Текст книги "Милая, обожаемая моя Анна Васильевна"
Автор книги: Анна Книппер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 37 страниц)
Сестра Анны Васильевны, Елена, прекрасно выразила в небольшом эссе фундаментальную роль детства, родителей или, говоря вообще, корней в становлении личности. Думаю, что Анна Васильевна если бы и не подписалась под этими словами, то уж по крайней мере согласилась с ними, и поэтому нахожу их в высшей степени подходящими для завершения настоящих заметок; приведу этот короткий текст целиком.
Отец посадил меня перед собой на седло. Копыта мягко стукали о землю, звонко о камень. Я держалась обеими руками за луку. Перед лукой в такт движению двигалась шея гнедой лошади, гриву шевелило ветром, пахло солнцем и лошадиным потом, и ветер гнал седые волны по склонам холма и по далеко внизу уходившей ковыльной степи. Когда мы въехали на вершину, перед нами открылся и – огромный, белый – встал Эльбрус.
В белизне вечных снегов он стоял, как видение, и синее небо уходило вверх.
Отец сказал: "Гляди и запомни. Может быть, ты уже никогда не увидишь такой красоты".
Через всю жизнь я пронесла услышанный тогда – пяти лет – неуловимый ухом ритм, ритм соединения прекрасной белой неподвижности Эльбруса и спокойного движения колышущейся степи.
Он живет во мне неистребимо, как дыхание, как биение сердца, пока оно мое живое сердце – бьется во мне.
ПЕРЕЧЕНЬ ИМЕН
Аксельрод Елизавета Григорьевна (1912-1981) – художник, жена Е.Л. Лифшица и мать А.Е. Лифшица.
Андаева Раиса Германовна (1936) – искусствовед, преподаватель Пермского Университета.
Антонова Вера Семеновна (1886-1983) – соседка по дому, друг семьи Анны Васильевны, работала дворником.
Басманова Марина Павловна – художник.
Бирштейн Вадим Яковлевич (1939) – микробиолог, участник правозащитного движения в брежневско-андроповские времена.
Бирштейн Макс Авадьевич (1915) – художник, друг Володи Тимирева, ездивший вместе с ним в экспедиции на Каспий и участвовавший в выставках сделанных там работ.
Вайнонен Василий Иванович (1898-1964) – балетмейстер, постановщик балетных спектаклей в лучших музыкальных театрах страны, друг Анны Васильевны.
Волконский Андрей Михайлович (1933) – пианист, композитор, создатель и руководитель ансамбля "Мадригал"; в настоящее время живет в Италии.
Величанский Александр Леонидович (1940-1990) – поэт. В доперестроечные времена практически не публиковался в России – только Твардовский в "Новом мире" в 1969 г. опубликовал несколько его стихотворений. После 1989 г. публикации пошли одна за другой.
Гедикян Владимир Михайлович (1929) – художник.
Гедикян Тамара Павловна (1929) – жена В.М. Гедикяна.
Гернет Нина Владимировна (1902-1982) – детская писательница, подруга Елены Васильевны Сафоновой.
Гефтер Михаил Яковлевич (1918-1995) – историк, общественный деятель.
Глебова Людмила Николаевна (1917-1990) – художник, сестра Т.Н. Глебовой.
Глебова Татьяна Николаевна (1900-1985) – художник, жена В.В. Стерлигова.
Горжевская Елизавета Давидовна (1941) – жена А.Величанского, ныне работник издательства "Прогресс".
Грановская Наталья Юрьевна (1938) – жена В.В. Троицкого, инженер-химик.
Дмитриев Владимир Владимирович (1900-1948) – художник театра, большой друг Анны Васильевны.
Дулов Александр Андреевич (1931) – химик, популярный автор и исполнитель песен на гитаре.
Житков Борис Степанович (1882-1938) – писатель, сотрудничал и дружил с Е.В. Сафоновой и с семьей Анны Васильевны.
Зубарева Людмила Николаевна (1939) – моя жена.
Калинина Фаина Степановна (1925) – балерина Новосибирского театра оперы и балета, ныне пенсионер.
Капнист Мария Ростиславовна (1914-1994) – киноактриса, большой друг Анны Васильевны, познакомилась с ней в заключении.
Кашкаров Юрий Данилович (1937-1995) – журналист, в последние годы был гл. редактором "Нового журнала", издаваемого в США.
