Текст книги "Все началось с развода (СИ)"

Автор книги: Анна Томченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

– Не надо мне ничего объяснять. Звоните отцу ребёнка, пусть ищет остальных родственников, если сам не в силах.

Я произнесла это и отключила вызов, какого черта эта идиотка вписала мой номер для связи? Что у неё, матери не было здесь, сестры, подруги? Какая, к чёртовой матери, разница, от кого она уезжала? Неужели она посчитала, что если я вызвала скорую, то притащу ей супчик куриный на следующий день в роддом?

Ничего я такого не собиралась делать.

Не мой грех, не моя ответственность, не моё это все.

Звонок настолько выбил меня из колеи, что я потерянно слонялась по дому.

Гордей приехал

– Мам... У тебя все хорошо, ты бледная, как сама смерть.

– Эта дура родила, – произнесла я и растерянно посмотрела по сторонам, как будто бы обводила слепым взглядом все пространство.

Гордей охнул.

– Она родила и пыталась задушить ребёнка. – Произнесла я дрожащим голосом.

– А ты откуда знаешь? Отец опять звонил? – В голосе прорезалась сталь, такая, которая была у Альберта. Гордей был прав. Он его сын.

– С больницы звонили, она оставила мой номер контактным. Какого черта, почему мне звонят, а не отцу?

– Я не знаю.

– Я сказала, чтобы звонили ему. Он отец ребёнка.

– Мам, иди сюда. – Гордей медленно подошёл сзади и схватил меня за плечи, прижал к себе, уткнулся носом мне в волосы, тяжело задышал, стараясь растереть заледенелую кожу на руках. – Тише, тише, мам, ты все сделала правильно, тебя никто не осудит, тебя все прекрасно понимают. Ты все сделала правильно.

Гордей говорил мягко, медленно. А я могла только приоткрывать рот и хватать губами воздух.

– Почему он не отвечает? Неужели он до сих пор не в курсе? – Спросила я нервно, и Гордей пожал плечами.

Звонила ближе к вечеру Зина.

Опять кружила кругами, пытаясь что-то спросить у меня по поводу отца, но я выдала очевидное.

– Я не собираюсь не искать его, не звонить, не разговаривать с ним, но если ты все-таки так жаждешь общения, дозвонившись до него, не забудь ему сказать, что у него ребёнок родился, и этого ребёнка пыталась идиотка задушить.

Зина охнула в трубку

– Мамочка, мамочка, я не знала. А ты откуда знаешь?

Пришлось заново пересказывать всю историю.

Зина тяжело дышала в трубку, не понимая, что теперь делать.

– Поэтому мне без разницы. Звони ему, заодно скажи о том, что он стал отцом, и пусть забирает своего ребёнка из роддома, а то не доживет никто до этого момента.

Зина начала паниковать, задавать мне уточняющие вопросы, но в этот момент Гордей перехватил трубку.

– Зин, ну ты дура. Или как? – Зарычал он в мобильник. Я вздрогнула, снова услышав холод и сталь в голосе сына.

Я на секунду пришла в себя.

– Тебе русским языком сказали, какие нахрен уточнения нужны, звони отцу, пытайся его вытащить. Откуда, откуда я знаю. Ну, подозреваю, что в запое.

Гордей выпалил это и бросил трубку, посмотрел на меня.

– Слушай, мам, давай не заморачивайся с этой темой, просто иди отдыхай.

Ложись спать и ни о чем не думай, это не твоя проблема, это не твои вопросы, которые стоит решить. Мы же все прекрасно понимаем, что ты к этому не имеешь никакого отношения.

– Да, я не имею к этому никакого отношения.

– И мы же все прекрасно понимаем, что у тебя ничего не дрогнуло в груди, когда ты услышала о том, что она пыталась задушить ребёнка. Это её ребёнок. Если она чокнутая, то это её проблемы.

– Когда я забеременела Зиной, я всем сердцем хотела этого малыша, и мне было абсолютно наплевать как будет развиваться дальнейший брак с твоим отцом, когда я забеременела тобой, я уж тем более и подавно не ходила, и не переживала, а что будет, если я ещё раз рожу девочку. Она приехала ко мне, она уже была не в себе, она уже, по-моему, была на границе сумасшествия, потому что, когда у неё начались схватки, она убеждала меня, что она сейчас не родит, у неё будет время И ничего удивительного, что так ситуация развернулась.

