Текст книги "Поколение влюбленных (СИ)"
Автор книги: Анна Шехова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)
27
Часто ли вы в вашей жизни делаете что-то под влиянием порыва? Спонтанно, повинуясь сиюминутному настроению. Не планируя, не обдумывая свои действия, не гадая, к чему они могут привести. Просто вдруг нашло что-то – и вы свернули с дороги, пошли совершенно не тем маршрутом, которым собирались, купили вместо кефира бутылку шампанского, пригласили на свидание почти незнакомого человека, сбежали с работы и потратили остаток денег на ненужную вам, но приглянувшуюся безделушку.
Все это я сделала сегодня.
Всю свою жизнь я жила обдуманно. Всегда знала, почему иду или не иду на что-либо. Если у меня портилось настроение, то по совершенно очевидным для меня причинам. Если я хотела что-то получить: красный диплом, работу, машину, – то всегда могла внятно объяснить, зачем мне это.
Я и не представляла, какого удовольствия себя лишаю.
Первым спонтанным поступком в этой сумасшедшей цепочке стал звонок Илье.
Еще утром, когда я ехала в маршрутке на работу, мне бы в голову не пришло набирать его номер. Я даже не сразу заметила отсутствие Ильи в редакции.
Однако часам к одиннадцати, когда свежая партия писем была мной добросовестно прочитана и отправлена в виртуальную корзину, я вдруг оглянулась и обнаружила, что рабочее место Горбовского до сих пор пустует. Бросила призывный взгляд в сторону Настиного затылка: она сразу почувствовала, обернулась. Угадав причину моего волнения, пожала плечами. Ей ничего не было известно.
Внутри моего тела словно появилось пустое, сосущее пространство, расширяющаяся язва. Ее жжение становилось все сильнее. Я дала себе зарок не смотреть на часы: если что-то случилось, то исправить это было уже нельзя. Но в половине первого запас моего хладнокровия истощился. Сжав в кулаке мобильник, я вышла в коридор и быстро направилась в сторону выхода. На ходу набирала номер.
Первый гудок, второй гудок… «Господи, только не сейчас! Я еще не готова!» – молила я в паузе между гудками. Хотя разве к этому можно быть готовой?
Третий гудок, четвертый гудок… Господи, я не могу потерять его просто так!
Пятый гудок…
– Я слушаю, алло, – из шипящей и громыхающей дали до меня донесся голос Ильи.
«Господи, спасибо!»
Так искренне я еще никого не благодарила.
– Илюша, привет, это Саша, – с напускной бодростью крикнула я, – что у тебя так дико шумит?
– Привет! – Даже с такой ужасной слышимостью я почувствовала, как он обрадовался. – Это у нас стройка за окнами, громыхают с утра до вечера.
– Как у тебя дела? – задала я дежурный вопрос. – Ты не уволился, часом? Тайком от всех нас.
– Нет, – он рассмеялся, – просто приболел немного. Позвонил с утра Иляне, предупредил.
– Ясно. – Я не знала, что говорить дальше. На самом деле ничего ясно мне не было. Что скрывалось за этим безобидным «приболел немного»?
– Послушай, Илья, – решилась я, – ты не будешь против, если после работы мы с Настенькой к тебе заедем? Так сказать, проведаем болящего товарища.
– Буду против, – неожиданно сказал он, и его голос стал совершенно другим, менее радостным и более взрослым. – Неужели тебе всегда необходимо присутствие Насти, чтобы делать то, что ты хочешь делать?
– Ну, ты бьешь не в бровь, а в глаз. – Мне стало неловко, словно меня уличили во лжи.
– Саша, – сказал он серьезно, – меня не надо навещать. Это действительно всего лишь легкое недомогание. И я живу не в тех условиях, чтобы принимать гостей. Но я очень хотел бы тебя увидеть. Что ты думаешь насчет субботней прогулки в Царицыно? Или предпочитаешь Ваганьковское кладбище?
– Илья, черт тебя побери, – я была почти возмущена, – это непорядочно – пройти мимо и сделать вид, что ты нас не заметил.
