегодня. Взволнованная, я металась по комнате. Опустилась в кресло. Подошла к окну: на стене противоположного здания сверкал красный треугольник с оком. Часы над диваном отмечали убегающие секунды. Скоро придёт жених Раххан, и они с отцом отправятся в золотую гостиную обсуждать грядущую свадьбу. Я посмотрела на сверкающий циферблат с ненавистью. Сняла часы и вынула батарейку. Повернула фигурки на полках лицами к стене: гипсовые глаза следили за мной с осуждением. Словно знали, что произошло на тридцать восьмом.

«А что там произошло?»

Я бросилась в коридор и толкнула соседнюю дверь.

Вместо того чтобы прихорашиваться перед встречей, Раххан вязала, чем занималась только в плохом настроении. На ней было вчерашнее платье с пятном на груди. Сестра даже не переоделась!

«Что произошло вчера? Что произошло? Ты изменилась? Почему цветок завял, стоило к нему прикоснуться? Почему лампочка в ночнике взорвалась? Отец нашёл тебе жениха, а ты больше не девственница. Что ты собираешься делать?»

Раххан вязала, не обращая на меня внимания. Раскачивалась в кресле нашей покойной матери. Вперёд – скрип, назад – шуршание. На полу – клубок чёрных ниток, на коленях – паутина начатой шали.

Из верхнего ящика комода я достала спицы и опустилась на пуф у окна.

Скрип – шуршание, скрип – шуршание.

– Он может оказаться молодым и красивым.

«Это сказала я? Это мой голос такой бесцветный и тихий?»

Раххан хмыкнула, распуская петлю за петлёй: ряд не получился.

– Во время брачной ночи…

Сестра подняла взгляд. Посмотрела из-за растрёпанных волос.

Скрип – тишина. Кресло остановилось.

Я сглотнула и продолжила шёпотом:

– Ты можешь проколоть палец и испачкать простыню. Никто не поймёт.

Сестра молчала. Руки застыли в воздухе. Спицы блестели в свете, падающем от окна. Свои – я стиснула в кулаках, словно готовясь обороняться. Кресло снова пришло в движение.

– Можно что-то придумать и… – набрала в грудь воздуха и выпалила: – Что там всё-таки случилось? – и закаменела.

Раххан отложила спицы. – Помнишь, ты спрашивала, стоило ли оно того?

– И? Стоило?

Сестра сверкнула глазами:

– Нам надо в лес.

В лес, обнесённый четырёхметровой стеной и спрятанный за стальными воротами с десятью замками? Тот самый, в котором, по слухам, обитают чудовища и живёт зло? В этот лес? Ты, должно быть, шутишь, Раххан?

В дверь постучали.

Глава 6

После знакомства будущие молодожёны, как правило, общались в течение часа в присутствии родственников мужского пола. Но, зная Раххан, отец не стал рисковать. Главным и единственным, по его мнению, достоинством дочери была внешность – прекрасная оболочка, скрывающая «гнилое нутро», которое непременно вылезет наружу, стоит Раххан открыть рот. Если б мог, отец запер бы её в комнате и показал жениху только на свадьбе, но покупатель желал увидеть товар.

– Будь красивой, – учил Альб, пока отец с важным гостем пили чай в гостиной на тридцать втором. – Всё, что от тебя требуется, – принести заварник и поставить на стол. Держи глаза опущенными. И молчи. Пожалуйста, молчи. Поставь заварник и возвращайся к себе. Ты меня слышишь?

Раххан раскачивались в кресле. Быстрее и быстрее.

– Кто он? – вцепилась я в брата. – Мы его знаем?

Альб оттолкнул меня и вышел за дверь.

Конечно, я увязалась за сестрой. Проводила до лифта. Подождала, когда цифры, сменяющиеся на табло, покажут нужный этаж, и поднялась следом на грузовом. В коридоре на тридцать втором можно было устраивать гонки. Идеальный мраморный пол и ни одного лишнего предмета. И единственная комната. Но какая!

Дверь оставили открытой для Раххан, несущей поднос с чайником. Затворить её оказалось некому: руки у сестры были заняты, а отец считал ниже своего достоинства работать швейцаром. Сквозь дверной проём я увидела кусочек гостиной. В нашей семье её называли парадной: столько золота не найти и в храме Сераписа. Скульптуры выше моего роста, усыпанные рубинами. Украшенный сусальным золотом потолок, который поддерживали четыре колонны с крошечными светильниками. Зеркала в массивных рамах из чистого золота. Диван, длиннее моей кровати. На нём – вышитые подушки удивительной красоты: монахини трудились неделю не покладая рук. На картинах – абстрактные узоры. Никаких – упаси Серапис – цветов и пейзажей. Чрезмерная роскошь, которая раздражала.

