Текст книги "Поколение влюбленных (СИ)"
Автор книги: Анна Шехова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)
– Пачка в кармане – это некрасиво, – пояснила я, – выступает слишком сильно.
– A-а, вот ты о чем. – Иван отвернулся и уставился на соседний дом, уже расцвеченный желтыми и оранжевыми огоньками.
– О чем ты думаешь? – спросила я. Просто так спросила. Просто потому, что показался он мне слишком поникшим, даже для пьяного. Какое-то время Иван молчал. А потом выдал:
– Я думаю, что мне в этой жизни уже не светит ничего лучшего, чем есть сейчас.
– А в том, что есть сейчас, больше хорошего или плохого? – спросила я.
– В том, что есть сейчас, всегда больше дерьма, – сказал он, снова повернувшись ко мне, – разве бывает по-другому? Настоящее – это одна большая проблема. Скажи, Саша, что, по-твоему, должен думать про жизнь человек после вечернего выпуска новостей? Ты, журналистка, когда-нибудь размышляла об этом? Нет? Тогда я тебе скажу. Я скажу тебе, о чем думает человек после вечерних новостей. Он размышляет о том, какая смерть придется на его долю и долю его детей. Не правда ли, очень философская тема?
Меня словно парализовало. А Иван вошел в раж:
– Саш, ты только не сердись на меня. Я уже пьян, и ты сама понимаешь, что я не скажу этого тебе завтра, хотя как раз такие вещи надо говорить в трезвом состоянии, с умным взглядом… Я умею делать умный взгляд? Умел когда-то. Просто понимаешь, я никак не могу понять, что нужно сделать для того, чтобы…
Он замолчал и опустил голову. Казалось, что его тошнит. Подождав немного, я не выдержала и спросила:
– Чтобы что? Что ты не можешь понять?
– Когда я был маленький, то очень любил книжки Крапивина, – сказал Иван.
– При чем здесь Крапивин? – озадачилась я. – Кстати, я его тоже любила.
– Правда? – Иван снял очки и сунул руку в карман в поисках платка.
Платка не оказалось, и он принялся протирать очки краем рубахи.
– Наверное, добрая часть наших ровесников любила Крапивина, – я пожала плечами, – разумеется, из тех, кто вообще научился читать.
– Да, Крапивин – это наркотик, – вздохнул Иван. – Когда я его читал, то верил, что рано или поздно у меня все будет так же. Будут приключения, каравеллы, верные друзья… А потом, в один прекрасный день, я открыл книгу и вдруг обнаружил, что ее герой младше меня на три года. Понимаешь, Саш? Это было страшно. Тогда я понял, что в моей жизни ничего такого уже не будет. Ничего. Ни путешествий, ни морских приключений, ни полетов. А будет все так же, как у моих родителей. Авансы, долги, кредиты и прочие «сникерсы». Скажи, Саш, почему некоторым людям везет и они находят какой-то смысл, чтобы жить? А? Они что, кока-колы больше пьют?
– А чего тебе хочется? – спросила я. Тихо спросила, почти надеясь, что он не ответит.
– Чего-нибудь другого. – Он поморщился и вытащил новую сигарету. – Знаешь, когда любимый человек разговаривает с тобой по телефону таким тоном, словно ты у него денег взаймы просишь, тут уже не до барства.
Он вдруг посмотрел прямо на меня, и я увидела в его неприкрытых стеклами глазах такую тоску, что сжала кулак и ногтями впилась в свою собственную ладонь, чтобы не завыть.
– Саша, – сказал он, – почему мне такая шутовская роль досталась? Мирить рассорившихся влюбленных… Почему девушки ко мне прибегают как к запасному аэродрому? Я что, не человек?
