Текст книги "Милая, обожаемая моя Анна Васильевна"
Автор книги: Анна Книппер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 37 страниц)
Вспоминается и еще один из последних выходов Анны Васильевны в гости мы с ней были званы к Гедикянам, дело было той же зимой 1974-го и тоже в декабре, только что погода была получше. К Гедикянам нужно было ехать от метро "Краснопресненская" на 4-м автобусе. Час пик уже миновал, толпы схлынули, и в автобусе нам удалось усесться рядом. За окном проплывали заснеженные пространства старых парков, и тетя Аня что-то говорила мне об этих местах – не буду сочинять деталей, я не запомнил их: слишком мимолетным было наше путешествие. Каким бы этот разговор ни был, однако сидевшая перед нами женщина вдруг повернулась к нам и сказала, обращаясь ко мне: "Какое же это счастье – иметь рядом с собой такого замечательного человека, как Ваша родственница! Боюсь, что Вы себе не вполне это представляете. Простите, что я невольно оказалась случайным слушателем вашей беседы, но то, что я услышала – что и как говорилось, – это уже было удовольствием, к сожалению, из нечастых. Спасибо Вам!" Последние слова она обратила уже к Анне Васильевне, которая была смущена неожиданными комплиментами.
При подъеме на пятый этаж к Гедикянам – домушко был типичной хрущобой, какой уж там лифт! – тетя Аня попросила меня упереться ей в спину пальцем, припомнив при этом, как она, не умея плавать, плавала-таки в Оке. Дело было в Поленове под Тарусой во время одной из ее высылок, когда она прибилась к поленовскому дому. Летом к ней приезжали Одя с Всеволодом Константиновичем у нас хранятся прекрасные фотографии тех времен вольной приокской жизни. Из тростника сооружалась циновка, тетя Аня ложилась на нее и с ее помощью прекрасно держалась на воде, даже если из циновки выдергивались один за другим стебли тростника, до тех пор пока оставался хотя бы один стебелек. Так и теперь – достаточно было ощущения, что помощь присутствует, и подниматься становилось легче.
Очень ценила Анна Васильевна появившегося у нас вместе с Севрюгиным поэта Сашу Величанского. Самодельно изданная книжечка Сашиных стихов была ею внимательно прочитана, а некоторые стихотворения иногда цитировались. Некоторые бывавшие у нас молодые мамы, демонстрировавшие чрезмерную легкость отношения к своим собственным детям, вызывали, например, цитирование стихотворения про пляж, где "...мальчик худосочный, строит он дворец песочный – у него делым-дела, а мама плавать уплыла!". Сборники Сашиных стихов выходили тогда в режиме самиздата микротиражами и распространялись среди ближайших его друзей за символическую цену, что Саша использовал как повод, чтобы отказаться ставить автографы на продаваемых книжках. На одной, хранящейся у меня, он так и написал: "Стыдно подписывать продажную книжку!" Все такие книжечки Анна Васильевна читала со вниманием и высоко ценила Сашин поэтический дар.