Я сама говорила, это голос дрожал настолько сильно, что контролировать его было болезненно сложно. Мне казалось, будто бы каждым словом я подписывала приговор себе, Альберту и так далее.

И да, я была зла на него, если он знал, что у него чокнутая баба, какого черта он непонятно, как и где таскается, что очередной загул или, может быть, свалил с новой девкой куда-то? Если у него чокнутая баба, он должен был брать на себя ответственность за эту беременность. И не надо даже формально на меня что-либо перекладывать, и этот звонок.

Да, он выбил меня из колеи, выбил настолько, что я до отчаяния хотела набрать бывшего мужа и орать на него, так как никогда не кричала за всю свою жизнь, я хотела обвинять его во всем: в безалаберности, в глупости, в том, что он не может проконтролировать всего лишь одну чокнутую бабу, не семью даже, а просто бабу.

И поэтому к вечеру я поняла, что уснуть самостоятельно не смогу.

Накрученная вот этой всей темой, я понимала, что у меня сердце долбило с частотой метронома.

Не могла я успокоиться самостоятельно, поэтому я пила снотворное и спала так крепко, как не спала за последние, наверное, полгода никогда.

Я даже не поняла рано утром, что телефон по кругу вибрирует и звонит. Я не могла осознать того, что мне нужно проснуться, и только когда Гордей зашёл в мою спальню, я потихоньку стала приходить в себя.

Сын перехватил мобильник, сел на край кровати и принял вызов.

– Да, Зин, Зин, ну ты дура, – снова зарычал на неё сын, – господи, Зина, дай трубку Дане, дай Даниле трубку. Да, да, кому звонил? Хорошо. Хорошо, все, давай -держи в курсе. Да, да, все понятно.

Гордей бросил последнее нервно и отрывисто, а потом перевёл на меня взгляд.

– Что случилось, – со сна хриплым голосом уточнила я. И потёрла глаза.

– Телефон у отца недоступен. Зина, до него по факту он не может дозвониться второй день. Данил позвонил знакомым ментам, объявляют в розыск.

58.

Алена

Время тишины.

Время безумного, чудовищного затишья перед тем, как грянет буря.

Ледяные пальцы на моих запястьях, которые я пыталась растереть.

Хмурый Гордей, который не выпускал из рук телефона.

Звонки дочери, разговоры о чем-то, что от меня скрывалось.

Время тишины, когда есть никому не нужный ребенок, брошенное дитя, грех.

Грех, который никто не хочет принимать на душу. Грех, за который никто не хочет нести ответственность, но ребёнок ни в чем не виноват.

Альберт не имеет права куда-либо исчезнуть именно сейчас, потому что это его ребёнок, потому что он знал, что он делал, когда ложился в постель с другой женщиной.

А ребёнок никого не просил, чтобы его рожали.

Ребенка в этом случае никто не спросил.

И самое чудовищное, что ни один, ни другая не задумывались над тем, что для достижения собственных целей они калечат человеческую жизнь.

– Да, Зин, я услышал тебя. Нет, я созваниваюсь с ментами. Да, волонтёров подключили, по камерам последний раз машина мелькала в центре. Да.

Я стояла на первой ступеньке лестницы, и до меня доносился голос сына, который сидел в зале и разговаривал со старшей сестрой.

Я не совсем понимала, что происходило.

Меня затапливала боль за этих двоих.

Потому что у них ничего не болело, у Альберта ничего не болело, у этой идиотки Эллы ничего не болело. Каждый из них решил, что может обыграть судьбу, каждый из них подумал, что может ценой жизни заставить другого человека принадлежать ему.

Я не стала спускаться, села на этой первой ступеньке. И спрятала лицо в ладонях.

Холодный липкий пот пропитывал одежду, от этого она становилась влажной, волглой, какой-то натянуто сырой, как будто бы сейчас не лето, а промозглая осень, когда даже в воздухе мелькает и струится вот эта влажная хмарь. А ещё аромат почему-то речной ряски и тины. И совсем уж дурацких мшистых камней.

Два человека разрушили безумное множество жизней: мою, свои, детей и ребёнка, который никому не нужен.

