Текст книги "Шкатулка с драгоценностями"

Автор книги: Анна Дэвис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

Глава 3

Через несколько дней после визита матери Шеридан сообщил, что ему позвонила Нэнси, сказала, что ей все известно, и он пригласил ее провести этот день у него. Шанс для них начать новые отношения.

– Выпей с нами чаю со сливками, догогая, – предложил он. – Две сестгы и бгат! Как забавно.

Грейс сознавала, что вскоре ей придется встретиться с Нэнси. Вряд ли она сможет покинуть город, не простившись с ней. Она также понимала, что ее страх перед этим нелогичен. Прекрасная Нэнси была по-прежнему Прекрасной Нэнси, в кого бы она ни влюблялась. Тем не менее образы Джона и Джорджа не выходили у нее из головы, и она боялась встречи. «Но это же не сегодня, правда?» – думала она. Их воссоединение не должно произойти так скоро?

– Мне очень стыдно, но у меня уже назначена встреча, – легкомысленно ответила она Шеридану и развернулась на каблуках, чтобы он не увидел ее лица.

Это, конечно, давало Грейс великолепную возможность зайти на Тофтс-Уолк и набрать еще чемодан-другой вещей. Сестры определенно не будет дома. В то время как младшая из сестер Резерфорд будет добираться на автобусе из Хэмпстеда в Кенсингтон, чтобы обнять вновь обретенного брата, старшая поедет в обратном направлении, читая и перечитывая одноразовую колонку «Жители Уэст-Энда», появившуюся из-под пера Декстера О'Коннелла сегодня в «Геральд». Дики предупредил ее об этом заранее.

– Ты ведь не возражаешь, правда, Грейси? Дело в том, что никто в моем положении не откажется от предложения Декстера О'Коннелла. Он уже много лет не писал в газету. И ты говорила, что сможешь справиться с разрывом.

Она понимала, что извинение О'Коннелла должно радовать ее, что должна быть польщена его полуоткрытым признанием в своей былой искренней любви к ней. Но ее терзала манера этого признания и заявления. Он специально напечатал все это в ее колонке, чтобы утвердить свою силу, признаваясь, что она делает его уязвимым. И конечно, сама статья была типичным примером игры, которую ведет О'Коннелл. Видимый жест простой честности, похороненный под столькими слоями обмана и тщеславия, что она не может понять, где ложь, а где правда. Откровенно говоря, это заставляло ее думать об О'Коннелле как о каком-то надоедливо жужжащем моските, которого хочется поскорее прихлопнуть. Он изрядно надоел ей, и она будет счастлива, когда Маргарет упакует его чемоданы и сядет с ним на этот чертов пароход!

Грейс была так охвачена гневом по поводу колонки, что едва заметила, как вышла из автобуса, как за десять минут добралась до дому, как услышала знакомый звон за входной калиткой, как искала ключи. Она была настолько поглощена, что почти не слышала еще один звонок и насвистываемую мелодию «Пять футов, два дюйма» или «Голубые глаза». Но когда ее весело окликнули по имени и чья-то рука коснулась плеча, ее сердце застучало и она вскрикнула.

– Простите! – Рукава рубашки Крамера были закатаны до локтя, обнажая смуглые, мускулистые руки. – Я не хотел пугать вас. Заметил из окна и решил подойти. Как вы поживаете?

– Прекрасно, спасибо, – как можно холоднее ответила она и нахмурилась. Что-то в нем изменилось. – Где ваши усы?.. Вы их сбрили?

Он поморщился и провел рукой по верхней губе.

– Наказание за дурное поведение на вечеринке «Геральд». Это правило, которое я установил для себя. Мое лицо без них слишком велико, вы не считаете?

– Усы напоминают мертвую мышь под носом.

– Это слишком резко! Я был привязан к своим усам. Или, вероятно, они были привязаны ко мне... – Он улыбнулся.

Грейс чувствовала, что вот-вот улыбнется в ответ, и делала все, чтобы сдержать улыбку.

– Рад видеть вас, Грейс. Может быть, зайдете ко мне на чашку чаю?

Чуть заметное качание головы. Он потер лоб.

– Я вам кое-что сказал на вечеринке, не так ли? Простите. Я, наверное, вел себя по-хамски, вероятно, просто оскорбительно.

– Вовсе нет. Просто у меня полно дел.

За дверью раздавались какие-то звуки. Шаги, спускающиеся по лестнице. Кэтрин или, возможно, Эдна. Грейс посмотрела на безусое лицо Крамера. Теперь лучше был виден его рот, большой, широкий и щедрый...

– Хотя немного прогуляться я бы могла. Совсем немного.

