Текст книги "Поколение влюбленных (СИ)"
Автор книги: Анна Шехова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)
20
Со стороны мы, наверное, были похожи на ежика и медвежонка из моего любимого мультфильма «Ежик в тумане». Покрасневший возбужденный Матвей говорил и говорил, задыхаясь от своих собственных слов, делал короткую паузу и снова повторял одно и то же. Он сидел ко мне вполоборота, вцепившись левой рукой в спинку скамейки и энергично взмахивая правой. А я молчала рядом с ним, по старушечьи сложив руки на коленях, с прямой спиной и сведенными от напряжения плечами. Мне казалось, что как только я открою рот, то заплачу. Не хотелось говорить ему. Я-то знаю, каково это, когда твоя последняя надежда вдруг оказывается пустым фантиком.
…Но я опять увлеклась эмоциями, а нужно рассказывать по порядку, иначе зачем вообще рассказывать.
Утром мы поехали в стационар. Приятель Матвея оказался заместителем главного врача и очень приятным мужчиной лет тридцати с шикарными мушкетерскими усами. В его кабинете мы сняли верхнюю одежду и облачились в белые халаты. Мой халат был приталенный, с кокетливыми голубыми манжетами.
В отделении недавно сделали ремонт. Шоколадный линолеум еще не успел утратить гладкость и тускло блестел под светом электрических ламп. В коридоре были шероховатые стены, отделанные под розовый камень «жидкими» обоями. Двери в палаты целомудренно скрывали мир пациентов за непрозрачными, словно покрытыми инеем, стеклами. Только пахло здесь все равно тем же горьковато-приторным ароматом лекарств и дезинфекции, которым пропитаны все больницы. Никакой ремонт от него не избавит.
Больше, чем больницы, я не переношу только паспортные столы, и поэтому, мне было не по себе. Матвей так и не объяснил, что мы должны обнаружить. Он держался уверенно, расспрашивал своего приятеля по имени Сан Палыч о пациентах, а я плелась следом, стараясь не смотреть по сторонам. Мне казалось, что медсестры провожают нас насмешливыми взглядами. Мы прошли через все отделение, мимо одинаковых дверей в палаты, мимо холла с бежевыми диванчиками и молчащим телевизором.
– Вы сегодня решили начать с седьмой палаты? – спросила Сан Палыча веснушчатая девушка в белой медсестринской шапочке.
– Да, Леночка, – мушкетерские усы вежливо повернулись в ее сторону, – как у нас там дела?
– Вы Коваленко имеете в виду? – уточнила белая шапочка. – Все по-прежнему. Есть отказывается, к телефону не подходит. Вчера сестра привезла какой-то постер, говорит, что любимая группа. Повесили на стену. Только, по-моему, никакой реакции…
Я слушала вполуха. Какой-то Коваленко отказывался есть и не смотрел на постер. Меня это не касалось.
– Ясно, – сказали усы Сан Палыча, выслушав медсестру, – пойдем посмотрим, посовещаемся с коллегами.
Под коллегами имелись в виду мы с Матвеем.
Первое, что мне бросилось в глаза при входе в палату, – крикливый постер почившей группы «Ария», пришпиленный канцелярскими кнопками к стене.
Под ним на больничной койке, сложив руки на животе, лежало юное пухлощекое создание с ярко-рыжими, разумеется, крашеными волосами. На существе были оранжевая майка с черной надписью «Visavy» и черные, очень короткие шорты. Я сообразила, что это и есть та самая голодающая Коваленко. Когда мы вошли, она даже не пошевелилась.
В палате было еще три кровати и две пациентки. Одна – женщина средних лет с торчащей химической завивкой на голове, обвисшими щеками и тяжелым сиплым дыханием. При виде Сан Палыча она тут же поднялась с постели и заговорила маслено-приторным голосом неумелой кокетки:
– Доброе утро, Александр Павлович! Замечательно выглядите!
– Вы тоже, Надежда Васильевна, – вежливо соврали усы Сан Палыча.
– Ой, Александр Павлович, зачем вы по отчеству? Я же вам говорила, что ко мне можно просто Надя обращаться.