Книпер Всеволод Константинович (1888-1942) – муж Анны Васильевны, инженер-путеец.
Кривошеин Игорь Александрович (1890-1986) – сын известного русского политического деятеля А.В. Кривошеина, герой Французского Сопротивления во времена Второй мировой войны; умер во Франции.
Кривошеин Никита Игоревич (1934) – сын И.А. и Н.А. Кривошеиных, переводчик, в настоящее время живет во Франции.
Кривошеина Нина Алексеевна (1895-1981) – в девичестве Мещерская, автор книги "Четыре третьих нашей жизни", дружила с Анной Васильевной; умерла во Франции.
Кругликов Вячеслав Иванович (1930) – журналист-фотограф, муж Н.Н. Татарской.
Лазарева-Станищева Марина Сергеевна (1918) – художник, внучка академика архитектуры Ф.О. Шехтеля.
Лазуко Альбина Кузминична (1938) – искусствовед, работает в Русском музее С.-Петербурга.
Лимчер Ксения Федоровна (1898-1973) – друг Анны Васильевны.
Линк Кирилл Павлович (1924-1983) – мальчишкой был частым гостем в доме Анны Васильевны, ему покровительствовал Володя Тимирев; воевал, служил шофером у Василия Сталина; строитель.
Линк Павел Фердинандович (1900-1938) – отец К.П. Линка, шофер посольства Германии; расстрелян в 1938 г. якобы за шпионаж в пользу Германии.
Лифшиц Андрей Ефимович (1937-1989) – сын Е.Г. Аксельрод и Е.Л. Лифшица, инженер горного машиностроения; погиб в Израиле.
Лифшиц Виктория Георгиевна (1945) – жена А.Е. Лифшица, в настоящее время живет в Израиле.
Лифшиц Ефим Львович (1909-1983) – художник, муж Е.Г. Аксельрод и отец А.Е.Лифшица.
Малютин Владимир Михайлович (1937) – он же "Кит", инженер; в настоящее время работает в области медицинского страхования.
Мейлах Михаил Борисович (1941) – литературовед, специалист по советской литературе 20-30-х годов; был арестован и осужден КГБ в 1981 г. за распространение т.н. "антисоветской" литературы, отбывал наказание под Пермью.
Меньшов Валерий Владимирович (1938) – он же "Жук", кино– и телеоператор.
Михайлова Анна Евгеньевна (1931) – дальняя родственница Сафоновых по линии Варвары Ивановны Сафоновой.
Некрасов Виктор Платонович (1911-1992) – писатель, вынужден был покинуть СССР в 1974 г.; умер во Франции.
Ольшевская Ольга Павловна (1936) – биолог, преподаватель, в 1989 г. приняла послушание в Свято-Амвросиевском Казанском женском монастыре (Шамординской пустыни).
Ольшевский Иван Алексеевич (1965) – сын О.П. Ольшевской, предприниматель.
Пешкова (Татарская) Наталья Никитична (1925) – журналист, дочь Н.Ф. Пешкова; в детстве часто и подолгу жила в семье Анны Васильевны, впоследствии стала ее большим другом.
Пешков Никита Федорович (1887-1938) – морской офицер, старпом на "Варяге", знаком с Анной Васильевной со времен ее свадьбы в 1911 г.; помог Анне Васильевне с устройством на работу в РУСКАПА (русско-канадско-английское пассажирское агентство); в 1925 г. был арестован и осужден за контрреволюционную деятельность (три года отбывал на Соловках, затем был лишен права проживать в центральных и пограничных городах). Умер от туберкулеза.
Пешкова Екатерина Павловна (1876-1965) – общественный деятель, жена А.М.Горького.
Писарев Леонид Алексеевич (1938) – художник.
Рогинская Ирина Николаевна (1915-1977) – дружила с Володей Тимиревым и Анной Васильевной.
Сафонова (Вышнеградская) Варвара Ивановна (1863-1921) – мать Анны Васильевны.
Сафонов Василий Ильич (1852-1918) – отец Анны Васльевны, известный русский музыкальный деятель, один из основателей Московской консерватории.
Сафонов Василий Ильич (1967) – мой сын, программист.
Сафонова Елена Васильевна (1902-1980) – сестра Анны Васильевны, художник; ею выполнены иллюстрации к книгам "Что я видел" Б.С. Житкова, "Доктор Айболит" К.И. Чуковского и др.
