Текст книги "Не прощай мне измену (СИ)"

Автор книги: Анна Май

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Глава 38

Бодренько подрываюсь под настырное бип-бип-бип телефонного будильника, несмотря на шесть утра. Я всегда тяготела к совам – свободный график подразумевает не только съёмки в какое угодно время, но и появление в офисе, когда выспишься. Ну условно выспишься. Вернее, со стороны кажется, что ты выспался, если приходишь на работу в двенадцать. Но часто в этот день ты ложишься спать лишь с рассветом. И это не утомляет, если есть место, где даже за три часа сна батарейка заряжается полностью. Так было у нас дома. А здесь… Ещё не определилась.

Немного стретчинга – вчера был очень активный день и мышцы поднывают. Йогам даже не снились те “асаны”, в которые приходилось не то складываться, не то скрючиваться с камерой в руках, чтобы поймать нужный ракурс. Улыбаюсь. Для одной серии фото меня держали за ноги, пока я свешивалась с верхней ступеньки наружной пожарной лестницы. Боже, Тим бы умер, если б узнал…

Тим… В очередной раз осекаюсь, но как бы ни старалась не думать, в любой момент могу верно назвать точное количество дней, что мы не виделись… Его звонки в день отъезда были последними, а я не перезвонила. Теперь тишина. Конечно, имея столько общих связей, сложно совсем ничего не знать друг о друге, но только тут я почувствовала себя по-настоящему без него. Причём прямо сразу при заселении.

Я приехала на несколько дней раньше, надеясь осмотреться и погулять по Берлину. С Ладой забронировали апартаменты, списались с хозяевами, и сразу из аэропорта я приехала по назначенному адресу. Долго искала вход, который в угловом доме оказался на другой улице, потом взобралась со своим крокодилом Геной, так муж прозвал мой огромный зелёный чемодан, на третий этаж, где меня встретила неприветливая девушка и сообщила неприятную новость: все апартаменты в этом здании заняты, нужно ехать в другое место. Даже не знала, что такое возможно.

Созвонилась с хозяином, он всё подтвердил. В итоге, спустя два часа я заселилась в маленькую, чумазую каморку в захолустье. Старая мебель, еле работающая техника, а душ до меня явно принимала блондинка. Уточню. Старая – это уставшая, просто убитая многочисленными постояльцами. И вишенкой на торте стали доплаты – за поздний въезд, хотя, казалось бы, я тут ни при чём, за уборку и какой-то городской налог. Плата за уборку развлекла больше всего.

Сколько раз я по привычке снимала блокировку экрана, чтобы набрать Тима, он всегда даже дистанционно легко это всё решал. Но полсотни оповещений о пропущенных вызовах от него сразу возвращали в реальность – за спиной больше никого нет. Немного поплакав, привела себя в порядок и отправилась в город.

А потом ещё развела мокроту, уже поздно ночью, рассказывая сонной Ладе о том, какое здесь другое небо и люди, что на одной короткой улице мы с Геной ехали по пяти разным видам изумительной брусчатки – было нелегко, зато красиво. Что в этом тихом месте ни у кого не застеклены балконы и на них много парадно-цветущих растений. Что за вечер Сима попробовала три странных сорта пива и теперь молится, чтобы с утра не мутило, так как собралась штурмовать страшный и ужасный музей Memu. Тараторила взахлёб, и в конце разрыдалась, потому что этим хотелось делиться не с ней. Подруга утешала и говорила, мол, это пройдёт, а я боялась, что нет.

Думаю, Лада и не подозревала, насколько быстро её слова окажутся правдой, хоть и странным образом. Скучать по Тиму я не перестала, мне просто стало некогда это делать. После начала занятий я практически не оставалась одна. В группе нас семеро – три фотографа, два художника и два скульптора. Обязательных занятий не много, больше практики. Однако нам разрешили вольно слушать лекции и участвовать в семинарах обычных студентов, с которыми мы работаем над общими проектами. Вернее, они работают, а мы у них в рабстве.