– Хорошо, Надя, а теперь давайте посмотрим, что у нас с давлением.
Сан Палыч быстро измерил давление, задал одышливой Наде еще пару вопросов и перешел к следующей пациентке. Это была девушка-подросток с очень бледным лицом и длинными темными волосами, спускающимися по плечам. Она сидела на кровати, подогнув под себя ноги, поглощенная маленькой книжкой из серии «Азбука-классика». Я хотела взглянуть на название, но при нашем приближении девушка быстро закрыла книгу и положила ее на тумбочку «лицом вниз».
– Как дела, Маруся? – ласково спросил Сан Палыч, присаживаясь рядом с ней на кровать.
Девушка по имени Мария привычно протянула руку и ответила:
– Все нормально.
– Должно быть не просто нормально, а хорошо, – с притворной строгостью сказал Сан Палыч, быстро наматывая на ее тонкое предплечье широкую ленту тонометра, – и с каждый днем должно становиться все лучше и лучше.
Девушка вяло улыбнулась и быстро глянула на нас, замерших как истуканы над ее койкой. Я невольно поежилась: у Марии были глаза бездомного щенка.
В последнюю очередь Сан Палыч подошел к постели Коваленко. Она лежала в той же позе, что и десять минут назад. Ее глаза упорно смотрели в потолок.
– Катя, нужно измерить давление, – мягко, но настойчиво сказал Сан Палыч. Однако я почувствовала, что он растерян и не знает, как себя вести с этим рыжеволосым меланхоличным ангелом.
Ангел с банальным именем Катя оторвал взгляд от потолка и перевел его на нас. Глаза у нее были восхитительно – зеленые.
– Зачем? – спросила она.
– Катя, так полагается, – терпеливо сказал Сан Палыч, неловко опускаясь на край кровати. Катины глаза снова устремились вверх.
– Я же вам говорила, что это бессмысленно, – устало-холодным тоном произнесла она, – вы, конечно, можете измерить мне давление и даже выписать какие-нибудь витамины. Но, – тут она слега передернула круглым плечиком, обтянутым оранжевой футболкой, – жить я все равно не буду.
– Катя, не надо так говорить, – Сан Палыч выглядел как несправедливо приговоренный арестант, даже его бравые усы поникли, – ты сама не представляешь, как быстро все меняется в жизни.
– Что? – Зеленый презрительный взгляд вернулся в нашу сторону. – Это ваша обязанность – врать пациентам?
– Катя, как ты можешь так говорить! – на заднем фоне возмущенно закудахтала Надя.
– Я говорю правду, – не повернув головы, процедила Катя, – в отличие от некоторых. Мне надоело, что везде все врут. Дома, на улице, по телевизору – одно вранье.
«Фу, какой низкопробный пафос», – подумала я. А Коваленко с вызовом глянула на Сан Палыча:
– Думаете, я пыталась покончить с собой из-за несчастной любви? Из-за того, что этот идиот меня бросил? Ничего подобного! Я бы сама скоро ушла от него. Просто это было последней каплей в море вранья! Он мне врал, что любит, родители мне врали, что все будет хорошо. Теперь вот вы мне врете. А для чего? Почему вы меня пытаетесь убедить, что надо жить? Что в этой жизни такого хорошего, что за нее все цепляются? Зачем жить? Чтобы закончить институт и потом каждый день убивать десять часов своей жизни за офисным столом? Смотреть по вечерам сериалы и нюхать потную спину мужа по ночам?
– В жизни есть не только сериалы и потные мужчины, – осторожно заметил Сан Палыч.
А рыжую Катю, как говорится, понесло.
– А что еще? Все остальное – только для избранных, для тех, кто с золотой ложкой во рту родился! И вы это прекрасно знаете! Да, я уже сейчас здесь, не вставая с кровати, могу предсказать все, что меня ждет!
– Тебе так только кажется, – устало сказали усы Сан Палыча, – никто не может знать, что его ждет в будущем.