Он смотрел так, что у меня душа выворачивалась наизнанку. Я знала, о чем он. Только не подозревала, что с новой девушкой приключилась та же история. В третий раз за свою жизнь незадачливый Иван становился «запасным аэродромом». Девушки отдыхали, чинили свои потрепанные жизнью крылышки и улетали дальше. А бедняга оставался с искореженной душой. У меня были свои соображения на счет причин такого невезения, но я не стала делиться ими с Иваном. Вместо этого взяла из его пальцев зажженную сигарету, затянулась и сказала:
– Дурак ты, Ваня. Большой мальчик, а ни черта не понимаешь в женщинах. Сам услужливо подставляешь плечо, когда бабе просто выплакаться некуда. А тех, кто по тебе сохнет, пропускаешь мимо. Правильно, они-то плачут дома, в подушку, а не на виду у всего народа.
– Это ты кого имеешь в виду? – подозрительно спросил Иван, забирая у меня сигарету.
Не знаю, на каком рефлексе, но язык сам провернул это дело, без участия моего закостеневшего мозга.
– Хотя бы себя, Ваня, – сказал мой язык, – я, между прочим, с десятого класса в тебя влюблена была. По уши.
– Ты серьезно? – Мое известие было для его пьяной головы как залп шампанского.
– Конечно, серьезно. – Я снова взяла у него сигарету. Вообще-то всегда терпеть не могла «Пэлл-Мэлл», но курить от одной сигареты – есть в этом что-то очень интимное, сближающие. Брудершафт своего рода.
– А что же ты молчала? – спросил он.
Его покрасневшие глаза так и вцепились в меня взглядом.
– В десятом классе я еще была ходячей кучей комплексов. А в одиннадцатом у тебя уже появилась Настя.
Да, я хорошо помнила, что именно Настя Аверченкова стала его первой трагедией. Кстати, в этот момент за нашими спинами и пыльным балконным стеклом она танцевала некое подобие танго, притиснувшись своим роскошным телом к Матвею. Лицо класса, первая красавица. Ее отношения с Иваном завязались после того, как она рассорилась со своим парнем и с горя перепила на собственном дне рождения. Иван держал Настю за талию над ванной, когда ее организм освобождался от всей съеденной за столом пищи. А потом он вытирал ей салфетками лицо и молча слушал все ее пьяные откровения. Расстались они через полгода, когда прежний Настин кавалер, насытившись свободой, решил вернуть все на круги своя. Он был старше Ивана и, честно говоря, обаятельнее.
Иван поверил мне. Он стоял, совершенно ошеломленный этой новостью, и смотрел покрасневшими глазами то на меня, то в черную пустоту под балконом. Когда сигарета догорела до фильтра, он достал следующую. Ее мы тоже курили на двоих, словно нельзя было зажечь две сигареты одновременно. Мы больше ничего не говорили до того момента, как дверь на балкон распахнулась и в нашу ночь ввалились еще три человека, желающих вдохнуть никотина.
Мы с Иваном не сговариваясь вернулись в квартиру. В коридоре между комнатой и столовой он внезапно взял мою руку и прижался к ней лицом.
– Какая у тебя нежная кожа, – пробормотал он, – а я и не знал.
Матвеевская вечеринка удалась. Кажется, народ действительно соскучился, если не друг по другу, то по возможности почувствовать себя моложе. Я ничуть не иронизирую: когда ты переваливаешь двадцатипятилетний рубеж и, обращаясь к тебе, все чаще употребляют слово «женщина», а не «девушка», каждый прожитый год чувствуется особенно остро. Может, потом мы привыкнем, но пока взрослеть для нас – это больно. Особенно, когда видишь, что вокруг тебя ничего не меняется: меняется только твое отражение в зеркале. А мир остается таким же беспощадно-беспомощным, вечно гибнущим и требующим спасения, призывающим очередные поколения наивных сопляков, которые еще находят удовольствие в том, чтобы ночевать на баррикадах. Все равно ради чего.