Вот уж что правда говорят, дети не должны отвечать за грехи своих родителей, но почему-то отвечают:

И слезы лились горькие, крупные, которые я не могла остановить.

Чтобы задушить собственного ребёнка, это надо сойти с ума. Чтобы бросить собственного ребенка, это надо быть чудовищем.

А он знал, что она родила.

Я позвонила, я предупредила, он все прекрасно знал.

– Ты как? – Гордей поднялся по лестнице и сел на пару ступенек ниже меня на корточки. Схватил горячими ладонями мои щиколотки. – Мам, ты как? Повторно спросил сын, а я закачала головой, зажала ладонью нос. – Мам, все будет хорошо.

Я знала, что все будет хорошо, но я никуда не могла деться от этой боли, которую на меня спихнули два предателя, одна предавала ребёнка, другой предавал меня.

Гордей потянул меня на себя, обнял. Погладил по спине.

– Идём, идём вниз, я тебе чай наведу.

Я ни чая не хотела, ни разговоров.

Я просто хотела проснуться и понять, что все это был дурацкий сон.

Нет, не развод.

А все, что случилось после, все, что началось с развода. Мне казалось, что развод ставит точку, но развод это всего лишь многоточие в жизни двух людей, которые когда-то были любимыми друг для друга.

Почему я говорю когда-то?

Потому что, если бы он меня любил, он бы мне не изменял. Если бы я его не любила, я бы его простила. Но это тот дурацкий случай, когда любви с избытком. А у неё есть дурацкая возможность превращаться в ненависть, и чем больше одного, закономерно становится до безумия много второго.

Горячий чай обжигал губы, но в то же время согревал холодные руки.

– Я даже не знаю, что делать. – Тихо произнёс Гордей, и я прислушалась. Он снова разговаривал с Зиной. – Нет, Зин, нет, надо быть идиоткой, чтобы так считать. Я не буду ни о чем с матерью разговаривать, как ты этого понять не можешь, и ты с ней не поговоришь. Я трубку просто не дам. Если ты не отупляешь элементарной юридической ситуации с тем, что ребёнок по факту сейчас отправится в дом малютки, то мне тебя очень жаль. Они не в браке. Он не признал своё отцовство. Отцовство надо доказывать через суд, чтобы доказать отцовство.

Мы должны найти его, чтобы найти его... ну, ты сама прекрасно видишь, что мы найти его не можем. Да, я знаю, обзванивают больницы, обзванивают морги. Не надо звонить матери, не надо. Зина! Давай я с тобой не буду разговаривать. Давай я буду разговаривать только с Данилой. Мне тяжело с тобой говорить, мне тебя придушить охота. Я прекрасно понимаю, что Даня в твою глупость влюбился, но я.

слава Богу, не Даня, и мне она обходится очень дорого.

Я не шевелилась, чувствовала себя мухой в янтаре. А за окном медленно начинался закат, солнце, как ленивое яблоко, катилось по небосводу и уходило с каждой минутой все ниже, за горизонт, окрашивая все вокруг в оранжево-алые тона.

Ближе к полуночи, когда я открыла все двери в доме, слушала, как затихает сад, прозвучала фраза:

– Да, да, Зин, дай мне, дай мне Даню. Даниил. Да, нашли, нашли.

Да. Альберта нашли.

59.

Алена

Альберта нашли, и первая реакция была дёрнуться и начать собираться.

Но я запретила себе.

Я вообще не хотела ничего такого делать.

А для чего?

Показать, что мне не все равно, а мне все равно.

Как ему было все равно оставлять меня висеть на распятии во время того, как он уходил.

Он улыбался.

Он уходил ведь к любимой женщине.

Он улыбался, пока я плакала.

– Он в какой-то поселковой больнице. – Выдохнул Гордей, я прикрыла глаза. —Да, говорят, лёгкий сотряс, рассечение кожи на затылке. Ну, короче, не переживай, я поехал за ним. Машину? Да, машину тоже нашли. Знаешь где? Помнишь поворот на набережную, которая ведёт к санаторию Речные зори, там же тупиковый отрезок, вот там машина стояла открытая, выпотрошенная вся, он самый выпотрошенный, без документов, без бабла. Кто вызвал ментов, скорую, не понятно. Да да, не знаю, можешь приехать, но только Зину с собой не бери. Во-первых, потому что тебе Митю не с кем оставить. Нет, к маме не надо Митю привозить. Да, хорошо, Даниил.