Сафонов Иван Васильевич (1891-1955) – брат Анны Васильевны, скрипач.
Сафонов Илья Васильевич (1887-1931) – брат Анны Васильевны, виолончелист.
Сафонова Ольга Васильевна (1899-1942) – сестра Анны Васильевны, художник, моя мать.
Севрюгин Владимир Алексеевич (1940) – преподаватель, журналист.
Севрюгина Ольга Ивановна (1946) – жена В.А. Севрюгина.
Середнякова Евгения Захаровна (1892-1966) – жена М.А. Середнякова, мать Е.М. Шапошниковой и бабушка Н.В. Шапошниковой.
Середняков Михаил Алексеевич (1890-1966) – юрист, муж Е.З. Шапошниковой, отец Е.М. Шапошниковой, дед Н.В. Шапошниковой.
Синицына Валентина Георгиевна (1930) – одна из жилиц коммуналки, где я неудачно вил свое первое семейное гнездо.
Смородский Кирилл Александрович (1898-1942) – художник, мой отец.
Сорокина Ирина Васильевна (1945) – жена Л.А. Писарева.
Стужина Эмилия Павловна (1931-1973) – востоковед, заведовала краеведческим музеем г. Рыбинска, преподаватель МГУ, переводчица литературы с китайского, большой друг Анны Васильевны.
Стерлигов Владимир Васильевич (1904-1973) – художник, в 60-70-е годы был одним из лидеров Ленинградского художнического авангарда.
Сулержицкий Дмитрий Леопольдович (1903-1968) – сын сподвижника Станиславского по созданию МХАТ.
Сулержицкая Мария Николаевна (1905-1987) – жена Д.Л. Сулержицкого; оба – друзья Анны Васильевны.
Татарская Наталия Никитична (см.: Пешкова Н.Н.)
Тимирев Владимир Сергеевич (1914-1938) – сын А.В. Книпер, художник. В 1938 г. расстрелян якобы за шпионаж в пользу Германии.
Тихомирова Мария Ильинична (1960) – моя дочь, медицинская сестра.
Троицкий Вадим Владимирович (1935) – виолончелист, кум Анны Васильевны по крещению М.И. Тихомировой.
Филипьева Наталья Николаевна (1905-1965) – двоюродная сестра Анны Васильевны по линии матери, мать О.П. Ольшевской.
Черкасова Мария Валентиновна (1938) – биолог, журналист.
Хлебникова Ольга Николаевна (1892-1966) – деревенская учительница, работавшая в прикалужской деревне в 60-х.
Шапошников Вадим Боpисович (1916-1982) – журналист, друг Володи Тимирева.
Шапошникова Елена Михайловна (1918-1981) – дочь М.А. и Е.З. Середняковых, жена В.Б. Шапошникова, мать Н.В. Шапошниковой.
Шапошникова Наталья Вадимовна (1937) – дочь В.Б. и Е.М. Шапошниковых, переводчица с фр. языка.
Шестаков Николай Яковлевич (1894-1974) – писатель, друг Анны Васильевны.
Шестакова Надежда Владимировна (1896-1981) – преподаватель, переводчик с англ. языка, жена Н.Я. Шестакова, друг Анны Васильевны.
Шипунов Сергей (1937) – биолог, зав. лаб. экологии РАН.
Шлыкова Нина Михайловна (1900-1970) – подруга моей матери, О.В. Сафоновой, преподаватель игры на фортепиано.
Шутов Дмитрий Илларионович (1909-1986) – актер МХАТ.
Эрбштейн Борис Михайлович (1902-1966) – художник, работал с В.Э. Мейерхольдом, многократно репрессирован, друг Анны Васильевны.
Юдина Мария Вениаминовна (1899-1970) – известная пианистка и педагог, частый гость Плющихинской квартиры.
Юрьева Нина Дмитриевна (1898) – преподаватель музыки, соседка нашей семьи по квартире на Фурштадской ул. в Ленинграде.
Яньков Владимир Юрьевич (1927) – преподаватель программирования в МИНХ; ветеран дома на Плющихе.
