Текст книги "Писательские дачи. Рисунки по памяти"

Автор книги: Анна Масс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц)

Наташка уверяет, что четко все помнит. Она говорит, что нашу толпу оттеснили к Александровскому саду, к гостинице «Москва», с той стороны, где Стереокино, и нас протащило мимо Дома Союзов. Потом, уже около Метрополя, толпа свернула на Неглинную и там растеклась по круто вверх восходящим переулкам. И Наташка по Звонарскому поднялась до Трубной.

– И там я увидела тебя, на горке, в толпе. Внизу стояли грузовики, но их еще не начали опрокидывать. Я тебя схватила за руку и говорю: «Ладно, хватит». Потому что ясно было, что до Дома Союзов нам не добраться.

Вижу, как мы бредем с Наташкой от фонаря к фонарю по пустынному Садовому, едва волоча ноги от усталости. Троллейбусы не ходят. Мое зеленое пальто с цигейковым воротником заляпано грязью, обе галоши потеряны. У Наташки осталась одна галоша, но оборваны все пуговицы и хлястик на пальто. Мои коленки и ладони саднят и кровоточат. А в душе беспричинная легкость и радость. Хоть мы и не достигли цели, не побывали в Доме Союзов, но чувство такое, будто мы вышли на свет из темного туннеля и опять можно смеяться и болтать о пустяках. Мы и болтаем – о новом фильме «Композитор Глинка», о Славке, студенте МАИ, который ухаживает за Наташкиной старшей сестрой Катей, о Шурке Ширвиндте, который стал ужасно корчить из себя с тех пор как поступил в Щукинское, о предстоящих экзаменах, о платьях для выпускного вечера.

И вот она, улица Щукина, подворотня, наш подъезд. Мы всползаем на свой четвертый этаж, цепляясь за ступени руками, потому что ноги уже не идут. Но это пустяки, главное – мы живы, и впереди – много всего.

12 марта 53 г.

Давно не писала.

Вот уже несколько дней прошло, как случилось это страшное горе, но до сих пор рыдания подступают к горлу.

У всех одна мысль: как же мы теперь будем жить?

За это время я внутренне очень переменилась. Стала строже к себе относиться и контролировать свои поступки. Решила взяться за учебу как следует.

19 марта 53 г.

Целую неделю не сдувала, готовила все уроки и тихо сидела на самых шумных уроках – на английском и на логике. Но вот я заболела и два дня не ходила в школу. И теперь не знаю, как будет.

20 марта 53 г.

Сегодня сдула у Ёлки алгебру и геометрию. Вот так заканчиваются все мои хорошие начинания.

20 апреля 53 г.

Оказывается, врачей оклеветали! Никого они не травили и не убивали, а признались, потому что к ним применяли недозволенные действия. Интересно, какие? Может быть, гипнотизировали? Вообще, судя по некоторым газетным статьям, произошли кое-какие положительные изменения, о которых пока боюсь писать, чтобы не сглазить. Во всяком случае, кажется, легче будет поступить в институт. Ёлка, когда мы с ней сегодня гуляли на Девичке, только об этом и говорила.

Поселок, 1953 год

По воскресеньям мы с родителями, взяв с собой маленького Сашку и мою двоюродную младшую сестру Маринку, садились на недавно приобретенную машину марки «победа», и шофер Анатолий Семенович вез нас по старому Калужскому шоссе мимо деревушек Беляево, Коньково, Теплый Стан до военного городка Ватутинки. Сворачивал с шоссе направо и по узкому проселку еще километра через три привозил на то место, где определено было стоять нашей даче и где пока был кусок леса с условными границами нашего участка в виде далеко отстоящих друг от друга колышков. Немного на отшибе, но близко к будущему поселку, уже был построен длинный барак для рабочих, строителей поселка, где они поселились с женами и детьми. И строительство началось – вырубались просеки, возникали контуры будущих улиц, труднопроезжие, с горбами корней и кое-как засыпанными ямами от выкорчеванных пней, так что наша «победа» если и могла подъехать, то лишь в сухую погоду, а обычно мы доезжали до ворот Госстроя – дома отдыха Строителей, а оттуда шли пешком. Просек было пять, еще без названий, а владельцев больших, каждый почти в полгектара, участков набралось примерно шестьдесят человек. Рядом с нашим был участок поэта Павла Антокольского. С ним и его женой Зоей Константиновной Бажановой мы и в Москве жили рядом, в одном доме, в соседних подъездах. Зоя, как и мама, была актрисой Вахтанговского театра, одной из тех, кого одновременно с мамой выдворили на пенсию. Но Зою оставили преподавать в училище, что создало некоторую напряженность в их обычно дружеских отношениях. К счастью, вскоре Зоя оставила преподавательскую работу, уйдя с головой в строительство дачи, и мама успокоилась.

