Текст книги "Милая, обожаемая моя Анна Васильевна"

Автор книги: Анна Книппер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 37 страниц)

Из документов – свидетелей того периода жизни Анны Васильевны осталась среди прочего нетолстая пачка писем, которая в домашнем архиве обозначена как "Рыбинск, 48-49". Собственно, штемпели на этих письмах содержат другое название – Щербаков. Писем около двух десятков, и все они, включая и адрес на конверте, написаны карандашом. И сами желто-серые, грубые конверты, и почти оберточная бумага, на которой карандашом писаны письма (я уж не говорю о содержании писем – только о материальных атрибутах тогдашней почтовой связи), бесспорно, свидетельствуют об ужасающей бедности, в которой пребывала тогда страна. Приведу не требующее комментариев последнее предарестное письмо Анны Васильевны:

Дорогая Алена, давно нет от тебя писем; пробовала позвонить, но линия была оборвана, а другой раз не пришлось.

По правде, я очень замотана со спектаклями – две пьесы готовить, в третьей играть. В общем, я влипла в клейкую бумагу и не знаю, на сколько такой работы без выходных меня хватит. Все было бы легче, если бы не безобразное снабжение, всегда с боем и в последнюю минуту. У меня намечается еще одна работа, но когда я буду ее делать – загадочно. Вернее – свалю 90% на Нину Владимировну, которая по-прежнему пускает пузыри. Надеюсь, что теперь (временно, конечно) не будут задерживать зарплату, пока "Анна Каренина" делает аншлаги. Дивная картина: у кассы надпись – "все билеты проданы на сегодня и завтра", и небольшой хвостик.

Я по вас соскучилась – что делает Илья и как его отметки во второй четверти. Очень прошу тебя, если разбогатеешь, привезти немного масляных красок и коробку грима для меня, так как этого здесь нет и приходится побираться, что очень неприятно. Мне не нравится на сцене и скучно в гримировочной, и зачем мне рассказ о соусе у баронессы Шюцбург – не знаю! Я чувствую себя бутафором, а не актрисой ни в какой мере, хотя, кажется, не очень выпадаю из стиля (не комплимент стилю).

Целую тебя и Иленьку. Скажи ему, что у Нины Влад[имировны] – т.е. у Мурки – опять три котенка. На этой почве Мурке необходимо усиленное питание – полкило мяса или рыбы, молоко или пирожки. А так как этого нема, она все время кричит и требует. Твоя Аня. 4.12.49.

Письмо читается с понятным ужасом, если учесть, что в это самое время среди жирных котяр лубянского ведомства, в их московских и ярославских конторах, да, наверное, и в Щербакове тоже, оборачивалось дельце об очередном аресте Анны Васильевны. Если говорить точнее, соответствующее постановление, мотивированное необходимостью пресечь злостную антисоветскую пропаганду, которую Анна Васильевна проводила среди своего окружения, 14 декабря было подписано в Ярославском УМГБ, а 20-го – исполнено. Органы обезопасили очередного врага. Не утруждая себя сочинительством, "горячие сердца" сшили Анне Васильевне "дело" по уже оправдавшей себя выкройке 38-го года, когда ее уличили в антисоветской агитации и пропаганде. Наверняка саднила их также неудача 35-го года, когда ладно состряпанное и уже запущенное в исполнение "дело" о шпионаже с участием Анны Васильевны было подпорчено Екатериной Павловной Пешковой: она добилась тогда замены приговора – каторжные работы в Бамлаге (Страна Советов давно приступила к строительству БАМа, предпочитая использовать для этой цели подневольный труд рабов, то бишь заключенных) – на сколько-то кратный "минус". Теперь и это 15-летней давности упущение наконец-то можно было исправить.

"Пускавшая пузыри" Нина Владимировна, вместо того чтобы делать "сваленные" на нее 90% какой-то так и не сделанной работы, была подвергнута допросу, тем же интересным делом заняли и помощницу Анны Васильевны по бутафорскому делу – Серафиму. Уклончивые ответы не вполне искренних свидетельниц не смогли запутать ясное для чекистов дело социально опасной личности, преуспевшей в связях с контрреволюционным элементом. Приговор ОСО от 3.06.50 г. квалифицировал вину Анны Васильевны как подпадающую под знаменитую ст. 58, п. 10, ч. I, а наказанием для нее была избрана ссылка на поселение в Красноярский край.