Вчера, например, был как раз такой день. Ребята неделю сооружали детали для хитрой инсталляции, чтобы быстро собрать и сфотографировать, как она разрушается дождём. Я была их руками и учила, фотографировать с драматическим эффектом. Во всех смыслах. Висеть вниз головой на мокрой лестнице в обязательную программу не входило, но очень требовал кадр. Боречка смеётся, что я и тут нашла себе детский сад. Это не я, он сам нашёлся.

Нас поселили в гостинице, похожей на общежитие. Это специальное университетское жильё для таких же, как мы, и командировочных. Простые номера, обставленные шведской мебелью, с общей кухней на секцию. Вот для того, чтобы поколдовать у плиты в одиночестве и потом успеть в спортзал, я встаю пораньше. Сегодня моя очередь готовить завтрак.

Жарю сырники на троих. Тим их не жалует, себе одной готовить неинтересно, сейчас отрываюсь. Снова муж. Кыш-кыш из головы. Делаю погромче музыку в наушниках. Обещала своим студентам послушать, что они наваяли бандой. Морщусь. Пожалуй, мои музыкальные вкусы не настолько авангардны. Хотя мне очень нравится, что тут всё творчество немного опережает время. Будущие дизайнеры, художники, актёры, музыканты – они мыслят другими категориями. Стараюсь сохранить в себе это, чтобы побольше привезти домой. У меня здесь вообще не выключается воображение – уже полный блокнот идей.

О нашей троице. Так получилось, что в первый день перед установочной встречей с куратором мы, не зная друг друга, оказались в одной кофейне. Я услышала русскую речь и подошла к девушке, которая не могла понять, что от неё хочет бариста – парень отчаялся объяснять, что оплата только наличными. Мы уже попрощались с идеей о кофе, однако неожиданно за нас обеих заплатил посетитель. С мягким, как потом выяснилось, итальянским акцентом. Марко. Так со стаканчиками все трое и направились сначала в одну сторону, потом в одно здание и, уже улыбаясь, в один кабинет.

– Какой же он шикарный, – шептала мне Тома украдкой, когда рассаживались в ожидании куратора. И да. Он такой. Худощавый, крепкий брюнет с серыми улыбающимися глазами. Называет меня Серафиной и часто злоупотребляет одной местной традицией. У немцев есть забавное суеверие: когда чокаешься бокалами, обязательно надо смотреть друг другу в глаза, в противном случае вас ожидает семь лет плохого секса. Господи, да я вообще ни о каком не думаю, поэтому отвожу взгляд, но Марко настойчиво смотрит, типа я его подставляю. Быстрее бы уже Томочка прибрала этого шального художника к рукам, месяц вокруг него танцует. А со мной можно дружить. Тем более что я замужем – все так решили из-за обручального кольца, которое ношу до сих пор. Спорить не стала. Так безопаснее.

С самого начала я исключила любые возможности погрустить в одиночестве. Утром – спорт и библиотека, днём – галерея, учёба и практика, вечером – театр, концерты, чтения, походы в гости с настолками. За это время в Берлине посмотрела больше русских постановок, чем за последние пять лет дома. Я сюда приехала испуганной и растерянной, сейчас же понимаю, что, в общем-то, полёт нормальный. Мозг еле успевает переваривать загружаемую информацию, на мысли о личном не остаётся времени. Правда, всё равно просачиваются. В такие моменты, как сейчас, например, или в разговорах с Сашиной женой Юлей. Нет-нет, да скажет что-то про Тима.

Поболтать с Юлей – квест для нас обеих. Я должна быть свободна и находиться в зоне приличного интернета, чтобы попасть в узкий промежуток, когда у Булочки ещё дневной сон, и Юля уже закончила работать. Бухгалтер в декрете – всё равно бухгалтер. Так что созваниваемся на лету.

Сажусь на газон около студенческого кафе с приличным вайфаем и набираю Юлю, включая видео. Она отвечает мгновенно, но не улыбается, как обычно, вместо этого делает круглые глаза и сообщает, что у них дома Тим, который как раз в этот момент заходит в комнату с большим мокрым пятном на животе и горько плачущей Булочкой в вытянутых руках:

– Юль, у нас тут ава… – замечает меня, – рия.

Это не авария, это катастрофа.