– А кто сказал, что порядочность входит в разряд моих достоинств? – хохотнул он. – Но ты так и не ответила, что предпочитаешь – красоты прошлого или кладбище?
– Терциум нон датур, – буркнула я, – фантастический выбор. Знаешь, может, ты просто приедешь ко мне, а там посмотрим?
Красоты прошлого или кладбище. Терциум нон датур. Вольно или невольно Илья четко сформулировал суть моей жизни.
После звонка на меня нашел прилив редкостной беспечности. Словно какое-то жизненное течение подхватило меня и потянуло за собой. Я, конечно, могла вцепиться пальцами ног в линолеум, прирасти к своему рабочему креслу, уцепиться за компьютерную мышь, как за якорь.
Но я предпочла отпустить всё и вся и позволила течению тянуть меня в неясное куда-нибудь.
Торопливо вернулась в офис, забрала сумку, на ходу соврала, что жутко разболелся зуб и я уже записалась к стоматологу. Татьяна посмотрела с сомнением, Настя одобряюще улыбнулась.
На улице меня встретил восхитительный летний день. Безоблачное синее небо, ослепительное, торжествующее солнце и легкий ветер, моментально нарушивший порядок моих волос.
Меня несло по улицам без цели и каких-либо планов в голове.
Наш офис находится на Рождественке. Покинув здание, я заскользила по узким, то поднимающимся, то опускающимся улочкам, мимо вывесок кафе и витрин, где безупречные манекены призывали меня последовать их примеру и одеться в модные сиреневые и лиловые оттенки. У лавочки с церковной едой я купила кусок свежей медовой коврижки и сжевала его на ходу. На Лубянской площади спустилась в подземку. Вдоль всего перехода пожилые женщины с приветливыми лицами продавали игрушечных чебурашек – больших, с крупную куклу, среднего размера и совсем маленьких – таких, что можно носить в кармашке для сотового. Я остановилась, выбрала маленького симпатичного чебурашку со стеснительным взглядом и, не сожалея, заплатила за него семьдесят рублей. Пошла дальше, сопровождаемая благодарностью продавщицы. Видимо, чебурашки были не очень ходким товаром.
Вышла из перехода к музею Маяковского. Вспомнила, что последний раз была там давным-давно, в детстве, и зашла. С удовольствием побродили между авангардными интерьерами, а потом завернула в книжный и купила сборник стихов этого странного поэта, так и не понятого ни современниками, ни потомками, рыцаря от большевизма, поэта в широких штанах и с широкой душой.
Возвращаясь домой, завернула в продуктовый с намерением купить себе на вечер кефир. В итоге вышла из магазина с бутылкой шампанского и шоколадкой.
Вечером, пока солнце медленно гасло где-то там, за пределами видимости из моего окна, я сидела на подоконнике, смотрела, как розовые тени на домах сменяются лиловыми, пила шампанское и читала стихи В.В. В голове было абсолютно пусто, словно из меня как воздух выкачали все мысли.
Я погрузилась в почти невероятное состояние покоя. На моем подоконнике не было ни вчера, ни сегодня: было только здесь и сейчас. И у меня впервые отсутствовал страх, когда я думала о будущем. Вместо него появилось странное ощущение правильности происходящего. Все шло так, как должно было идти.
Не знаю, куда несет меня течение, но чувствую, что пристану к берегу там, где нужно.
28
Когда я проснулась, Илья еще спал. Не открывая глаз, я прислушалась к его дыханию. Дышал он тихо и ровно, без малейшего храпа. Мне даже показалось, что Горбовский уже давно бодрствует, лежит рядом и смотрит на меня.
Нет, он спал. Лежа на спине и раскинув руки поверх одеяла. Лицо было розовым и чуть блестящим. Мелкие кудряшки надо лбом прилипли к коже. Остальные волосы скрывала серая аура, похожая на клубы густого дыма. Впрочем, ее вид уже не вызывал у меня истерики. Жизнь шла своим чередом. И смерть тоже.
Осторожно, чтобы не разбудить своего нового любовника, я выбралась из постели.