Давай там встретимся.

Я искоса посмотрела, как Гордей прошёл мимо террасы. Подхватил свой рюкзак.

Перевёл на меня взгляд.

– Ты побудешь одна?

– Не переживай, езжай.

Я понимала, что дети не должны решать проблемы родителей, но и бывшая жена уж точно не должна была влезать в эту тему.

Гордей подошёл, поцеловал меня

Я перехватила его ладонь. Прижала к себе.

– Не переживай. – Произнёс сын сам не веря в эти слова.

Я поспешно кивнула, отвела взгляд.

Когда дверь за сыном закрылась я вдруг поняла, что мне хотелось бы увидеть Альберта и заорать на него о том, что это его грех, это его ответственность, и то, что он не имеет права так поступать, он должен сам поехать забрать этого ребёнка.

Сам растить его. Сам воспитывать. И никакие полумеры здесь не нужны.

Но я сидела, вытирала заплаканное лицо запястьями. А потом, дойдя до отчаяния медленно встала, прошла к выходу, схватила ключи от машины.

Я выехала из посёлка и долгое время кружила по центру, по всем этим развязкам, по уводящим вниз-вверх перекресткам, стояла на светофорах, вытирала слезы.

Чего искала?

Не приключения же на задницу, а успокоение.

Чего хотела?

Забвения.

Та самая граница, которая отделяла меня от полного равнодушия никак не хотела рушиться, я в неё долбилась со всей силы, рассекала кожу на костяшках пальцев кровь.

Только чтобы ничего больше не чувствовать к нему.

Чертова четверть века рядом с ним.

Даже когда все было дерьмово, с запахом мандаринов, с переплетёнными между собой нашими венами.

Я остановилась на площади.

Вышла из машины.

Кружили перед глазами фонари, которые скалились почти по-человечески безумным, ядрёно-жёлтым светом.

Прохладный ветер ночи кусал за плечи.

Я вытирала глаза раз за разом.

Не понимала, что мне делать.

А телефон, почти как живой, вибрировал все сильнее и сильнее.

На экране был его номер.

– Алёна, Алёна, – встревоженно произнёс в трубку Макс, – там у вас все в порядке, Даня всех знакомых поднял.

Я облизала губы обветренные.

– Я в центре. На площади гостиного двора, приедь, пожалуйста.

Та самая граница пошла трещинами.

Вот что могло её разбить, вот что могло её сдвинуть. Вот что надо перешагнуть для того, чтобы не было пути назад.

Я же не хотела никакого пути назад.

Я же для него умерла, когда он сказал, что там у него любимая женщина, а со мной…

Просто так жил последние годы.

Но наверное, я для него умерла ещё, ещё раньше.

И так саднило в груди, так давило, что фонари прекращали кружить перед глазами.

Я на негнущихся ногах опустилась на бортик фонтана.

Подтянула колени к груди.

– Ален, Алёна, – хрипло произнёс со стороны сквера мужской голос. – Ален!

Я подняла заплаканное лицо.

Макс бежал с парковки.

Запыхавшийся.

Аленочка, милая Аленочка, бей стену, сноси границу.

Пути обратно не будет.

Всего один шаг.

Аленочка, пожалуйста, бей стену.

– Тебе что-то надо от меня, – сказала я когда Макс добежал, остановился, перехватил меня за плечи, заставил посмотреть в глаза. – Так бери не что-то одно, а забирай все, с моей болью, с моими слезами, с моим внуком. Забирай с тем, что я в разводе с мужчиной, которого любила четверть века. Если ты так настроен —забирай все сейчас. Забирай, Максим! Забирай!

И горячие пальцы проходились по лицу, вытирая слезы.

И пахло от Макса табаком, морской солью.

Я сидела на бортике фонтана, вжималась ему в живот лицом, сведёнными пальцами до судороги стискивала рубашку.

А Максим стоял, гладил ладонью по волосам и качал головой.

– Если хочешь, забирай все, целиком, до дна. Забирай! – голос – клекот вороний.

Слезы – пена морская. – Забирай Максим!

Та граница, которая мешала мне, рушилась.