Наверное, сожаление об этом периоде жизни и заставляет бывших одноклассников-однокурсников собираться на юбилеях, хотя им, по сути, и нечего сказать друг другу. О чем мне говорить, например, с Настей Аверченковой, пардон – Василевской, чей цепкий глаз сразу взвесил стоимость моей любимой, но безнадежно дешевой футболки? Или с Геной Мокрецким, клянущим в подпитии украинцев и евреев. Первых – за то, что сбивают цены на чернорабочую силу. Вторых – потому что владельцами всех трех контор, где Гене довелось работать, были евреи. Об их поразительной и нездоровой – с точки зрения пьяного русского – пунктуальности Гена рассказывал краснощекой, как баба с русского лубка, Наташе Коваленко.
Наташа, несмотря на то что сама была порядком пьяна, умудрилась испортить мне остаток вечера настолько виртуозно, насколько это можно сделать только ненамеренно. Когда основной пыл вечеринки уже угас, от еды остались только два с половиной ломтя мерзкой грибной пиццы, а под столом выстроилась бутылочная батарея, у меня зародилась надежда, что через полчаса народ начнет постепенно расползаться по домам. И тут Наташа спохватилась:
– Мы забыли про гитару!
На сцене появилась гитара и была торжественно вручена большегубому красавчику Славе Нечаеву – нынешнему банкиру, который лет пять подряд, начиная с девятого класса, пел в церковном хоре. Народ оживился и начал подтягиваться из углов к креслу, где Слава потными руками нежил гитару.
Слегка заматеревший, но не утративший любви к публичности, он поправил без нужды свой длинный светлый чуб и начал перебирать струны, словно вспоминая мелодию. Это представление было всем хорошо знакомо, и мы не мешали Славе насладиться сполна своей ролью штатного менестреля. За моей спиной тяжело дышал Иван, и я почти пожалела, что сказала ему про свою мнимую влюбленность. Мухину это ничем не поможет, а мне может здорово осложнить жизнь.
Я поискала глазами Матвея, чтобы предупредить о своем намерении уйти. Однако не обнаружила ни его, ни Насти Аверченковой.
– «Ты снимаешь вечернее платье, стоя лицом к стене». – Слава, как обычно, начал со своей любимой «наутиловщины».
Да, в мире вокруг нас ничего не менялось.
С этой мыслью я выбралась из-за стола и пошла на кухню с надеждой, что Матвей там. Вместо него в кухонной темноте я обнаружила Лариску. Она стояла у окна, уставившись в ночь, и казалась плоской, как бумажная кукла.
– Ты на самом деле жутко похудела, – сказала я, шагнув из светлой столовой в темноту – из теплого света лампы под бумажным абажуром в свет городской наэлектризованной ночи.
Лариса обернулась, но я не разглядела выражения ее лица. Только видела, как блестят огромные глазищи. И заметила, что она забрала свои волосы в хвостик на затылке, сразу став похожей на девчонку-сорванца.
– Жизнь такая, что не потолстеешь. – В ее голосе прозвучал горький смешок.
Я подошла и встала рядом с холодным незашторенным окном. Терпеть не могу такие голые окна.
– Ну, тебе грех жаловаться, – сказала я, – ты одна из немногих, кто добился всего, чего хотел.
– Я и не жалуюсь, – отозвалась она. И неожиданно спросила: – Саша, а с каким фруктом или овощем ты себя ассоциируешь?
– Ты что, увлеклась тестами из разряда популярной психологии? – хмыкнула я. – По-моему, это чушь.
– Ну раз чушь, то какая тебе разница? – спокойно спросила она. – Скажи. Мне интересно.
Я задумалась. Подобные ассоциации всегда давались мне с трудом.
– Пожалуй, с айвой, – сказала я, – жесткая и терпкая. Или нет, все-таки не айва, а зеленое яблоко. Крепкое, кисловатое, не на всякий вкус.
– Такая ты и есть – крепкая, кислая и не на всякий вкус, – сказала Лариска, – скажешь, нет?
Я не удержалась от улыбки. Лариска меня подловила: кислая и не на всякий вкус – точнее обо мне было трудно сказать.
– А ты? – спросила я. – С чем себя ассоциируешь?
– С кокосом, – тут же ответила она.
– С кокосом? Почему?