ОЧЕРЕДНОЙ КРУГ: ТЕПЕРЬ СИБИРЬ-ВОЛГА

(1950-1960)

Вскоре об аресте Анны Васильевны стало известно Тюле – Тюле, но не мне: о подобных вещах со мной разговоры не велись, что было, с одной стороны, правильно, с другой же – напрасно, так как облегчало мое представление о жизни. В те времена возникновение и исчезновение людей, составлявших ближайшее окружение, воспринималось как некая неизбежность, как нечто, данное "нам в ощущении", что-то вроде присутствия неподалеку дракона, периодически требующего жертв, причем совсем необязательно в виде молодых людей или миловидных девушек. Дети, выросшие в этих условиях, думали, что мир таков, каким они его видели и узнавали, и это был, увы, неприятный портретец. Ничего другого они не знали, страшная игра осваивалась ими, а ее правила были единственными действующими, той данностью, оспаривать которую громадному большинству граждан и в голову не приходило.

Когда я думаю о трагедии детства тoго времени, мне приходит на память котенок, замеченный одним из героев книги Гроссмана "Жизнь и судьба": Сталинград 42-го, вокруг кромешный ад, а тощенькое существо, понятия не имеющее о том, что жить можно и по-другому, потягивается среди военных обломков, что-то обнюхивает, потряхивает лапками и вообще ведет свою коротенькую, полную обыденности жизнь. В сущности, он обречен: мало того, что есть все равно уже нечего, где-то уже готовят снаряд, бомбу, мину, танк – да мало ли что еще, чтобы превратить этот крохотный комочек плоти в ничто. Ощущение жуткое, но для самого котика другой жизни и не существует.

Словом, так или иначе, внезапное выпадение тети Ани из оборота моей нашей – жизни я не воспринял как катастрофу, что было бы неизбежно, если бы жизнь проходила в человеческих условиях со стабильными связями и привязанностями или хотя бы в условиях, когда близким людям можно сказать то, о чем на самом-то деле следовало кричать. Замечу, кстати, что разрушение дружеских, родственных или каких угодно других связей стало к тому времени обычным для меня делом: в конце концов, именно так пропали для меня мои родители, о гибели которых я узнал не сразу и как-то постепенно; так же исчезло из поля моего зрения семейство Лебедевых-Юрьевых, у которых я прожил на заводской окраине Иванова почти весь 42-й год и успел накрепко привязаться к ним, а мать этого семейства, Нину Дмитриевну Юрьеву, полюбил всей душой. Потом, уже в Москве, были другие семьи, к которым вынуждена была подселять меня Тюля, пока ей не удалось довести квартиру на Плющихе до состояния элементарной пригодности для содержания в ней того дохловатого существа, которым, увы, был я.

И каждый раз потребность в любви пускала в моей душе очередные ростки: так было и у Сулержицких, у которых я прожил часть 43-го года, и у Шлыковых-Перцевых в 43-44-й годы – всюду я находил себе предмет для обожания. И каждый раз наступал момент, когда наметившиеся было душевные связи обрывались.

Я и в настоящее время ощущаю ущербность своего душевного строя, которую, конечно, можно было бы отнести к разрывам скрытых в генеалогической дали наследственных нитей – мало ли что, действительно, могло там быть! Или сам я таинственными тропами мутаций был выведен на не всегда самому мне нравящийся путь – кто знает, как на самом деле все это обстояло, да и так ли уж необходимо знать это! Время прошло, и мы имеем то, что имеем.