Через несколько участков от нашего, на той же просеке, получил участок папин соавтор Михаил Абрамович Червинский с женой и двумя детьми – Шуриком и Наташей. Наташа была классе в четвертом или в пятом и не представляла для меня интереса, а вот Шурик, хоть и был младше меня на два года, но когда я увидела его после долгого перерыва, произвел на меня впечатление. Он уже не был тем пухлым толстощеким мальчиком, каким я помнила его с детства, встречая на театральных премьерах в сопровождении родителей. Теперь он представлял собой, скорее, даже юношу, чем подростка. Он был, правда, слегка прыщав, но красив, высок, строен, ироничен, не лез за словом в карман и к месту сыпал цитатами из полузапрещенных «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка», что считалось признаком не только высокого остроумия, но и вольнодумства. У него был велосипед. Я попросила дать покататься, и он дал. Не исключено, что мама заметила мой скрытый интерес к Шурику и решила потушить его в зародыше, потому что, посмотрев ему вслед, прокомментировала как бы в сторону: «Боже, как Шурик подурнел! Ой, как он подурнел!» С чем я молча не согласилась.

На нашей улице-просеке, получившей впоследствии название Восточной аллеи, первыми владельцами участков, кроме нас, стали драматурги Виктор Розов, Юлий Чепурин, Алексей Симуков, прозаики Сергей Антонов, Георгий Березко, Борис Костюковский, Владимир Рудный, Григорий Бакланов (хотя нет, Бакланов вступил в кооператив позже, когда строительство уже в основном закончилось и рабочий барак снесли. Замусоренный, каменистый участок, на котором стоял этот барак, и получил Бакланов, превратив его со временем в небольшой плодово-цветочный рай и построив на нем дом, поменьше, чем у других, но достаточный для его дружной семьи). Еще на нашей улице получили участки гроссмейстер Александр Котов, академик Виктор Виноградов, журналист Олег Писаржевский, кинооператор Роман Кармен, сценарист Алексей Каплер, литературовед и переводчик Николай Вильмонт, кинорежиссер Михаил Ромм – в общем, те деятели советской культуры, кто сумели так или иначе вписаться в режим и занять в нем крепкое положение. Цвет советской интеллигенции. Все они теперь назывались «пайщиками», «членами ДСК». Иногда на собраниях их называли «неплательщиками» и даже «злостными неплательщиками», «должниками», «платежеспособными», «неплатежеспособными».

Признаться, все эти именитые взрослые меня мало интересовали. Гораздо важнее для меня было – есть ли у них дети моего возраста, и смогу ли я с ними подружиться. Потому что, если не будет компании, то какой смысл жить на даче?

2 июля 1953 г.

Экзамены прошли более или менее благополучно, на истории только чуть не засыпалась, но потом всё обошлось.

27-го июня был выпускной вечер. Накануне мы с мамой поехали в салон к знаменитому парикмахеру Полю, и он, наконец-то, отстриг мне косу. Но вместо радости получилось огорчение: он накрутил мне перманент, хотя я ему пыталась объяснить, что у меня волосы сами вьются. Получилось ужасно! Вульгарная дамская укладка мелким бесом. Всю обратную дорогу и дома я ревела. Мама пыталась убедить меня, что Поль замечательный мастер и раз он сделал так, значит, он лучше знает, как мне идет. Но стоило мне посмотреть на себя в зеркало и увидеть этот жуткий перманент, как я снова начинала рыдать. В конце концов, мама позвонила Кате Синельниковой и попросила прийти и что-нибудь сделать. Катя пришла, ужаснулась, тут же вымыла мне голову, крепко завязала платком, а когда волосы высохли, отстригла всю химическую завивку, и получилась короткая стрижка под мальчика. Катя работает гримершей в театре Вахтангова, и у нее замечательный вкус.

