Текст книги "Поколение влюбленных (СИ)"
Автор книги: Анна Шехова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)
Но Лиза не смогла оторваться от прошлого.
Не смогла простить. Ни себя, ни своих родителей.
Я не была уверена, что мой монастырский опыт стоит рассказывать Матвею. Даже, скорее, склонялась к тому, что об этом лучше умолчать.
Но я редко следую здравым советам самой себя.
Рассказала.
Позвонила ему в тот же вечер, как вернулась из N-ска.
Матвей выслушал меня, не перебивая, и не задал ни единого вопроса. Я рассказала все, исключая свою версию Лизиной гибели. Матвей слушал так тихо, что в трубке даже не чувствовалось его дыхание, и у меня мелькнула мысль: а там ли он еще?
Он был там и дал о себе знать сразу, как я закончила.
– Но ты же точно не знаешь, что снилось Лизе, – сказал Матвей.
– По-моему, это не принципиально, – возразила я, – картинки могут быть разными, а полученное знание – одним и тем же.
– Хорошо, – согласился он, – но что ты хочешь этим сказать? Ты полагаешь, что если причина в нашем прошлом и ответственность за это лежит на наших родителях, то мы ничего не можем сделать?
– А тебе в голову приходят какие-то варианты? – раздраженно спросила я. – Да, Анна тоже считает, что, рожая своих детей, мы отчасти нивелируем вину родителей. Но я в этом отнюдь не уверена.
– Почему? Это вполне правдоподобно, – сказал Матвей, – если вспомнить кармический закон, то…
– Иди ты подальше со своим кармическим законом! – завелась я. – Что ты предлагаешь делать? Собрать всех наших одноклассников и сделать им под гипнозом внушение, чтобы они как можно скорее обзаводились детьми? Дабы спасти свои души!
– Тоже мысль, – спокойно сказал он.
– Тогда мысли шире, – я злилась все больше, – организуй кампанию за повышение рождаемости. Или присоединись к движению против абортов! Тебя не может беспокоить судьба только наших одноклассников. Ты же мечтаешь стать героем поколения!
– Не понимаю, что тебя так раздражает, – похоже, я его задела, – понятно, что я не могу заставить всех своих ровесников поголовно обзаводиться потомством. Но если число родителей в нашем поколении увеличится, не думаю, что это отрицательный результат. Почему ты против?
– Послушай, – сказала я сквозь зубы, – ребенок в семье должен появляться по одной-единственной причине. Потому что родители хотят и ждут этого ребенка! Потому что они мечтают его родить, воспитывать, заботиться о нем, тратить на него деньги. Все остальное – страх перед одинокой старостью, намерение искупить свою вину или другие корыстные мыслишки – это не повод, чтобы приводить в мир нового человека. А душеспасительные проповеди и рассуждения в духе «Раз так получилось, то надо рожать» – все это гораздо быстрее приведет к вырождению человечества, чем гибель одного-двух поколений.
– Я знал, что ты эгоистична, – сказал Матвей после паузы, – но не думал, что настолько. Не понимаю, как вы могли так долго дружить с Лизой. Вы абсолютно не похожи. Она никогда так не рассуждала…
Хорошо, что в этот момент он не видел выражения моего лица.
Я бросила трубку, брякнулась плашмя на диван и около часа пролежала почти без движения. Подняться меня заставил только жуткий приступ жажды, от которой, к сожалению, было не так легко отделаться, как от всех прочих желаний.
25
Иногда, и очень часто, в мире что-то происходит вне зависимости от нас.
Сегодняшняя суббота выдалась еще более странной, чем прошлая.
Хотя, казалось, куда уж дальше? Когда толстокожим агностикам начинают сниться мистические сны, а убежденные циники вступают в борьбу с абортами – это явный признак того, что мир катится… куда дальше, чем под колеса Берлиозова трамвая.
Уф, понесло меня. Простите. Соскучилась по вольному словоплетению.
Всю неделю мой ноутбук пылился без дела: не могла заставить себя написать ни строчки. И хотя к своим заметкам я пристрастилась уже как к наркотикам, мою руку на пути к клавиатуре каждый раз останавливала одна и та же мысль. О чем? О чем мне писать сегодня? Было ощущение, что моя история подошла к концу: поставлена последняя точка, и никакого продолжения быть не может.