Вместе с тем вряд ли нужно начисто отвергать ту, на мой взгляд, очень важную роль, которую в становлении личности играет стабильность окружающего жизненного порядка. Неизменность внешних обстоятельств – дома, улицы, семейного узора, постоянство присутствия в детской жизни родителей (или хотя бы одного из них) – все это становится тем фундаментом, на котором строится здание будущей личности, если они, эти неизменность и постоянство, имели место. Так вот, именно стабильности – этой составной части миропорядка, позарез необходимой для детского ума, сердца и души, – ее-то как раз и не хватило мне в детстве, и это, боюсь, разрушительным образом сказалось на качестве душевного материала, которым я теперь располагаю. Говорю это без тени кокетства, преследуя исключительно ту цель, чтобы из написанного мной стали по возможности ясны обстоятельства и люди, окружавшие Анну Васильевну, а я составлял существенную часть этого окружения.

Итак, в конце 1949 г. Анну Васильевну арестовали снова. Поскольку об этом периоде ее жизни я знаю только по отдельным рассказам тети Ани нечастым, так как она не любила вспоминать свою тогдашнюю жизнь, проще привести несколько ее писем, которых всего из Енисейска было получено не меньше шести десятков. Вот одно из первых, не датированное в тексте. Штемпель на конверте – 29.10.50.

Дорогая Аленушка, я ничего не могу понять: получила ли ты мое письмо из Ярославской тюрьмы? Я писала тебе и просила приехать ко мне на свидание и не знала, что думать после того, как три месяца от тебя ничего не было. Ты исчезла после проявленного усиленного интереса к моим родственникам. Не буду писать, что я передумала о тебе и Илюше за все эти месяцы. Не получив от тебя ответа, я писала Нине Влад[имировне], которая и привезла мне мои вещи.

Через три недели путешествия я очутилась в Енисейске. Возьми карту и посмотри – комментарии излишни. Сам Енисейск – типичный маленький русский город: река, кругом низкие лесистые берега. Летом мошка, зимой мороз, но пока климат не отличается от средней полосы России. Енисей зеленый, берега у Красноярска высокие и красивые, но чем ниже, тем хуже.

Я не уехала на периферию в качестве лесоруба и осталась в этом культурном центре ввиду своей старости, т[ак] ч[то], видишь, даже эта гадость имеет свои достоинства. На пароходе познакомилась с двумя художниками, один из которых Остап Бендер, с которым я пытаюсь организоваться в художественную мастерскую при Кусткомбинате. Есть кое-какие шансы на довольно жалкую работу, но пока все зыбко. В комнате нас четверо (два мужчины и две женщины). Живем на коммунальных началах, расходуя небольшие общие средства, которые грозят иссякнуть. Заработок может быть не раньше чем через 2-3 недели, и я обратилась к тебе с просьбой помочь мне сейчас. Надеюсь, что потом это будет не нужно. Не знаю, как меня хватит на то, чтобы крутиться и что-то делать, и зачем я все это делаю – сколько можно! Устала я очень и совсем почти не сплю. Не вижу даже снов теперь. В Ярославле видела во сне А.В. [Колчака. – С.И.], который мне сказал: "Вот теперь Вы должны развестись". Я говорю ему – зачем это теперь, какой в этом смысл? И он ответил: "Вы же понимаете, что я иначе не могу". Ну, вот и все.

Пиши мне о себе и об Илюше – вот уже больше года, как я вас видела. Он, наверное, вырос; какие у него увлечения теперь?

Дорогая Леночка, если сможешь, пришли мне кистей, красок масляных и бумаги папиросной цветной и гофрированной – здесь этого нет и очень нужно. Целую тебя и Илюшу, всем привет. Я очень за вас обоих беспокоилась.

Твоя Аня

Мой адрес: Авио [Так в оригинале.], Красноярский край, г. Енисейск, ул. Фефелева, 30, А.В. Книпер-Тимиревой. Писать надо всегда по Авио.

P.S. Посылаю тебе и Илюше свою последнюю карточку, снятую здесь.