Сбитые в кровь руки, обломанные ногти.

– Забирай... – полушепот, последний вздох.

Пути назад уже нет.

Все кончено.

Все, что началось с развода, кончено.

60.

Альберт:

– Она ребёнка пыталась задушить, малютку отправляют в специальное учреждение для новорождённых.

В голове трещало и звенело.

Я ни хрена не понимал, что мне говорил Гордей.

Я вообще не помнил, как я оказался в больнице, где моя тачка, документы, права, телефон и прочее.

На затылке была штопаная рана, во рту дебильный дурацкий привкус кислятины.

Гордей ходил вдоль палаты и пытался привести меня в чувство.

– Где я нахожусь? – Спросил я, через силу подбирая слова, такое чувство, как будто бы мне даже сложно было вспоминать нужные звуки.

Дерьмовое состояние, паскудное и в желудке такая говнина творилась, что хотелось проблеваться.

– Это пригород. Посёлок Красная горка. Местная государственная больница.

Я обвёл глазами палату со вздувшимся линолеумом у плинтусов, перевёл взгляд на стену, где поверху отколупывалась белая краска, плафоны эти здоровые, матовые, белые.

– Как ты узнал про беременность, про роды, про все это? – Спросил я сдавленно и от двери хмыкнул Данила, не надо передо мной тут хмыкать.

И фыркать тоже не надо.

Гордей остановился как вкопанный, тяжело задышал, словно желая броситься на меня.

– Элла приехала к матери, начала рожать при матери, потом написала её номер в списке контактов, и звонили уже врачи матери. До тебя, как понимаешь, никто дозвониться не мог.

– Где моя тачка, где документы?

– НУ, где-то, видимо, в реке, тачка выпотрошенная стоит у Речных зорей.

Гордей пожал плечами.

– Ты делать что-то собираешься?

Собирался, только нихрена не понимал, что делать. Такая паника накатила от осознания того, что ребёнок появился на свет. И второй волной тоже паника о том, что это стерва на такое дерьмо решилась.

Не мой ребёнок, походу.

Поэтому решила придушить.

Я тяжело задышал, пытаясь выровнять сердцебиение.

– Увези меня отсюда сразу в роддом, – произнёс я, тяжело вставая с койки и тут же словил флешбеками вспышки из клуба, блондинка какая-то была, с блондинкой что сделали, со мной уехала? Нет? Да какая, к чертям, разница?

– И кто тебя так? – Спросил Гордей, подставляя плечо.

– А я откуда знаю? Шёл по набережной, курил. Окликнули. А дальше не помню.

– Ментам заявлять будешь? – Гордей медленно вел меня в сторону выхода из палаты.

На мне были его спортивные треники. Футболка, которая жала в подмышках и сверху тонкая спортивная куртка, собрал, видимо, то, что было у него под рукой.

Ко мне не заезжал.

– Где мои шмотки?

Ни черта не помнил.

Да, наверное, где-то в больнице валяются. Кому нужны мои тряпки?

– Заявлю потом, – холодно произнес я, опять не понимая, как звуки вылетали изо рта.

Я реально провалялся в каком-то состоянии бреда на протяжении двух дней, и только появление сына заставило меня немного включиться. Но когда он молчал, меня опять роняло в воспоминания:

Вот она, точка, вот он, финал.

НУ да, предположим, сейчас мне ребёнка никто не отдаст, мне надо установить отцовство. А если не моя? Какая, нахрен разница, что не моя? Вот что я буду делать, если моя?

Как я Алёне в глаза смотреть буду, что я ей скажу?

Что облажался?

А то она сама не знала.

– Мать как?

– Тебя это не касается. – Сказал Гордей, подводя меня к своей машине. Даня прыгнул за руль, сын усадил меня на заднее сиденье, но я, поддавшись мимолётной слабости, тут же завалился на бок и прикрыл глаза.

Ехали до города полтора часа, сразу повернули в роддом. Опираясь на сына, я зашёл и на посту произнёс:

– Мне ребёнка надо. Привозили вас тут одну роженицу.

Мне, конечно, никто ничего объяснять не собирался, никто меня пропускать не собирался в отделение, мне уже было так плевать, что я готов был зайти просто так. Но меня оттеснил Данила, наклонился к стойке, что-то быстро и тихо заговорил.

