Текст книги "Поколение влюбленных (СИ)"
Автор книги: Анна Шехова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)
11
Сегодня суббота, и этот календарный факт не очень воодушевляет. Нет, не из-за того, что я настолько ущербна, что не люблю выходные. Напротив, конец рабочей недели меня радует: два дня из семи мое время полностью принадлежит мне, и никто не вправе диктовать, как им распорядиться. Раньше я старалась проводить уикэнд с пользой: выбиралась за город, ходила в бассейн, на ипподром, в музеи, кино, встречалась с многочисленными людьми, относящимися к категории «хороших знакомых».
Сейчас чаще всего мои выходные проходят в стенах квартиры в компании любимого ноутбука, телевизора и кофеварки. Правда, еще на мне лежит святая обязанность – своим явлением навести покой в умах родителей. Они до сих пор не могут привыкнуть, что я живу отдельно и одна. Иногда я еду к ним в субботу вечером и остаюсь до понедельника. И тогда в воскресенье мы с братцем, как в старые добрые времена, идем на школьный стадион, который в двух дворах от нашего дома, и по два-три часа играем в настольный теннис. Эта старая забава мне не надоедает: монотонный стук мячика действует успокаивающе, и пока играешь, думаешь только о том, как ловчее поддеть ракеткой белый упругий шарик.
Но в эту субботу я обещала Анне Рублевой приехать к ней. В N-ский монастырь.
Поразмыслив после нашего вчерашнего разговора, я пришла к выводу, что ничего странного в решении Анны нет. Такие личности, как она – слишком цельные и прямые, – в нашем мире не уживаются. Сейчас нужно быть гибким, легким и не слишком обремененным размышлениями о смысле жизни. Такие мысли во все времена действовали на человеческие мозги хуже серной кислоты, а сейчас особенно.
У монолитных индивидуумов вроде Анны два пути – либо в дурдом, либо в монастырь. Кстати, она права в своей догадке: я из того же камня.
12
До N-ска ходили электрички и автобусы. Я выбрала электричку: посмотрела в Интернете расписание и поехала на Павелецкий вокзал.
Люблю вокзалы. Здесь живет неумирающий Дух Перемен.
Наверное, это с детства: поездка всегда была приключением, и с тех пор каждый раз, когда захожу в гудящее здание вокзала, у меня сладко ноет сердце. На какой-то миг можно забыться и представить, что я пришла сюда совершенно с другой целью, чем получасовая поездка до N-ска. В каком направлении мне лучше двинуться, начиная путешествие до края света? Сочи? Анапа? Киев? Всю жизнь мечтала побывать в Украине. Десятки соблазнительных названий, сотни мест, где я еще не была и, наверное, уже не буду, потому что дорога моя лежит в лучшем случае до вшивого N-ска.
Огромный зал, кишащий народом, разным и в то же время объединенным в одну касту – касту пассажиров. Их всегда можно узнать по ищущему взгляду, который высматривает на табло нужную строчку. Еще эти люди почти всегда едят или покупают еду. И хотя – уверена – в их сумках и баулах уже лежат пакеты с фруктами, жареной курицей, домашними пирожками, копченой колбасой, пастообразным сыром и другой снедью, они все равно бродят по круглосуточным киоскам и, конечно же, вспоминают, что забыли купить соленого арахиса к пиву, или хлеба, или горячих чебуреков. Забавные люди.
Самая прожорливая нация в мире – это пассажиры поездов дальнего следования.
Мне они кажутся смешными, нелепыми и даже жалкими на фоне непомерно больших вокзальных цен, пестрых киосков с телефонами, часами, сувенирами, шоколадками, газетами. Но при всей иронии я дико завидую этим людям, нагруженным сумками, баулами и пакетами. Они куда-то едут, а значит, у них есть цель – пусть временная, есть смысл – пусть краткосрочный. А куда и зачем еду я? Выслушать мистический бред бывшей одноклассницы?
Я размышляла об этом, стоя на перроне в ожидании гигантской железной гусеницы. Дул ветер. Здесь всегда дует ветер. Мои волосы то вставали дыбом, то опадали на плечи.