А вот письмо, написанное чернилами, но оно лишь эпизод в череде карандашных опусов:

От 20.12.50

Дорогая Аленушка, получила одно за другим твою посылку и письмо с театральной рецензией и фотографиями. Спасибо тебе за все, дорогая. Ради Бога, не разоряйся. Я жалею, что напугала тебя морозами. Пока погода стоит чудесная; тепло, как в московском декабре. Кроме того, даже если и холодно, то моя (твоя) шуба наконец-то нашла себя и свое место – очень, кажется, теплая. Т[ак] ч[то] ты насчет утепления не беспокойся. Керосин пока есть; керосинку (упрощенный не то керогаз, не то отопительная лампа) мы со вздохом – сорок рубликов, не пито, не едено! – таки купили. Дрова покупаются по 50 р. кубометр. Дорого, трудновато с доставкой, но достаем понемногу. Плохо, что приходится топить две печки – плиту и голландку. Квартира – сарай, при возможности переменим (т.е. я и Алекс[андра] Фед[оровна]), но свобода напоминает дачу с протекцией в Завидове, а это, Леночка, очень ценно.

Вот видишь, какое бытовое я тебе пишу письмо в ответ на твое. Сегодня как раз открытие Володиной выставки [Владимир Дмитриев, известный театральный художник, большой друг Анны Васильевны. – C.И.]. Не удивляюсь, что она происходит в Доме Архитектора – потому что для архитекторов напоминание и сравнение с Володей безопасно, кажется, ясно?

Смотрела в кино "Мусоргского"; лучшее – это шаляпинская запись "Скорбит душа", которую поет Мусоргский. Голос совсем не voix de compositeur. Тяжело все же видеть на экране, как человек сочиняет музыку, особенно когда так долго, а музыки-то – кот наплакал!..

Снег здесь валит каждый день, т[ак] ч[то] хозяева должны его отгребать инструментом, который называется "пихло" – чудное слово!

А в общем, Леночка, ты не знаешь, кому на пользу, что я в Енисейске? Ломаю голову и не могу догадаться. До свидания, Леночка, будь здорова, целую тебя. Какие картины продает Мака? Аничка все так же красива? [Макс Бирштейн и его прелестная дочь Анечка. – С.И.]

Твоя А.

А вот письмо, адресованное мне:

От 7.03.51

Дорогой мой Иленька, я виновата, что не сразу отвечаю тебе на 2 письма. Очень была занята. У нас наступает весна – тепло и даже прилетели грачи. Это очень рано, они даже в средней полосе прилетают 4-го марта по старому, а тут вдруг решили жить по новому стилю; как видишь, даже птицы переходят на новый календарь. Снегу в этом году столько, что я со страхом думаю, что же будет, когда он начнет таять! Хорошо, что мы живем на горке и паводок до нас, вероятно, не доберется. А на старой моей квартире весной на базар ездят на лодке – интересно, но неудобно; к тому же вода мокрая.

Я очень по тебе соскучилась; жаль, что приходится жить так далеко, что до меня и не доберешься. Твое рождение я праздновала очень пышно: у меня был обед даже с шампанским в твою честь. Одну бутылку ставила я, а другую выиграла на пари у одного знакомого. Т[ак] к[ак] обедало нас трое, а бутылок было две, то мы развеселились и все время пили твое и Тюлино здоровье и здоровье отсутствующих родственников. Все было хорошо, только пробка в потолок не хотела стрелять и ее пришлось вынимать по частям. Впрочем, это у пробок довольно обыкновенно.

В квартире, где я живу, трое детей: старшему 14 лет – это солидный парень со склонностью к изобразительному искусству; второму 10 лет – это темпераментная личность, враль и хвастун, очень смышленый. А младшей девочке 2 года; она мало говорит, но все понимает. Боюсь, что ребенок таки наберется от нас всякой всячины: уже сейчас она ходит со свернутой из бумаги папиросой во рту, требует, чтобы в нее (папиросу) сыпали табак, и знает толк в пудре и губной помаде. Она и нам сует папиросы в рот и приносит спички, требует, чтобы мы пудрились и мазали губы, а как-то в наше отсутствие навела себе брови красной краской.