Нас провели в отделение.

– Она в боксе для отказничков. Слабенькая же. – Тихо произнесла медсестра, и я прикрыл глаза.

Я не хотел её даже видеть.

– Надо тест днк сделать.

– Хорошо, вы заявление напишите, уже скоро будет готов.

Я поспешно кивнул.

– С матерью?

– С матерью сейчас работают специалисты, и да, нам пришлось заявить.

Но меня все равно повели к боксу отказничков.

Ненужный ребёнок.

Никому, твою мать, ненужный ребенок, на которого я смотрел сквозь стекло, сквозь пластик кувеза.

Слишком маленькая, что ей велика была даже шапочка.

У меня таких не было малышей.

У меня что, Зина крупная, розовощёкая была, со складочками на коленочках, на локтях, ну а про Гордея уж вообще молчу, он богатырём сразу родился, и Алёна с ним намучилась, как не знаю кто.

А это лежала, разевала беззубый ротик, искала титьку, не находила, взмахивала ручонками, пыталась укусить себя за пальцы, но только на них были варежки.

А сердце засбоило с такой силой, что у меня дыхание перехватило, я упёрся лбом в стекло и готов был ещё несколько раз для надёжности долбануться.

Ребёнок никому ненужный.

И это допустил я.

Ребенок-грех.

Грех, который мне надо будет замаливать, ребёнок, который, твою мать, ни в чем не виноват.

Меня долбануло это осознание с такой силой, что ноги подкосились.

Я перевёл взгляд на Гордея.

Он стоял белее мела, тяжело дышал.

А потом, прикрыв глаза, произнёс.

– Не смей даже. Не смей, только попробуй к матери.

61.

Альберт.

Я поднял глаза на Гордея и покачал головой.

– Глупостей не говори, неужели ты считаешь, что я последний гондон, чтобы поступить так с матерью?

– Я ничего не считаю. Просто я видел, насколько ей больно. Просто я видел насколько ее разрывало, и она тебе сейчас ничего не скажет, поэтому должен сказать я. Даже не думай.

Я и не думал.

Я не собирался ничего перекладывать на Алёну, потому что это моя ответственность, но до утра, до того, пока не отдадут анализы в лабораторию.

Я тяжело вздохнул и опустился на скамейку. Гордей, сел с другой стороны, толкнул меня плечом.

Даня появился в коридоре с тремя стаканчиками кофе, протянул один мне.

– Здесь чай, все-таки после сотряса неизвестно, можно кофе или нет.

Я кивнул, поблагодарил, не понимая, что теперь делать. Надо как-то разруливать эту ситуацию, надо как-то решать. Но для начала мой ли ребёнок? Я не пошёл ни в палату к Элле, никуда. Меня это не интересовало, родила и родила, бабы в поле рожают, она не какая-то особенная.

Ребёнок.

Да, ребенок в этой ситуации особенный, пострадавший ещё до своего рождения преданный всеми.

– Поехали, до дома докинем, – произнёс Гордей. Я покачал головой.

– Поезжайте ‚ я останусь. Я все сам проверю, все сам проконтролирую. Телефон?

Даня поспешно кивнул и добавил.

– Я, когда ждал на парковке как раз дошёл, купил, в машине лежит. Сейчас принесу.

Даня принёс телефон. Я быстро запустил активацию аккаунта, развернул это все, увидел входящие сообщения, входящие звонки, неизвестные номера, куча писем по рабочей почте.

В глазах зарябило.

Даня уехал через час, а Гордей остался со мной. Сидел напротив меня на такой же скамейке и смотрел на меня грустными глазами.

– Оно ж того не стоило? – тихо сказал сын, и я кивнул.

– Ты прав. Это того не стоило.

– И что теперь будет?

– Тест днк покажет, что будет.

А я на самом деле сам не знал, что будет, если в этом тесте окажется, что ребёнок мой или не мой.

Я даже не представлял, как реагировать на всю эту ситуацию.

Я с трудом дождался обеда следующего дня, когда заведующий отделением подошёл ко мне и протянул документы.

– Вот, пожалуйста. Ну вы же понимаете, вам все равно ребёнка никто не отдаст, это надо будет устанавливать через суд.

И по этой фразе можно было понять, что в документы смотреть уже бессмысленно.