Дачный сезон уже начался, и народу в вагон набилось тьма. Я притулилась у дверей тамбура, боясь проехать свою станцию. От людей пахло сигаретами и нестиранной одеждой. Неужели все горожане специально копят грязную одежду, чтобы в выходные поехать в ней на грядки? Я ненавижу людей за то, что они позволяют себе так пахнуть. Словно огромные мешки с гниющим тряпьем.
После получаса в тамбуре, где под моим носом стояла низенькая женщина с масляными рыжими волосами, а сзади напирал крупный мужчина средних лет, от которого несло крепким табачным духом, воздух на железнодорожной станции показался мне райским. Некоторое время я просто стояла на платформе, жадно вдыхая такие естественные ароматы мазута и шпал. Потом отправилась искать монастырь.
Шесть лет назад, на последних студенческих каникулах, мы с Лизой объехали все основные города «Золотого кольца» и побывали в десятке монастырей. N-ский был одним из самых красивых, это я могла признать не кривя душой. Огромный храм с луковичными ярко-синими, в золотых звездах, куполами возвышался в центре построек. А чуть ближе к монастырской трапезной в зарослях сирени скрывалась маленькая голубая церквушка Пресвятой Богородицы. Сирень как раз цвела, и сладкий, опьяняющий запах затопил всю территорию монастыря.
Подслеповатыми глазками смотрели окошки келий. Там, за этими незашторенными маленькими окнами, много веков, сменяя одна другую, жили женщины разного возраста и разной судьбы, закончившейся одинаково. Мне вдруг захотелось поговорить с ними, узнать, что привело каждую из них в этот оазис покоя. Давно, лет пятнадцать назад, о причинах ухода из мира мы поспорили с моей ныне покойной бабушкой. В пылу подростковой дерзости я утверждала, что в монастырь идут только слабые духом люди, а сильный и гордый человек никогда не изберет себе такую участь. «Глупая ты, – сказала мне баба Даша, – гордые-то и идут в монастырь, дабы гордость свою смирить да терпению научиться». Только теперь, глядя на идущую ко мне Анну, я понимала смысл бабушкиных слов. Ни у кого язык не повернулся бы упрекнуть ее в слабости духа.
Я ждала Анну у церковной лавки, как мы условились. Она шла через двор – высокая, тонкая и прямая. Только в наличии шикарных волос теперь нельзя было убедиться: их скрывал черный платок. В его обрамлении лицо ее казалось старше и строже, чем я представляла. Хотя – подумалось – она и должна выглядеть старше. Все-таки пять лет прошло.
– Здравствуй, дорогая, – сказала Анна, приблизившись.
– Здравствуй. – Я попыталась улыбнуться, но получилось криво. – Прости, по выглядишь ты в этом балахоне чудовищно.
– Меня радует, что, как и номер телефона, твоя прямолинейность осталась неизменной, – она улыбнулась уголками губ, – а то я опасалась, что от прежней Александры ничего не осталось.
– Ты права, – я пожала плечами, – почти ничего. Прямолинейность и номер телефона – не так уж много.
Болтая о пустяках, мы прошли с ней за церковь Пресвятой Богородицы. Здесь, в тени гигантского старого тополя, кругом стояли деревянные некрашеные скамейки. На одной из них мы пристроились. Я замолчала и выжидающе уставилась на Анну. Она не заставила себя долго ждать.
– Саша, наше поколение проклято. – Это была ее первая подача.
Я никак не отреагировала, потому что нечто в этом духе и ожидала услышать. Но к следующему вопросу оказалась не готова.
– Скажи, Саша, твоя мать делала аборты?
Я растерялась. Делала ли моя мать аборты? А кто из женщин их не делал в советскую эпоху?
– Кажется, делала.
– Наверняка. – Анна кивнула и произнесла вслух мою мысль: – Почти все женщины советского времени прошли через это. И как правило, одним абортом дело не ограничивалось.
– А при чем здесь аборты? – Я ничего не понимала.