РАССКАЗЫ И СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ
Творчество составляло основу атмосферы жизни семьи Сафоновых, и многие из детей оказывались заражены этой атмосферой на всю жизнь, продолжая более или менее всерьез, а то и профессионально заниматься искусством в зрелые годы. Не была исключением и Анна Васильевна, хотя она и не стала профессиональным художником, музыкантом или писателем – обстоятельства ее жизни складывались чаще всего неблагоприятно для проявления творческой активности. Тем не менее полученный в детстве заряд сказался: обращение к бумаге – или вполне адресное, или чтобы высказаться перед безымянным слушателем – зачастую давало выход переполнявшим ее чувствам и мыслям. Не Бог весть как велик объем написанного Анной Васильевной, если не считать ее мемуарных записок, – несколько беллетризованных историй из ее разнообразного опыта, записки о друзьях и стихи, которых, пожалуй, больше всего; ниже все это предлагается Вашему вниманию именно в упомянутом порядке. Рассказы не требуют особых комментариев, поскольку кое-какие необходимые пояснения содержат и сами в себе, во-первых, а во-вторых, это не просто описание реальных событий, а все-таки скорее литературные произведения; порядок их представления: "Спектакль NoЗабавный случай¤", "Как я был в Японии", "Самозванка" и "Кармен". Далее следуют мемуарные записки "О Володе Дмитриеве", выдающемся художнике театра и большом друге Анны Васильевны, и, наконец, несколько избранных стихотворений. Вообще, стихов написано довольно много. По времени написания они располагаются в ряд от 1915 до 1971 г., а тематически их можно сгруппировать в такие блоки: "Черная страна" – так назвала этот блок сама Анна Васильевна, – объединяет стихотворения о лагерной жизни в Казахстане; стихи, посвященные сыну, стихотворные впечатления от разных городов, а также не группирующиеся по определенным темам стихи. Отбор стихотворений для настоящей публикации определялся, во-первых, небесспорным вкусом составителей, а во-вторых, их желанием дать читателю по возможности более полное представление обо всех периодах творчества Анны Васильевны и о разнообразии волновавших ее тем. Стихотворения даны в хронологическом порядке, за исключением "Застольная" и "Седьмое февраля", которыми было решено завершить стихотворный раздел. Первые два стихотворения написаны в период знакомства Анны Васильевны с А.В. Колчаком, и внимательному читателю будет нетрудно найти параллели в тексте воспоминаний и в стихах. Стихотворение, датированное 26-27-м годом, написано, скорее всего, в Тарусе. "Малоярославец", 38-й год, – не обманувшее предчувствие скорого ареста. Далее идет серия стихов из цикла "Черная страна", написанного в период с 1938 по 1946 г. – после ареста в Малоярославце и до освобождения из Карлага. Некоторые стихи этого цикла свидетельствуют о способности Анны Васильевны видеть прекрасное даже в самых тяжелых ситуациях; примером тому "Облака раскинули крылья...", "Какая нежность беспредельная..." и "Бык". "Передо мной не в маршальском мундире..." – удивительный пример того, когда жертва не просто размышляет о палаче, а размышляет, я бы даже сказал, с налетом жалости, как бы и не ощущая себя жертвой, а значит, и не будучи таковой! И это в 47-м, когда победившая в страшной войне страна припухала от голода и в то же время по воле владельца маршальского мундира готовилась к другой, которая, начнись она, была бы пострашней уже отгремевшей. Два стихотворения – "Зима" и "Ох, вспомним мы тебя, унылый город..." – это зарисовки впечатлений от городов Рыбинска и Енисейска. Дальше представлена серия стихов, импульсом к написанию которых (1964-1967) служили чаще всего впечатления от разных мест и ситуаций; здесь есть и владимирско-суздальские места, и подмосковное местечко платформа "Зеленоградская", и дорожные летучие мысли и т.д. И тут же – незарастающий след: воспоминание о ссыльной жизни. "Больница... Ночь... Не спится мне..." – объяснять нечего! "Застольная" – это плач матери по сыну, когда она, лишенная свободы, еще надеялась, что он жив, пускай тоже в неволе (на самом деле Оди Тимирева уже пять лет не было в живых – его расстреляли вскоре после ареста в 1938-м). И наконец, "Седьмое февраля" день расстрела Александра Васильевича Колчака.