– Он снаружи твердый, а внутри у него нежная мякоть, – Лариска пыталась улыбаться, но не очень-то хорошо у нее это получалось, – все видят его твердую корочку и забывают про мягкую внутренность. Думают, что это орех, и поэтому его безболезненно можно долбить камнем. Если при этом повредится мякоть, то он все равно останется съедобным. А разве кому-то нужно от кокоса что-нибудь еще?
Ларискин голос поднялся до опасных высот. Я дотронулась до ее джинсового плеча и хотела сказать что-нибудь. Но так и не придумала, что можно сказать женщине, чувствующей себя разбиваемым кокосом. Стало неловко. Спас положение внезапно возникший в дверном проеме Матвей.
– Охо-хо, – сказал он, встряхиваясь, как кот под брызгами воды, – дайте мне выпить! Иначе моя ранимая душа от стыда забьется под диван, и мне потом придется ее оттуда выцарапывать шваброй.
– Ты думаешь, в этом доме осталось что-нибудь выпить? – ехидно спросила я.
– В моем доме всегда остается что выпить, – парировал он, подошел к мойке, открыл дверцу и откуда-то из-за мусорного ведра и пустых майонезных банок выудил коробку красного полусухого.
– Только тихо, девочки! – торжественным шепотом сказал он, водружая коробку на барную стойку. – Давайте ваши бокалы, и я побалую вас своим лучшим НЗ!
Мы не заставили себя упрашивать. Мне, как никогда, хотелось выпить, и я второй раз в жизни жалела, что не умею напиваться до беспамятства. Этот фокус всегда оставался для меня недоступным. Первый раз я попыталась его проделать после похорон Игоря: хотелось отключиться от действительности хотя бы на время. Однако добилась я только того, что действительность стала мутной и еще более паршивой, потому что к мучившему меня чувству душевной серости добавились жуткая тошнота и головная боль. Деревянные пальцы никак не могли поймать таблетку, а ноги уводили в сторону стены, которая надвигалась и била меня в плечо, и при всем этом я ни на секунду не забывала мертвое лицо Игоря и строчки его письма. Алкоголь оказался бессилен перед злостью памяти.
– За что пьем? – спросила Лариска.
– За мое счастливое избавление! – провозгласил Матвей, вознося стакан в сторону темного потолка. – Мне наконец-то удалось убедить ее, что эту ночь нам лучше провести врозь.
– А кто претендовал на твою постель? – К тому моменту я уже вконец отупела от усталости и поэтому не сразу сообразила, о ком идет речь.
– Аверченкова, – ядовито сказала Лорик, – она же весь вечер от него не отлипала.
– У нее какие-то проблемы в личной жизни? – спросила я. – С чего это она вдруг не хочет ночевать дома?
– У нее замечательные проблемы в личной жизни, – Матвей почти промурлыкал это, – она три года мучила собственного мужа, пытаясь приучить его к своей свободной жизни. Обвиняла бедного мужика в собственнических инстинктах, ханжестве, косности и тому подобных грехах. А когда он наконец обрел прогрессивное мышление и, вместо того чтобы коротать вечера в одиночестве, завел себе хорошенькую подружку, Анастасии это почему-то пришлось не по вкусу. Она вдруг резко озаботилась безопасным сексом и стала печься о домашнем очаге. И даже подумывала забеременеть, но, слава Богу, пока отказалась от этой идеи.
– А ты-то здесь при чем? – с удовольствием спросила я.
– Я имел неосторожность ей посочувствовать. – Матвей развел руками, задел коробку с вином и тут же ею воспользовался.
Мы выпили еще раз, уже без тостов. За стеной громкий и пестрый хор наших одноклассников выводил бессмертные слова:
– «Ой-е, ой-е, ой-й… Никто не услышит!»
И как всегда, это слышал весь дом.
18
Когда я в последний раз плакала? Напрягаю память, но не могу вспомнить. Память перекатывает волной камешки воспоминаний, выносит на поверхность какие-то незначительные эпизоды, ситуации, не имеющие никакого значения.