– А чего здесь не знать, – Катя презрительно скривила губы и сразу перестала быть похожей на ангела, – посмотрите, как живут большинство людей! У нас одна соседка вечером смотрит «Кармелиту», а другая – «Клон» – вот и вся разница. На работу они обе встают с отвращением, потому что надоело, да и платят копейки. Вечером обе несутся закупаться в универсам и жарить котлеты для своего семейства. А вместо секса ночью будут с мужем подсчитывать, хватит ли им денег, чтобы взять еще один кредит и немножко отложить на отпуск. Вот и все радости жизни!
Все это говорилось трагическим голосом с апломбом плохой актрисы. Я сама когда-то страдала подобным бредом и знала, что это признак кривого взросления. То есть когда по мере роста человека заносит из одной крайности в другую. Раньше, слушая подобные монологи, я относилась к ним снисходительно, но в этот раз случилось непредвиденное. Пока Коваленко с больничной койки вещала о серости жизни, я отвела глаза. И увидела, как Маруся, сидя на краю кровати и подавшись всем корпусом вперед, жадно слушает Катькину проповедь. А над темноволосой головой в воздухе… Впервые это происходило на моих глазах. Маруся ничего не ощущала: она вся была поглощена услышанным. А от ее тела расползалась серая, еле видимая дымка: она отслаивалась от кожи и, словно влачимая невидимым ветром, ползла вверх серыми обрывистыми клочьями, скапливаясь вокруг головы в небольшое плотное облако пепельного цвета.
«Так вот как это происходит», – подумала я, тупо глядя на бледное личико Марии.
– Назовите мне хоть одну вескую причину для того, чтобы жить! – потребовала Коваленко.
И тут я сорвалась.
– Замолчи, дура набитая! – заорала я на нее. – Ты сама хоть понимаешь, какой бред несешь?! Соплячка несчастная! Из-за таких дур, как ты, люди гибнут, а вы сами всю жизнь из воды сухими выходите!
Зеленые глаза испуганно заморгали. Такой реакции на свои откровения она ожидала меньше всего.
– От еды она, видите ли, отказывается! – Мой голос просто срывался от злости. – Да такой здоровой кобыле, как ты, пара дней голодовки только на пользу пойдет. Лишний жирок сбросишь, и ничего не случится.
– Саша, успокойся! Она же еще ребенок. – Матвей испуганно схватил меня за руку повыше локтя.
Однако его слова подействовали на Коваленко еще больше, чем мои оскорбления.
– Я не ребенок! – Катя подскочила на кровати и яростно глянула на него. – Я «Эммануэль» в двенадцать лет прочитала!
– Оно и видно, – процедила я. – А сейчас перестань кочевряжиться и дай доктору руку, чтобы он измерил давление. А иначе – обещаю! – ты у меня до суицида не доживешь!
Катя руку не подала, но и не отняла ее, когда Сан Палыч проявил своевременную инициативу. Коваленко тяжело дышала, как после быстрого бега. Но я знала, что означает такое дыхание: она пыталась справиться с яростью. Видимо, мой голос прозвучал на самом деле угрожающе, и она решила не нарываться.
– Девяносто на сто двадцать, отлично, – бодро сказал Сан Палыч, быстро стягивая тонометр.
Не сомневаюсь, что ему хотелось как можно скорее уйти. Коваленко снова плюхнулась на кровать и уткнулась лицом в подушку. Выходя из палаты, я оглянулась на Марусину кровать: мелькнула коротенькая надежда, что мое вмешательство могло остановить процесс. Глупо было на это рассчитывать. Мария сидела на постели, обхватив колени руками, а над ее головой расплывалась серая аура обреченности. Мой взгляд девушка встретила враждебно.
В коридоре Матвей и Сан Палыч разом набросились на меня:
– Ты что, с ума сошла?! Ты же взрослый человек – разве так можно! Да это подсудное дело! Ты же могла ее спровоцировать!
– Кого спровоцировать?! Эту рыжую стервочку? – Я усмехнулась их наивности. – Да она всех нас переживет!
– Да? – Матвей мгновенно остыл. – А я-то думал…
И тут я поняла.
– А ты думал, что я посмотрю на нее и скажу: «Оставьте в покое бедную умирающую девочку, ей уже ничего не поможет»?
– Ну, не совсем так… – промямлил он.