Сначала они шли молча, рядом. Грейс не представляла, о чем он думает. Она была потрясена, охвачена эмоциями и не могла произнести даже слова. Наконец, когда они шли по Уэлл-Уолк, он заговорил:

– Так вот, о вечеринке... Я хочу объясниться...

– Не надо.

– Это все из-за алкоголя... В ту ночь я впервые за много лет выпил спиртного.

– Не сомневаюсь.

– Этого больше не повторится, Грейс. Правда, вы должны мне поверить.

– Меня это не касается, Джон.

Они входили в Ист-Хит, ярко-зеленая поляна была усыпана золотистыми лютиками.

– Когда я пил, мне часто снился сплавной лес. Старые куски разбитой древесины, прибившиеся к безымянным серым берегам и валяющиеся на песке среди водорослей. Это был очень страшный сон. Медленный. Повторяющийся шум волн, перекатывающих гальку... Бесконечный шипящий шум... Он приводил меня в ужас. – Крамер пожал плечами. – Господи, эти звуки так нестройны, даже для меня.

– Вовсе нет. – Грейс продолжала смотреть на траву с золотистой рябью. – Я хорошо понимаю, о чем вы говорите. Мне иногда снится полуоткрытая дверь. От сильного сквозняка дверь мягко движется взад-вперед. Чуть заметные движения. Она движется и скрипит. Тонкий скрип, больше ничего, но он повторяется снова и снова. Я ничего не могу с этим поделать. Мне снились чудовища, война, болезни и прочие кошмары. Но эта дверь... Этот сон самый страшный!

– Тогда вы понимаете, – сказал он. – Когда я бросил пить, этот сон перестал меня мучить. Но, как только немного расслабился, он вернулся. Я видел его вот уже несколько раз. Я не могу допустить, чтобы в моей жизни снова начался этот кошмар, Грейс. Я этого не допущу!

Они шли рядом по берегу пруда, заросшего водорослями и пахнущего затхлостью. Возвышающийся над ним красный виадук великолепно, без всякого искажения отражался в стоячей воде.

– Я рада, что вы ударили О'Коннелла.

– Рады? – Он решительно вцепился в ее руку.

– Я сама хотела это сделать. Я очень довольна, что он уезжает. Я дурно с ним поступила.

– Я фактически тоже. – Он крепко сжал ее руку.

– Что вы хотите этим сказать?

– Он приходил ко мне на другой день после вечеринки. Заходил просто так.

– Правда? – Она вспомнила, что О'Коннелл когда-то говорил, что Крамер следует за ним по всему миру. Он пошутил, что «даже на смертном одре будет видеть перед собой Крамера рядом с Проклятым Беспощадным Жнецом». Крамер, конечно, был в «Савое» в тот день, когда она познакомилась с О'Коннеллом. – Он к вам заходил?

– Это было очень странно. Он держался вежливо и официально, как с малознакомым. Я пригласил его войти, мы выпили чаю, правильно держа чашки и говоря о погоде. Очевидно, мы оба слишком долго пробыли в Англии! И вся эта «приятность», несмотря на распухший нос и рассеченную губу. Несмотря на мои покрасневшие с похмелья глаза...

– Что ему было надо?

– Пройдя через все формальности, он высказал сожаление о том, что не был со мной откровенен все эти годы. Он сказал, что, сочиняя в одиночестве свое «Видение», прошел через некий кризис. Ева выбрала меня, но на самом деле он уже отдалился от нее и фактически выбрал Веронику. Однако процесс сочинения истории с новой силой разжег его любовь к Еве. Он сказал, что заново проживал в своем кабинете все отношения, как хорошие, так и плохие. Его съедала ревность ко мне за то, что я переживал все это в реальной жизни, тогда как его жизнью была грязная комната с печатной машинкой. Он говорил, что хуже всего было ночью. Именно в это время он начинал меня ненавидеть.

– И просто решил прийти к вам домой и сказать вам это по прошествии стольких лет? Вы ему верите?

– Вообще-то да. Я знаю, когда он лжет, а когда нет. Он сказал, что справился с этим, когда книга была опубликована и он стал известным. Но сожаление о том, что он предпочел искусство любви, осталось. К тому времени, когда было закончено «Видение», он был иссушен внутри. Он заставлял себя влюбляться в других женщин, но все это было фальшиво.

– Но ведь потом Ева начала ему писать?