– Ты знаешь, что в любой религии аборт считается одним из самых страшных преступлений и приравнивается к убийству? – спросила Анна. – Даже хуже, аборт – это не просто убийство, а убийство совершенно невинного создания.
– Анна, вот только не надо проповедей, – поморщилась я, – могу сразу тебе сказать, что я сторонница легальных абортов.
– Дело не в этом, – сказала она, – я тоже считаю, что для современного общества запрет абортов принесет больше вреда, чем пользы. Тем более сейчас аборты и так уже не массовая беда. Надо быть либо пьяной, либо слишком легкомысленной, чтобы случайно забеременеть.
– Ой, ты в таком случае даже не представляешь, сколько на этом свете пьяных и легкомысленных женщин, – не удержалась я от шпильки.
Анна не обратила внимания на мое ехидство и продолжила:
– Наши матери – они все запятнали свою душу этим преступлением против природы и Бога. А подобные преступления не проходят бесследно. Когда мы бунтуем против природы – мы выступаем против установленного Богом порядка вещей. А значит, вступаем в противоборство с самим миром. Ты понимаешь, что это значит? Бессмысленная, отнимающая все жизненные силы борьба. Пытаться нарушить законы мироздания – то же самое, что пытаться заставить планету вращаться в другую сторону.
– И Бог за это сурово карает, ты это хочешь сказать? – устало спросила я.
– Ничего ты еще не понимаешь. Рассуждаешь как ребенок. – В голосе Анны прозвучало легкое разочарование. – Бог никого и ни за что не карает. Это тебе не учитель с указкой, который стоит у доски и наблюдает сквозь очки, чтобы детишки не списывали друг у друга. Бог – это изначальный жизненный импульс, это суть нашего мира, его душа. Посмотри, можешь ли ты найти хоть одну неправильную вещь в природе? Здесь все гармонично, нет ни одной лишней детали, ни одной шероховатости, ни одной бессмысленности. Каждое звено выполняет свою роль. И для каждого создания здесь предусмотрена своя ниша. Понимаешь – для каждого?
– Что-то не слишком много у нас людей, которые смогли найти свою нишу, – хмыкнула я.
– Потому что большинство и не пытаются постичь суть гармонии. Люди вторгаются в этот мир, как лом в хрустальное пространство, разносят все вокруг себя вдребезги, а затем с удивлением озираются и не могут понять, почему им так неуютно. Конечно, кому же будет уютно в пустоте, где от мира, задуманного Богом, остались одни осколки!
– А при чем здесь аборты? – тупо спросила я.
– Господи, Саша, не кажись глупее, чем ты есть. Я же говорю тебе, мир настолько гармоничен, что здесь у каждого есть свое место. Здесь нет лишних предметов, лишних встреч, лишних людей. Но человек появляется на свет не тогда, когда тело матери производит его тело, а когда рождается его душа. В момент зачатия, как только клетки образовали то, что будет телесной формой личности, он уже здесь, он присутствует в этом мире, как мы с тобой. И женщина, распоряжаясь его жизнью, идет против мировой гармонии. Она берет на себя право решать вопросы жизни и смерти, в которых мы не властны. Именно поэтому религия считает аборты грехом, так же как и самоубийство.
Анна на миг осеклась, словно подавилась своими же словами. Я молчала, не понимая, к чему она говорит мне все это.
– В этом мире все настолько правильно, что у Бога нет нужды нас миловать или наказывать, – продолжила она чуть тише, чуть горче, – нарушая гармонию мира, мы сами себя делаем изгоями и отщепенцами. Себя и своих детей. Это как тень от дерева, которая накрывает собой всю траву, что растет под ним. Это и есть то, что я называю нашим проклятием.
– И в чем оно заключается? – спросила я, не пытаясь скрыть свой скептицизм. – Теперь судьба нас преследует и убивает, как в этом кошмарном фильме «Пункт назначения»?
– Нет, все гораздо проще. – Лицо Анны стало отрешенным, как иконописный лик. – У матерей, нарушивших закон природы, дети появляются с ослабленным чувством жизни. В них с рождения заложено подсознательное стремление к смерти. Тем более если ты случайный ребенок и твоя мать после зачатия подумывала об аборте. А кто из нас не случайные дети?