СПЕКТАКЛЬ "ЗАБАВНЫЙ СЛУЧАЙ"
Просоленная степь, прошитая железнодорожной ниткой, кучка саманных бараков, огород и парк у пруда, куда вход заключенным воспрещен, хотя каждое дерево посажено их руками, – Бурминское отделение Карлага. Посредине клуб просторное здание, тоже саманное и тоже протекающее в дождь, как и все остальные бараки. Там бывает кино и действует драматический кружок. Актеры заключенные, режиссер и художник – тоже. На репетиции приходят после дня работы, кто где. А день – от зари до зари. Казалось бы, сил хватит только дойти до своей койки, свалиться, как мешок, и спать, спать.
Но на репетиции, на спектакле можно забыть на это время обо всем, что не театр, готовить праздник – а это действительно праздник для многих. Наша публика – заключенные тоже. Публика очень чуткая, прямо сказать – умная публика. Я – художник, могу бывать во всех бараках, мужских и женских. Обхожу их после каждого спектакля и каждый раз ухожу с чувством удовлетворения от того, как нужно и важно для этих людей то дело, которое мы делаем с таким трудом, с таким напряжением и радостью. Потому что поставить спектакль – дело нешуточное. На сцене несколько рам, обтянутых соломенными матами, – и все. Были две колонны, но в морозы за неимением топлива они погибли в печке начальника КВЧ. Мир их праху. Теперь начальник у нас другой, и память о нем другая. Он-то входил в интересы кружка, что можно было достать – достанет. Надо помочь – поможет сам. За это свойство вольнонаемные его презирали: "Когда можно кого угодно из зеков заставить, глупо работать самому". Точки зрения разные – мы хорошо к нему относились.
Режиссер – Анна Лацис; она в родстве с писателем и всеми известными Лацисами. Небольшого роста, с латышскими большими серыми глазами. Режиссер она и в прошлом, до лагеря. Ставила она когда-то и где-то "Забавный случай" Гольдони, решила поставить и здесь. Классика – возражений нет. Шесть действующих лиц: две женщины, четверо мужчин. Жанина – Фира Лейзерова, Констанция – Мария Капнист, соперница по сцене и по Гольдони. Где-то теперь Фира? А Капнист нашла в театре свою дорогу: снимается в кино и посейчас. Пленный французский офицер – Павлик Пастухов, его слуга – Чичко. Отец Жанины – забыла его фамилию, прекрасный актер. Отец Констанции – некий Вася, личность неопределенная, с воровским налетом.
Костюмы? Два кафтана из байки в костюмерной. Золотое шитье из обрезков латуни: выпросили в ремонтной мастерской. Картонные шляпы сами клеили. Шляпа Констанции из пастушеского бриля, плели эту шляпу из соломы. Костюм из лиловой и розовой марли – распороли две пачки. Фижмы, подборы скреплены цветами.
Парики? Нашлась у нас парикмахерша в прошлом – поволжская колонистка Нина Вернер. Я ее уговорила, обещав, что на афише и перед спектаклем будет объявлено: парики и костюмы – Нина Вернер, – клюнула. Достали пакли, завили локоны на палках, парики вышли хоть куда. Напудрили мукой или мелом, не помню. Несмотря на сопротивление актрис, они, когда посмотрели, как выглядят со сцены, – надели. Жабо – собирали по баракам марлевые накидки. Декорации? Дали нам всякую рвань для обтяжки щитов, выкрасили чем Бог послал. Я вырезала из картона какие-то барочные узоры под резьбу, расписала глиной, мелом и сажей, набила на табуретки, столы и карнизы (со стороны фаса). По бокам сцены поставили зеленые ящики с апельсиновыми деревцами. Деревца палки с просверленными дырками, куда вставлены ветки аруи – ползучей туи: единственная зелень зимой. Она вьется по каменным склонам сопок. Я их постригла до круглой формы, а апельсины вырезала из крупной моркови. Вышло красиво. Это оформление. А спектакль вышел веселый. За всей бедностью наших средств его держала на высоте полная отдача актеров хороших и средних, опытный режиссер и та творческая атмосфера работы всех без исключения участников, которую не часто встретишь и в профессиональном театре.
КАК Я БЫЛ В ЯПОНИИ
Кладовая стройчасти: получаю краску и олифу; я – маляр. Кладовщик Николай Алексеевич, суровый старик, – с виду вылитый Никола Угодник. У меня с ним постоянные контры из-за неоформленных требований – никак не могу осилить эту премудрость. Неожиданно в разговоре он сказал: "Вот когда я был в Японии..."