– Да ты что, Матвей?! – Мне было смешно и горько одновременно. – Здесь никакого особого зрения не надо. Это же элементарная психология. Чем больше человек говорит о самоубийстве, тем меньше шансов, что он его совершит.
– А вы что, обладаете способностью?.. – заинтересовался Сан Палыч. – Это же потрясающе!
– Лично я ничего потрясающего в этом не нахожу, – буркнула я, сожалея, что не прикусила язык минутой раньше.
Мы стояли в коридоре между дверями под номерами «пять» и «семь»: я прислонилась спиной к неприятно шершавой стене, Матвей нависал надо мной со стороны пятой палаты, а Сан Палыч надвигался со стороны седьмой. Выглядело это, наверное, довольно комично. Краем глаза я увидела, как дежурная медсестра – та самая невозможно веснушчатая девица – с любопытством поглядывает на наше трио из-за своего стола в другом конце коридора. Сан Палычу, казалось, не было до этого дела.
– Это уникальная способность! – не унимался он. – Вы могли бы оказать огромное содействие медицине.
«Интересно какое? – подумала я. – Указывать безнадежно больных, чтобы на них не тратились лишние усилия и деньги?»
– С вашей помощью можно быстро оценивать эффективность новых методов лечения, – развивал мысль взволнованный и вспотевший Сан Палыч, – или можно более эффективно распределять поступающие средства. Вы же знаете, что денег на медицину выделяется катастрофически мало, а вы могли бы помочь сделать процесс распределения более рациональным…
«Вот мы и добрались до сути, – уныние наваливалось на меня, как тяжелое ватное одеяло, – как всегда, все сводится к деньгам. Красивые слова о рациональном распределении, а на деле – все те же законы естественного отбора. Правильно, зачем обреченному лишние недели жизни? Какую ценность представляет один день для того, кто все равно умрет?»
Сан Палыч продолжал объяснять, как важна моя способность для медицины: его лоб блестел от пота, усы над говорящим ртом шевелились, как две мохнатые гусеницы, жующие листья. Я рассматривала выглядывающий из-под белого халата клетчатый узел галстука и выбирала минуту, чтобы прервать вдохновенный монолог эскулапа. На мое счастье, открылась дверь пятой палаты, и кто-то невидимый для меня обрадованно прошамкал:
– Александр Павлович, доброе утречко вам.
Из-за двери выползла маленькая старушка в застиранном байковом халатике, одетом поверх другого, ситцевого. Шаркая мохнатыми тапочками, она подошла к Сан Палычу и улыбнулась. При этом обнажились ряды металлических зубов.
– А мне ваше новое снотворное очень хорошо пошло, – тщательно пережевывая слова, сказала старушка, – как девочка спала.
– Вы держитесь молодцом, Вера Андреевна. – Сан Палыч улыбнулся в ответ. – Сейчас к вам зайду, и мы измерим давление.
А меня вдруг бросило в жар, и голова закружилась, словно я лечу куда-то. Лампы на потолке стали бесконечно длинными и расплывчатыми, а в горле комом встал приторный больничный запах. Глаза заслезились, но я все равно видела густой, почти осязаемый ореол над маленькой седой головой Веры Андреевны.
– Мне плохо, – пробормотала я, поворачиваясь к Матвею, – увези меня отсюда, пожалуйста. Сейчас же…
21
Я попросила Матвея отвезти меня на работу. Но он заявил, что я выгляжу больной и без чашки горячего кофе меня никуда отпускать нельзя. Кофе мне не хотелось, так как во рту все еще чувствовался привкус больничного воздуха. Я хотела куда-нибудь, где есть свежий воздух, зеленые листья, вода и нет людей. Так мы оказались в сквере напротив Новодевичьего, на берегу утиного пруда, окруженного старыми ивами. Матвей усадил меня на скамейку у самой воды и сам расстегнул ворот моей куртки. Я жадно дышала, почти пила воздух. А мимо проплывали крякающие выводки серо-коричных птиц с аккуратными головками и пружинистыми шейками. Наверное, утки ждали, что мы будет бросать им хлебные крошки. Но у нас не было хлеба.