Анна попала в точку. Я была случайным ребенком, и мама родила меня на пятом курсе, накануне диплома. Дорого ей дался тот диплом…
– Случайное зачатие, случайное рождение, – продолжала Анна, – ты когда-нибудь задумывалась, каков был твой шанс появиться на свет? Эта случайность и есть наше проклятие. Мы не умеем сопротивляться смерти. У нас нет против нее иммунитета – жажды жизни, которая заложена в наших родителях. Они привыкли бороться за жизнь и выживать, даже не задумываясь, зачем им это надо. А мы думаем – и не выдерживаем груза своих собственных мыслей.
Я смотрела на бледно-голубую стену скромной церквушки, просвечивающую сквозь роскошные заросли сирени, и снова вспоминала свой давний разговор с бабушкой про гордыню и смирение. Стремясь обуздать свою гордыню, Анна смирила свой ум.
– Ты мне не веришь? – спросила Анна. – О чем ты думаешь?
– Я думаю, что любая религия плохо влияет на способность человека здраво оценивать ситуацию, – медленно сказала я.
Это был намеренный удар. Я ожидала, что Анна оскорбится и уйдет, а я буду избавлена от необходимости поддерживать разговор. Но она не тронулась с места.
– Еще месяц назад я бы не стала говорить с тобой об этом, – сказала она прежним спокойным тоном, и ее иконописный лик отвернулся от меня, – но ты знаешь, я это не придумала. Я это увидела.
– Что значит «увидела»? – подозрительно спросила я. Неужели Анна, помимо истой религиозности, начала страдать галлюцинациями?
– У нас в монастыре есть одно место, – здесь она чуть запнулась, – пожалуй, можно назвать его чудодейственным. В своем роде, конечно. Хотя думаю, что ничего сверхъестественного в нем нет. Тебе прекрасно известно, что на земле есть места, которые являются некими средоточиями энергии – темной или светлой. А может быть, в темноту и свет ее окрашивают наши сердца, а в мире концентрируется чистая энергия, без плюса или минуса. Мистики считают, что это некие порталы, через которые можно проникать в параллельные миры или набираться запредельной силы, а я думаю, что это своего рода храмы, только не построенные людьми, а сотворенные самой природой. В их существование ты, надеюсь, веришь?
– Скажем так – допускаю, что нечто подобное может существовать, – осторожно заметила я.
– Прекрасно, – губы Анны чуть вздрогнули, сдерживая то ли улыбку, то ли горечь, – ты можешь убедиться в их существовании на собственном опыте. Для этого тебе достаточно провести ночь в одной нашей гостевой келье.
– В келье? – недоверчиво переспросила я.
– Да, а что тебя так удивило? – Лицо Анны снова повернулось в мою сторону. В контуре черного платка оно казалось белым, как мрамор. – Почти в каждом крупном монастыре есть гостевые помещения для паломников. Если бы в этой келье жила монахиня или послушница, то все бы давно обнаружилось. А большинство гостей, если и рассказывают кому-нибудь об этом, так только своему духовнику на исповеди.
– Ага, значит, всем ночующим в этой келье снятся какие-то особые сны? – До меня наконец начало доходить.
– Я предпочитаю называть их видениями, – сказала Анна, – но это не суть важно. Мне удалось поговорить с несколькими людьми, которые провели там ночь. А неделю назад, когда стало известно про Лизу, я сама там переночевала. Поверь, Саша, я не сошла с ума и не дразню тебя. Все, что я сейчас говорила, пришло ко мне после ночи в этой келье.
– И что же тебе приснилось? – спросила я.
Анна покачала головой:
– Об этом не расскажешь. Ты сама не захочешь этого делать, когда переночуешь…
– Я не собираюсь ночевать там! – Мой голос сам собой стал категоричным. – Не вижу смысла.
Ее прямой взгляд выводил меня из себя. Дабы не наговорить лишнего, я отвела глаза и начала рыться в сумке в поисках телефона.