– Да когда же вы были в Японии, Николай Алексеевич?
– А в плену. Я под Мукденом ранен был, сознание потерял. А очнулся тихо. Кругом мертвые лежат, много нас тогда положили. Я в бой за знаменщиком шел: гляжу, а он рядом лежит и знамя наше полковое тут же. А наших нет отступили. Нам все говорят, что японцы раненых добивают, мучают – очень мы этого боялись. Однако надо сказать, что потом они с нами очень даже нежно обращались. Что делать? Крови я много потерял, слабый. Ну, все-таки кое-как достал пакет, перевязал ногу, а потом ползком, ползком подобрался к знамени, снял с древка да в шинель на грудь под подкладку и спрятал. Лежу, жду, что будет. Ну, вижу: идут японские санитары, подбирают раненых. Я застонал, подошли, взяли на носилки, даром, что русский, – и в госпиталь. Шинельку, конечно, вместе с обмундированием в каптерку, а меня на койку. Конечно, говорить по-ихнему я не умел, но скажу: очень меня хорошо лечили, врачи не хуже наших. Выписался я из госпиталя, выдали мне одежу и шинелку, смотрю знамя на месте, не заметили. А меня в плен, в Японию. А там как кому повезет – кто в казармы, а кого, значит, на работу к японским хозяевам, мужчины-то японские все на войне: кому работать? Попал я к одному старику в работники. Хороший такой старик, православный, между прочим, и по-русски немного говорил. Он ко мне очень был добрый, ну, прямо сказать, меня любил, только все удивлялся – жара такая, а я в шинелке и на работе и дома. "Ты бы снял". – "Нет, – говорю, – меня чего-то знобит; верно, крови много потерял". А подкладку я аккуратно зашил, ничего не видно. Как кончу я работу, мы с хозяином, он мне про свое, я про свое – дом, жена, хозяйство. Ну будто соседи, будто и войны никакой нет. Однако скучал я очень, все-то чужое, все не как у нас. Ну, он это видел, конечно. Вот раз приходит и говорит мне: "Домой хочешь?" – "Кто, – говорю, – домой не хочет. Ты, – говорю, – человек хороший, не обижаешь, всем доволен. А дом – он дом и есть". – "Ну, так завтра в порту французский пароход углем грузят. Просись на работу". Больше ничего не сказал. Прошусь, значит, на работу к своим: наши, пленные, уголь-то грузили. Взяли меня. Я говорю своим: "Вы меня не ищите, а спросят на поверке – упал в воду, и дело с концом". – "Ладно". Вот я с тачкой-то вместе – в трюм. А сверху на меня уголь, уголь. Расшибся я немного, ну ничего, пробрался к вентилятору, дышу. Долго мне показалось, да и страшно: завалят углем, вот и конец. Однако слышу – тихо стало, и уголь больше не сыплется, погрузку кончили. Стою у вентилятора по пояс в угле, жду. Пароход-то французский, наш, значит, – вроде как союзный. Долго ли, коротко ли, слышу я, пошел пароход. Все-таки я сразу не вылез – мало ли что бывает: ведь пленный я, русский, беглый. Как на меня посмотрят? Только как вышел пароход в открытое море, откопался я, да по кучам, по кучам и вылез. Черный, грязный, черт чертом. Увидали меня матросы – что за человек? Ну, я, конечно, их язык не понимаю. "Русский я, русский, – говорю, – солдат, пленный. Они меня к капитану. Капитан у них мосье Леруа – век не забуду, не выдал. Велел он меня накормить, переодеть, все как полагается. Он по-русски немного знал, хлопает меня по плечу: "Карош, карош солдат". Однако шинелки своей я не отдал. И подумайте: ведь он крюку из-за меня дал. Ему в Шанхай, а он меня во Владивосток предоставил, к своим, к русским! Господи, к своим попал! Ну, являюсь я в штаб. Так и так, рядовой такого-то полка, ранен под Мукденом, был в плену, бежал. Где мой полк? Говорят: от полка не много осталось, а знамя потеряно и донжик и, значит, расформировать. Полк – в Харбине. А знамя-то у меня. Полковнику моему телеграмму – нашлось знамя: сохранил и доставил рядовой такой-то из японского плена. И еду я сам в Харбин, а на вокзале меня встречают с музыкой, ну, не меня – знамя, конечно. Я древко приготовил, знамя набил, стою с ним на площадке. Поезд подходит, что тут было! Командир меня перед строем поцеловал, сто рублей от себя дал и к Георгию представил. Шутка сказать, полк расформировать! И пошел я обратно в свой полк. А тут скоро и война кончилась. Вот как я был в Японии. Вам сколько охры? Три кило? А почему бухгалтер требование не подписал?