Но я все равно посмотрел.

Вероятность.

Я не знал теперь, что мне делать.

Гордей, который спускался в кафетерий, как раз в этот момент появился в поле зрения и застыл, не двигаясь.

Он все понял по моим глазам, все прочитал.

И не надо быть гадалкой, не надо быть нострадамусом для того, чтобы понять, что все, что началось с развода, теперь заканчивается, теперь стоит жирная настоящая точка.

– А я с роженицей могу увидеться?

– Да, конечно. – Пожал плечами заведующий отделения и провёл меня на второй этаж в левое крыло.

– Альбертик, милый, – соскочила с койки Элла и дёрнулась ко мне. Она лежала одна в изолированной палате. – Альбертик, ты приехал, приехал.

Она перехватила мою руку, но я оттолкнул её от себя.

Элла завалилась на койку, а я хрипло произнёс.

– Ребёнка задушить пыталась.

– Альберт, я. Я была не в себе, честное слово, я, правда, была не в себе. Я не знала, что мне делать. Ты не приезжал, ты не отвечал на звонки меня, Алёна…

А я почему-то смотрел на неё на заискивающий взгляд, на дрожащие ресницы, на которых не было ни капли слез. Она хотела беременность, ребёнка от статусного мужика.

Это же очень просто доить такого мужика, она не ребёнка хотела, она не хотела меня, она жизни сытой хотела.

– Зачем тебе это надо? – Спросил я нависая над ней, – честно говори, зачем тебе это надо было?

– Ну как зачем? Ребёночек же.

Я перехватил её за плечо, сжал такой силой, что у меня у самого пальцы заболели.

– Не ври. И про любовь не ври, и про то, что понравился не ври, и про ребёнка, твою мать тоже, сука, не ври, все, что угодно здесь говори только не надо мне врать о том, что для тебя хоть какое-то значение имеет малышка. О которой, кстати, ты тоже наврала.

У Эллы затряслись губы.

– Я же думала, мы поженимся. Я же думала, ну все будет правильно, все будет красиво, там машины, отпуска…

Я оттолкнул её от себя и покачал головой

– Альберт. Альберт. Ну все же хорошо. Все же обошлось.

– Ты её задушить пыталась.

– Ну, Альберт, ну, понимаешь, я же. Я просто с ума сошла. Я не думала, что так произойдёт. Я сама не понимала, что я делала. Альберт, ну вот если бы ты сразу приехал, такого бы не случилось, Альберт Или если бы хотя бы Алёна мне позвонила.

И в этот момент у меня сорвало крышу, я развернулся и резко, без замаха, ударил её по щеке.

Элла снова упала на кровать и схватилась за лицо, вот сейчас слезы были.

– Не смей, твою мать, произносить имя моей жены, это первое. И второе…

Напишешь отказ от девчонки.

В глазах смекнула злоба.

– Отказ, а ты заставь

Я снова шагнул, схватил её за запястье, приподнимая над кроватью.

– Значит, меня решил побоку пустить, ту, которая девять месяцев вынашивала, мучилась, страдала, да, типа? Отработанный материал. Нет уж, Альбертик, так дело не пойдёт. Хочешь ребёнка заплати вот как суррогатке, заплати лямов двадцать.

Я оттолкнул её от себя. Она опять шлёпнулась задницей на постель.

Я бросил:

– Идиота. Ни черта я платить не буду. Ребёнок все равно останется со мной. Я через суд его заберу. Пусть это будет дольше. Пусть это будет нервно, но с тобой ребёнка тоже не оставят. Ты его задушить пыталась, так что ты просто дура.

Я вышел из палаты и понял, что меня качает, пол перед глазами сворачивался в тугую спираль и бликовал разными оттенками радуги.

Я схватился за стену, постарался выровнять дыхание, заведующий подошёл ко мне, положил ладонь на плечо.

– Что вы надумали?

– Веди обратно. – Произнёс я понимая, что души у меня нет, я её продолбал.

Любви у меня нет, я её предал.

Так надо хотя бы оставить хоть что-то.

Хоть честь.

– Пусти внутрь, – шепнул я, когда мы снова оказались в крыле для грудничков.

Дверь палаты медленно отворилась.

Я аккуратно пройдя по проходу, становился напротив кувеза.