– К тому времени было уже слишком поздно. Вероника выжала его до конца и повесила сушиться! В О'Коннелле не осталось ни капли любви, даже к Еве. Он сказал, что ее письма переполняли его печалью и сожалением. Иногда они заставляли его сердиться на меня, обвинять меня в том, что она оказалась в таком состоянии. Он сказал, что отвечал только на половину из них. Некоторые из его ответов были проникнуты ностальгией, погружены в прошлое. В других он подробно описывал свою жизнь и говорил, как далека его жизнь от ее. Затем ему это надоело, и он написал ей короткую, в три строчки, записку, в которой просил оставить его в покое.

– Как она отреагировала?

Вздох.

– Она убежала из клиники и отправилась искать его в день хорошо разрекламированной вечерней лекции. Он сказал, что она постучала в дверь его комнаты, когда он одевался. Черный галстук, смокинг – и эта несчастная женщина, плачущая и умоляющая его любить ее, как обычно. Для О'Коннелла все это было слишком реально. Он грубо прогнал ее. Сказал, что не любит ее и никогда больше не полюбит снова. Ему пришлось применить силу, чтобы выставить ее за дверь. Когда она уходила, он предложил ей принять ванну и привести себя в порядок. Он сказал, что тогда считал свой поступок великодушным. На прощание велел ей оставить ключ на столе.

– Почему он не рассказал вам об этом много лет назад?

– Потому что ненавидел меня. Почему я следовал за ним по пятам, снова и снова задавая одни и те же вопросы? Потому что я ненавидел его. Причиной была Ева, но потом она уже перестала быть причиной. Это уже стало касаться только нас. Меня, его и нашей ненависти друг к другу.

– Тогда зачем было рассказывать вам сейчас?

– А вы не догадываетесь, Грейс?

Они уже взбирались на поле Парламентского холма. Над ними маленький мальчик безуспешно пытался запустить в воздух пурпурного бумажного змея. Две девочки бросали собакам палки, а те приносили их обратно.

– Мне здесь нравится. – Грейс чувствовала, как в ней пульсирует кровь. – Я принадлежу этим местам.

– И все же вы решили уехать.

– Верно.

Они забрались на вершину холма. Лондон простирался внизу мерцающей теплой дымкой. Крамер сел на скамейку. Похлопал по сиденью, приглашая ее сесть рядом. Немного поколебавшись, она села.

– А вот я никогда не чувствовал, что принадлежу какому-то месту, – сказал он. – И уверен, что это правильно.

Она вспомнила, как они с Джорджем сидели вместе на этой скамейке. Держали друг друга за руки, а потом обнялись.

– Я всегда хотела кому-то принадлежать. Полностью. Всем своим существом.

– Ах, Грейс! Не уезжайте!

Он обнял ее, здесь, в этом месте, которое было для нее центром мира. И здесь, хотя каждая мелочь навевала на нее воспоминания, она ловила себя на том, что перестает думать о прошлом или будущем, а большую часть времени думает о нем. Его губах. Теплом, чернильном запахе его шеи. Но хотя этот момент растянулся, золотистый, зеленый и сладкий, он внезапно снова закончился, и она отстранилась от него. Встала, пригладила волосы и отвернулась.

– Вы знаете, почему я ударил на вечеринке О'Коннелла? – услышала она. – Конечно, мне было невыносимо видеть, что он ведет себя как король, расхаживая в этом нелепом белом костюме, окруженный поклонниками. Но дело не в этом. Конечно, он вывел мою Еву в книге, сделал на этом кучу денег, попытался отравить мой брак и отказался говорить о смерти моей жены. Но дело не в этом. Вовсе не в этом.

– Но в чем же тогда?

– А вы до сих пор не поняли? В вас, Грейс! В вас! В том, что вы принадлежали ему, а не мне. В том, что он пришел туда торжествовать по этому поводу. Рассказать мне, что вы принадлежали ему, телом и душой. И будете принадлежать, пока это не станет слишком скучно, пока он не привыкнет к вам, как к старой одежде, что вы никогда, никогда не будете моей, даже когда для него это уже не будет иметь никакого значения, потому что вы принадлежите ему и потому что он в этом совершенно уверен!

– Как вы смеете! – Она повернулась и посмотрела в его темные влажные глаза.

– Я говорю вам чистую правду, Грейс! Именно так он и сказал. Он насмехался надо мной, потому что чувствовал: между нами что-то происходит, и не мог этого вынести. Я ударил его, потому что люблю вас!

– Ах, боже мой! – Она вдруг почувствовала слабость, словно вот-вот лишится чувств, а он тотчас же встал, отвел ее к скамейке, посадил и обнял за плечи.

– Что это со мной? – вырвалось у нее. – Я никогда не падала в обморок.