Матвей дождался, пока я приду в себя и начну дышать в нормальном ритме, а затем потребовал:
– Ну, а теперь, будь добра, объясни мне свою выходку. Что вдруг на тебя нашло там, в палате? Зачем ты набросилась на эту малолетку?
И я рассказала.
– Теперь из-за бреда этой рыжей Катьки нормальная милая девочка покончит с собой, – мрачно подвела я итог.
– Подожди, – Матвей потер лоб и нахмурился, словно пытаясь что-то вспомнить, – а с чего ты взяла, что Мария покончит с собой? Может, просто так совпало, что ее судьба определилась в это время и в этом месте? Может, ее через пару дней из-за рассеянности собьет машина, а Катькина проповедь ни при чем?
– Да нет, это будет именно самоубийство, – возразила я.
– Почему ты так уверена? Что, аура самоубийц как-то отличается от обычной ауры умирающих?
– Нет, не отличается, – начала я и тут же осеклась.
Потому что Матвей попал в самую точку. Аура самоубийц отличалась. Я не сумела бы описать, в чем состоит это отличие, да и дело было не во внешнем виде, а в том, какое ощущение она порождала у меня. Но я могла совершенно точно сказать, что Мария умрет по своему собственному желанию, а не под колесами машины или от случайно упавшего кирпича. Так же как Лиза. Или как…
– А у Анечки какая аура? – Матвей попал в унисон моим мыслям.
– Она покончит с собой, – констатировала я.
– Сашка, ты понимаешь, что это значит?! – прямо мне в ухо завопил Матвей.
Он схватил меня за плечо и развернул к себе лицом.
– Это значит, что мы можем ее спасти! Если Коваленко умудрилась своими словами создать эту обреченность, значит, есть такая же возможность все вернуть на круги своя. Конечно, если человек умирает от неизлечимой болезни или от несчастного случая, мы бессильны. Но самоубийство – это же всегда следствие обстоятельств. Если один человек привел самоубийцу на эту дорожку, то другой человек может с нее увести.
Он был убежден и счастлив. Наконец-то, как ему казалось, в нашем лабиринте обнаружилась путеводная нить.
Он говорил и говорил, а мне становилось все хуже и хуже. Потому что рано или поздно я должна была ему сказать.
Наконец он выдохся.
– Остынь Матвей, – сказала я, – мне нужно кое-что рассказать. Прости, что должна буду тебя разочаровать, но мы ничем не можем помочь ни Анечке, ни Марии.
22
Рассказывать про Игоря мне до сих пор трудно.
Я долго пыталась убедить себя, что моей вины в его смерти нет и что я хотела как лучше. Только… знаете поговорку «Благими намерениями устлана дорога в ад»? Делаешь так, как велит сердце в компании с разумом, выворачиваешь душу наизнанку, а судьба тебе в ответ посылает кривую ухмылку.
Благими намерениями устлана дорога в ад. Это про меня и про Игоря. Лиза приложила немало усилий, чтобы убедить меня в моей невиновности. В конце концов, чтобы отвязаться от ненужной дружеской помощи, я сделала вид, что примирилась со своей совестью.
Но вам-то могу признаться: я – виновна. И единственное мое оправдание заключается в нелепом и беспомощном слове «судьба».
Игорь работал на нашей телекомпании, но в другом отделе – в оперативных новостях. Знаете, это такие новости, где рассказывают о новых достижениях преступного мира на улицах Москвы, а также дают сводку автокатастроф. Ребят из этого отдела мы, чистые «новостники», между собой называли «некрофилами». Это вполне соответствует людям, которые идут по коридору походкой охотящихся котов и на вопрос «Вы на обед?» отвечают с непроницаемыми лицами: «Нет, на труп!»
В их отделе работали четверо мужиков, а Игорь был самый молодой, хотя и не выглядел таковым. Я, честно говоря, удивилась, когда узнала, что он всего на пару лет меня старше. Впрочем, тогда я только пришла в «Новости» и чувствовала себя стажеркой, пороха не нюхавшей.