Раз уж вспоминаются мои друзья и отношения, связывавшие их с Анной Васильевной, как не сказать о моем друге Андрее Лифшице и о его родителях художниках Елизавете Аксельрод и Ефиме Лифшице. Родители Андрея были удивительно разными: его отец, Ефим Лифшиц, целиком ушедший в себя и в свое потаенное, но, как выяснилось позже, прекрасное художническое творчество, он из-за этой своей погруженности в творчество начисто отсутствовал в реальной жизни и потому был постоянным источником анекдотичнейших происшествий, – и мать, Лиля Аксельрод, – яркая, красивая, радостная и переполненная совершенно реальной энергией жизнелюбка, всегда готовая на авантюру, далекое путешествие и т.д. Ефим зарабатывал деньги ретушью, главным же содержанием его жизни была живопись – он составлял композиции для натюрмортов, писал пейзажи и портреты, и все это скапливалось в небольшом чуланчике. Уже после смерти Ефима его работы были просмотрены все вместе, и стало ясно, насколько великолепен он как художник. Лиля была театральным художником по костюмам и специализировалась на разработке костюмов различных, чаще всего фольклорных ансамблей. Ее работы нравились, и она была достаточно популярна как костюм-дизайнер. Хорошо иллюстрированная статья о ней и ее работах появилась однажды в таком престижном издании, каким был тогда (в 70-е годы) журнал "Советский Союз". Оба они скончались: Лиля в 1981-м, а Ефим в 1983 г. Тетя Аня любила обоих – и Лилю, и Ефима, а к Андрею она еще и привыкла как к нашему постоянному уже и не гостю даже, а почти родственнику. Году в 66-м у меня выдались две свободные от работы недели и я испросил разрешения у одного из своих тогдашних товарищей на право пожить на его даче вместе с Анной Васильевной и Андреем. Было волшебное апрельское время, когда снега обращаются в воды, воды сходят и рождается новехонькая весна со всеми своими удивительными после зимней стужи стебельками, листочками, запахами, чириканьем, букашками и проч. Все это сильно действовало не только на достаточно молодые существа, какими были тогда мы с Андреем: Анна Васильевна тоже ошалела от обрушившейся на нас тишины, запахов и звуков очнувшейся природы настолько, что однажды решилась прокатиться со мной на смешной полуживой мотоциклетке, хранившейся зиму в сарае и разбуженной мною же для новой жизни. Мотоциклетка протрещала с нами, ее оседлавшими, несколько метров, и оба мы с тетей Аней тотчас поняли, что лучше не надо: окрестная жизнь и так предоставляла достаточно возможностей для наслаждения – просто смотреть вокруг уже было праздником, так что мотоциклетка оказалась явно избыточной. Например, выйдя однажды за забор, ограждавший участок, мы увидали внушительное стадо лосей, пасшихся на расстоянии десятка метров от нас. Вожак застыл и смотрел на нас очень серьезно, на мгновение мы тоже замерли, а затем без лишнего шума ретировались.
Дача была роскошна: двухэтажный, легко отапливаемый – морозов уже не было, да и печки были хороши, – просторный дом, а расселились мы в нем вот как: тетя Аня – на втором этаже в большой комнате, из окна которой был виден вход на участок и лес за забором, мы же с Андреем – внизу, причем у каждого было по своей комнате, что по тем временам выглядело совершенно невероятно, и мы ощущали себя рокфеллерами. Все было настолько прекрасно, а жизнь так полна, что долго это продолжаться просто не могло! И действительно – через несколько дней к нам приехала Мила (моя вторая жена) и сообщила, что скончалась Олина мать, Наталья Николаевна.
Время от времени появлялись гости особого сорта – это были писатели-старатели, искавшие, чем бы подкормить свое творчество. Прибывали они главным образом из сибирских городов, где местный Союз писателей поощрял, по-видимому, занятия отечественной историей на местных материалах, тем более что в те времена доступ к этим материалам (все ведь было рассовано по спецхранам) становился возможным только при условии, что авторский интерес и задачи был санкционированы властями предержащими, а направленность работы определена. Из череды такого рода визитеров уверенно могу назвать имена Алдан-Семенова, Егорова и Чмыхало. Каждый из них был совершенно уверен в том, что именно он и изобразит истинную картину колчаковского этапа Белого движения в России и впишет в нее неискаженный образ самого Колчака. Долго ждать результатов их творческой активности не приходилось – высокий творческий потенциал исследователей обеспечивал удовлетворительную скорость возникновения новых трудов. Истомившийся читатель мог в очередной раз узнать массу нового, а именно: белое офицерье состояло преимущественно из алкоголиков, трусоватых интеллигентиков и других закомплексованных и неполноценных субъектов, сам Верховный имел склонность к наркотикам, был истеричен, нерешителен и становился вследствие этого игрушкой в руках "черных" сил, собственный же его цвет был сереньким и т.д. То обстоятельство, что авторы беседовали с Анной Васильевной, отражалось в некоторой романтизированной приподнятости ее образа, который, правда, обычно оказывался достаточно беглым, в значительной степени условным и, в сущности, выполнял украшательно-виньеточные функции. Большинство писателей аккуратно именовало Анну Васильевну княжной; откуда они брали это – убейте меня, не знаю! А ведь, разговаривая с ней, могли бы хоть это-то выяснить, но нет! их интересовали главным образом бытовые детали, некоторые правдоподобные побрякушки, с помощью которых они полагали живописать образ лютого врага Советской власти: всякие там словечки-привычки, вроде того, как, когда и куда он закладывал руку, пил ли водку, мрачнел ли от нее и т.п.