– Той ночью на вечеринке, – произнес мягче Джон, – потасовка между О'Коннеллом и мной произошла не из-за Евы и прошлого. Она произошла из-за вас и настоящего. Потому что он тоже вас любит!

– Это вздор! Он и я... я не знаю, что происходит, но я не влюблена!

– Он вас любит! Или любил, не могу сказать с уверенностью. Насколько он вообще способен кого-то любить. Но он желает вам счастья.

Грейс чувствовала, как у нее трясутся руки. Все ее тело сотрясала какая-то странная дрожь.

– О чем вы говорите?

– Вы, конечно, читали сегодня его колонку? Он пишет: «Вы не единственная, к кому я был несправедлив». Затем он хотел сказать вам, что есть еще одно доброе сердце, и добавил: «Надеюсь, вы найдете друг друга».

Снова чувство понимания между ней и Крамером. Что-то общее в их плоти и крови.

– Он пришел ко мне домой из-за вас. Вы убедили его рассказать мне правду о прошлом и заставили его устыдиться себя. Когда вы с ним были в той дамской комнате, он понял, что потерял вас и что вел себя как ребенок!

Постепенно дрожь утихла. Пытаясь собраться с мыслями, Грейс пристально смотрела на пейзаж, простирающийся перед ней: заросший травой склон, пруд, после которого земля снова поднималась, и между деревьями мелькали крыши Хайгейта.

– Позвольте мне кое-что сказать вам, – произнесла она наконец. – Двенадцать лет назад я сидела на этой скамейке, любовалась этим пейзажем и слушала признание в любви одного молодого человека. Тем же вечером он сделал предложение моей сестре. Четыре года спустя я снова сидела здесь с опустошенным солдатом, который не мог поговорить со своей женой. Он поведал мне свои тайны, и мы нашли друг друга, между нами произошло то, чего никак не должно было произойти. Это был Джордж. Муж Нэнси. Джон, что бы ни произошло между вами и мной, это для меня не так много значит, как моя сестра! Я не стану вступать в какие-либо отношения с еще одним человеком, который не может выбрать между мной и Нэнси!

– Вот так история! – Он убрал руку с ее плеча, подался вперед и, казалось, задумался. – Но это не одно и то же, Грейс! Я хочу вас.

– Он тоже так говорил.

– Я не Джордж! – Гневное сверкание глаз. – И не О'Коннелл. Вы единственная женщина, на которую я обратил внимание за последние пять лет. Сколько раз я вам говорил, что мы с Нэнси только друзья?

– Но вы же возили ее в Париж!

– Господи! – Он хлопнул себя по вискам. – Я возил Нэнси в Париж, потому что она хорошая спутница, а мне не хотелось ехать одному. Мы жили в разных комнатах. Черт возьми, ваша сестра заслужила отпуск, Грейс!

Неподалеку на холме мальчики играли в футбол. Мяч летал взад-вперед.

– И вообще, что вы делали в те выходные? – продолжил он.

– Дело не в том, что я делала. Я поехала с О'Коннеллом, потому что знала, что должна оставить вас Нэнси.

– Ах, Грейс, когда хотите, вы становитесь невероятно лицемерны и тупы! Вы отказываетесь видеть очевидное! Это вы не могли выбрать, не я.

– Я не хочу О'Коннелла.

– А чего же вы хотите?

Мяч на склоне летал взад-вперед. Вздох.

– Нэнси в вас влюблена. Я это вижу, даже если вы не видите. Господи, даже моя мама это видит. Я больше не поставлю под удар счастье сестры и ее детей!

– Ваша сестра и я никогда не будем вместе. Никогда! Стук футбольного мяча. Шум бриза.

– До свидания, Джон! – Грейс встала.

– Грейс, пять лет моя жизнь была наполнена только ненавистью, темнотой и горем. Вы все это изменили. Вы! Я снова живу. По-настоящему живу. И думаю, вы испытываете те же чувства.

– Вы спрашивали, чего я хочу. Я хочу уехать из Лондона. Хочу быть подальше от вас. До свидания.

Она обернулась, чтобы взглянуть на него в последний раз. Он выглядел измученным, побитым. Но ей нечего было сказать ему. Когда она уходила, он не попытался остановить ее.

«20 июня 1927 года.

«Жители Уэст-Энда!

Когда-то люди верили, что перед смертью лебедь поет прекрасную грустную песню. С тех пор пошло выражение «лебединая песня». Но слышал ли лебедя хоть один из простых людей, распространивших эту легенду? У этой птицы, должно быть, тонкая шея и красивое оперение, но, если вы сомневаетесь, позвольте заверить вас, что как певец мистер Суон[23]23
  Суон (Swan), в переводе с английского «лебедь». В английском тексте о лебеде говорится в женском роде.