Мне было легко и спокойно. Ощущение правильности продолжало хранить мой мир. Оно было таким же ясным, как солнечный жар, исходящий от окон.
Умывшись и умастив кожу увлажняющим кремом, я заварила свежий чай и заглянула в холодильник. Там обнаружился пакет молока, полбанки малинового варенья, несколько пакетиков с приправами и сухими дрожжами, пять яиц и неполный тетрапак двухдневного йогурта с вишневым вкусом.
К тому моменту когда Илья вышел из комнаты, закутанный до пояса в мое оранжевое полотенце, у меня на кухне вовсю шипело масло, а на блюде росла стопка горячих румяных оладий с вишневым привкусом.
– Ты – чудо! – сказал он, стоя в дверях кухни.
Полотенце упало, но Горбовский и не думал поднять его. Стоял и смотрел на меня, такой же свободный и непринужденный в своей наготе, как Аполлон Бельведерский.
Что бы ни было дальше, как одно из сокровищ моей жизни я буду хранить в памяти прошедшую ночь и наступившее утро. Хотя мне никогда не удастся рассказать об этом: воспоминания рассыпаются на отдельные фрагменты, ощущения, пятна – как в калейдоскопе.
Широко улыбающийся Илья в дверях моей квартиры с пакетиком молотой «Арабики» и пузатой бутылкой коньяку в руках.
Кофе, дымящийся в медной турке. Илья тщательно помешивает его ложечкой, придирчиво пробует готовность, прежде чем капнуть коньяк.
Мои руки, неловко режущие творожный пирог. Золотистые ароматные крошки, разлетающиеся от ножа.
Мы склонились над экраном ноутбука, смотрим комиксы про Гарфилда и хохочем до колик как безумные.
Мой фотопортрет с яблоком, сделанный ГМ, в руках Ильи. Он задумчиво рассматривает его, а затем говорит: «Ты здесь не похожа не себя. Слишком наигранно. А кто тебя снимал?» Я отбираю у него портрет и прячу в ящик стола: «Так, один давний знакомый».
Хмельные глаза Ильи в тот момент, когда он обнял меня за талию и притянул к себе. Его возбужденное дыхание, которое я чувствую всем телом. Илья целует мою кожу в вырез футболки, и я чувствую, как тело становится мягким и податливым.
Я лежу на животе, влажная и разгоряченная, а его ладони ласково скользят по моей спине и ногам. «Наконец-то я вижу твои ноги, – тихо говорит Илья, – они у тебя удивительно ровные, красивые. Как жалко, что ты не носишь короткие юбки».
Еще мне запомнилось, как я расстегнула ему рубашку и в первый раз провела кончиками пальцев по его груди – кожа оказалась ровная, гладкая, чистая, без единого волоска, как у подростка. И тогда, сквозь аромат кофе и алкоголя, я почувствовала его собственный запах – приятный запах чистого, здорового тела, без примеси какого-либо одеколона или дезодоранта.
Я чувствовала, что меня много. Так много, что я могу дарить себя.
Блаженное ощущение.
29
Три ночи подряд мне снятся призраки прошлого.
Сначала я видела Сабину, мою старую подругу из предместья. Она очень хорошо выглядела и много смеялась неизвестно над чем. Я запомнила, что ее каштановая шевелюра была забрана наверх, в букет локонов, струящихся с макушки. Такую прическу ей делали на свадьбу с первым мужем. Спустя три года в момент героиновой ломки он выбросился из окна, оставив Сабину в пустой квартире с двухлетним сыном на руках.
Во вторую ночь приходил Игорь. Сидел на моей кухне и курил.
А вчера мне приснился мой кот – Трям Трямыч, или просто Трямкин, или Трям.