Ну, а большевики, естественно, были простыми людьми с благородными характерами, а если и попадались среди них подозрительно образованные люди, то уж они-то прямо-таки жертвовали собой во имя счастья народа и т.д. Увольте, больше даже в шутку не могу толковать об этих продуктах советской литературы.
Среди визитеров от писательского цеха не было, кажется, знаменитого Пикуля, хотя в его сочинениях имеется и Колчак, и первый муж Анны Васильевны, Сергей Николаевич Тимирев, причем оба описаны достаточно сдержанно и, я бы сказал, нейтрально. Тем не менее, пожалуй, я воздержусь от высказываний по поводу сочинений этого господина – во-первых, чтобы не раздражать его многочисленных почитателей (как будто они прочтут когда-нибудь эти слова – что за самомнение!), а во-вторых, жанр моего повествования задуман как мемуары, так что ограничусь простым утверждением, что Пикуля я у нас не помню – и все!
Примером совершенно приличного, с моей точки зрения, результата бесед с Анной Васильевной является книжка Анатолия Елкина "Арбатская повесть" ("княжна", правда, все-таки фигурирует и у этого автора). Визит Елкина к Анне Васильевне достаточно подробно и правдиво описан в самой этой книжке, так что пересказывать его было бы и неудобно, да и не был я свидетелем. Свидание с Анной Васильевной было устроено Елкину Марией Ростиславовной Капнист, с которой он случайно познакомился в Крыму, а познакомившись, поделился своими рабочими планами – он тогда был занят ретроспективной оценкой различных версий гибели в 1916 г. линкора "Императрица Мария" и, соответственно, распутыванием свидетельских показаний участников событий и т.д. Ну и пошло: версия о немецких диверсантах, мнения свидетелей взрыва, в том числе и командовавшего тогда Черноморским флотом Колчака... – так и попал Елкин к нам на Плющиху.
Один из визитеров – это был Л.И. Шинкарев, занимавшийся в те времена исследованиями колчаковского периода Гражданской войны в Сибири, – привез Анне Васильевне копию последней записки Колчака. Эту историю позже он описал в газетной статье (об этом речь впереди).
Позволю себе несколько слов об отношении Анны Васильевны к искусству. Оно не занимало, как мне кажется, какого-то чрезвычайного места в ее жизни: интересы Анны Васильевны были весьма обширны и удивительно хорошо сбалансированы. В каждый данный момент она бывала сосредоточена на своем текущем состоянии, деле, занятии и т.д., которые могли, естественно, меняться день ото дня. Сегодня она не отрываясь читала что-то и вся была погружена в жизнь героев; назавтра вечером ей предстоял выход в концерт, что никак нельзя было считать чисто музыкальным эпизодом, хотя в конце концов самым сильным и ярким из букета ощущений бывало именно музыкальное; потом, например, приезжала Мария Ростиславовна и Анна Васильевна оказывалась вовлеченной в сложный и напряженный мир ее отношений, интриг и пристрастий тут уже бывало не до искусства.