– Николай Алексеевич, да его в конторе нет, а меня срочно посылают пол красить. Я же потом оформлю, когда он придет.
– Вечно вот так с вами, а я потом отвечай!.. В последний раз.
САМОЗВАНКА
Двадцать второй год. Бутырка, Пугачевская башня: так ее зовут, потому что будто бы сидел в ней Пугачев перед казнью – не ручаюсь за достоверность этой легенды.
Башня круглая, с винтовой лестницей посредине, а камеры на каждом этаже расположены секторами. Весна дружная, теплая, солнце заливает их светом, через решетки окон из нижнего этажа слышно, как поют в два голоса "Уж ты сад ли, мой сад" и "Потеряла я колечко". Поют хорошо, голоса звонкие, верные, молодые. Меня два дня, как привели сюда, никого не знаю, все смутно и непонятно. В камере нас пять женщин самых разных категорий, ничего примечательного – разве моя соседка. Ей лет 20-22, бывшая монашка, маленькая, хрупкая, очень симпатичная, но все у нее – искушение. Она добрая: если видит, что кому-нибудь особенно плохо, подойдет, скажет тихонько: "Давай вместе помолимся". Больше ничего придумать она не умеет, но это у нее от души. На отказ не обидится, отойдет в сторону, сама начнет класть поклоны. Зовут ее Ксения.
– Послушай, Ксения, ну за что ты сюда попала?
– Я-то? Я за самозванство.
– Да какая же ты самозванка?
– Ох, искушение! Ведь не я, меня такой сделали. Меня за великую княжну Татьяну Николаевну выдавали.
– Что?!!
Смотрю с удивлением. А ведь правда: в суховатом профиле, широко расставленных глазах, в манере держать голову есть что-то отдаленно напоминающее фотографии второй дочери Николая II.
– Да расскажи ты толком, Ксения, как же это вышло?
– Так и вышло. Я ведь с детства в монастыре росла, сирота я. Родители мои померли, когда я вовсе маленькая была. Они крестьяне были, деревня наша совсем близко от монастыря. Матушка меня и взяла, и растила. Я и век думала в монастыре остаться. Пострижение-то я не принимала еще. Ну, а вышло-то не так. Монастырь наш прикрыли, и пошли мы кто куда. Конечно, у кого родные, те к родным. А у меня никого нет, одна как перст. Куда деваться? Ходила я, ходила, стучала в дома, просилась на квартиру – не пускают. А платить мне нечем. Совсем я измучилась. Уж к вечеру постучалась я в один дом – отворяет мне хозяйка, пожилая, почтенная такая. "Что надо?" – "Так, мол, и так, пустите ради Христа хоть переночевать, а там я уж как-нибудь буду работу искать", – говорю, а сама плачу. Смотрит она на меня так внимательно: "Входи ради Христа". И очень ко мне вдруг стала ласкова голубушка моя: "Да куда же ты пойдешь на ночь глядя, молоденькая такая? Оставайся хоть насовсем. У меня вот такая же, как ты, дочка была, тебе ровесница, – недавно померла. Вот ты у меня вместо дочки и живи. Дом большой, я одна, уж так-то мне тоскливо". Обрадовалась я: добрая-то какая женщина! И стала я у нее жить. Как-то она и говорит мне: "Смотрю я на тебя – ну точно ты моя дочка. Ее Таней звали, давай я тебя тоже буду Таней звать". Таня так Таня, если ей этого хочется. Я все стараюсь ей по хозяйству помогать – пол помыть, постирать что, на кухне. А она: "Нет, ты, Танечка, не трудись, не надо, я и сама управлюсь". Так мне это совестно было: непривычна я, чтобы за меня делали, в монастыре-то я к работе привыкла, у нас строго – послушание, да и скучно будет. Да ведь хозяйка-то она – ее воля. Только замечаю я, что много что-то народу к ней ходит, все больше женщины. И все что-то приносят: кто молока, кто яиц, кто еще чего, и она с ними в сенях шушукается. А с едой плохо было. Потом введет всех в горницу и зовет меня: "Таня, Танюша, поди-ка сюда". Я приду, поклонюсь гостям, а она: "Вот