Я несла любимого Трямыча на руках к ветеринару. Какая-то тварь вцепилась ему в лапу, и теперь он истекал кровью. Я несла его на руках, а он прижимался ко мне, как маленький ребенок. Самое интересное – я была уверена в том, что он выживет, что все будет хорошо, словно уже видела этот сон. Но все равно тряслась от страха: чувствовала, как ему больно. Он вцеплялся в меня коготками сквозь кофту и одеяльце, в которое его завернули. А я все никак не могла отыскать ветлечебницу, петляя по одним и тем же улицам. В конце концов нашла и благополучно передала Трямыча на руки врачу.
Проснувшись, сразу же позвонила домой и спросила у сонного отца, в порядке ли Трямкин. Он удивился, но сказал, что все хорошо. Вчера, правда, чуть не угодил под машину и потом от переживаний весь вечер не слезал с колен мамы. Вообще-то он не очень ручной, наш Трямыч, но, наверное, перенервничал.
Может, мне завести кота?
Хотя я не очень представляю, как заводят животных. Мне кажется, они должны приходить сами, как судьба.
Трямыч сам нас выбрал. Он сидел именно перед нашей дверью и не отлучался ни на минуту до тех пор, пока братец, который наблюдал за ним с верхней площадки, не сжалился и не взял его. И дома он себя сразу повел по-хозяйски. Кого-то это раздражает, а мне, наоборот, нравится. Коты и должны так себя вести, напоминая хозяевам, где их место.
Синяя папка с биографиями моих одноклассников маячит у меня перед глазами каждый вечер. Который день порываюсь убрать подальше эту коллекцию смертей, но, как только она оказывается в руках, не могу удержаться, чтобы не открыть ее. Матвей знал, что делал, когда вручил мне бумажный итог своих расследований.
Смерть не менее удивляет своим разнообразием, чем жизнь. Вот, например, еще два моих одноклассника – Антон и Сева. Погибли в один год, с разницей меньше месяца.
Антон Теплицкий не вернулся из армии, а точнее – из Чечни. По официальным заявлениям наших властей, там уже не было боевых действий, а всего лишь локальные антитеррористические операции. Взвод Антона не участвовал в бою, а просто шел по дороге на свой блокпост. Неожиданно их начали обстреливать сверху, и один из наших солдат бросил вверх гранату. Не докинул, и она вернулась. Из взвода остался в живых один человек.
Спустя три недели Сева Барсаян попал в больницу, после того как его избили скинхеды. Внешность у Севы типично армянская, в отца, хотя мать – русская, и сам он говорит по-русски без малейшего акцента. На своей исторической родине Сева не был ни разу, потому что его отец уже лет сорок без малого живет в Москве. Однако бритоголовых молодчиков в кожаных куртках это не особенно интересовало, как и то, что Сева – один из лучших студентов на своем кибернетическом факультете, получает президентскую стипендию и относится к той категории молодых людей, благодаря которым России есть чем конкурировать на мировом рынке.
Они избили его бейсбольными битами, и через день он умер в больнице, не приходя в сознание.
30
Сегодня проводила Илью.
Его самочувствие в последнее время заметно ухудшилось, хотя он всеми силами старался не показывать этого. Во время наших прогулок Горбовский внезапно бледнел и останавливался. По его лицу пробегала легкая судорога боли, которую он пытался скрыть, но от этого все выглядело еще мучительнее. На прошлой неделе он снова взял больничный на три дня. Меня попросил не приезжать к нему, объяснив это тем, что «не любит болеть прилюдно».
Мы обманывали другу друга, делая вид, что все в порядке и легкое недомогание пройдет. Хотя оба знали, что это признак скорого конца.
Впервые в жизни мне приходилось делать что-то, заранее осознавая бесполезность любых усилий.
Я обзвонила всех знакомых и знакомых своих родителей, потратила не меньше десятка часов на поиски в Интернете, перелопатила гору литературы по нетрадиционной медицине. Настена поддерживала меня, как могла. И она же была главным фильтром моих поисков. Пережив на собственном опыте различные методы лечения, она заранее могла сказать, к чему это приведет. Мы с ней тоже играли в странную игру: она знала, что я не найду ничего нового, но делала вид, что шанс есть, и внимательно выслушивала мои очередные предложения о голодании по Малахову или очистительных процедурах по Шаталовой. Неизлечимая болезнь – это звучит как оскорбление самому понятию человеческого прогресса.