Прошлое шуршит чередой сухих, бесслезных месяцев.
Очень давно я не плакала.
Мама рассказывала, что в детстве я была самой настоящей плаксой. Ныла по малейшему поводу, хныкала, ревела, гундела, пищала, подвывала. Словом, познала все тонкости слезоточивого искусства. В подростковом возрасте мне казалось зазорным плакать при людях. Если слезы подкатывали, я закусывала губы и ждала момента, когда можно будет запереться в своей комнате, уткнуться в бок плюшевой собаки, охраняющей мою постель, и всласть нареветься. А к тому времени, как этот долгожданный момент наступал, слезы исчезали, и к собаке я прижималась сухой щекой со сведенными от злости скулами.
С ГМ я наревелась вдоволь. Разбудив во мне женщину, он одновременно открыл и неиссякаемый источник слез где-то в глубинах моей оказавшейся такой нежной сердцевины.
Но уже два года слезы из меня не льются. Высохла, наверное, до дна.
На похоронах Игоря я тоже не плакала.
Человек – создание хрупкое, его организм создан для мучений и страданий самого разного рода, поэтому пыточное дело и цветет таким кровавым и устойчивым цветом. Но кто бы знал, какая это пытка – хотеть плакать и не уметь. Кто бы знал – как ужасно пытаться расплакаться, когда на глазах нет ни слезинки, и остается только кусать пальцы, чтобы чуть выплеснуть наружу накопившуюся боль.
Сколько раз за эти два года я пыталась заставить себя плакать! Бесполезно.
Вот и вчера после Матвеевской вечеринки на меня навалилась такая тоска, что хотелось лечь плашмя прямо на линолеум кухни, где я стояла у окна, провожая взглядом огоньки Ларискиной машины. Лариска уехала последняя, прихватив с собой окончательно захмелевшего Ивана и Надю Шибашину, с которой жила в одном районе. Надюша уже на пороге вспомнила, что привезла нам показать фотографии своей дочки, начала искать их в сумочке. Потом показывала одну за другой, сопровождая каждую пространным рассказом. Матвей уже подпрыгивал от нетерпения, а я нарочно, чтобы позлить его, расспрашивала Надю о дочке, о режущихся зубках, о проблемах с очередью в детсад. Надя охотно делилась.
Уехали они в час ночи.
Матвей закрыл дверь, прошелся по комнатам, проверяя, не остались ли чужие вещи, и лишь потом завернул на кухню. Я слышала, как он пододвинул табурет к барной стойке и сел.
– Саша, – негромко позвал он.
Я повернулась. Матвей сидел, положив локоть на стойку и сгорбив плечи. Его пальцы механически вращали зажигалку.
– Кто? – спросил он.
Зажигалка вертелась между пальцами, чудом не падая. Я не могла оторвать от нее глаза.
– Саша, кто? Скажи, ради Бога! – повторил Матвей.
– Анечка. – Мне с трудом удалось произнести это имя.
– Анечка, – повторил за мной Матвей, – кто мог подумать!
– Берлиоз тоже не верил, – желчно откликнулась я, – у смерти, знаешь ли, нет видимых предпосылок в отличие от дефолта.
Матвей тяжело вздохнул и обмяк всем телом, словно огромная тряпичная кукла.
– Ну вот ты получил информацию и теперь можешь делать с ней что хочешь, – сказала я, – а мне, пожалуйста, вызови такси.
До приезда машины мы больше не разговаривали.
Второй погибла Ольга Хуторова.
Я имею в виду – второй после Сашки Реутского.
Ольга была неординарной девушкой. Постоянно выкидывала такое, что становилось притчей во языцех у всех классов – от первого до выпускного. Например, в девятом классе покрасила волосы в зеленый цвет. Наша скромная школа, еще не отошедшая от советской строгости воспитания, была в шоке. Первоклашки ходили за Ольгой гурьбой, как за чудом.