Если мне придется вспоминать прошедшую неделю, то в памяти промелькнет только череда одинаковых картинок – офис, ищущий и тускнеющий взгляд Ильи, молчащее сероглазое существо на соседнем сиденье маршрутки. За всю неделю мы с Настей не перемолвились и десятком стоящих слов. Внешне все было по-прежнему. Илья провожал нас до остановки и на прощание заглядывал мне в глаза, наивный мальчик. Кажется, он покупал нам мороженое и первую клубнику: ее продают на остановках вечные городские бабушки в пестрых косынках. Газетный кулек, душистые ягоды, оставляющие на руках кровяные разводы – когда это было? Вчера или, может, в среду?
Настя ни о чем не спрашивала. Мне больше не хотелось поддерживать наши умопомрачительные дискуссии, но и расставаться тоже не хотелось. Сидя в маршрутке рядом с ней, я всем телом чувствовала ее дыхание, и оно успокаивало меня. Так легко – сделать несколько вздохов в чужом ритме. Словно глоток воздуха из другого мира.
Но каждый раз, когда моя девочка-колокольчик выскальзывала из маршрутки и кивала мне напоследок, а ее оленьи глаза смотрели тревожно и вопросительно, я чувствовала себя воровкой. Краду кусочки чужого тепла, не давая ничего взамен. Ибо – нечего. Даже здорового цинизма в запасе почти не осталось: только и хватает, чтобы спать без кошмаров.
С нашими внезапно завязавшимися отношениями нужно было заканчивать, но я никак не могла решиться на хирургический разговор. Тем не менее понимала, что не имею права тянуть Настю за собой в вакуум.
Впрочем, я заболталась и до сих пор не сказала главного – что заставило меня нарушить обет молчания и вернуться к своим электронным страницам. Догадаться не сложно. Если мою персону что-то отрывает от процесса прижизненного разложения, то в девяти случаях из десяти это звонок Матвея. Нынешняя суббота не стала исключением.
Правда, на сей раз Матвей сказал только одно и очень быстро:
– Включи телевизор. Пятый канал.
По пятому шли местные новости.
Первый сюжет был про загородный выезд очередного молодежного движения: пикник плюс уроки политической грамоты. Словом, пропагандистская чушь. Но я догадалась, что Матвей что-то увидел в шпигеле, и поэтому села на диванный валик и терпеливо уставилась в экран. Мое терпение было вознаграждено уже следующим сюжетом.
Даже если бы N-ский монастырь не назвали за кадром, я бы его узнала.
Синие купола с золотыми звездами, маленькая голубая церквушка Пресвятой Богородицы, скромно прячущаяся в кустах темнолистой сирени. Толпа народу, как и всегда по выходным. Вороньи одеяния монашек, клумбы роз перед главным храмом…
Журналистка говорила почти взахлеб. Еще бы! Скандал в монастыре – сюжет редкой пикантности. Я просто прилипла к экрану.
Одна из паломниц, приехавшая поклониться святым мощам, этой ночью помешалась и пыталась покончить с собой. Забаррикадировала изнутри дверь в келье, придвинув стол и кровать, сделала веревку из простыни и надела петлю. Не нашла, куда ее привязать, и забилась в истерике. Публично каялась в грехах и кляла себя и весь свет. Окно в келью не выбивали, опасаясь, что она причинит себе вред осколками. Через пару часов удалось снять с петель дверь, и несчастную паломницу в состоянии невменяемости увезли в психиатрическую больницу. Бородатый врач из «скорой помощи» уверял, что помешательство скорее всего временное, возникшее на почве нервного расстройства и переутомления.
Мне не нужно было пояснять, в какой келье ночевала эта бедная женщина.
Показали интервью с настоятельницей. Бледное ватное лицо, большие, чуть обвислые щеки. Но глаза! Глаза были как у Анны – зоркие, умные, цепляющие взглядом. Впрочем, настоятельница и не опускали очи долу.
– Как вы можете объяснить произошедшее? – в лоб спросила журналистка. – Разве монастырь не святое место, где душа человека защищена?