Илья решился поговорить со мной в понедельник.
Погода стояла чудная. Этим летом мне вообще везло на хорошие вечера. С утра было пасмурно, но ко времени нашей прогулки облака рассеялись, обнажив голубую, подсвеченную золотом пустоту.
Мы дошли пешком до нашего любимого парка «Музеон» около ЦДХ. Купили мороженое и устроились на скамейке под навесом, обвитым зеленью, рядом с сидящим на траве бронзовым Дон Кихотом. Илье было плохо: его лицо осунулось и пожелтело. За последний месяц он сильно похудел, и теперь брюки болтались на нем, и летняя льняная рубашка все время выбивалась из-за пояса.
Но он улыбался. Каждый раз, когда его взгляд обращался ко мне. Подумать только – еще несколько недель назад это меня раздражало!
– Мне нужно признаться тебе в двух вещах, – сказал Илья, когда мороженое закончилось и между нами воцарилась пауза.
– Да, – я попыталась улыбнуться, – я тебя очень внимательно слушаю.
– Первое, – Илья нежно провел пальцами по моей щеке, – я тебя люблю.
Никогда не умела реагировать на такие признания. Вздохнула, опустила глаза, как смущенная барышня. Эти слова приятны любой женщине, но сейчас мне их совсем не хотелось слышать.
– Да, я знаю, что ты меня не любишь, – голос у Ильи был мягкий и, пожалуй, даже безмятежный, – но, надеюсь, тебе было со мной неплохо и ты не жалеешь об этом.
– Илья, – я подняла глаза и взяла его руку в свою, – а почему, собственно, ты говоришь «было»? Мне и сейчас с тобой очень даже неплохо. Ты что, в конце концов пришел к выводу, что я слишком стара для тебя?
Сознаюсь, что это была не очень удачная шутка, но мне так хотелось избавиться от привкуса трагичности в нашем разговоре.
– Нет, скорее, я слишком стар для тебя. – Его губы скривились, и он посмотрел в сторону, словно что-то отвлекло его внимание.
Я знаю – так делают, когда пытаются скрыть боль.
– Я завтра уезжаю, – сказал Илья, – к матери, во Владимир.
– Зачем? – спросила я, прекрасно зная ответ.
Илья говорил – сначала быстро и горячо, словно боялся, что буду перебивать. Потом, убедившись, что молчу, перешел на свой обычный, размеренный темп. Горбовский рассказывал историю своей болезни: бесконечные попытки вернуться к нормальной жизни и пробы новых методов лечения, жалостливые вздохи медсестер, врачи, прячущие глаза от пациентов. Полгода назад медицинский консилиум вынес ему окончательный приговор. Запаса прочности у организма хватило на два месяца дольше, чем предсказывали светила медицины. Но любой запас рано или поздно подходит к концу.
Я понимала, зачем он так подробно все рассказывает – дабы я не начала убеждать его не отчаиваться и искать новые пути к выздоровлению. Он хотел, чтобы я поняла бесполезность любых его попыток выжить – и смирилась. Сразу.
Я знала, что рано или поздно это должно было случиться. Но и представить не могла, что мне будет так больно. Грудь сдавило, и все слова комом встали в горле. Все, что я могла бы сказать, но никогда уже не скажу.
А Илья смотрел на меня, и в глазах его сквозили испуг и ожидание, а пальцы нежно гладили меня по волосам. Я, правда, уже не чувствовала, а только понимала эту нежность, Мое тело и сознание отделились друг от друга: глаза, как две стекляшки, уставились на верхнюю пуговицу рубашки Ильи, но смотрела я намного дальше. Где-то там, в пространстве, должны быть люди, которым не приходится выслушивать таких признаний, которым не нужно терзаться виной и сомнением в правильности каждого своего шага. Наверняка должны быть люди, никогда не чувствовавшие этого ужасного жжения в груди, которое невозможно прекратить антибиотиками, даже если глотать их пачками. Почему я не одна из них? Почему я должна только терять, ничего не обретая взамен?