Мелкими шажками я подобралась к двери и первым делом – естественно! – попыталась разглядеть жениха. Рядом с отцом на диване сидел старик. Возможно, в восемнадцать лет стариком кажется любой мужчина представительной внешности, да ещё с бородой. Но тот, что расположился среди подушек, был действительно стар и дряхл без всяких «возможно». Борода у него лежала на животе, густая и белая. Волосы на макушке обрамляли лысину, как кусты – поляну. Такие же кусты торчали из внушительных ноздрей. Не менее внушительный нос украшали очки. Стёкла увеличивали глаза, и те занимали едва ли не всё пространство внутри оправы.

Худший вариант для молодой девушки сложно вообразить. И дело не во внешности. Этого старика я узнала.

«О Всесильный, Раххан ни в коем случае не должна стать его женой!»

Коренным жителям Ахарона, мужчинам, государство платило процент от продажи нефти и других полезных ископаемых, что добывали в закрытых рудниках на окраине Красной Долины – богатейшей страны. Но процент был разным и зависел от многих факторов. Основной доход оседал в карманах немногочисленной элиты, к которой и принадлежал будущий муж Раххан. И даже внутри этой элиты существовала иерархия. Кроме того, мужчина в возрасте до сорока лет был обязан заниматься полезной деятельностью. Альб, например, долгое время работал охотником, а сейчас служил в полиции нравов. Наша семья, хоть и считалась состоятельной, находилась на середине иерархической лестницы – жених Раххан принадлежал к самой верхушке.

Дважды он был женат и становился вдовцом при сомнительных обстоятельствах. Первую жену забили камнями на площади за измену, вторая – выбросилась из окна собственной спальни. Обеих после свадьбы за пределами дома не видели. Зато видели красный отпечаток ладони на оконном стекле. Ходили разные слухи.

Итак, Раххан должна была появиться в гостиной на пять минут, сразить жениха безупречной внешностью и тихо исчезнуть, но даже эту короткую роль умудрилась испортить. К будущему мужу она вышла непричёсанная, в несвежем платье и с самым злым выражением лица, какое только могла изобразить. Но она молчала – тут её упрекнуть было не в чем. Молча пересекла комнату, опустила поднос с сахарницей и заварником на кофейный столик, разлила кипяток по чашкам и якобы случайно задела одну рукой. Чай выплеснулся на столешницу и колени гостя. Зашипев, старик вскочил с дивана и принялся оттягивать от кожи мокрую ткань. При этом рассыпался в таких цветистых выражениях, что у меня горели щёки. Отец извинялся. Неудачливый жених перепрыгивал со ступни на ступню, комично согнув ноги колесом. Спереди на штанах темнело пятно.

Раххан вернула опрокинутую чашку на место и молча вышла из комнаты. То есть в точности выполнила указания Альба. Сделала всё, как велел брат. За маленьким исключением. Но кто же знал, что она окажется столь неловкой?

Проходя мимо с пустым подносом, сестра метнула взгляд в мою сторону, и я последовала за ней к лифту. В тишине движущейся кабины она дала волю эмоциям. Стиснула кулаки и коротко, зло выдохнула. А я вдруг испугалась: что если и мне отец выберет старого жениха?

Лет с тринадцати я воображала себя замужней, окружённой детьми. То беременной, то в свадебном платье, то идущей с супругом по улице. Я не пыталась представить внешность суженого, не гадала, какого цвета у него будут глаза и волосы, не присматривалась к общим знакомым. В мечтах у алтаря меня ждал размытый образ. Но за белым пятном скрывался заботливый красивый мужчина – факт, который до сегодняшнего дня не подвергался сомнению. Над головой словно грянул гром: почему я решила, что будущий муж мне понравится? Отец не станет учитывать мои вкусы, не спросит моего желания. Найдёт выгодную, по его мнению, партию и не подумает, каково дочери делить постель со стариком. Мир вокруг сделался серым и пыльным, и будто придавил своей тяжестью. Впервые я остро ощутила несправедливость, о которой твердила Раххан. Захотелось с силой ударить по стенке лифта. Вместо этого я спросила:

– Ты же его узнала? Думаешь, после твоей выходки он расторгнет помолвку?

– Я не выйду замуж, – сказала сестра уверенно, и я поняла: у неё есть план.