Каких-то определенных предпочтений в отношении, скажем, музыки, литературы или изобразительного искусства Анна Васильевна также не проявляла, и это было не следствием равнодушия, а, наоборот, вытекало из свойственной ей широты, полного отсутствия каких бы то ни было табу, из готовности воспринять красоту и гармонию в любом виде. Очень хорошо помню, как я, оказавшись неожиданно владельцем магнитофона и завороженный чудом магнитной записи, понатащил домой какой-то дикой музыкальной смеси, где "Модерн джаз квартет" мешался с музыкой к кинофильму "Человек идет за солнцем", блатные песенки начинавшего Высоцкого с одесскими номерами Теодора Бикеля и т.д. Песенки из фильма "Человек идет за солнцем" услышал у нас однажды Василий Иванович Вайнонен. Он ужасно рассердился и объявил, что слушать такую чудовищную пошлятину – это возмутительное безобразие, что подобную потерю вкуса он мог ждать со стороны кого угодно, но чтобы Анна Васильевна позволила себе слушать такое – это для него в высшей степени неприятный сюрприз. Тетя Аня была немного смущена, но отвечала в духе плюрализма и нового мышления: "Что же Вы, Васечка, так горячитесь: ничего в этой музыке ужасного нет, а если бы даже и было, Вы уж позвольте нам слушать то, что нам интересно. Кстати, и Вам не вредно узнать, что делают нынешние композиторы, для того хотя бы, чтобы иметь о них представление". Справедливости ради замечу: мне кажется, что Анна Васильевна отчасти тоже была очарована возможностями магнитофона, хотя и не афишировала этого, а блеск техники несколько притупил, возможно, не только мои вкусовые окончания.
Был, помнится, год 1961-й, т.е. самое начало московской жизни тети Ани, когда мы зачастили в оперную студию при Московской консерватории – там в это время шла в высшей степени любовно подготовленная постановка прокофьевского "Обручения в монастыре". Потом собирались у кого-нибудь за чаем и перебирали изящные бирюльки оперы, а их там предостаточно. Музыкальные цитаты из "Обручения..." стали дежурными в любых разговорах, то и дело кто-нибудь оперным голосом возглашал, что у него "грешат под самым носом", или сетовал, что "время летит слишком скоро и тащит за собою клочки седеющих волос" и т.д., и тетя Аня, надо сказать, очень любила эту забаву.
Как-то – дело было значительно позже – я предложил тете Ане перебраться на несколько дней с Плющихи на Планерную (в течение нескольких лет мы жили в этом приятном уголке Тушина с Милой и Васей), чтобы немного отдохнуть от домашнего хозяйства и начавших ее утомлять трений с Тюлей. Мила в это время была в какой-то из обычных для ее тогдашней работы командировок, Васю я отвозил в детский сад на несколько дней, так что условия для передышки в тот миг, к счастью, имелись. Тетя Аня, чтобы не скучать, взяла с собой книжечку из диккенсовского собрания и какие-то из своих бумаг. Я же незадолго до этого купил пластинки с одной из симфоний Малера – по-моему, это была восьмая, был ею очень увлечен и, как только Анна Васильевна устроилась, включил ей эту музыку. Эффект превзошел все ожидания: тетя Аня, не избалованная приличным звуковоспроизведением, замерев, сидела перед моим очень-очень средненьким проигрывателем и слушала музыку. Я научил ее пользоваться проигрывателем и, подойдя однажды к дверям квартиры, услышал звуки малеровской симфонии. Тогда же она очень оценила миниатюры Свиридова на слова Пастернака в исполнении Юрловского хора.
Диккенса тетя Аня взяла с собой не случайно – это был один из любимых ее писателей: какая-нибудь из его книжек всегда присутствовала на табуретке рядом с ее постелью, так же как и столь же любимый ею Лесков. "Железную волю" Лескова, например, тетя Аня использовала, комментируя различные ситуации; скажем, если кто-нибудь очень заносился в своих планах или намерениях, она тотчас говорила: "Конечно, но я надеюсь, что ты помнишь о "шелесной воле"!" – имелась в виду опасность переоценки собственных возможностей.