– В монастыре мы все становимся ближе к Богу, – густым низким голосом заговорила настоятельница. – А что значит близость к Богу? Это значит быть открытым для него и, самое главное, чувствовать открытость своей души. Пока мы живем в миру, нам легче верить в то, что Бог нас не видит или не всегда видит, и мы пытаемся скрыть от него свои неблаговидные поступки, так же как скрываем их от собственной совести. Мы глушим голос своей совести ложными оправданиями, что по-другому было нельзя, сравнением своих грехов с грехами окружающих, убеждением, что так делают все. Современный человек живет в таком ритме, при котором его голова все время занята мирскими заботами, и у него не остается времени заглянуть в свою душу и поговорить с ней откровенно. Он практически никогда не бывает наедине с собой и Богом. А здесь, в монастырских стенах, человек чувствует, что вся его уверенность, блеск, красота, ум сходят, как шелуха с луковицы. Он остается перед ликом Бога такой, какой есть. И самое главное, он видит себя таким, какой он есть. Он, может быть, впервые в жизни слышит голос своей души – уже ничем не заглушаемый. Христианину воцерковленному, который регулярно очищает свою душу на исповеди, это пережить легче. А для человека, не привычного к духовному покаянию, даже одна ночь, проведенная здесь, становится порой тяжким испытанием.
Нельзя было не признать, что говорила она убедительно. Но журналистка попалась дотошная.
– А правда ли, что эта паломница ночевала в какой-то особенной келье? Может ли быть, что ей там явилось видение или что-то в этом роде?
Способность некоторых моих коллег улавливать едва зарождающиеся слухи меня всегда поражала. Я этим талантом никогда не обладала.
– Подобные разговоры меня только удивляют и огорчают, – сдержанно сказала настоятельница, – суеверие – это грех для верующего человека. И я могу вас точно заверить, что эта женщина ночевала в самой обычной гостевой келье.
«Ага, – злорадно подумала я, – в обычной, как же».
Тем временем голос журналистки за кадром объявил, что с разрешения настоятельницы они отправились снимать таинственную келью. По моим рукам побежали мурашки в предвкушении того, что увижу.
– Все гостевые кельи похожи одна на другую. Нехитрое убранство, обязательный молитвослов на столе, чтобы гость всегда мог помолиться в одиночестве. Однако сегодняшняя постоялица не прибегла к молитвам. Остается только гадать, что померещилось женщине в этих, казалось бы, святых стенах. Ксения Матапова, Олег Вольский. Новости.
Она была права, эта Ксения Матапова, моя коллега из новостей с пятого канала. Все кельи похожи одна на другую. Но это была не та келья.
Здесь стояли такая же кровать и такой же стол, и на миг у меня возникло сомнение, не шутит ли со мной память, и, возможно, здесь просто сменили покрывало и коврик на полу. Но оператор невольно помог мне, не удержавшись от соблазна снять последний кадр из окна кельи. Эта келья находилась значительно дальше, чем та, в которой ночевала я. Напротив нее был вход в главный храм, а я из своего окошка видела его только сбоку.
Первая моя мысль была о том, что прозорливая настоятельница намеревается таким образом скрыть нелицеприятную тайну. Однако обмануть журналистов было бы слишком мудреным делом. Тем более они поспели почти к самому началу событий и успели взять короткое интервью у врача. Не зная, что и думать, я машинально потянулась к телефону и набрала номер монастыря. Мне пришлось долго ждать, пока там, в невидимом для меня пространстве ладана и молитв, какая-то сердобольная женщина разыскивала послушницу Анну. Наконец, трубка предупреждающе зашуршала, и я услышала голос Рублевой:
– Алло, слушаю. Саша, это ты?
– А у кого еще хватит наглости отрывать тебя от богоугодных дел? – вяло пошутила я.
– Рада тебя слышать, – отозвалась Анна.
– Ты, наверное, догадываешься, почему я звоню.
– Сюжет уже показали, да? – Анна вздохнула. – Неприятно это.
– Да, приятного мало, – согласилась я. – Но ты мне объясни, зачем вы показали им не ту келью?
– Да нет, Саша, – голос у Анны стал вдруг мягкий и почти ласковый, словно она утешала меня, – никакого обмана. Им показали именно ту келью, где ночевала эта бедняжка.