Первый раз Игорь мне бросился в глаза в нашем буфете, когда я с коллегами-журналистками стояла в очереди за сосисками и коржиками. Игорь зашел вместе со Станиславом и Борисом, двумя другими корреспондентами из оперативного отдела. Он был выше их обоих почти на голову. Темный ежик стриженых волос хорошо гармонировал с его нарядом: черные джинсы, черный свитер с высокими воротом (при том, что на улице стоял май!), нож в кожаном чехле, пристегнутый к толстому солдатскому ремню, мощные ботинки-берцы. Когда Игорь сложил руки на груди, я увидела еще пару мощных браслетов из черненого серебра.
– Это кто такой? – Обалдев, я шепотом поинтересовалась у коллеги.
Она сразу поняла, кто имеется в виду, и отозвалась:
– Игорь Андронов из оперативных.
Я не сразу смогла сформулировать следующий вопрос:
– А он всегда… такой? Или это у них спецакция?
– Какая у некрофилов спецакция! – Коллега фыркнула. – Нет, он сам по себе оригинал.
– Ну и жуть! – искренне сказала я. – И взгляд под стать имиджу!
Я не преувеличивала: Игорь созерцал очередь с видом аскета в варьете.
– Некоторым нравится, – загадочно произнесла коллега.
Кто эти «некоторые», стало ясно через пару минут. Дверь в буфет снова распахнулась, и в хвосте очереди появился каскад каштановых кудрей, соединенных серебристым полумесяцем заколки. Потом из-за плеча водителя Витали выглянула обладательница роскошной шевелюры – Юлия Берцова, одна из ведущих утренней программы. Заметив впереди себя черную спину Игоря, она просияла, затем тихонько подошла к нему сзади, и ее обнаженные до плеч руки обвились вокруг его спортивного торса. В этот момент я впервые увидела, как Игорь улыбается, и улыбка у него была удивительная, почти мальчишеская, такая, когда улыбается все лицо – глаза, брови, губы. Верх Юлиной прически еле доходил ему до плеча, и на фоне его черного силуэта она выглядела почти Дюймовочкой. Однако как я узнала позднее, главной в их паре была именно Берцова: она задавала тон, выбирала, на какой фильм идти в кино и как проводить выходные. Это удивляло окружающих, и меня в их числе. Лишь намного позже я поняла, что единственной причиной видимого лидерства Юлии было то, что Игорь позволял ей верховодить во всех вопросах, которые считал несущественными. Ее вкусовые предпочтения ничуть не мешали ему жить своей жизнью. Но я этого не знала и поэтому так легко попалась на крючок, сочтя Игоря более уязвимым, чем он был на самом деле.
Первые два года моей работы на телекомпании об Игоре я задумывалась не чаще, чем о любом из соседей или бывших одноклассников. Вокруг меня было много интересных мужчин, обремененных популярностью и при этом вполне компанейских. В курилке всегда можно было посидеть у кого-нибудь из них на коленях, а один из наиболее маститых новостных ведущих в течение полугода, пока мы жили в одном районе, подвозил меня домой на своем черном «шевроле».
Игорь же не вызывал у меня ни симпатии, ни интереса. Он ходил всегда в черном, носил браслеты и кулоны, что было раздражающе: я ценила в мужчинах простоту стиля. Андронов казался мне неестественным и даже вычурным – с его неизменным ножом в чехле и мрачной физиономией. Он всегда выглядел угрюмым, за исключением тех моментов, когда рядом была Берцова.
А потом случились два трагических события подряд, которые сцепили нас с Игорем крепче, чем обручальные кольца.
Событие первое – меня сбила машина, и я начала видеть приближающуюся смерть.
Событие второе – Игоря бросила Юлия.
О последнем обстоятельстве я узнала не сразу после своего возвращения на работу, а только через пару недель. Первые дни мне было не до сплетен. Я, как могла, пыталась освоиться с новым для себя миром – миром, где из-за каждого угла мне мерещилась чья-то гибель.
То, что Игорь и Юля расстались, для меня открылось опять-таки в буфете. Это было одно из немногих мест нашего здания, где случайно могли собраться в одно время сотрудники совершенно разных отделов. Когда мы с Лизой пришли на обед, Юлия уже сидела за одним из столиков с двумя журналистками из той же утренней программы. Они, по всей видимости, только что отстояли очередь и теперь приступали к еде. Юля своей изящной ручкой с жемчужными ноготками топила в кружке с кипятком пакетик черного чая.