– Мне пора, – сказала я, бросив взгляд на часы, – а то опоздаю на электричку.
– Они ходят каждые полчаса. – Ее тон ничего не выражал.
– Я намерена успеть на ближайшую! Прости, Анна, но я не хочу продолжать этот разговор, – рамки моей корректности лопнули, – не верю я в твой православный бред насчет проклятия и чудодейственной кельи. Если хочешь – можешь помолиться за мою гибнущую душу.
Она ничего не ответила. Я поднялась, повесила сумку на плечо и не оглядываясь пошла к монастырским воротам. Меня преследовал удушливый аромат сирени.
13
Мне интересно, зачем живет человек? Матвей вот кричит – спасать надо тех, кто еще цел. А я вот думаю: зачем? Наверное, становлюсь человеконенавистницей, но бросьте в меня камень, если на это у меня нет причин.
Вот, например, живет человек. Каждое утро в семь часов утра его будит писклявый будильник – эдакая круглая пимпочка из розовой пластмассы, которая стоит на прикроватном столике рядом со стеклянной пепельницей, полной окурков.
Человек встает, умывается, бреется, освежает свою опухшую физиономию одеколоном с «мужским» запахом (так написано на этикетке). Потом разводит себе растворимый кофе. Пока кофе остывает, он курит, сидя на табуретке возле окна и глядя, как соседи по дому выводят на прогулку своих собак. Затем выпивает кофе, съедает пару бутербродов с ветчиной и сыром и идет на работу.
В семь часов вечера он возвращается домой, где его ждет ужин: салат с майонезом, жареная картошка, котлеты или лопающиеся сардельки. Человек плотно кушает, пьет чай, сдобренный тремя ложками сахара, и идет в комнату, где стоит самый главный предмет мебели – компьютер. Человек садится за стол, пододвигает поближе пепельницу из розового стекла и включает новую игрушку. Одновременно нажатием кнопки на пульте вызывается к жизни телевизор. На фоне выпусков вечерних новостей, ток-шоу и фильмов человек играет и курит. Пару раз отрывается от этого занятия – чтобы сходить на кухню за бутылкой охлажденного пива и просмотреть телевизионную программу. В двенадцать часов он выключает компьютер и некоторое время лежит в постели с сигаретой, «листая» пультом каналы телевизора. Затем человек засыпает.
Так повторяется пять дней в неделю. В выходные он спит до девяти или десяти. Иногда выходит в гости или едет на оптовый рынок за продуктами. Дома человек ходит в одной и той же любимой клетчатой рубашке, которая давно расползается по швам, но он, как и все, легче расстается с людьми, чем с вещами.
И я, глядя на этого человека, не могу не задавать себе вопрос: зачем он живет? Мой когда-то любимый дядюшка Андрей. О чем он думает, каким он видит мир и себя в этом мире? Глупо задавать такие вопросы, зная, что человек не задает их себе. И мне становится тоскливо и непонятно, куда же исчез мой веселый добряк дядюшка, который возил меня на своем загривке? Дядя Андрей остался тем же добряком, который всегда рад своей «племяшке» и искренне просит ее заезжать почаще. Но я не хочу. Не хочу бывать в этом доме и видеть его пепельницу из розового стекла, старенький компьютер и пластиковые бутылки из-под пива, выстроившиеся вдоль стены на кухонке с вышарканным линолеумом.
Мучительно хочу понять, зачем живет он и тысячи подобных людей, каждодневно превращающих свою жизнь в сигаретный пепел. Тысячи наших соседей, которые в рабочие дни жалуются на усталость и недосыпание, а в праздники – на скуку и похмелье?
Может, у моего поколения обострено чувство предвидения, и, предугадывая подобное развитие своей судьбы, наши мальчики и девочки заранее уходят из жизни?
Глупости, конечно.
Но если моим бывшим одноклассникам суждено такое будущее, не лучше ли обойтись без него?