– Но подожди, – слова застряли у меня в горле, – я ничего уже не понимаю! Черт вас побери, вы что, эксперименты у себя проводите?! Манипулируете сознанием доверчивых богомольцев?
Она чуть-чуть помолчала. Видимо, проверяла, остались ли у меня в запасе еще какие-нибудь богохульства. Убедившись в их временном отсутствии, сказала:
– Знаешь, Саша, в прошлое воскресенье, когда ты уехала, я ночевала в той же самой келье.
– И что? – настороженно спросила я. – Что тебе снилось?
– Ничего, – сказала она, – ровным счетом ничего. Я крепко спала всю ночь, проснулась в пять утра без будильника и пошла к заутрене.
Ее голос, как струя ледяной воды, лился на мою раскаленную голову.
– И что ты теперь думаешь? – Я слышала свой голос со стороны. Он звучал глухо и неестественно.
– Я думаю, что гордыня воистину самый страшный из грехов, – сказала Анна, – человек никогда не должен думать, что он постиг замысел Бога. Потому что в итоге он окажется смешон. Я сейчас смешна самой себе.
– Анна, подожди, – простонала я, – пожалуйста, пожалей меня. Ничего я не понимаю в твоих теологических суждениях. Скажи по-русски, о чем ты?
– Я возомнила, что поняла суть судьбы, суть греха и наказания, – сказала Анна, – и пыталась убедить в этом сначала Лизу, а потом тебя. Теперь меня ткнули носом в мою ошибку. Знаешь, недавно после исповеди мой духовник сказал мне, что лишь святые обладают той степенью мудрости, чтобы накладывать на себя епитимью. Понимаешь? Простому человеку не имеет смысла этого делать, потому что его духовной зрелости недостаточно, чтобы определить степень своих грехов и соответствующую им меру искупления. А когда он сам пытается возложить на себя наказание, это подобно лицедейству перед Господом.
– Показательное самоистязание, – пробормотала я.
– Да-да, – подхватила Анна, – именно так. «Не судите, да не судимы будете». Но мы не только других, но и себя не имеем права судить. Мы можем лишь признавать свои ошибки и пытаться не повторять их – и это главное, что в наших силах. А вынося суждение о своих грехах, не много ли мы на себя берем? Отсчитываем, сколько поклонов положить за воровство, а сколько – за прелюбодеяние?
Она разгорячилась, и даже голос звучал громче, яростнее, чем обычно.
– Анна, а как же сны? – спросила я. – И Лиза, и я видели…
– А что вы видели? – спросила Анна, и на этот раз в ее голосе чувствовалась горечь. – Мы же не знаем, что видела Лиза. Я в своем упоении гордыней построила этот мост умозаключений. Тебе не кажется, что мы убеждали друг друга в том, чего обе не знали?
В моей голове внезапно прекратилась чехарда мыслей. Все стало простым и ясным. Если самовнушение способно излечивать болезни, то вызывать тем более.
– Наша настоятельница очень хорошо сегодня объяснила сущность монастырей, – помолчав, сказала Анна, – так оно и есть. Монастырь – особое место, и даже одна ночь здесь может повернуть человека лицом к самому себе. А не каждый выдержит такое.
После разговора с Анной я подошла к окну и, повинуясь сиюминутному желанию, раздернула шторы. За окном было закатное небо.
На какой-то миг оно заслонило собой все – грязные тротуары, старушку в коричневом берете, продающую на остановке вялые пионы, нетрезвого юношу в спортивном костюме, фальшиво улыбающуюся девицу в очках на белом боку маршрутки – все это я увидела чуть позже. А сначала было только небо – светящееся розово-лиловым светом, разрезанное вдоль горизонта огненной линией гаснущего в облаках солнца. Полупрозрачное облачное полотнище уплывало на запад, в розовое сияние, и изгибалось дугой, оставляя за собой отмели пустой блеклой голубизны.
Так и хотелось сказать – неземная красота. Хотя, конечно же, земное, обыкновенное закатное небо, вечерняя мозаика облаков и света.
Наверное, я давно не смотрела на небо.