Маленькая. И шапочка набекрень.

Я наклонился. Задержал дыхание.

Протянул указательный палец к малютке.

Прикрыл глаза, которые жгло от слез.

– Привет, Леночка. Привет, моя Елена.

62.

Алёна.

Пылинки танцевали над полом в рассветных лучах солнца

Я лежала на боку, смотрела на блики и ловила ресницами солнечных зайчиков.

Когда-то, давным давно, наверное, в прошлой жизни в таком же свете рассветного солнца Альберт кружил меня и заставлял вставать кончиками пальцев себе на ноги, потому что вдруг я замёрзну, он подхватывал меня за талию, приподнимал над полом и кружил.

– Мы такие счастливые. Аленка, Алёнушка! – смеялся он хрипло, тыкался носом мне в волосы. – Алёнушка моя.

Я помнила, сколько всего видели стены той самой квартиры, где лежал старый паркет ёлочкой. Промасленный такой, хороший, лаком покрытый. И на нём тоже играли в догонялки солнечные зайчики. Останавливались у меня на босых ногах, грея.

Я тогда верила Альберту.

Мы действительно были самыми счастливыми:

Я лежала на кровати под тонким одеялом, которое сжимала на груди.

Солнце в глазах. Солнце на ресницах. Солнце на губах.

Грело.

А внутри была пустота и холод. Разбитые осколки души лежали в самых потаённых частях меня.

С кухни тянуло горьковатым ароматом кофе и, по моему, чем-то вроде ликера Амаретто.

И не было штор в этой квартире.

А окна в пол.

А в самом центре большая двустворчатая балконная дверь.

Я лежала на самом краю кровати, слышала его голос.

– Алёнка, мы такие счастливые.

И хотелось закрыть глаза и больше ничего не видеть, остаться в той бредовой реальности, где я была так счастлива с ним.

Где танцы на холодном паркете в лучах солнечного света заставляли сердце трепетать и отчаянно быстро биться.

Не хотелось никакой реальности, не хотелось криков телефона, шорохов, звуков проезжающих машин.

На самом деле это безумно сложно казаться живой, когда все внутри истлело.

И будь у меня поменьше любви или, наоборот, побольше, может быть, можно было что-то изменить. Я рассуждала так, что прощают либо те, кто очень сильно любит, настолько, что жизнь без этого предателя не мила, либо прощают те, кто о любви читал лишь только в сказках. Слышала её о ней в легендах. И звучала она у них только в песнях.

Я, видимо, была где-то посередине недостаточно не любила, недостаточно любила.

И на глазах застыли слезы. А губы казались обветренными, кожа пергаментно сухая. И мне даже неприятно было дотрагиваться до неё.

В каждом звуке его голоса я всегда слышала что-то особенное.

– Ален, Ален, не надо меня дёргать за пояс, ты же видишь, я лампочку вкручиваю, – ворчал Альберт. – Ну подожди, сейчас я вкручу лампочку, и будешь дёргать за пояс.

Почему-то я улыбалась, лежала в незнакомой квартире, улыбалась то ли воспоминаниям, то ли тому, что все закончилось.

А на самом деле улыбка была похожа на счастье блаженного.

Мне безумно хотелось ничего не чувствовать.

Стать достаточно холодной, стать достаточно осознанной для того, чтобы запереть все чувства на замок. Но противная боль в груди не утихала.

Это из-за того, что сердце вырвали.

– Привет.

Он зашёл в спальню. На нём были темно-синие джинсы с потёртыми коленями. И сидели очень низко. Так что без труда можно было разглядеть и косые мышцы, которые уходили к паху и ямочки на пояснице, когда он поворачивался ко мне спиной.

– Я кофе сварил.

Я была слишком неживой для этого глупого молодого мужчины. Я была слишком вымотана, разбита и беспомощна для того, чтобы дать ему что-то большее, чем просто ночь разговоров.

И этой ночью я рассказывала историю за историей, как старому часовщику, как будто понадеялась время назад отмотать. В своё прошлое вернуться.

Я рассказывала Максиму всю свою жизнь. О каруселях в парке Горького, на которых меня Альберт катал, когда я только только родила Зину. И на колесе обозрения, где он меня целовал, чтобы потом, через год, у нас родился Гордей.