Может, смерть мудрее всех нас, вместе взятых, и знает, когда приходить. Я устала разочаровываться в людях и не хочу больше наблюдать, как на моих глазах они обрастают сначала слоем фальши, потом – цинизма, потом – равнодушия. Не хочу смотреть, как выхолащиваются личности, как человек из полнокровного, дышащего красотой создания превращается в оболочку, одетую в деловой костюм или рабочую робу, превращается в свою социальную роль или в пучок социальных ролей. Какая невероятная и тем нее менее популярная глупость – становиться отцом, мужем, подчиненным, руководителем, не задумываясь, зачем все это тебе нужно и нужно ли вообще. Подмена цели функцией – вот что это такое.
Я не стала бы их спасать, будь это даже в моих силах.
14
Впервые за год работы в издательстве я стала серьезно подумывать о том, чтобы уволиться. Причем это не связано с изменениями моих должностных обязанностей или с внезапно проснувшимся желанием перемен. Менять обстановку и ритм мне сейчас хочется меньше всего. Любое изменение сопряжено с риском, что станет еще хуже. Кроме того, на новом месте все круги офисного ада придется проходить заново.
Но у меня в конторе созрели два обстоятельства, игнорировать которые становится все труднее.
Во-первых, приближающаяся смерть Ильи. Даже обладая слоновьей порцией цинизма, малоприятно работать в одном помещении с человеком, который на твоих глазах умирает, сам не подозревая об этом. Особенно когда этот живой покойник по поводу и без повода попадается тебе на глаза.
Недели через две после того, как он притащил в редакцию букет хризантем, я была вынуждена констатировать, что Илья начал проявлять ко мне необоснованно высокий интерес. При моем появлении его лицо начинало лучиться такой откровенной радостью, что это быстро заметил весь коллектив. Я благодарила судьбу за то, что наши с Ильей рабочие столы находятся в разных концах комнаты и я не чувствую его восхищенный взгляд на протяжении всего дня. Зато во время коллективных чаепитий бедный мальчик не упускал возможности налить мне чай или подать печенье, и не было случая, чтобы при этом его пальцы не коснулись моей руки.
Коллеги, знамо дело, посмеиваются, но мне в этой ситуации совсем не до смеха.
За последнюю неделю мой телефон переполнился анонимными эсэмэсками романтического содержания. Хотя вся анонимность, конечно, шита белыми нитками. Я стараюсь изображать полную холодность, но у влюбленных юношей глаза иначе устроены, чем у людей в трезвом уме и здравой памяти.
А серый ореол между тем стал еще плотнее и ниже: теперь из-за него почти не видно кудрявых завитков надо лбом Ильи. Каждый раз, когда наши с Горбовским взгляды пересекаются, мне хочется закричать и шарахнуть кулаком по монитору, чтобы дать выход ярости – жгучей ярости беспомощного, жалкого человечка. А Илья не подозревает об этом и улыбается. И что с ним, благодушным, делать? Как мне прикажете реагировать, если он вдруг надумает поговорить со мной о своих трепетных чувствах? А до этой катастрофы недалеко – чувствую нюхом женщины, которая выслушивала подобные исповеди не единожды.
Масла в огонь моих терзаний подлила Настя Филиппова. Стажерка с наивными глазами. Кажется, я о ней уже упоминала.
Настя, которую иначе, как Настенька или Настюша, никто не зовет, носит старомодные расклешенные юбки ниже колен, широкий пояс с пряжкой в виде бабочки, вязаные кофточки в бабушкином стиле. До сегодняшнего дня я любовалась ею, как букетом полевых цветов, поставленных в вазу посреди серого офиса. Мне и в голову не приходило нарушить это очарование более близким знакомством. Но сегодня в конце рабочего дня это создание подошло к моему столу и без обиняков сказало:
– Саша, ты не могла бы подождать меня минут десять? Тогда мы вместе поедем домой.
– Что? – спросила я, не понимая, чего она хочет.
– Мы можем вместе поехать домой, – терпеливо повторила она, – мы же живем в одном районе.
– Да? Я и не знала, – соврала я и тут же пожалела об этом.