На следующий день, перед тем как мне идти на выпускной, Катя снова пришла, оглядела мое новое белое платье, присобачила к вырезу бант, чуть-чуть подмазала мне губы и щеки. За мной зашла Ёлка, и мы пошли в школу. Увидев меня, все девчонки взвыли, что со стрижкой мне в тысячу раз лучше. И у меня сразу поднялось настроение.

Все девчонки были в платьях по последней моде – приспущенные плечи, широкий рукав-японка, отложной воротник. У всех платья белые, только у Белоусовой – в синий горошек, а у Авериной – в красный.

Сначала была торжественная часть. Нас выстроили в зале. За столом сидели Любаша, учителя, за их спинами – родители. Любаша выкликала нас по имени-отчеству и вручала аттестаты. Выступали Ирина Ник., Сикорский, Георгий Нилыч. Из родителей – мама Авериной и еще чья-то. Из девчонок – Ершова, Резниченко, Караваева.

Затем мы поднесли цветы учителям, особенно много – Ирине и Евгеше Сафрозьян, и нас повели в буфет, где были расставлены столы, а на них угощения и бутылки с лимонадом. Родители произносили прочувствованные тосты. Ирка Орестова прочитала длинное неуклюжее стихотворение своего сочинения.

Ну, танцевали под патефон шерочка с машерочкой, а потом всем нашим классом поднялись на четвертый этаж в наш класс, сели за свои парты, пели «Глобус крутится-вертится…», вспоминали разные случаи, разговаривали о всякой чепухе, хохотали. В общем, как всегда. И было странно, что все это – в последний раз.

В 4 часа пошли на Красную площадь. Уже было светло. Шли посреди улицы, шеренгой, т. к. машин еще не было. Орали песни. Положили цветы на Мавзолей. Если бы я была сентиментальной натурой, то можно было бы пустить слезу, как некоторые.

Сегодня уже сижу, занимаюсь. Документы сдала. Страшно боюсь экзаменов.

Вот бы я поступила! Я была бы счастливейшим человеком в мире!

И чтобы все наши девчонки поступили, и чтобы мы собрались в сентябре и рассказывали бы, как кто поступал и т. д. На большее мои мечты не распространяются.

Документы я подала в МГУ на филологический. Закончи я школу годом раньше, об Университете с моим «пятым пунктом» в паспорте нечего было бы и думать, но теперь был июль 1953-го, и появилась надежда: реабилитировали «врачей-отравителей», с убитого Михоэлса сняли обвинение в том, что он был агентом шпионской сионистской организации «Джойнт». Вообще, повеяло ветром оттепели, и мама решила рискнуть. Сама-то я предпочла бы институт попроще, например, Педагогический, лишь бы главным предметом была литература, но мама сказала, что Педагогический – это «не реноме», а Университет – «реноме».