[Закрыть] вряд ли может сравниться с Бэсси Смит[24]24
  Смит Бэсси (1894—1937) – выдающаяся американская блюзовая певица, прозванная Императрицей Блюза.


[Закрыть].

Как бы то ни было, это лебединая песня Дайамонд Шарп. Вы, дорогие читатели, давно решили, приятнее ли мой сладкозвучный голос, чем голоса моих прекрасных пернатых друзей. Так или иначе, я в последний раз прошу вас о снисхождении.

Сегодня я не буду воспевать эклеры в «Ше Нуазет» (хотя они настолько воздушны, что их, наверное, приклеивают к блюдам, чтобы они не улетели); оплакивать выкипевшие до мякоти овощи у Флоренс Финнеган (чтоб хозяина бросили в чан с пенящейся капустной водой); обвинять управляющего ночного клуба «Саламандра» в том, что он разбавляет водой спиртные напитки (я, конечно, шучу), или хвалить макияж глаз некоего мистера Гамильтона-Шапкотта (Шеридан, где ты взял эту тушь?).

Сейчас вы все уже знаете, где весело провести вечер в Уэст-Энде, и я больше не буду тратить на это чернила. Вместо этого я хочу поговорить на тему гораздо более существенную, чем то, где сделать совершенную стрижку.

Моя мать, Кэтрин, была суфражисткой. В юности она маршировала в рядах СПОЖ и была арестована за то, что бросала яйца в членов Либеральной партии. Даже сейчас, в старости, она так часто, как только может, ходит на собрания Женской лиги свободы и беспрестанно болтает об их четырех требованиях. (Для тех жалких невежд, которые ничего не знают об этих требованиях, вот они: 1. Пенсии для детей, оставшихся без отцов. 2. Равная опека. 3. Равное право участвовать в голосовании. 4. Устранение дисквалификации (смещения с должности) по половой принадлежности.) Должна признаться, я игнорировала, делала большие глаза и даже посмеивалась над моей матерью, когда она заводила свои пространные речи о положении женщины XX века. Если честно, я бы лучше провела выходные дома, крася ногти, попивая джин с содовой и слушая джаз по граммофону, чем ходить в «Уголок оратора» или какое-нибудь другое место, чтобы стоять под дождем с плакатом. Давайте будем честны, я бы лучше провела день, откусывая щипцами ногти под звуки Пятой симфонии Бетховена, чем пошла на одно из таких собраний.

И все же, дорогие читатели, я верю, что всегда боролась за равноправие женщин. Мои слова имеют меньший вес, чем слова героической Кэтрин (это не сарказм, мама, ты, несмотря ни на что, действительно героиня), но эмансипация имеет много лиц. Некоторые могут казаться банальными, но эта банальность и есть суть нашей жизни, вашей и моей. Разве женщина по-настоящему освобождена, когда переступает через свою нижнюю юбку? Это справедливо, что молодая леди вынуждена в субботу вечером оставаться дома с книгой из страха перед неодобрением родителей, тогда как ее младший брат всю ночь танцует в «Хаммерсмит Пале»? Почему идиоты, заполняющие бар, могут указывать пальцем на женщину, иногда обедающую в одиночестве, и громко шептаться за ее спиной? И если уж у нас зашел разговор на эту тему, что плохого, если девушка выпьет вечером коктейль, даже три? Женщины тоже имеют право выпить, и мы не «распущенные женщины» и не «подержанный товар». Подумайте об этом, хоть кто-нибудь из вас. Может быть, тут нет ничего плохого.

Кончаю мою проповедь. Теперь я уезжаю танцевать мой самый лучший брейк на новых площадках (брейк, для тех, кто не в курсе, – это модернизированный чарльстон). Когда-нибудь я вернусь в дорогой старый Лондон, когда луна будет полной и оркестр будет играть живую музыку. Ищите меня в часы коктейля, и вы узнаете меня по моей изумительной геометрической стрижке (кстати, моего парикмахера зовут Маркус Рино), по следам помады на бокале и кольцам дыма, которые умею выпускать только я. Если увидите меня, подходите, и мы выпьем за старые времена.

Писать для вас было удовольствием, мои дорогие, и я лишь надеюсь, что удовольствием не только для меня. Пусть ваши ночи будут длинными, а платья короткими! Пусть ваша голова всегда остается ясной, ум открытым, а в сумочке всегда будет пара запасных чулок, и помните, что прелесть жизни в ее разнообразии!

Целую.

Грейс Резерфорд, она же Дайамонд Шарп».