Конечно, я знала. И уже не раз с тех пор, как Настя работает у нас, подходя к своей остановке, я видела ее фигурку в широкой юбке. В таких случаях я намеренно замедляла шаг или сворачивала в магазин. Маршрутки ходили одна за другой, и до сих пор мне удавалось избегать совместных поездок. Никогда не любила возвращаться домой по пути с коллегами: меня тяготит святая обязанность поддерживать разговор.
А здесь на тебе – одолжение. «Мы можем поехать вместе»…
– Конечно, я подожду, но, пожалуйста, не больше десяти минут, – без энтузиазма сказала я, – мне нужно приехать домой пораньше.
Ложь всегда была испытанным методом избежать неприятностей.
Отделаться от Насти не получилось, и мне пришлось честно подождать обещанные десять минут. Когда я выключала свой компьютер, она подошла ко мне уже в плаще – на улице было дождливо – и с сумкой. Улыбнулась, как дитя, ждущее одобрения за свои каракули в альбоме:
– Я готова!
– Вижу, – уныло откликнулась я. Мне не хотелось обижать девочку и говорить, что больше радости она бы мне доставила, не успев собраться вовремя. Тогда можно было с чистой совестью соврать про неотложные дела и торопливо уйти, как всегда, в одиночестве.
Но самый неприятный для меня сюрприз был впереди. Пока мы шли по коридорам издательства, она молча смотрела перед собой, а я с тоской раздумывала, о чем нам сейчас предстоит говорить целых десять минут до остановки, а потом еще двадцать минут в дороге. Судя по босоножкам-плоскодонкам и темно-синей юбке, модные тенденции этого лета Настю интересовали не больше, чем меня. Работа? Книги? Музыка? Я не угадала.
– Я хочу поговорить об Илье, – сказала Настя сразу же, как только тугие стеклянные двери вестибюля выпустили нас на улицу, в сырой воздух московского лета.
«Ага, – подумала я, – теперь мне предстоит больше получаса выслушивать лепет влюбленной девицы».
– Внимательно слушаю. – Мое лицо изобразило легкое удивление: мол, никакого отношения к этой теме не имею.
– Может, для тебя это будет неожиданным, но… – она чуть запнулась и тут же решительно продолжила: – ты должна знать. Он любит тебя.
Она так и сказала – «любит». «Не влюблен», «не увлечен», а именно «любит».
– Знаю, – сказала я.
– Знаешь? – Удивленная Настя была похожа на большеглазую птицу. – Но почему ты…
– Почему я никак не реагирую? – спокойно спросила я. – Не вижу смысла.
– Но он же тебе нравится, – утвердительно сказала Настя.
– С чего ты взяла? – фыркнула я.
– Ну, я так чувствую, – она чуть смутилась, – я видела, что он тебя смущает. А такие женщины, как ты, смущаются только, если кто-то угадывает их тайные желания, в которых они даже себе не хотят признаться.
– Какие «такие женщины»? – Мне стало смешно.
– Ты очень цельная натура, – серьезно сказала Настя, – ты не можешь жить в противоречии с собой. Я это почувствовала еще в первый день. Если тебе что-то не нравится, по твоему лицу это сразу видно.
– Да ну? – Мои губы непроизвольно растягивались в улыбку.
Впервые с тех пор, как стала журналистом, я чувствовала себя почти растроганной. Изображать растроганность и изумление мне приходилось частенько: большинство женщин тебя не поймут, если в присутствии младенца ты не будешь умильно причмокивать губами. Но эта девочка будила мою детскую влюбленность в булгаковский образ Иешуа.
– А кто у тебя любимый литературный герой? – внезапно спросила я.
Она задумалась только на секунду.
– Алеша Карамазов.
– Можно было бы догадаться, – вздохнула я.
– А у тебя? – задала она закономерный вопрос.
Мне не хотелось отвечать. Проще всего было соврать что-нибудь нейтральное вроде доктора Ливси. Герой, который не может не нравиться.
– Печорин, – призналась я.
– Почему? – Ее это привело в изумленный восторг.
– Человек, который честно оценивает себя и других, знает, чего стоит жизнь, – я пожала плечами, – здоровый циник.
– Понятно, – сказала она.