Глава 39

Судя по положению камеры, Юля ответила мне с ноутбука или планшета. Ракурс не меняется, когда она, шепча “прости-прости”, спешно поднимается и идёт забирать дочь, приговаривая той что-то успокаивающее. Булочка трогательно вытирает маленькими кулачками крупные слёзы, она настолько расстроена, что не замечает меня, хотя обычно сразу тянется к экрану, и мы с ней строим друг другу смешные моськи. Но об этом я подумаю позже, когда в тысячный раз буду прокручивать наш сегодняшний разговор, чтобы не упустить ни одной мелочи.

Тихий хлопок двери и мы одни. Сердце давно оборвалось и падает, падает, падает в кристально чистую, прозрачную, искрящуюся радость. На миг отвожу глаза в смятении, но сразу возвращаю, не могу поверить, что вижу его. Мне одновременно хочется улыбаться, плакать, рассмотреть, спрятаться, рассказать чем меня удивил каждый день этого месяца, который мы провели друг без друга, и ещё помолчать. Все эти чувства наполняют меня горячим воздухом и, кажется, я парю над травой.

Тим, не отрывая от меня глаз, со второй попытки неловко садится в Юлино рабочее кресло. Будто я исчезну, если он отвернётся посмотреть, где находится сиденье. Набирает полную грудь воздуха и готовлюсь услышать: “Привет, Сим-Сим”, – уже чувствую вкус этих слов, но открывается дверь и в комнату просачивается Юля. Быстро оставляет сухую Сашкину одежду и испаряется. Муж, спохватившись, что сидит в мокром, стягивает свою футболку, вытирает плоский живот и стреляет в меня взглядом. Да, я тоже помню первую встречу. Сейчас снова видео на дистанции и он опять с голым торсом. Грустно усмехаясь, прячет себя в нечто белое, не очень подходящее ему по размеру, а потом оттягивает впереди, чтобы прочитать надпись. Закатывает глаза: “Не ходи за мной, я сам заблудился”. Ох, Юля, Юля, спасибо, что хотела разрядить атмосферу…

Нам не до смеха, оба оглушены встречей, но действительно дышится легче. Я не забыла, что мы разводимся, правда. Только щёки предательски розовеют от смущения, ярче них сейчас только малиновые пряди в моих волосах, которые Тим восхищённо рассматривает. Точно, он же не видел меня после Леры. Господи, там же ещё и лимонные есть. И выбритый висок, который я безуспешно пытаюсь спрятать отросшими кудряшками. Уголки губ мужа трогает лёгкая улыбка. Подпирает подбородок ладонью и одними глазами говорит:

– Такая красивая. Лера постаралась?

Согласно моргаю:

– Ага, тебе нравится?

– Очень. Совсем новый Сим-Сим… И тот же самый…

Мы как будто в театре молчания Метерлинка, лекцию о котором недавно слушали у искусствоведов. С одной лишь разницей: у Метерлинка слова нет вообще, а здесь без единого звука я слышу глубокий низкий голос, обёрнутый мягким бархатом. Тим будто всё обо мне знает. Тепло и ласково смотрит:

– Ты всё делаешь правильно, маленький. Видел твои работы, очень горжусь.

Юля, шпионка! Когда я хвасталась им с Ладой кое-чем из отснятого, конечно, понимала, что это может дойти до Тима, но ему ведь могло быть и неинтересно. Он не даёт мне развод, но, возможно, из чувства противоречия. После того страшного вечера, я очень боюсь снова поверить. Ему, кому-то другому, даже самой себе. Любить – это больно.

Руки мешают, безуспешно пытаюсь заправить волосы за уши. Тим замечает смену моего настроения и сам становится серьёзнее. Открывает рот, будто всё-таки скажет что-то, но, помедлив, вновь продолжает глазами:

– Не могу развестись, извини. Представляешь, без тебя моё сердце не бьётся.

Прячу глаза, чтобы муж не увидел лишнего. Мне нельзя всё это чувствовать. Радость, смущение и, кажется, счастье. Боже! Просто нельзя. Жми на “Отбой”, Сима, и живи дальше так, как прожила этот месяц. Лада убеждает, что со временем перестанет болеть, ну хотя бы боль притупится… Но сейчас, пока муж на экране, так хочется ещё немного на него посмотреть. Наши взгляды – почти осязаемы, практически прикосновения, а меня так давно никто не касался.