Я пишу тебе, сидя в нашей мастерской. Это сарайчик вагонного типа, построенный для фотографии, поэтому одна стена у него стеклянная, т.е. теперь она снежная, так как снег ее совсем замел. Но поскольку от снега теплее, мы ждем настоящей оттепели, чтобы уж сразу его отгрести. Вход с главной улицы – с проспекта Ленина; на ней все в Енисейске и помещается роскошные магазины, музей, где я тоже работаю. Это трудно, так как я не умею находиться сразу в двух местах, а работа требует именно этого. Часто мне хочется вообще никуда не ходить, а лежать с книжкой и есть мороженую бруснику с сахаром, а они пусть вертятся как хотят. Увы! – Нельзя. Сейчас я делаю миллион цветов, фрукты, вазы, абажуры – все из бумаги для "Московского характера", и даже деревянные торт и колбасу! Лебедя сегодня должны переселить к корове, и я очень рада, так как он сильно и прегадко пахнет. Ну вот, видишь, сколько я тебе написала про енисейские дела. Будь здоров – без чирьев, лишаев, ангин и гриппов, к чему ты, собака, не в меру склонен.

Целую твою мордочку.

Твоя тетя Аня

Лебедь упоминается в письме по одной простой причине: хозяйка, у которой снималась квартира на момент писания этого письма, пока были холода, держала в доме лебедя, чему Анна Васильевна немало удивлялась. Ну, лебедь-то лебедем, но ведь от такой большой и немытой птицы и правда припахивает!

Вместе с вышеприведенным письмом была записка к Тюле, в которой имеются такие, в частности, замечания:

Живу я, прямо сказать, скучновато, как и следовало ожидать. Я с тоской думаю о лете, о бесконечных светлых вечерах, когда некуда деваться, нельзя уехать и надо толочь воду в ступе – зачем и чего ради, спрашивается? Но не отвечается! Как это Николай Васильевич говорил по поводу Миргорода?

Наступает весна, и надо будет как-то устраиваться с жильем, если удастся. Мещане все-таки кошмарные люди, если жить с ними в таком тесном контакте. Очень хочется взять в аренду дом или полдома, чтобы тебе не ставили на вид каждое твое движение. Как чудно у меня было в Щербакове в смысле квартиры – черта ли в том, что холодновато!

Я написала Илье такое длинное письмо (сама удивляюсь), что больше и писать нечего. Меня поражает его оптимизм – все ужасно интересно, даже круговой лишай. Все-таки нет лучше мальчишек – дивный народ, несмотря на все пакости!

Т[ак] к[ак] всякое письмо (из Енисейска) должно кончаться просьбой, то, пожалуйста, пришли мне гофрированной бумаги – к маю понадобятся в изобилии цветы, опять же Пасха.

От 12.08.51

Давно не писала оттого, что я, собственно, не знала, что писать. Когда не знаешь, где будешь ночевать завтра и что будешь делать вообще, – это как-то не содействует эпистолярным упражнениям. В данный момент горизонт как будто начинает проясняться, т[ак] ч[то] могу тебе изложить свои обстоятельства. Из д[ома] к[ультуры] я ушла, т.е. меня ушли, так как появился некий универсальный сукин сын, который берется за все балетмейстер, художник, режиссер – все на свете, MДdchen fБr alles. Где уж тут конкурировать с таким сокровищем! Я вернулась в Кусткомбинат, через который получила работу в музее по оборудованию отдела природы: панорама (живописный фон) с чучелами зверей. М[ожет] б[ыть], получу разрешение на выезд в Красноярск на неделю. Кроме того – для музея же – раскрашиваю макет, и, вероятно, таковые будут еще. Т[ак] ч[то] с этой стороны все более или менее благополучно.

Комнаты я так и не нашла и поселяюсь с мало знакомой женщиной. Это не так приятно, но – что делать, сейчас с этим трудно.

Здесь было совсем наступила осень, которую встречаю всегда с тоской и страхом; сегодня, после ряда дождей, погода немного улыбнулась. К сожалению, я – как Врубель, когда он сошел с ума – "не могу радоваться". Это грустно, но факт.

Дорогая Леночка, я совсем не пишу стихов теперь, но мне хочется послать тебе то, что было написано осенью 49-го года. Всю эту осень меня не оставляло одно представление, как тень того, что было потом, вероятно. Вот оно:

Какими на склоне дня

Словами любовь воспеть?

Тебе вся жизнь отдана,

И тебе посвящаю смерть.

По дороге горестных дней

Твое имя меня вело,

И незримо души твоей

Осеняло меня крыло.