Если говорить о том, как относилась Анна Васильевна к чтению вообще, то оно не было для нее развлечением или способом скоротать время – читая, она как бы беседовала с автором и, как в любой беседе, соглашалась с ним или спорила. Например, Анна Васильевна прекрасно знала Библию (в данном случае Библия упоминается в качестве примера). Некоторые библейские сюжеты особенно это характерно для Ветхого Завета – в отсутствие должной подготовки могут вызвать недоумение нарочитой необычностью деталей: например, возраст героев дотягивает чуть ли не до тысячи лет, женщины рожают, будучи, скажем мягко, весьма немолодыми, и т.д. (ясно, что все это может быть, да и наверняка уже было многократно и подробно объяснено; просто этих объяснений, не занимаясь данным вопросом специально, не знала ни Анна Васильевна, ни мы, ее слушатели). Иногда на тетю Аню находил стих и она вдруг позволяла себе пуститься в длинный и невероятно смешной пересказ библейских сюжетов.
Все или почти все литературные новинки водились у нас дома: Солженицын и Булгаков, большая часть самиздата, многие толстые журналы – "Новый мир", "Москва" и др. Солженицынского "Ивана Денисовича" Анна Васильевна прочла молча и никак не комментируя. Ее молчание давало основания по крайней мере для двух предположений, а именно: во-первых, слишком страшно перекликалось все в этой книге с не таким уж давним прошлым самой Анны Васильевны, а во-вторых – и это кажется более вероятным, – ее содержание могло помочь ей вообразить возможные извивы тюремно-лагерной судьбы ее пропавшего в ГУЛАГе сына Оди.
4 октября – день рождения Оди. В этот день Анна Васильевна уходила в себя, в свое прошлое, в когда-то счастливый, а затем многократно и тупо разрушенный мир. По выражению ее лица становилось ясно, что сегодня к ней подступаться совершенно бессмысленно. Что при этом творилось в ее душе, каковы были мысли – я не осмеливаюсь предположить. Кроме этого дня, когда Анна Васильевна сознательно заставляла себя вглядываться в прошлое, бывали какие-то случайности, вводившие ее в это состояние. Толчком могло послужить случайное слово, мелодия – что угодно. Было несколько песен, запрещенных для исполнения в присутствии Анны Васильевны, среди них, например, "Сулико" любимая когда-то песня Оди. Мы с Андреем Лифшицем многое пели на два голоса, и у нас это получалось. Хорошо легла на два голоса так и расходящаяся в многоголосье грузинская "Сулико". Придя как-то вечером после ежевечерней и обязательной тогда для молодых людей нашего района прогулки между Зубовской и Крымской площадями, мы решили развлечь домашних недавно освоенным исполнением этой песни. При первых же звуках я заметил, как переменилась Анна Васильевна, а из-за ее спины отчаянно замахала мне руками Тюля дескать, сейчас же прекратите.
РАССТАВАНИЕ
Здоровье Анны Васильевны было основательно подорвано лагерно-тюремными вставками в ее биографию. Анна Васильевна была человеком очень терпеливым и никогда не жаловалась на свои недомогания, пожалуй, наоборот, она старалась, чтобы этого никто не заметил. Со временем провалы в самочувствии становились все серьезнее, пока не стали просто опасными. Году в 69-м Анну Васильевну настиг первый инфаркт, который она вылежала дома; второй случился в 72-м, и тут уже пришлось ехать в больницу; последний убил ее.
Неисповедимы пути Господни, и Анна Васильевна, милостью органов социального обеспечения став персональным пенсионером р-р-республиканского значения (эти слова хочется петь или зычно провозглашать, как просит того горьковское "Человек – это звучит гордо"), оказалась приписанной к поликлинике и больнице для этих самых персональных пенсионеров – целый городок с большим парком и множеством больших и малых зданий сталинской и послесталинской постройки. Конечно, парк заброшен, здания осыпаются, персонал пьет, а оборудование утрачивает способность функционировать, и тем не менее, как говорится в добром старом анекдоте, да, но все-таки!