Бог послал мне дочку Танечку". А гости: "Ах, ах!" И так-то со мной ласковы, и все норовят подарить что-нибудь. Мне невдомек, чего это они, только думаю: до чего же люди добрые! Так время и идет, и ничего-то я не понимаю. Да и то сказать: ведь я к ней прямо из монастыря попала, в миру – как в лесу. Искушение, прости Господи! А потом раз! Забрали и ее и меня, посадили нас порознь, и пошли допросы: что да как, да почему вы Ксения; а зовут вас Татьяна, да кто она вам (это про хозяйку-то). Я все рассказываю, как было, а они смеются: "Ай да великая княжна!" Тут-то я и ахнула. Ведь, скажите на милость, что она, прости Господи, придумала! Будто великой княжне Татьяне Николаевне – это мне удалось бежать и в монастыре скрыться. И будто она меня спасла и приютила до времени. То-то ей все бабы молоко и яйца носили, для великой-то княжны, значит. Вот тебе и дочка Танечка! Заплакала я, а они-то надо мной смеются. Господи, какие хитрые люди-то бывают, подумайте. Вот и сижу теперь. Ох, искушение!
Не скрою, засмеялись и мы, и она вслед за нами, сквозь слезы – без вины виноватая самозванка.
КАРМЕН
Почему Кармен? А вот послушайте. Я расскажу вам эту историю так, как услышала ее от самой героини происшествия, в арестантском этапном вагоне. История трагической любви солдата к заключенной. Она совсем не похожа на прекрасную гитану Мериме: крупная, светловолосая женщина лет 22-х, сероглазая. Красива – да. Гордое, своевольное лицо. Проститутка с 15 лет, воровка, конечно, – смежная профессия. Но, вероятно, что-нибудь и покрупнее. Срок у нее был 10 лет, бандитский. Попала она в лагерь лет 18-ти, уже отсидела три. Молода, красива и умна, все условия для нехитрого лагерного благополучия: легкой работы, всяких мелких привилегий. Жилось ей неплохо. Так или иначе, оказалось, что она ждет ребенка. И тут-то в эту беременную красотку влюбился без памяти конвоир. Не преследовал ее – нет, ходил за ней как тень. Пожалел ли он эту красоту, молодость, попавшую в неволю, просто ли потерял свою злополучную голову – кто его знает. А она пользовалась этим для всяких поблажек. И сама удивлялась, что он в ней нашел, в беременной-то на седьмом месяце. Время шло; в лагере родильного отделения не было, и в таких случаях незадолго до родов женщин отправляли в Бутырскую тюремную больницу. Лагерь был подмосковный. Отправили и ее с одним конвоиром, с тем самым. Сели они в вагон, разговаривают. Она ему и говорит: "Знаешь что, успеется в больницу. Ты завези меня к тетке повидаться, она здесь недалеко (в Пушкине, что ли), домик у нее свой, хозяйство. Посидим, закусим, выпьем, а там ты меня и отвезешь в больницу. Ну что тебе стоит?" Он ни в какую: нельзя, служба. Она и так и этак его уговаривает – нет.
"Тогда я отвернулась [Далее повествование идет от первого лица. – Прим. публ.], подняла воротник, дескать, не хочешь, не надо. Посмотрел он на меня: "Ох, наживу я с тобой беды. Едем". Приехали уже в сумерки. Тетка встречает. Сейчас закуску на стол, самовар, пол-литра, все как полагается. Сидим. А я вышла на крыльцо, темно, только меня и видели.
Он подождал, вышел за мной – никого. Заметался парень: что делать? Посмотрел на тетку, покачал головой. Потом подтянул ремень, поправил фуражку и пошел объявлять по начальству: так и так, не углядел, сбежала. А на самом лица нет. Что уж за разговор был, не знаю, но под конец говорит ему начальник: убежала – ищи, не найдешь – отсиживай ее срок. А срок – 10 лет. Как искать, где искать? И страшно-то ему, и стыдно, и срок большой, и очень уж обидно: он-то к ней всей душой, а она... Думал, думал, да и лег на рельсы под поезд – все".