Мне показалось, что в ее голосе прозвучала смешинка. Подняв глаза, убедилась, что так и есть. Она тихо улыбалась носкам своих босоножек.
– И что тебе, собственно, понятно? – немного раздраженно спросила я. – Обычно люди говорят это слово, когда им ничего не ясно, но расспрашивать дальше неловко.
– Нет, мне правда понятно. – Теперь ее улыбка была обращена ко мне, хотя босоножки, пожалуй, выглядели дружелюбнее.
– Ранимый человек, переживший сильную боль, всегда пытается защитить себя цинизмом как доспехами, – сказала Настя.
От неожиданности я не сразу нашлась что ответить. Промолчала. Мы как раз подошли к остановке. Очередь влажных курток и плащей торопливо грузилась в маршрутку, но я уже видела, что нам мест не хватит, и поэтому не торопилась.
– Ты ошибаешься, – сказала я, когда дверь маршрутки захлопнулась, продемонстрировав нам рекламу нового сериала, – дело не в слабости, которую я пытаюсь скрыть цинизмом. Дело в том, что жизнь не стоит другого отношения. До поры до времени каждый верит, что именно ему-то повезет, с ним жизнь обойдется не так, как со всеми остальными. Каждый тешит себя мыслью о своей избранности. Это, мол, других, обычных, людей жизнь может предавать и кидать из стороны в сторону, как щепки. Человек твердит себе, что с ним-то этот номер не пройдет. До времени каждый говорит себе: «Я укрощу эту плутовку жизнь, я ей покажу, кто в доме хозяин!» А потом жизнь обманывает его, так же как всех остальных, и он обнаруживает, что абсолютно ничего не может поделать с этим. Потому что бороться с жизнью – такая же бессмысленная трата энергии, как попытка вручную остановить смерч или поток лавы. В этой ситуации человек может только стоять и смотреть, как горит земля под его ногами. Но знаешь, в чем самый главный обман?
Она смотрела на меня во все глаза.
– Пока мы живем, нам кажется, что впереди целое будущее – огромное, необозримое, где мы успеем нагнать все, что упустили. На самом деле, что бы ты ни делал, смерть всегда положит тебя на лопатки. Ты можешь быть полон сил, энергии, идей, планов. Можешь быть гением, последней надеждой человечества или единственным кормильцем больной матери. Смерти нет до этого никакого дела. Она приходит и забирает у тебя все – планы, идеи, энергию. А у тех, кто это видит, остается ощущение большого обмана, чудовищной нелепицы. Зачем было все это – родовые муки матери, трудные первые шаги ребенка, мучительное избавление от шепелявости? Ты шепелявила в детстве? Я – да. И ты не представляешь, сколько сил и унижения мне стоило от этого избавиться. Помню, в первом классе мне из-за этого не разрешили выступать на новогоднем празднике, и я полдня ревела в школьной раздевалке… К чему это? Зачем был этот долгий и трудный путь лепки своей индивидуальности, которая курит определенный сорт сигарет, слушает джаз и мечтает изменить мир. Гений умирает, даже не успев родиться… Иногда мне кажется, что гений спит в каждом человеке. Просто не у всех хватает времени, чтобы его обнаружить и пробудить к жизни. Большинство просто не успевают почувствовать его присутствие в себе. Как ты, милая моя девочка, будешь относиться к жизни, когда поймешь, насколько это ненадежная и зыбкая почва? Только так, как относился Печорин, – со снисходительным цинизмом.
– Гении не умирают, – вдруг сказала Настя, довольно резко сказала, словно аксиому. – А Печорин просто был слишком слаб, чтобы признаться в собственной слабости.
– Ты делаешь из меня и Печорина парочку параноиков. – Я изобразила нарочитое возмущение.
Подошла маршрутка. Какая-то тетушка, с большим животом и сумкой не меньшего размера, попыталась оттеснить нас от дверей. Настя открыла дверь в кабину водителя. Мы забрались внутрь и всю дорогу до ее остановки продолжали спорить о Печорине, о жизненном опыте, о разнице между циничным и честным взглядом на жизнь.