Я постоянно бывал у тети Ани в больнице и успел заметить, что отношение к ней больничного персонала, т.е. обычно раздраженных и вечно куда-то спешащих нянечек, постоянно отсутствующих на рабочих местах сестер и дежурно-недоступных врачей – о чудо! – было смесью уважения и желания помочь и услужить. А ведь достигалось это без помощи подарков, подачек или быстро передаваемых конвертов с кредитками – откуда бы всему этому взяться у тети Ани! Просто она принимала этих людей такими, какими они уже сложились, не пыталась их переделать и проявляла к ним интерес прежде всего как к представителям рода человеческого, а не только как подателям судна и исполнителям влажной уборки.
Но без того, чтобы приложить человека "мордой об стол", и здесь, конечно, обойтись не могло. Я приехал в больницу в день выписки, чтобы помочь тете Ане, только-только оправившейся после второго инфаркта, перебраться домой. Все формальности уже были выполнены, оставалось только собрать вещи и можно было ехать. Я подошел к дежурной сестре и спросил, не требуется ли от нас еще каких-либо формальных актов, вроде, скажем, визирования у главврача пропуска, где на обороте было бы обозначено, что простыни, полотенца, библиотечные книги и проч. – все это сдано в приемлемом виде и состоянии, телевизор на этаже цел, так что теперь бывшего больного можно бы и выпустить (обожаю покидать гостиницы, когда тобой же приглашенная в номер горничная быстрым и опытным взглядом проверяет присутствие на столе пепельницы и стаканов, рукой при этом быстро перебирая наволочки и другие постельные тряпочки, а потом мельком заглядывает в шкафы – на месте ли вешалки для пиджаков и пальто; ты же при этом делаешь вид, что ничего особенного не происходит, что мы просто задержались и никто в воровстве тебя не подозревает). Сестра была тоже очарована тетей Аней и поэтому сказала: "Счастливого пути, идите спокойно, скажете только внизу, что вы от Лиды с четвертого этажа, и все будет в порядке!"
Мы двинулись к лифту, который управлялся маленьким субъектом лет пятидесяти, постоянно пьяненьким, таким типичным булгаковским Шариковым, только постаревшим лет на двадцать-тридцать. Увидев Анну Васильевну, он явно испытал приступ классовой ненависти и потребовал документ, так прямо и плетя что-то, что можно было расшифровать примерно как "а вот вы простыни из номера унесете, а я отвечай". Слава Богу, тетя Аня не расслышала его блеяния, да и разобрать было трудновато, я же почувствовал, что от злобы теряю сознание. Беспокоило меня только одно – чтобы до тети Ани не дошло, на какого маленького и противного слизняка мы с ней натолкнулись. Увы, без лифта было не обойтись, и я попросил тетю Аню подождать мгновение, кинулся к сестре, да где там – ее уж и след простыл! Я вернулся и, улыбаясь, чтобы тетя Аня думала, будто я веду приятную прощальную беседу, отозвал благоухавшего только что принятой стопочкой лифтера чуть в сторону, где и объяснил ему, что, если он будет продолжать свою волынку и сию минуту не свезет нас на первый этаж, я его вот на этом самом месте немедленно придушу. Наверное, этот номер мне удалось провести достаточно убедительно, так как мы тотчас были доставлены вниз. Я не стерпел и все-таки сказал кому-то из бывших на первом этаже больничных служащих, что их лифтер пьян, а его поведение и манеры опасны для больных и что подобных субъектов к больнице и близко подпускать нельзя и т.д. "Мы знаем, да что поделать – ведь других на шестьдесят-то рублей в месяц где найти!" – вот и весь разговор!