Всё это время Тим созерцал мою цветную макушку, чтобы когда я вернусь, спросить:

– Ты хоть чуть-чуть скучала по мне, Сим-Сим? Я – очень…

Свожу брови вместе, закусывая губу. На том конце связи в окне из-за облаков выходит солнце, цвета в комнате становятся мягче, светлее, в карих глазах Тима проступают вкрапления золота.

– Разреши мне приехать, маленький?

Открываю рот, чтобы ответить, только не знаю что. Какую Симу послушать? Ту, что тянется к нему сейчас даже взглядом, несмотря на боль и обиды, или ту, что платит адвокату за каждое заседание суда о разводе, чтобы жить дальше без Тима? Муж видит эту борьбу и терпеливо ждёт ответа, хотя раньше бы уже сто раз приехал не спрашивая. Но ответить ему не судьба.

– Gatto rosa! – Марко легко дёргает меня за ухо и приземляется рядом, с другой стороны падает Томочка. У нас скоро занятия, видимо, пора идти. В свободную руку подруга суёт закрытый стаканчик с логотипом кафе, а Марко кладёт сверху печеньку. И, не разобравшись, кто на том конце связи, по-английски говорит моему собеседнику, что, сорри, я пропустила обед, и мы уже опаздываем. Маму, кстати, этот эмоциональный обормот уже очаровал, хоть она ни черта не понимает, что он говорит. А вот Тим не проникся.

Тома, смеясь, представляется мужу и говорит, что они решили, будто я немного тронулась, потому что наблюдали в витрину кафе, как двадцать минут молча пялюсь в экран. Двадцать минут? Оу.

Волшебство момента безнадёжно растворяется. Пытаюсь поймать его последние частицы и что-то всё же произнести в ответ на вопрос, но уже совсем другой Тим кивает мне – иди. И отрубает связь.

– Ой, – пищит Тома, – мы помешали? Начинает щебетать что-то извинительно-вопросительное, пытаясь выяснить, кто это был. Дальше на русском сообщает, что если у меня такой красивый муж, то она вообще не понимает, как я решилась оставить его на три месяца. Мысленно поправляю её, что, во-первых, муж он ненадолго. Без детей и претензий, по словам адвоката, нас разведут через два месяца. И во-вторых, оставила его не я. Первой. Тяжело вздыхаю и принимаюсь за печеньку с чаем – будет грустно, если на лекции начнёт урчать желудок.

Марко смотрит так, будто видит меня в первый раз. После разговора с Тимом во мне слишком много эмоций и нужно какое-то время, чтобы переключиться на новую Симу, которая одета в броню хорошего настроения, не пропускает ни одной творческой авантюры и постоянно как-нибудь балуется. С первого дня из-за глаз и волос он прозвал меня “розовой кошкой”, иногда аккуратно подкатывал, вместе дурачились, но ни разу не видел меня обнажённой душевно. Вот и сейчас не хочу кормить его этим зрелищем, но приходит сообщение от Юли, и я вновь выбита из седла:

Юля: Сим, ты нормально? Тим унёсся как ошпаренный. Что ты ему сказала такого?

Ничего, я не сказала ему ничего…

Глава 40

– Ты роскошно грустишь, gatto rosa, – говорит Марко, становясь рядом и прикрывая глаза.

– Роскошнее, чем радуюсь? – в моём, кажется, третьем по счёту бокале кончается сухое белое. Уже пора двигать к себе, но я всё медлю. Слишком хорошо стоять на балконе, дышать тёмным небом и, закрыв дверь, слушать звуки тусовки. Вроде и не одна, но никто не трогает. Мой формат вечеринки. Был. Пока не возник наш художник.

– Это несравнимые вещи, Серафина, – говорит он и мечтательно улыбается. Да что б тебя, такой вечер был! Подкатывай, пожалуйста, к Томе, да и студенточки наши вечно тебя облизывают. Спасайте меня уже кто-нибудь прямо сейчас. Оборачиваюсь к окну, высматривая подругу. Марко загораживает обзор, будто хочет мне помешать телепортировать Тому к нам взглядом. Он уже выучил этот защитный манёвр, когда его пробивает на романтику в мою сторону.