Экзаменов нужно было сдать пять – сочинение, литературу, историю, географию и английский. Знания мои были, мягко говоря, слабоваты, да и те, которые были, заслонялись диким, оглушительным страхом перед экзаменами. Мама наняла репетиторов по всем сдаваемым предметам. Все эти репетиторы не только преподавали на филфаке, но и должны были входить в состав экзаменационной комиссии, и каждый обещал как-то так устроить, чтобы отвечать на билет я попала именно к нему, а не к другому экзаменатору. Как уж маме удалось таких найти, и сколько она им переплачивала сверх того, что брали обычные репетиторы, – не знаю, но как-то удалось. Была найдена и еще одна лазейка: мой дядя, Константин Осипович Масс, крупная шишка в области спортивного снабжения, дружил с кем-то из Университетских начальников по линии спорта, и этот начальник обещал ходатайствовать за меня по этой линии. Что являлось чистым враньем, так как никаким спортом я не занималась. Конкурс был – двадцать пять человек на место. С таким конкурсом нужно было набрать двадцать пять баллов из двадцати пяти. По истории, географии и английскому я с грехом пополам, а вернее, стараниями слегка перекошенных от стыда и гадливости экзаменаторов-репетиторов, получила пятерки, хотя отвечала на тройки. Но в сочинении и литературе я была уверенна. Из трех тем – «Принципы социалистического реализма по роману Горького „Мать“», «Образы помещиков в поэме Гоголя „Мертвые души“» и «Идеологическая работа Коммунистической партии по вопросам литературы» – я выбрала третью. Эту тему мы прорабатывали в школе, да и с репетиторшей подробно разбирали доклад товарища Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград» как образец острого критического анализа с высоких партийных позиций. Переложив содержание доклада, с пафосом заклеймив своими словами любимых Зощенко и Ахматову (им-то все равно, а мне лишь бы пятерку получить), добавив идеологически выдержанных мыслей, я сдала сочинение в полной уверенности, что получу пятерку, но получила четверку с минусом. То ли партийная идеология за это время чуть-чуть пошатнулась, и мой пафос выстрелил не совсем в цель, то ли, что вероятнее, я посадила какую-нибудь грамматическую ошибку. С экзаменом по литературе устной тоже получилась накладка: моя репетиторша не смогла прийти из-за внезапной болезни дочки и не предупредила обо мне никого из других членов комиссии. И хотя на первый вопрос – «Изображение партизанского движения по „Разгрому“ Фадеева» – я ответила без запинки, а во втором вопросе – поэзия народов СССР – вообще купалась, шпаря наизусть стихи Сулеймана Стальского, Павло Тычины, Петруся Бровки, Джамбула и других поэтов братских республик в русских переводах, белоглазой, надутой экзаменаторше мой ответ, а скорее я сама, чем-то не понравились и она поставила мне четверку.

С двадцатью тремя баллами меня все-таки зачислили, не исключено, что по ходатайству спортивного начальника, но не на очный, а на вечерний.

Я была просто убита. Такое напряжение перед стартом, такое отчаянное преодоление страха перед экзаменами, и вот прыжок… И приземление куда-то в «молоко», в сторону от цели, в мутную, ватную среду под туманным названием «вечернее отделение филологического факультета». Все мечты пошли наперекосяк. В слове «вечерница» мне слышалось что-то второсортное, презрительное. Оно звучало как «второгодница». К тому же программа обучения на вечернем была рассчитана не на пять лет, а на шесть! Состаришься, пока закончишь.

Напрасно мама убеждала меня, что главное – поступить, что никто мне не запрещает посещать лекции очного факультета, а потом дядя похлопочет через того же спортивного начальника и меня к концу года, может быть, удастся перевести на очный.

К концу года! Может быть! А сейчас? На вечернем занятия начнутся только с октября. Все нормальные студенты придут первого сентября, счастливые, равноправные, а я? Ну и что же, что смогу посещать лекции? Все равно буду чувствовать себя на обочине в дружном коллективе, его неполноправным членом. И потом, мне же придется куда-то устраиваться на работу, потому что на вечернем нужна справка с места работы, а тогда как я смогу посещать дневные лекции? А я хочу окунуться в дружный молодой студенческий коллектив, чтобы было так же, как в школе, но лучше, потому что – с мальчишками (моя-то школа была женская, и – вот обида – как раз с нового учебного года женские и мужские школы объединили). Хочу, чтобы походы, песни у костра, чтобы ездить вместе со всеми в колхоз на уборку картошки, чтобы вечеринки, тайные встречи, чтобы любовь…

Поселок, 1954 год

В поселке тем временем стучали топоры, шоркали рубанки, звенели пилы: строились летние домики-времянки под односкатными крышами, ставились деревенские нужники-скворечники, чтобы писательские семьи летом могли жить с относительными удобствами, в ожидании пока строятся их зимние дачи. Водопровода еще не было, вместо него – железная бочка, лошадь, телега и водовоз дядя Петя. Во времянках были печки с дровяными плитами. Дров было много, так как участки представляли собой сплошной смешанный лес с грибами и ягодами – елки в два обхвата, березы, сосны, густой кустарник. Без вырубки было не обойтись. Требовалось получить разрешение на рубку каждого дерева, лесничество в те годы за этим следило. Но, конечно, за всеми не уследишь, и деревья потихоньку вырубались, открывались солнечные полянки, вскапывались первые грядки, высаживались первые цветы. Писательские жены ходили друг к другу в гости, смотрели, кто как устроился. Каждая старалась похвастать уютом своего скромного временного жилища. Встречаясь, обсуждали, у кого как устроено, что-то перенимали, кого-то критиковали. Мой отец в то первое дачное лето увлекся рисованием. Начал с того, что разрисовал цветами белую известковую печку. Получилось очень нарядно, соседи восхищались.