Анна Васильевна – сколько я ее помню – всегда курила. В Завидове это были дешевые папироски-гвоздики "Бокс" и "Прибой", в Рыбинске доход стабилизировался и пошел уже "Беломор". Когда тетя Аня приехала в Москву, уже вовсю курил и я, так что вместе с Тюлей, которая тоже давным-давно предавалась этому пороку, мы составили образцовую антисанитарную группу табачный дух в доме не выводился. К этому времени отечественная табачная промышленность освоила такие мудреные продукты, как сигареты "Южные", "Ментоловые" и "Ароматные". Тетя Аня завела себе мундштук и курила с его помощью сигаретки "Южные", благо они имели половинный размер и, соответственно, были экономичнее и менее вредоносными. Для случаев, когда курительный кайф бывал наивысшим – например, послеобеденная трубочка или что-то в этом роде, – доставались "Ментоловые", к которым именно в этом их послеобеденном качестве скоро привык и я. Когда аварии с сердцем и давлением стали часты и серьезны, Анна Васильевна нашла в себе силы очень существенно сократить курение – она была себе хозяйкой, а не рабой привычек.
Последнее лето жизни Анны Васильевны в 1974 г. мы провели вместе в Холщевиках, где Наталья Никитична Татарская (Натуся Пешкова), имевшая там дачу, договорилась о съеме для нашего семейства двух небольших комнат в доме милейшей женщины Елены Александровны. При ближайшем рассмотрении оказалось, что можно также занять и чердак, где в сумрачном и каком-то специально чердачном тепле устроились мы с Милой и семилетним Васей. В результате наш дачный состав достиг внушительного размаха: к концу лета там жили Тюля с тетей Аней и я с семейством. Я пригнал туда свое смешное приобретение мотороллер "Вятка", удовлетворявший, пока был цел, мою страсть к самодвижущемуся имуществу; Елена Александровна хотя и без большого удовольствия, но все-таки позволила загнать этого уродца к себе в палисадник. Окрестные леса вокруг Холщевиков подступали к дому соблазнительно близко, и тетя Аня, опасавшаяся к тому времени заходить далеко в одиночку, спрашивала меня: "Иленька, ты не пошел бы сегодня прогуляться со мной?"
"Токмо волею пославшей мя жены", – нарочито мрачно отвечал я и бежал за лесной одеждой. Собранные нами грибы повисали, нанизанные на ниточку для подсушки, укладывались в ведерко, готовясь стать замечательной зимней закуской, жарились и превращались в супы. Чистила их тетя Аня, усевшись на ступеньки крыльца; иногда меня угрызала совесть, и я тоже принимался приводить нашу лесную добычу в порядок, который определялся дальнейшей судьбой грибов – то ли они предназначались для засолки, то ли для сушения, или шли в сегодняшний супчик...
Бывало, хаживали мы в гости к Наталье Никитичне, где ее муж, Слава, наводил глянец на только что построенный домик: тут мастерил перильца, там подвешивал им же сделанную чеканку и т.д. – руки и фантазия у Славы работают дружно и хорошо. Здесь тетя Аня купалась в атмосфере всеобщей любви и наслаждалась состоянием любимого гостя, которого не знают, как получше усадить, что ему показать и чем угостить.
В сентябре мы вернулись из Холщевиков домой, чтобы прожить там вместе с Анной Васильевной ее последнюю осень, оставшиеся ей месяцы жизни. Какие-то моменты этого возвращения остались в моей памяти немыми фотографиями: поздневечерняя стоянка такси на площади у Рижского вокзала, усталая от дороги, раздраженная сварами в очереди за машинами и печальная Анна Васильевна и, наконец, терпеливо ждавший нас целое лето дом. Рука сама привычно находит кнопки выключателей, вспыхивает такой родной домашний свет, кипит чайник...
И пошли они – эти месяцы, полные рутинных забот и дел. Были, как и положено, отпразднованы сентябрьское равноденствие, осеннее солнцестояние, Новый год, январские дни рождения – Ивана и Ольги. Символами Нового, 1975 г. стали сделанные для нас тетей Аней гномики: вырезанные из картона фигурки раскрашены и одеты в зеленые бархатные кафтанчики, чулки в красную и белую полоску, на седобородых головах красные колпачки, на ногах длинноносые туфли и т.д. Гномики и сейчас стоят у нас в книжном шкафу.