Страдальчески в тысячный раз прошу называть меня Симой, но алкоголь не даёт выдержать нужную ноту, и мы глупо хихикаем. Внутри Марко более замысловатый коктейль, и он прикрывается этим, чтобы позволить себе лишнего.

– В твоей грусти есть чувственность, нежность и страсть, а радость… – тихо что-то бормочет на итальянском, подбирая слово, – стерильна! – Щёлкает пальцами довольный собой. – Не так интересна…

Наигранно сокрушаюсь:

– Художники – страшные люди! Грусть им подавай, душу выворачивай…

– Да, – улыбается Марко, – страшнее только фотографы.

Мы часто пикируемся на тему художники против фотографов, хотя оба рисуем руками и оба снимаем, просто специализации разные.

– Это он тебя заставляет грустить, – лезет за красные флажки Марко, – тот молчаливый человек, да?

Отворачиваюсь к перилам, изучая подушечками пальцев трещины на краске. Пусть ему отвечает ночь, я не хочу, это моё. Не для того Сима прятала чувства поглубже, чтобы обсуждать потом с… Кто мне Марко? Мне намного проще было раздеться при всех для одной из его работ, чем сейчас вместе обсуждать Тима.

В Берлине вообще понятие личного сильно размылось. Здесь ты лишь спишь в одиночестве, всё остальное время вокруг люди. Сегодня, к примеру, мой детский сад позвал нашу троицу смотреть “Андалузского пса”. Думала, девчонки хотели заманить Марко, а мы с Томой – прицепом, но нет. Оказалось, я как-то обмолвилась, что знаю все символы этой короткометражки, вот они и решили меня допросить. Им на истории искусств задали посмотреть и разобрать.

Бунюэль и Дали – те ещё затейники, надо признать. Есть в фильме один кошмарный момент… с опасной бритвой. Сколько раз смотрела, но всё время в этом месте дёргаюсь и сжимаюсь. Все остальные тоже ахнули. И тут на плечо опустилась горячая ладонь Марко, едва ощутимо поглаживая, мол, не бойся. Вроде дружеский жест, только стало как-то не по себе. Сбежала.

Потом солировали с ним на обсуждении. Марко с жаром вещающий о том, как Дали на премьеру “Пса” взял с собой два камня, чтобы отбиваться от тех, кто начнёт хаять ленту, был прекрасен. Даже я заслушалась. Правда, под конец он начал всех пугать рукой в муравьях из того же фильма, и девчонки с визгом удирали от него по комнате.

А потом они подобрали каждой аутфит для рейв-пати и начали учить танцы из тик-тока. Моя попытка эвакуироваться окончилась провалом. Марко подхватил нас с Томой и пришлось показать класс, освоив несколько замысловатых па. Господи, разве этому учиться я сюда ехала?!

Вышла на балкон отдышаться. Туда же хвостиком просочился и Марко. Опёрся на перила локтями лицом ко мне и лукаво поглядывает из-под ресниц. Молчу. Просто жду, пока кто-то нагрянет и заберёт озорного художника веселиться дальше. А чего ждёт он?

Кивает на бокал:

– Ещё вина?

– Нет, спасибо, – отвечаю, не поворачиваясь.

– Ещё танцевать? – меняет позу и выпрямляется.

– Нет, спасибо.

– Ещё… поцелуй? – делает шаг ко мне вплотную.

– Нет, сп… Марко! – укоризненно хлопаю его по груди ладонью и отодвигаю, чтобы сохранить подобие дистанции.

Перехватывает мою кисть и тянет к себе, впечатываясь всем телом. Точно так же, как в тиктоковском танце.

– Поцелуй меня, грустная кошка, – с хрипотцой в голосе переходит на родной язык.

Приехали. Вот ещё “Бесаме мучо” мне тут не хватало.

У Марко порочные губы. Яркие, полные, чётко очерченные тонкой белой каймой. Мягкие, тёплые. Нижняя – в мелких морщинках, чуть больше верхней. Он расслабленно водит ими мне по щеке, подбираясь всё ближе к губам. Его сердце выпрыгивает мне в ладонь. Моё – спокойно.