Оттого, что когда-то ты

Сердцем к сердцу ко мне приник,

И сейчас, у последней черты,

Слышишь – бьет горячий родник.

Только тронь – зазвенит струна,

И о чем я ни стану петь,

Но тебе вся жизнь отдана,

И с тобой я встречаю смерть.

Так глубоко ты в сердце врезан мне,

Что даже время потеряло силу,

Что четверть века из своей могилы

Живым ты мне являешься во сне.

Любовь моя, и у подножья склона,

И в сумерках все не могу забыть,

Что в этот страшный мир, как Антигона,

Пришла не ненавидеть, но любить.

Прости, Леночка за эту литературу. М[ожет] б[ыть], не стоило бы писать, ну да все равно. Целую тебя и Иленьку и очень вас люблю."

От 2.11.51

Дорогая Алена, получила твое законспирированное письмо [что это означает – неясно, так как Тюлино письмо, конечно же, потерялось. – С.И.] как раз тогда, когда собиралась послать телеграмму с запросом, живы ли вы. Не послала, так как, к счастью, денег не было. Ты, очевидно, все же не соображаешь в полной мере, что значит здесь не иметь писем. Вспомни портрет Угрюм-Бурчеева (мама, это я!) – "пейзаж изображает пустыню, над которой повисло небо цвета солдатского сукна" и т.д. По-видимому, этот пейзаж действует на людей очень разлагающе, так как нигде и никогда я не видала таких дурацких отношений между людьми, которые размениваются на пятаки и копейки. Такая старая собака, как я, и то разводит руками. "Если долго так продлится, скоро крышка будет мне, и могу я повредиться в небольшом своем уме", – как говорил один персонаж из некой морской поэмы. Цени, что имеешь дело с футболистом Ильей и ягуаровой Ольгой – что за дивные существа! [Ольга в это время влилась в Клуб юных биологов Зоопарка – КЮБЗ, а мои помыслы были без остатка отданы всяческому футболу: летом натуральному с битьем ногами по мячу, зимой – пуговичному. – С.И.]

Живу я сейчас в комнате, совсем отдельной, даже с отдельным ходом, не соприкасаясь с хозяйкой. Через сени живут две древние немки, у которых я жила летом; они размножились, очевидно, почкованьем, и теперь их стало три, а вместе им уж 250 лет. Жить одной неплохо в смысле работы, так как мои макеты занимают иногда всю комнату кроме кухонного стола, что в общежитии недопустимо. Но надо топить печку, таскать дрова и обо всем заботиться самой. Все бы это ничего, но если, к примеру сказать, заболеешь, то можно испустить дух и никто об этом не догадается.

А вот из письма ко мне от того же числа:

Здесь у нас стал Енисей, и теперь сообщение с миром только самолетами, машинами и автобусом, который ходит в Красноярск. Мальчишки на санках так раскатали всю горку, что ужасно скользко ходить. Зато у них масса удовольствия. Недалеко от Енисейска (30 км) недавно убили медведя, который нападал на людей, одного ранил, и его отбили только собаки; другого вовсе задрал, а потом и сам нарвался на человека с ружьем, тут ему и пришла крышка.

С нетерпением жду твоих фото, а также будь любезен прислать мне план квартиры: где столовая, где ты – мне интересно. [Квартира на Плющихе была к этому времени отремонтирована и усовершенствована, так что интерес тети Ани понятен. – С.И.] У меня в комнате русская печка, и если вы с Тюлей все же когда-нибудь приедете, то Тюлю я уложу спать на печку, а тебя в печку и утром буду вытаскивать за ноги. А если будет жарко, то в сенях есть ящик для кур. Тогда Тюля будет опять же на ящике, а ты внизу, т[ак] ч[то], видишь, все очень удобно.

Ну, будь здоров и счастлив. Целую тебя и Ольгу, если ее еще не съели ягуары.