Ольга была, что называется, «неформалка», хотя сама себя так никогда не называла. Рок тогда слушали все в нашей компании, но она единственная, для кого музыканты стали не просто кумирами, а учителями, гуру, чьим заповедям она пыталась следовать – в противовес своим очень обеспеченным и очень практичным родителям.
Она умерла в восемнадцать лет от передозировки. Ее родители были в это время то ли на Мальдивах, то ли на Мальте, и мертвое тело Ольги пролежало двое суток в квартире. Ее парень Роман названивал ей без перерыва и в конце концов пришел к выводу, что она его бросила. Тогда он оставил на автоответчике сообщение о том, что уже давно живет с ее лучшей подругой Микой, которую Ольга пару месяцев назад привела в их рок-группу. Мы так и не узнали, насколько это соответствовало истине, потому что Роман попал в реанимацию после того, как его избил обезумевший отец Ольги. Родители прослушали сообщение и, пребывая в состоянии шока, решили, что оно стало причиной самоубийства их дочери.
Потом все выяснилось. Роман вышел из больницы и исчез в неизвестном направлении. Группа рассыпалась, и Мика бесславно покинула сцену, еще не успев на нее выйти.
Есть ли в этой истории с таким количеством трагедий хоть какой-нибудь смысл? Сплошная цепочка нелепых случайностей. Неправильно рассчитанная доза, неправильно понятое молчание… Больше всего мне жаль Мику.
19
Сегодня я убедилась, что вижу гораздо больше, чем понимаю. Впрочем, еще Конан Дойл устами своего замечательного сыщика заявил о том, что большинство людей смотрят на вещи, но не умеют их видеть.
Матвей появился вчера, как всегда, внезапно. На сей раз он не ограничился звонком, а ждал меня у подъезда. После знаменательного дня рождения прошла неделя, и за это время в отсутствие вестей я успела почти успокоиться и вернуться к своему медузоподобному существованию. Менять его мне не хотелось, поэтому фигура Матвея в серой джинсовой куртке, прислонившаяся к облезлой подъездной трубе, вызвала у меня приступ раздражения. Мелькнула мысль свернуть в соседний двор, но Матвей уже шагнул мне навстречу.
– Привет, – сказал он так, словно мы договаривались о встрече. – Тебе помочь? – Кивнул на мой мешкообразный пакет. По пути домой я забрела в продуктовый, поскольку мои запасы молока и овсянки иссякли.
– А ты собираешься напроситься в гости? – не очень приветливо спросила я, игнорируя его руку, протянутую к пакету.
– Нам нужно поговорить. – Матвей демонстративно убрал руки в карманы.
– Тебе всегда нужно поговорить. Может, найдешь кого-нибудь другого на роль собеседника? – сухо отозвалась я.
Было бы прекрасно, если бы он оскорбился моему тону и исчез в тени вечера, наползающей на двор. Но английская вежливость – это не для Матвея.
Мы на лифте поднялись на мой пятый. Я старалась не смотреть Матвею в глаза, а он молчал и изредка покашливал, как при заканчивающейся простуде. В квартире я сняла туфли и сразу прошла на кухню. Матвей сбросил джинсовку, последовал за мной и опустился на табуретку. Подогнув под себя одну ногу, он спокойно уставился в окно. Знал, что я не выдержу и сама начну разговор. Я не выдержала:
– О чем ты опять хотел поговорить?
Я стояла напротив него, прислонившись к подоконнику и сложив руки на груди.
– Защитная поза, боязнь потерять контроль над ситуацией, – медленно сказал он, обводя меня взглядом.
– Матвей, прекрати, – его слова действовали на меня как скрип по стеклу, – я очень устала. Объясни, что тебе еще от меня нужно.
– Не грусти, Саша. – Он смотрел на меня странными влажными глазами, и его губы были похожи на два увядших стебля. Отметив это, я подумала, как все-таки много в человеке от растения. – Не грусти, – повторил он, – истина где-то рядом. Я даже догадываюсь где. Завтра мы туда поедем.