– Целуй, – замирает на расстоянии нескольких миллиметров.

Медлю.

– Целуй! – шёпотом просит, касаясь своими губами моих…

А через секунду он возьмёт меня за руку, и я так остро почувствую прикосновение чужих пальцев к обручальному кольцу, что никакого поцелуя не будет. Но за это время я успею его представить. И мне будет приятно. Никакой паники и отвращения от другого запаха и незнакомого тела рядом, как тогда с Лёхой. Хотя какого незнакомого? Мы за этот месяц основательно притёрлись. И спали вповалку втроём на перерывах, и на практике чего только не было – то я вписалась в его коллективное ню, то он помогал мне, когда в композицию срочно нужен был торсик. Не незнакомый, но нежеланный, не… Тим.

Понимаю всё это и прикрываю губы Марко ладонью. Вздыхая, целует пальцы:

– Вредная, вредная кошка…

Я знаю.

Наверное, когда-нибудь, какой-то другой мужчина зажжёт меня, но не этот и не сегодня. Пока я горю другим. На балкон вместе с музыкой очень кстати врывается Томочка и тянет нас в сумасшедший танцующий детский сад, хоть мы и не одеты для рейв-пати. Но самый мой лучший наряд – это лёгкость и чувство, что где-то в районе солнечного сплетения впервые за все эти месяцы отпустило натянутую струну. Очень хочется жить.

Глава 41

– Ладно, – вздыхает профессор, – объясняй по-русски. Но только один раз в виде исключения. Всё равно описание сдавать на немецком, – строго добавляет.

Большеглазая Ира улыбается и начинает тараторить на великом и могучем, думая, что вот сейчас я уж точно её пойму. Если бы.

Сегодня мы полным составом гранта снова в рабстве у международной группы искусствоведов, приехавших учиться по стипендии службы академических обменов. Мне очень нравится, что если хоть кто-то из студентов не понимает тему на немецком, то лектор сразу переходит на английский, правда, на практических занятиях и экзаменах правила другие.

В начале семинара студенты сами выбрали себе подопытных, на ком будут отрабатывать навыки описания картин. Фокус в том, что нужно рассказать о предмете искусства так, чтобы тот, кто слушает, мог его воспроизвести как можно более точно. Отличница Ира описывает мне картину кого-то из импрессионистов, кажется, знаю какую, хотя по условиям она должна быть малоизвестной, чтобы никто не жульничал.

Глаза Иры светятся. Пока она говорит о стиле, цветах и композиции, я бодренько набрасываю эскиз на странице большого блокнота. Подсказывать нельзя, хотя уже понятно – попала в точку. Азартно работаем, и есть все шансы, что справимся одними из первых. Пока не дошли до описания чувств и эмоций каждого персонажа картины. Мне по-прежнему прекрасно объясняют, но я выключаюсь из разговора, теряю нить и все время переспрашиваю, а когда переходим на русский, всё становится хуже в разы.

В одном из углов картины – влюблённая пара. Чтобы я правильно поняла и верно передала оттенки эмоций, Ира придумывает им историю в духе того времени, увлечённо рассказывает, как они любят друга друга. Ярко, в красках, в деталях, про заботу и уважение, про свободу и доверие, про страсть и близость, про привязанность, нежность и искренность. Чем дальше слушаю Иру, тем больше меня накрывает пониманием, как много я не рассказала Тиму, о том, что чувствую. К нам. К нему.

Ощущение, будто начинается приступ астмы: воздуха мало, стены давят, в груди так тесно, что хочется расстегнуть рёбра и подышать. Мы всегда общались образами, интуитивно понимали друг друга. Думала, этого достаточно. Но вдруг оказалось, что в мире есть столько важных слов, которые не выразить взглядом, не передать напряжением мельчайших мышц или прикосновением. Слова, которые нужно говорить. В голове и сердце у этой девочки их так много, а у меня – ничего, только мыльные пузыри смыслов. Тонкие, невесомые – поди поймай. Может и Тим не смог.