С этой печки началось. Папа и раньше рисовал, но так, между делом. А тут увлекся. Времянка превратилась в мастерскую: всюду альбомы, кисти, краски, эскизы, натюрморты, портреты, пейзажи. Маме нравилось, что к нам заходят соседи – специально посмотреть на папино художество, просят подарить картину, и папа охотно дарит, и уже не только у нас, но и во многих соседних времянках (а потом и в построенных дачах) висят яркие, выполненные в условной манере, сочные, радостные папины картины.

Телефонов в поселке еще не было, машины были далеко не у всех, поэтому заходили попросту, спрашивали у машиновладельца, не едет ли он в Москву, и если едет, не найдется ли в машине лишнего места. Хорошим тоном считалось, если сам машиновладелец заходил к соседу и сообщал, что едет и что есть одно или два свободных места. Если свободных мест не было, шли пешком три километра до шоссе, а там садились в автобус, который доезжал до метро «Калужская». Автобусы ездили с большими перерывами и бывали переполнены.

Ну, и мы, дети, тоже потихоньку знакомились. Я сразу сблизилась с пухленькой, общительной и кокетливой Инкой Ермашовой. Она поступила в этом году в Менделеевский. Хвасталась, что ее папа, журналист-международник, долго работал за границей и дочку назвал ИНО,что расшифровывается как «Иностранный отдел НКВД», а в метрике она записана «Ина», с одним «н». Особой душевной близости, как, например, со школьной подругой Ёлкой или сестрой Маринкой, у нас не образовалось, но для дачи такие легкие, ни к чему не обязывающие отношения были в самый раз. Благодаря Инкиной общительности мы быстро перезнакомились с остальной дачной молодежью. Заводилами стали Рудные, два брата-студента, Генька и Ярик, и их сестра Грелька. Они организовали волейбольную площадку за поселком, на лесной поляне. Там, на волейболе, к нам присоединились Севка Россельс, поступивший в этом году в МАИ, скромная, стеснительная Лена Липскерова, студентка Плехановского, Наташа Еголина, Илюша Александров. Из школьников были Шура Червинский и Андрей Ладынин, сын знаменитого кинорежиссера Пырьева и не менее знаменитой киноартистки Марины Ладыниной – худенький высокий блондин с голубыми глазами и нежным румянцем. Он восхищал нас, девочек, начитанностью, оригинальностью взглядов и спокойной небрежностью, с какой он эти взгляды высказывал. И еще тем, что никогда громко не смеялся и не повышал голоса. Он собирался поступать во ВГИК, а пока учился в школе, но не в простой, а в Суриковском художественном училище, ходил с мольбертом и складным стульчиком на берег Десны писать пейзажи.

Наташа Ромм училась в медицинском, Сашка Богословский – в консерватории, Наташа Фиш – на биофаке МГУ.

В дождливую погоду собирались во времянке Рудных или у Фишей, играли в карты, философствовали. Обозначились какие-то «особые» отношения. Севке Россельсу нравилась Инка, но он был стеснителен и старался этого не показать. Инка нравилась и другим мальчикам. Она со всеми кокетничала, но никому пока не отдавала предпочтения. На меня «положил глаз» Генька Рудный, простодушный увалень, добрый, покладистый, но какой-то очень уж простоватый. Другие любили рассуждать о высоких материях, оспаривать истины, в общем, пускать пыль в глаза, а он больше помалкивал. Никто его не принимал всерьез, над ним подсмеивались, а он не обижался. Его робкие попытки ухаживать за мной я со смехом отвергала. Меня даже обижало, что я нравлюсь такому примитивному мальчику. Что же, другим я, значит, не интересна, если мне достался такой?

Но вообще это первое дачное лето было прекрасным.

Всей компанией ходили в село Пучково осматривать старинную церковь, гордый силуэт которой увидел за много километров и показал нам Андрей Ладынин. Вблизи церковь оказалась мертвым кирпичным остовом без крыши, загаженным внутри и поросшим травой. Рядом – заброшенное кладбище. Грустное зрелище. Но сам поход был веселый – долгий, кружной, с привалами на берегу Десны, купанием, переходом через висячий «тарзаний» мостик. В какой-то деревне сыграли в волейбол с местными и позорно проигрались.