– Саша, – прошептал Илья, – Сашенька, родная моя. Прости меня, ради Бога.
– За что? – тупо спросила я.
– За то, что не сказал тебе раньше.
Я промолчала. Потом мой голос, звучавший сухо и неестественно, сказал:
– Так не должно быть.
– Но так бывает. – Рука Ильи погладила мое плечо, но я не почувствовала прикосновение. Тело стало деревянным.
– Так не должно быть, – повторил мой голос.
Снова повисла тишина. Первым ее нарушил Илья. Он говорил с горечью и облегчением одновременно.
– Знаешь, чего я больше всего боялся? – задал он вопрос, не требующий моего ответа. – Я боялся, что ты мне не поверишь.
Не поверю! Наивный.
– Я боялся, что ты решишь, будто я таким образом хочу прекратить наши отношения, – продолжил Илья. – Скажи честно, у тебя была такая мысль?
Я отрицательно покачала головой.
– Я рад, – тихо сказал он, – это, наверно, лучшее, на что я мог надеяться. Для меня очень важно, а сейчас без преувеличения важнее всего, чтобы ты знала… Саша, ты слышишь меня?
Я кивнула.
– Для меня важнее всего, чтобы ты знала – я сам ни за что бы не отпустил тебя. Никогда.
И тогда я заплакала. Слезы потекли из глаз настолько внезапно, что я не успела сдержаться. Тело снова обрело чувствительность, и я ощутила, что мои ладони онемели от напряжения: все время, пока Илья рассказывал, я держала стиснутые кулаки. Теперь по пальцам бежали мурашки, а по лицу – слезы.
– Сашенька, родная, не надо, – шептал Илья, и его губы легко касались моего лица – щек, лба, губ.
– Я поеду с тобой, – пробормотала я, не открывая глаз.
– Нет, Саша, я тебе не позволю. – Илья сказал это скорее нежно, чем твердо, но по его тону я поняла, что он действительно не позволит. Я попыталась возразить, но палец Горбовского лег на мои губы.
– Давай немного посидим молча, – шепотом попросил Илья. – Смотри, солнце садится. Давай просто посмотрим на закат. Сегодня – замечательный вечер, и мне хочется сидеть с тобой рядом, обнимать тебя и молчать – так, как будто впереди у нас еще очень много чудесных вечеров. Сделай это ради меня, Саша.
Это был красивый закат. Мы молча сидели рядом, глядя на небо. Рука Илья обнимала мою талию. Мы никуда не спешили – словно впереди у нас было еще очень много таких вечеров.
Он уехал во вторник вечером на поезде. Мы проводили его вместе с Настей, а потом приехали ко мне и распили на двоих бутылку красного. Густое, тягучее вино, как никогда, казалось мне похожим на кровь. Ужасно хотелось курить, но я стеснялась делать это при Насте. Ограничилась тем, что грызла черствые маковые сушки, лежащие в хлебной вазе. Илья покупал их к чаю. Он любил несладкие сушки, сухари, галеты.
– Все бесполезно, – твердила я, – все бесполезно. Что бы мы ни делали, это ничего не меняет. Что толку в наших отношениях, если его все равно ждет месяц мучительного умирания? И сейчас ему будет вдвойне больнее – после того как он почувствовал себя счастливым.
– Разве создать радость для другого человека – это не результат, достойный больших усилий? – возражала мне Настя. – Не многие могут похвастаться тем, что умеют это. Ты думаешь, взрастить чувство счастья в душе человека так просто?
– Не знаю, не знаю, – говорила я и впивалась зубами в твердый бок сушки.
Радость отношений с Ильей исчезла так быстро, что мне уже казалось, будто ее и не было. Самым ярким ощущением было сожаление. Я жалела, что не позвонила ему раньше, что не ответила на его улыбку тогда, когда он принес мне цветы на работу, что не была с ним дольше, что не уговорила его остаться. Я сожалела о своей глупости и толстокожести.
Бог мой! В жизни нет хуже чувства, чем сожаление.