Раньше я безумно любила закаты. Одно время, в период увлечения фотографией, я постоянно делала снимки закатного неба – в городе, на природе, из окон, с крыш. Потом большую часть из них выбросила, а несколько наиболее удачных раздарила знакомым. Потому что невозможно было сохранить живую красоту, как невозможно сохранить в вазе срезанный цветок. Есть в этом мире нечто непередаваемое, не поддающееся человеку, существующее вне его усилий и попыток осмысления, и с этим приходится просто мириться. Красота природы – одна из тех непознаваемых вещей, которые невозможно, следуя по стопам пушкинского Сальери, «разъять как труп». Ибо не получим ничего, кроме груды костей.
Меня радовало то, что моя голова очистилась от мистического тумана и что обреченность нашего поколения осталась для меня той же загадкой, без единого ключа, как и была. Есть в этом мире нечто необъяснимое, и с этим приходится мириться. Непонимание – коллективная болезнь человечества.
И еще я окончательно приняла решение поговорить с Настей. Откладывать дольше наш разрыв было бы слишком неправильно по отношению к ней.
26
В жаркий летний день, когда солнце такое яркое, что хочется зажмуриться, а небо ослепительно синее, с нежными, прозрачно-дымчатыми обрывками облаков, когда по городским улицам становится совершенно невозможно ходить, потому что асфальт под ногами излучает жар, – в такие дни меня всегда тянет на кладбище.
Я люблю гулять по старым кладбищам. Есть в них что-то умиротворяющее.
В парковых аллеях всегда текут потоки народа, а на кладбище, если это не Родительская суббота, людей никогда не бывает настолько много, чтобы они превратились в толпу. Среди могил люди рассеиваются и исчезают за статуями и надгробиями.
Множество аллей Ваганьковского позволяют очерчивать новые и новые круги и продлять путь столько, сколько нужно. Глаза все равно не устанут от однообразия. Могилы всегда были одним из самых интересных памятников человеческого существования.
Что столетия спустя сможет сказать о нашем мире какой-нибудь небритый археолог, если в его распоряжении будут только наши кладбища?
Об этом я размышляла в то время, когда мы с Настей Филипповой обогнули колумбарий и она нерешительно замерла, раздумывая, какую аллею выбрать дальше. Вопросительно глянув на мое лицо, Настена поинтересовалась, о чем я думаю. Я вкратце рассказала.
– О, это получается игра, – она оживилась, – давай пофантазируем, какие версии могут родиться у археолога, который обнаружит наши кладбища.
Эта забава наконец вывела нас из того оцепенения, в котором мы обе пребывали с момента встречи. Виновата в скованности была я. С Настей нельзя фальшивить, и мне это было известно. Но, промучившись всю дорогу вопросом, как лучше с ней держаться, я при встрече натянуто улыбнулась и бодрым голосом спросила: «Как дела?»
Она сразу сникла. Как цветок, который вянет на глазах.
На пути до кладбища мы обе молчали. Не знаю, какие мысли вились в ее голове, а я думала о красоте кладбищ. И тайком любовалась Настей.
До этого времени я никогда не задумывалась, может ли девушка мне нравиться так же, как мужчина. Ну, вы понимаете, о чем я. Я безумно любила Лизу, но всегда только как подругу или сестру. Я часто любовалась ею: мне нравилось смотреть, как она примеряет одежду, мне казалась красивой ее пышная грудь, которой она так стеснялась. Но никогда у меня не возникало к Лизе ничего похожего на влечение. Наоборот, часто, когда мы шли вдвоем по улице и на моей подруге был ее любимый красный костюм – открытая блузка на шнуровке и свободные брючки, – мне так и хотелось одернуть проходящих мимо мужчин: «Ну же, посмотрите, какая она красавица! Как вы можете так равнодушно пробегать мимо нее!»
С этой девочкой я испытывала нечто другое. Например, стала ловить себя на том, что мне нравится держать ее за руку. Часто, когда мы сидели в маршрутке вплотную друг к другу, мне хотелось обнять Настену за плечи или погладить ее волосы. От них всегда приятно пахло свежестью и ромашковым шампунем, словно она была только что из душа.
Сегодня на ней было легкое льняное платье кремового цвета, которое делало ее похожей на героиню русских сказок. Язык так и просился назвать ее Настенькой.
– Так что подумают археологи будущего, обнаружив среди радиоактивных городских пустырей наше кладбище? – поддразнила я, после того как мы свернули на писательскую аллею.