Ире уже неловко, а я никак не выберусь из этого водоворота. Думаю, думаю и не понимаю, как мы вообще продержались семь лет, не сказав друг другу столько необходимого. И как я раньше этого не замечала? А Тим, почему молчал он? Хотя муж-то как раз первый и высказался. Видимо, так накопилось за все эти годы, что действительно стало душно в нашем молчании.

Шмыгаю носом, стирая салфетками слезы, очень хочется выйти, чтобы прожить это знание в одиночестве, только сейчас совсем никак. Натянуто улыбаясь, объясняю окружающим, что Ира – талантище и растрогала меня описанием на русском до глубины души. Профессор довольно кивает и просит подробно всё записать, чтобы потом не забыть и тщательно перевести на немецкий. Пусть не переживает, не забудем. Я уж точно. Кажется, грант даст мне гораздо больше, чем думала.

Несколько дней мучусь этим – в голове не прекращаются диалоги. Совсем не такие, как были в тёмном марте – тогда на репите крутились одни вопросы. А сейчас наблюдаю, как мои смыслы одеваются в буквы и превращаются в слова. Это бывает ошеломительно. Когда всю жизнь учишься передавать мысли образами через фото, картины и графику, а потом, как трёхлетка, пытаешься начать связно говорить.

Я даже как-то не выдержала и позвонила маме, чтобы сказать, как они с папой мне дороги. Лучше бы сдержалась, потому что потом ещё долго уверяла родительницу, что с её дочерью всё в порядке, она здорова и трезва. Последнее подозрение – особенно обидно, они видели меня пьяной только в студенчестве, пару раз.

Попросила Иру ещё потренировать описание уже на моей работе. Дала фотографию мужа. Эта снятая в одном из наших путешествий карточка дорога мне. Тим очень редко излучает беззаботное счастье, и показалось, что я поймала такой момент. Хотелось это подтвердить чужими мнением. Особенно сейчас, когда загналась настолько, что начала сомневаться абсолютно во всём – в своей способности его понимать, в возможности выразить чувства так, чтобы понял он. Может вообще всё наше счастье – самообман. Муж же ушёл почему-то в итоге. Однако Ира всё подтвердила, приведя в большее смятение, чем было.

Марко с Томой меня потеряли даже на завтраках. Внутри происходило столько всего, что было трудно фокусироваться на чём-то внешнем. И когда наш чересчур коммуникабельный художник в пятницу вечером постучал ко мне в дверь бутылкой вина, пришлось срочно вызывать Томочку, чтобы она не без удовольствия, конечно, приняла огонь на себя.

А в выходные впервые уехала в Гамбург одна. И, бесцельно гуляя по улицам, забрела на выставку, посвящённую образу женщины, где на примерах известных картин, скульптур и фильмов можно было проследить, как менялся образ femme fatal. Я отвлеклась и расслабилась, увлёкшись экспозицией, пока не дошла до конца. Финальная работа была выполнена в виде множества мелких табличек с буквами – самые затёртые клише о женщинах на разных языках, типа “ too sexy for words” или “глупая блондинка”. Никакого изображения, только слова. Чееерт.

Снова слова. Те, что притихли во мне, сразу ожили и стали рваться в эфир. Выйдя на улицу, открыла переписку с Тимом, чтобы спросить, важно ли ему было слышать мои слова… Но испугалась, что ответит да. Как тогда жить, если вовремя не поняла и сама всё разрушила? В поезде снова открыла… и закрыла. Я раскаляюсь от этих метаний, щеки горят, голова идёт кругом, горло дерёт от невысказанного. Ближе к Берлину понимаю, что с трудом держусь на ногах и, садясь в такси, звоню Томе, чтобы встретила.

Дорогу в гостиницу не помню. Только прохладные губы Марко на лбу и щеках, пока пробовал температуру, потом мои вялые попытки вырваться, когда нёс меня на руках в номер, поил горячим, переодевал и остался на ночь. Все тело ломило, суставы выкручивало – он обнимал и гладил. Спасибо милосердному мозгу, который сжалился над бедной мной и подсунул красивую иллюзию: засыпая в объятиях чужого мужчины, я ощущала запах солнца.