Часто ходили в дом отдыха Госстроя играть в пинг-понг, валялись на пляже, ходили в клуб – там через день показывали кино, иногда очень хорошее, например, американский фильм «Великолепная семерка» или французский – «Газовый свет». Возвращались в темноте, подсвечивая дорогу фонариком. Чувственность окружала нас почти осязаемым туманом, но отношения были целомудренными, то, что называется – «товарищескими».

Дому отдыха Госстроя, где мы постоянно паслись, принадлежала большая ухоженная территория с красивым, в классическом стиле двухэтажным белокаменным зданием с колоннами на высоком берегу Десны. От дома к реке вела широкая каменная лестница в три пролета, внизу была лодочная станция. Вдоль берега шла прогулочная дорожка, отделенная от реки низкой белой балюстрадой. Здесь, на территории дома отдыха, среди цветников, фигурных скамеек, ротонд и спортивных площадок напрашивалось снимать фильмы про богатую дворянскую жизнь. Однако, прошел слух, что снимать будут не про дворянскую, тлетворную, а про нашу, счастливую, по пьесе пайщика нашего кооператива Алексея Дмитриевича Симукова «Девицы-красавицы», о простых заводских девчатах. Роскошь обстановки должна была создать у зрителя убедительное представление о жизни советских рабочих. Слух оказался ложным, хотя сама пьеса шла по всему Советскому Союзу, так что ее автор был пайщиком «платежеспособным». В этом смысле драматургам везло больше, чем прозаикам, чьи гонорары были не столь постоянны, так что многим строительство оказалось не по средствам. Так, отпала, не осилив строительства, писательница Любовь Кабо, передав участок важному чиновнику из министерства культуры Владимиру Кеменову. Через год свой недостроенный дом вынужден был продать Владимир Рудный, так что Грелька с Яриком и Генькой выпали из компании. Сам Рудный еще несколько лет жил в поселке один, писал роман, снимая времянку у писателя Волкова, но потом и Волков оказался «неплатежеспособным», и его участок приобрел Генрих Боровик.

Дело в том, что денег на строительство понадобилось гораздо больше, чем предполагалось вначале. Прорабы проворовывались один за другим, и никто не знал, как этому противостоять. В конце концов, писатели стали строить каждый сам, кто во что горазд, без начальников, но поскольку опыта ни у кого не было, стройматериалы доставать было очень трудно, рабочих не хватало – строительство шло медленно и через пень-колоду. Часто со скандалами. Кому-то повезло достать «левый» кирпич, у кого-то сперли «левые» доски. Какой-то счастливец, еще не осилив фундамент, уже приобрел по большому блату чешский голубой унитаз, и все ходили на него любоваться и завидовать. У кого-то уже заканчивалась кирпичная кладка, а у кого-то еще только рыли яму под фундамент. Нескольким пайщикам (моему отцу в их числе) удалось достать роскошный дубовый паркет. Паркет оказался ворованным, похитителей судили, а отца и других невольных «скупщиков краденного» вызывали в суд, к счастью, только как свидетелей, но волнений было много. Паркет, однако, не изъяли, так что и по сей день полы у нас в доме покрыты ворованным паркетом.

В самом конце лета устроили прощальный костер рядом с волейбольной площадкой. Наташа Ромм принесла бутылку вина, все чуть-чуть окосели и раскрепостились. Вдруг, в темноте, меня обнял Сашка Богословский. Это было захватывающее мгновение. Оно и продолжалось мгновение, потому что рядом затрещали кусты и вылез Илюша с охапкой хвороста, но острое чувство, которое я испытала при этом объятии, не покидало меня весь вечер. Генька смешно ухаживал за мной, все острили по этому поводу. Сашка помалкивал. Между нами была тайна. Мне хотелось, чтобы эта ночь никогда не кончалась.

В третьем часу за Наташей пришел Михаил Ильич Ромм, освещая тропинку фонарем, и сказал, что пора по домам. Условились приезжать зимой всей компанией по воскресеньям кататься на лыжах. Брать с собой термосы и какую-нибудь еду и греться в одной из времянок.