– Они решат, что мы были народом, у которого в культуре очень большое место занимал культ смерти, – серьезно ответила моя Настенька, – примерно как у древних египтян.
– Да ну? – Я выразила сомнение. – Сравни их пирамиды и наши могильные холмики!
– Дело не в размере, – возразила Настя. – Посмотри, как мы относимся к мертвецам. По сути, строим им погребальные дома, да еще украшаем. Мне кажется, что квартирный вопрос испортил нас окончательно: мы боимся даже после смерти остаться без своего угла, без своего собственного клочка земли.
– Ну, думаю, из того, о чем ты говоришь, археологи сделают другой вывод, – сказала я, – они решат, что мы очень боялись смерти.
– Почему? – Она удивленно глянула на меня.
– Потому что мы не меньше древних варваров стремимся украсить свое загробное существование. Узорные оградки, цветочки, позолоченные скульптуры, конфетки и прянички от родных. Прости мое злопыхательство, но я очень сомневаюсь, что мертвецам это сколько-нибудь нужно. Мне кажется, люди таким образом компенсируют собственный страх перед смертью.
– Да, я тоже хотела сказать, что кладбища нужны не мертвым, а живым, – с пониманием подхватила Настя, – не думаю, что души умерших привязаны к месту захоронения. Это нелепо! Знаешь, Саш, я один раз в детстве даже с мамой поссорилась, потому что не хотела идти на могилу бабушки. Мне казалось каким-то кощунством приходить на кладбище к мраморной плите и делать вид, что мы навещаем любимого человека. Об этом говорилось так, словно мы в гости собрались! А ее там не было – в этой яме! Бабы Светы не было в могиле – я знала это и спорила с мамой. А она кричала, что я черствая и жестокая.
– А сколько тебе было лет? – спросила я, немного ошарашенная такими фактами ее биографии.
– Двенадцать, – ответила она, – я в этом возрасте вообще была ужасно упрямая. Если мне что-то казалось неправильным, никто не мог заставить меня это сделать. Я только позже поняла, что поступки не всегда легко разделить на «правильные» и «неправильные». Тогда мне казалось, что если я пойду на кладбище, то оскорблю этим память любимой бабушки. Понимаешь? Она – дух, она уже намного выше нас по знанию и свободе. А мы здесь будем стоять над пустой могилой и делать вид, что ничего не понимаем. Но сейчас я бы не стала говорить об этом маме, а просто бы поехала с ней на кладбище. Потому что бабе Свете уже все равно, как я поступлю. А маме – нет.
Я слушала Настю с изумлением. Так удивляться мне не приходилось уже давно.
– Тебе кажется, что это блажь? – неожиданно и даже как-то резко спросила Настя. – И поэтому ты не хочешь, чтобы мы с тобой общались дальше? Я тебя раздражаю?
Серые глаза смотрели на меня почти требовательно. Они не просили об ответе, а настаивали на нем.
– Видишь ли, – вздохнула я, – все немного сложнее…
– Ты думаешь, я не пойму? – Кажется, в ее голосе прозвучала обида.
– Нет, я боюсь, что ты не поверишь, – сказала я.
Она остановилась и неожиданно взяла меня за руку. Повела меня между двумя рядами могил: там, в глубине, около витой чугунной ограды, стояла узкая, в одну досточку, скамейка. Мы присели, и Настя, посмотрев мне в глаза, серьезно сказала:
– Давай попробуем поговорить. Ты рассказывай, что думаешь, а я сделаю вид, что не умею сомневаться.
– Хорошо, попробуем. – Я сделала паузу, не зная с чего начать. Кто-то в таких случаях советовал начинать сначала.
Мне нужно было объяснить, что наше общение не имеет смысла, потому что я не хочу тянуть ее за собой, в отсутствие надежды. Не хочу, чтобы ее наивный взгляд на мир омрачался ненужным знанием. Мы стоим по разные стороны полосы света, падающей из фонаря, – она внутри, а я снаружи, в темноте.
Я уже готова была все это сказать, но тут Настя дернула меня за рукав и выразительно приподняла брови, указав взглядом куда-то в сторону. Я недовольно обернулась.
По аллее шел наш Илья.