На нескольких крохотных желтых листках, выдранных из блокнота, письмо без даты – от какого-то ноября:

Дорогая Леночка, несколько дней собиралась тебе ответить и все не могу. Не то чтобы некогда, но я напрочь утратила эпистолярный стиль. Сейчас ночь или раннее утро, сие мне неизвестно за отсутствием часов. Но больше нет возможности лежать и смотреть на лиловое окно – то ли луна, то ли рассвет. Итак, я встала, затопила плиту и решила тебе написать.

По Енисею еще идет шуга, но водный коридор с каждым днем все уже, льдины вот-вот сомкнутся. В сущности, какая мне разница, ходят или нет пароходы? Но это как-то действует. Зима наступает медленно, мягко. Ходишь, как журавль, вытаскивая из сугробов ноги. Кстати, здесь не сугробы, а сувои – хорошее слово, если для стихов. Жизнь моя, ей-Богу, не стоит описания. Все то же, все то же с добавлением какой-нибудь мелкой гадости – например, нет керосина. Это, впрочем, не такая уж мелочь, если нет электричества, а свечи – явление эпизодическое. Откровенно говоря, при мысли о темноте меня прошибает холодный пот. Самое глупое, что в моей комнате торчит хвостик от былой проводки – да вот поди же! "Месяца через два, когда войдет в силу новая станция, после дождичка в четверг..." Принимая во внимание, что на дворе ноябрь, на дождичек рассчитывать не приходится.

Работа пока у меня есть, но что-то со мной сделалось, и я потеряла к ней вкус. Потому, Леночка, на черта мне все это нужно и... сколько можно! Так что не удивляйся, что редко пишу, да и что за удовольствие такие письма – это что-то вроде спиритического сеанса с вызыванием духов.

Теперь уже, наверное, утро, так как над головой у меня зашевелились и окно стало голубым. На плите жарится картошка (2 мешка в подполье) и шумит кофейник – наступает день. Все равно, хоть я его и не хочу, но сейчас встану. Меня ждет вывеска слесарной мастерской – "производит ремонт велосипедов, патефонов и швейных машин", потом раскраска макета, потом я пойду к Ал[ександре] Фед[оровне], которая мне вливает в вену глюкозу, потом еще что-нибудь... Скучно на этом свете, господа, – как верно выразился Николай Васильевич.

Смотрю на эти листки (единственная бумага, кот[орую] можно достать) стоит ли посылать. Ну да ведь лучше все равно не напишу пока что. Целую тебя и Илью нежно. Я очень вас люблю, но я ведь Марфа и холостая любовь не по моей части.

Те ощущения, которые к этому времени вызывал у нее Енисейск, Анна Васильевна достаточно определенно выразила в таком стихотворении:

Удушливая желтая заря

Над пыльными и низкими домами,

Зубчатая стена монастыря

Да черный кедр, истерзанный ветрами...

И в бликах угасающего света

Чужой реки неласковая ширь...

Нет, я не верю, что Россия это,

Не признаю землей своей Сибирь!

От 8.02.53

...Опера "Морозко" в педучилище – я там и швец, и жнец, и художник, и исполнитель, и бутафор. Спектакль 26-го, а так как не могу же я лишаться постоянных своих работодателей, то плюс к этому – еще куча мелкой посторонней работы. Выносливая старушка – эта Анна Васильевна!

Скажи пожалуйста, проявляет ли Илья какие-нибудь определенные склонности в смысле профессии или все еще плавает в волнах страстей и увлечений? Загадочная фигура – этот Илья!

Дорогая Леночка, не впадай в слишком матерное [Так в оригинале.] настроение. Реальных оснований к осуществлению этого совета представить не могу – а ты без оснований (яичница с куриными пупочками). Целую тебя и очень жалею, что не могу с тобой изображать лошадей, помахивающих хвостами. А насчет исполнительской работы в театре: постарайся, чтобы ее делал медведь, – он сделает.

От 29.05.53

Дорогая Леночка, вчера получила твое письмо памяти Володи [Речь идет о Володе Дмитриеве. См. примеч. 59 на с. ...] и, как всегда перепутав числа, только ночью сообразила, что число-то не 22-е, а 23-е и, следовательно, твое рождение, а я тебя не поздравила – свинство! Но у меня очень заморочена голова, как, впрочем, у всех нас. Бесконечное количество слухов, предположений и толкований действует даже на такую холодную голову, как моя. "Старик, испытанный в боях, как мальчик, не был малодушен" – но все же! [Не забудем, что пишется это вскоре после смерти Сталина – события, которое не могло не пустить мощной волны "слухов, предположений" и т.д. в местах репрессий. – С.И.]