В это время позади нас хлопнула дверь, пропуская в буфет еще кого-то. Я оглянулась и увидела Игоря. А Игорь увидел Юлю. Я ожидала, что сейчас на его лице появится та самая мальчишеская, откровенная улыбка и он начнет протискиваться между столиками к своей фее. Вместо этого Игорь, помрачнев еще больше, резко развернулся и вышел. Дверь хлопнула так, что я невольно вздрогнула. Юля же опустила глаза к чаю, проверила, достаточно ли он заварился, затем осторожно вытащила пакетик и положила его на картонную тарелку. Потом принялась распаковывать свекольный салат.
– Надо же, и глазом не моргнула, – сказала Лиза, посмотрев в ее сторону. – Стальные нервы у девочки!
– Кажется, что-то прошло мимо меня, – сделала я вывод.
Во время того обеда, в промежутках между поглощением салата и риса с куриной отбивной, Лиза рассказала мне, что около двух недель назад Юлия дала Игорю от ворот поворот. О причине ходили разные слухи, но все стало более очевидно, когда кто-то заметил, что теперь после работы Юлия почти каждый вечер уезжает не на служебной машине и не на метро, а на пятидверном «порше» цвета металлик. И садится не за руль.
Игорь молчал и ходил по коридорам нашего здания с замороженным спокойствием на лице. Некоторые девушки полагали, что предательство Берцовой его никак не затронуло. Но мне, чтобы не верить в эти предположения, было достаточно того случая в столовой, когда Игорь случайно наткнулся на Юлию. Я видела его лицо, и после этого никто бы не смог меня убедить в нечувствительности «этого некрофила». Думаю, что его боль была еще большей, чем я могла себе представить, потому что он не давал ей никакого выхода наружу, и она горела внутри его, сжигая весь душевный механизм, который был у Андронова довольно-таки тонко устроен.
Дней через десять после происшествия в столовой я увидела Игоря вечером около входа в наше здание. Мы с Лизой направлялись домой, а он ждал оператора, чтобы ехать на съемку, и курил. На нем была знаменитая на весь телеканал летная куртка, из-под воротника которой виднелся металлический кулон в виде греческой амфоры. Мой взгляд зацепился сначала за этот кулон на крупной цепочке, потом я подняла глаза и увидела. Словно дым от сигареты не развеивался в воздухе, а собирался над его головой, скапливаясь в небольшое облако. Мне было уже вполне ясно, что это значит. Стало так плохо, что здесь же, у порога телекомпании, я упала на скамейку и зажала рот руками, словно меня затошнило.
А знаете, это ощущение на самом деле похоже на тошноту: кажется, что тело выворачивается наизнанку и к горлу подкатывает желчь. Только в отличие от обычной тошноты, сколько бы ни держал пальцы во рту, никогда не бывает рвоты, а значит, облегчение так и не наступает.
Что было дальше?
Дальше была бессонная ночь, Лиза, трижды заваривающая свежий чай в глиняном чайничке – моем подарке, пачка «Вог» на двоих, Моррисон, троекратно исполнивший один и тот же альбом, много разговоров и много пауз, во время которых мы не смотрели друг на друга. Лиза разглядывала кончик своей сигареты, выдвинув руку перед лицом, а я созерцала окно, окрашенное ночью в непроницаемый черный цвет. Окно Лизиной кухни выходило на пустырь, и поэтому даже желто-оранжевые маячки окон не сигнализировали о жизни вокруг. Здесь я всегда себя чувствовала как на острове.
Естественно, я рассказала Лизе про Игоря. В ту ночь мы с ней вместе пытались понять, что можно сделать. Ближе к рассвету наш разговор стал напоминать блуждание по кругу: было движение, но отсутствовал его смысл.
– Мы не можем оставить это так, как есть, – в сто первый раз повторяла Лиза.
– Мы не должны, – снова подтверждала я.