По сердцу словно тупым лезвием резануло, когда я увидела его – такого солнечного, улыбающегося, в бессменном зеленом пиджаке нараспашку. И с тяжелой серой аурой, о которой он, конечно, и понятия не имел.
Рядом с Ильей, едва поспевая за его размашистым шагом, семенила девушка в лиловом брючном костюме. Маленькая, светловолосая, похожая на лисенка благодаря узкому, заостренному личику. Они болтали между собой как на прогулке в обычном парке, не особенно заглядываясь на могилы, и поэтому прошли мимо, не заметив нас.
– Кажется, Илья, наконец-то завел себе девушку, – сказала я, когда парочка удалилась, – слава Богу. Теперь у меня есть шанс избавиться от его обожающего взгляда.
– Ну, это вряд ли. – Настя с сочувствием улыбнулась.
– Что ты имеешь в виду? – хмыкнула я.
– Он все равно тебя любит.
Похоже, для нее это было так же очевидно, как тот факт, что солнце встает на востоке.
– Для тебя все так просто, – с досадой сказала я. – А что, по-твоему, я должна делать в этой ситуации?
– Как и в любой другой – делай то, что подсказывает твое внутреннее «я», – серьезно откликнулось мое ясноглазое дитя.
– Смеешься?!
Судя по Настиному взгляду, это прозвучало слишком зло.
– Мое внутреннее «я» давно сидит тихо в своей конуре и ни во что не вмешивается, – буркнула я, – а если попытается высунуться, то получит по носу. Оно мне в свое время насоветовало…
Настя ничего не ответила, и мне показалось, что я обидела ее. Она сидела, опустив голову так, что длинные светлые пряди скрывали все лицо, кроме кончика носа, и носком туфли копала ямку в песке. Перед ее молчанием мне стало стыдно. Я решила рассказать ей – не все, но хотя бы часть.
– Илья скоро умрет, – сказала я.
– Знаю, – спокойно ответила она и снова подняла лицо.
Такой реакции я ожидала меньше всего.
– Ты не можешь этого знать, – фраза получилась нелепая, да и тон был жалобно-недоуменный, – он сам еще об этом не знает.
– Почему ты так думаешь? – Настя удивилась. – Он прекрасно обо всем знает. Когда химиотерапия не помогает, тут уже почти никаких шансов. Вопрос времени. Можно, конечно, еще бороться, лечиться, поехать куда-нибудь за границу. Но это все стоит несусветных денег. Смешно, правда? Жизнь – священное право каждого, но его тоже можно купить за деньги. По крайней мере несколько лишних месяцев или лет…
– Подожди, – я остановила ее, – ты хочешь сказать, что у Ильи рак?
– А ты разве не это имела в виду? – Она удивилась еще больше. – Мы с ним в больнице и познакомились…
– Что значит «мы с ним»?! – Моя голова раздувалась от непонимания. – Ты никогда не говорила, что вы давно знакомы.
– Да просто не к случаю было. – Настя вдруг поникла, и ее лицо показалось мне бледным и осунувшимся.
– У тебя тоже рак?!
– Был. Мне больше повезло. Но опухоль – это не так страшно, операция помогает в пятидесяти процентах случаев, а у него рак костного мозга. И оперировать нельзя…
Вся новая информация просто не умещалась у меня в голове.
– Знаешь, – задумчиво сказала Настя, глядя куда-то в пространство, туда, где стояла большая стела из черного мрамора с выгравированным женским лицом, – у меня до сих пор в голове не укладывает, почему так бывает.
Я помолчала, а потом спросила. Не ее, скорее, себя:
– Как Илья может знать об этом и жить так?
– Что значит «так»? – Спокойный Настин взгляд упал на меня, как луч солнца в облачный день. – Так спокойно – ты это хочешь сказать? А почему нет? Он будет наслаждаться жизнью столько, сколько успеет. Пока ты жив, зачем разменивать оставшееся время на переживания, страх, больницы? В жизни любого здорового человека тоже очень немного часов, и никто не знает, когда они иссякнут.
«Я знаю», – хотела сказать и не сказала. Потому что поняла, что это было бы самонадеянной ложью.
– Ты мне хотела что-то объяснить, – напомнила Настя.
Слова прозвучали одновременно с прикосновением к моему плечу. Легкое касание. Легкие слова.
– Я передумала.
Она не удивилась.