Я не удивляюсь, что вечер, посвященный Володе, был хорош – человек, до такой степени лишенный всякой пошлости, "самый человечный из художников", как – кто это сказал о Володе? Он имел дар вызывать на поверхность лучшее в людях, оттого его так и любили те, кто соприкасался с ним и в жизни, и в искусстве. А что драгоценнее такого свойства, я не знаю, да, верно, такого и нет. И оттого думать о нем и вспоминать всегда хорошо, несмотря на непроходящее горе от его потери. Дорогой Володичка!

Работаю я по-прежнему с А[лександрой] Ф[едоровной], взяв себе в качестве мальчика для растирания красок и перестановки козел безработного поэта, переводчика Джамбула, который поэтому называется Кисой. Человек занятный, но приверженный к бутылке, что отражается слегка на нашем образе жизни – прекрасно в нас влюбленное вино!.. Да и то сказать, Леночка, когда колеблется почва под ногами, надо же к чему-нибудь прислониться.

Сегодня Троица, а вчера был первый теплый день. Ледоход продержался битый месяц: прошел Енисей, затем поперли ладожские льды из Тасеевки и две недели из Ангары. Ждали наводнения, так как в низовьях был огромный затор, но его, к счастью, разбомбили с самолетов, и дело обошлось благополучно. Ледоход здесь скучный, нет того стремительного праздника, как на русских реках. Береза едва только распускает карамазовские листочки – а конец мая!

Работа у меня по-прежнему эпизодическая и всякая. Кроме малярки в своей бригаде, чего только я не делаю: вазы, цветы, архитектурные интерьеры, копии, ремонт иконостаса – Господи! Но это и хорошо, а то можно "если долго так продлится, скоро крышка будет мне, и могу я повредиться в небольшом своем уме!". Все же – что бы ни было, жизнь стала интереснее, т.е. просто не такой мертвенно неподвижной. Зато местные жители надстраивают заборы и не выставляют двойные рамы, а в столовках нельзя пообедать, чтобы не нарваться на скандальчик.

Илюшин светский образ жизни меня не приводит в восторг – с его-то темпераментом и амплитудой! О сем ему пишу. К счастью, завистливостью сей гражданин с детства не отличался. Целую тебя, милая Аленушка; как хотелось бы сделать это лично.

Там же записка мне:

Относительно твоих высокопоставленных друзей скажу тебе вот что: я охотно верю, что это "прекрасные ребята", я даже думаю, что они совершенно такие же, как все остальные люди. И именно потому уверена, что, поскольку они находятся в привилегированном положении, оно действует на них совершенно так же, как на всех остальных людей, т.е. неважно (сама знаю). То есть они просто не понимают, как живут все остальные. А ты будешь за ними тянуться со свойственной тебе способностью увлекаться до самозабвения. Надо очень много иметь твердости характера, чтобы не попасть в положение покровительствуемого мальчика. Есть ли у тебя эта твердость характера, я не знаю – суди сам; и напиши мне, что ты думаешь по этому поводу. А затем – будь здоров и весел и дружи с Евсеем.

Приведенная часть содержания этой записки имеет целью показать вот что: стремление Анны Васильевны из своего отнюдь не прекрасного далека участвовать в семейных делах, а также высочайшую проницательность, понимание тонкостей мальчишеских и, говоря шире, человеческих слабостей и отношений. Увы, беспокойство по поводу моих "высокопоставленных друзей" и значение, которое этому придавали обе мои тетки, были не напрасными. Не буду ворошить свою биографию, наполненную самым разным – не об этом здесь речь, – и скажу только, что тетя Аня оказалась во многом, если не целиком, права – экзамена на твердость характера я не выдержал ни перед самим собой, ни перед этими самыми своими друзьями. Теперь-то что уж выяснять – что, откуда и почему; не выдержал, и все тут!