– Может, сходить в церковь, посоветоваться со священником? – неуверенно предлагала Лиза.
Однако мы обе понимали, что ни в какую церковь не пойдем. Для этого нужно хотя бы немного верить, а я, хотя и хранила свой крестильный крестик в шкатулке с сережками, на вопрос о своем вероисповедании твердо отвечала: «Агностик». Наконец часов в пять утра, когда у нас иссякли сигареты и слова, Лиза в состоянии полусна пробормотала:
– Вот если бы познакомить его с какой-нибудь сногсшибательной девушкой, так чтобы эта дура у него из головы выскочила…
– Клин клином? – уточнила я. – Да, пожалуй, это вариант.
– Сомневаюсь, – уныло отозвалась Лиза, – это же надо найти свободную девушку, придумать, где их познакомить, чтобы это выглядело как случайность. Еще надо, чтобы барышня оказалась в его вкусе…
На том наши ночные измышления и кончились.
В течение следующих нескольких дней я Игоря не видела. Как потом выяснилось, он был в командировке. Я почти забыла о нем, но лишь до того момента, как Андронов в своей летной куртке и вечных черных джинсах в районе двух часов дня прошагал по коридору мимо нашей редакции. Серая аура над его головой стала еще плотнее.
Игоря заметила не только я.
– Девочки, а вы знаете, что наш угрюмый некрофил пишет стихи? – довольно громко спросила Ниночка Браценко, наш корреспондент-эколог и школьная подруга Юлии Берцовой.
Естественно, она ожидала ответа «нет», и мы его выдали, сопроводив хором удивленных возгласов.
– Мне Юлька по почте присылала, – красногубая Ниночка догадалась понизить голос, – у меня они где-то здесь, в инбоксе лежат. Сейчас продемонстрирую!
Наши журналистки и продюсеры тут же собрались вокруг компьютера Браценко. Мне благо даже двигаться не пришлось – мы сидели за парными столами. Через минуту Ниночка нашла нужный файл и начала вслух читать. Лучше бы она этого не делала: мне стоило большого труда абстрагироваться от ее фальшивого, подвывающего голоска и воспринимать сами стихи. А они того стоили.
…
Я была впечатлена не меньше остальных. Стихи Игоря были мрачными, как он сам, надрывными. Они болезненно били резким слогом по нервам. Но это были талантливые стихи.
– Мрачновато, – сказал кто-то из девушек.
– Зато про любовь! – откликнулась другая.
– Да, он до сих пор по Юльке с ума сходит, – подхватила Ниночка.
Мое чувство справедливости не выдержало.
– Вы уж простите меня за приземленность, – подала я голос со своего места, – но, по-моему, любовь здесь весьма и весьма вторична. Я, конечно, не буду утверждать, что о ней там речи не идет, но суть далеко не в этом.
– Да, конечно, Рокицкая у нас – знаток высокой поэзии, – ехидно сказала Ниночка, – наши дилетантские суждения оскорбляют ее утонченный вкус. Сейчас она нас просветит!
Мы с ней не очень ладили, и полагаю, она решила, что я покушаюсь на лавры ее подруги в качестве Музы. Как оно, собственно, и было.
– Простите мой сарказм, но несчастная любовь – это подростковая болезнь, – я намеренно взяла высокомерный тон, – а зрелая личность гораздо труднее переживает не обманутые чувства, а обманутые надежды. Я имею в виду надежду на понимание…
В это время кто-то из девчонок ойкнул. Мне даже не надо было поворачивать голову: увидев взгляды наших девушек, устремленные за мою спину, на дверь, я и так все поняла. Но все равно обернулась.
Игорь стоял в дверях редакции, опершись на пластиковую выдвижную дверь, и смотрел на нас с такой ядовитой усмешкой, что у меня слова застряли в горле. Но потом он перевел взгляд на мое лицо, и хотя его губы продолжали усмехаться, я поняла, что ко мне это не относится.
Мы посмотрели друг на друга, а затем он развернулся и ушел. Но этих нескольких секунд было достаточно, чтобы между нами протянулась та тоненькая невидимая ниточка, которая еще ни к чему не обязывает, но многое позволяет.