Рядом шли и праздничные встречи с друзьями, и заботы куда более прозаические – из тех, что описаны выше, в рассказе об особенностях квартиры. О нашествии клоповьей орды, ставшем одним из последних бытовых испытаний для Анны Васильевны, я упоминал. Нам никак не удавалось на этот раз с ними справиться, и наконец мы решили прибегнуть к помощи профессиональных клопоморов. В день их предполагаемого прихода я должен был приехать на Плющиху, чтобы произвести все необходимые для дезинсекции приготовления: отодвинуть мебель от стен и т.д. Какие-то домашние мелочи меня не очень настойчиво задерживали, и я этим задержкам поддался, рассчитывая на обычное для приглашенных клопоморов опоздание. Когда наконец я приехал а Плющиху, меня встретила совершенно серая от усталости тетя Аня все уже было сделано. Я что-то лепетал в свое оправдание, тетя Аня смотрела мимо меня. До сих пор при воспоминании об этой, увы, не единственной своей вине перед Анной Васильевной меня охватывает жгучий стыд и негодование на самого себя за то, что я позволил себе подчиниться пустякам, проваландаться и не прийти вовремя. Чтобы хоть как-то искупить свою вину, я отправился с тетей Аней в сберкассу, где в этот день она получала пенсию. Мы шли по Плющихе к Долгому переулку, и тетя Аня потихоньку оттаивала – она не умела подолгу сердиться.
30 января утром мне позвонила Ольга и сказала: "Тете Ане очень плохо. Приезжай, и поторопись, потому что я боюсь, как бы ты не опоздал". Тете Ане стало худо ночью: сильные боли, тошнота, мерцающее сознание, головокружение и т.д., т.е. все, что обычно сопутствует инфаркту.
Приехала "скорая". Молодая женщина-доктор осмотрела Анну Васильевну и тотчас спросила, где телефон. Мы подсказали, что хорошо было бы дозвониться в больницу, в которой Анна Васильевна уже бывала, – там можно было рассчитывать на условия, в масштабе наших представлений более приличные по сравнению с чередой городских больниц, куда свозят случайных сердечников. По счастью, место там было, мы осторожно одели Анну Васильевну, перенесли ее в машину, и туда же за нею прыгнул и я.
По дороге я держал тети-Анины руки и старался их согреть. Вдруг между наигранно облегченными замечаниями вроде "где это мы сейчас" я заметил, как посерьезнело лицо Анны Васильевны, и она быстро сказала мне: "Иленька, если со мной что-нибудь случится, я прошу тебя: позаботься о моих записках – они лежат в сундуке около моей кровати. Мне очень не хочется, чтобы их брали чужие руки. Ты увидишь: там несколько тетрадок и отдельные листочки – все вместе. Хорошо?"
Анну Васильевну увезли во внутреннее помещение приемного покоя. Через некоторое время оттуда вышла женщина-врач и сказала: "По-видимому, инфаркт, и, скорее всего, довольно обширный. Состояние скверное, но что сможем сделаем, не волнуйтесь".
Скоро на каталке вывезли уже переодетую тетю Аню. Мы смотрели друг на друга и улыбались.
– Завтра же утром я к тебе приеду.
– Приезжай, Иленька, и не беспокойся. Всем дома привет.
И каталку увезли. Если бы знать, что это были последние слова, последние взгляды и прикосновения...
На следующее утро раздался телефонный звонок, и Ольга сказала мне: "Только что позвонили из больницы. Тетя Аня умерла".
Я влетел в квартиру, и первой, кого я там увидел, была Тюля, говорившая по телефону: "Здравствуйте, Вадим (Вадим Троицкий). Вы знаете, – тут голос ее неожиданно поднялся и задрожал, – тетя Аня умерла".
Много раз эти слова пришлось потом повторить и другим звонившим тогда людям, и оказалось, что привыкнуть к ним невозможно. Выручила нас Оля: она заварила пустырник и дала всем выпить по стакану. Действительно, через короткое время вернулась способность реально воспринимать действительность. Начались похоронные хлопоты, которые милосердно заняли сознание, отодвигая смысл происшедшего и помогая тем самым сохранять приличное спокойствие.