– Куда поедем? – подозрительно спросила я.
– В больницу, – он выпрямил ногу и положил обе руки на стол, глядя на меня снизу вверх, – я договорился с приятелем. Он зам главного врача в травматологии одного городского стационара. Завтра мы вместе с ним пойдем на утренний обход. Я хочу проверить одну теорию.
– А ничего, что я завтра утром работаю? – Злость всплывала, как пенка на закипающем молоке. – Тебе наплевать на меня, на то, что я чувствую, когда вижу это! Если хочешь заниматься бесполезными умозаключениями, занимайся – ради Бога, но не втягивай меня в свои опыты! Я не собираюсь быть твоим подопытным кроликом! Слышишь меня?
Конечно, он слышал. Но молчал. Ждал, пока моя злость остынет.
Я знала, чего он ждет, и распаляла себя еще больше:
– И ты еще меня пробовал обвинять в эгоизме! Ты самый большой эгоист из всех мужиков, которых я видела. Знаешь, в чем истина? В том, что ты пытаешься спрятаться от самого себя. Я даже догадываюсь почему. Ты винишь себя в смерти Лизы. И знаешь, пожалуй ты прав. Ты виноват! Если не заметил того, как она близка к самоубийству, – ты виноват! А теперь поздно, Матвей. Нельзя искупить свою вину поиском ответов на бессмысленные вопросы. Поздно изображать из себя рыцаря, атакующего ветряные мельницы. Ты хоть понимаешь, с кем воюешь? Ты пытаешься бороться с самим ходом жизни. Твое чувство вины грызет тебя, Матвей, а ты пытаешься его обмануть. Все твои якобы благородные порывы сводятся к тому, чтобы бросить косточку своей совести. Нечестно это, Матвей. И не надо меня впутывать в свои разборки с самим собой.
Он слушал мои обвинения, прислонившись спиной к стене, и его затылок упирался в бледно-зеленый лист на обоях в районе выключателя. Лицо Матвея было бесстрастным и желтым, и я впервые заметила, что под глазами у него темные синие впадины, а губы исполосованы мелкими трещинками.
– Ты закончила? – спросил он, поднимаясь на ноги. Медленно вставал, словно тело было неподъемной тяжестью.
– Да, – сказала я.
– Может, ты права, Саша, – голос у него был такой же бесстрастный, как лицо, – только это все равно. Каждый спасается от своей совести, как умеет. Анна вон в монастыре заперлась, грехи замаливает. Ты, как моллюск, забралась в раковину и делаешь вид, что тебе наплевать на весь мир. Ванька Мухин уходит в очередной запой. А я, дурак, вызываю на дуэль ветряные мельницы. Но знаешь… лучше сойти с ума в бессмысленных попытках изменить мир к лучшему, чем окончательно превратиться в растение. Ты – растение, Саша. Для чего ты живешь? Чтобы раз в неделю радовать своим явлением родителей? На твоих глазах умирают десятки людей, а ты пьешь жизнь, как микстуру – морщась, с брезгливой гримаской! Для чего ты живешь? Чтобы получать удовольствие от своей дурацкой каши и кефира?
Мы слишком хорошо знали друг друга, чтобы словесная драка прошла безболезненно. Мы били друг друга под дых, по самым чувствительным точкам. Мы говорили друг другу правду. Ту самую, которую обычно все знают, но не обсуждают вслух. Потому что страшно.
У меня перед глазами стояло улыбающееся лицо Ильи. Но даже всей силой воображения нельзя было отделить от него серый ореол, опустившийся до бровей.
– Боязнь ошибок приводит нас к самым страшным ошибкам, – сказал Матвей и пошел к дверям.
Сидя на корточках, он зашнуровывал кроссовки, а я стояла над ним, обхватив себя руками, словно озябшая. Хотя на самом деле мне было душно, на лбу выступила испарина.
– Счастливо оставаться, – буркнул Матвей, отдуваясь. Определенно, он был не в форме.
– Во сколько завтра мы едем? – спросила я.
