Текст книги "Черный спутник (СИ)"

Автор книги: Ангер Юрген

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

  – Послушай, служивый, – начал Мора с немецким акцентом, копировать который доставляло ему хулиганское удовольствие, – мы подданные Австрийской Цесарии, лекари. Мой спутник болен, ему нужно отворить кровь, иначе помрет. Если ты не пустишь нас в дом – мы составим жалобу вашему полицмейстеру. Если по твоей вине помрет подданный Цесарии...

  – Полицмейстер и не велит пущать, – не сдался гвардеец, – в дом сей вот-вот прибудет арестованный.

  – В сторожку? Зачем? – демонстративно удивился Мора, – Его хотят здесь допрашивать?

  – Да охотятся они вместе, два старых хрена, – плюнул в траву гвардеец, – полицмейстер-долдон и ссыльный князь немецкий. Друзья-с.

  Мора призадумался. Он ожидал, что обещанная сторожка будет пуста – отчего именно сегодня князя понесло на охоту? Еще и полицмейстера не хватало... придется поворачивать обратно, искать ночлег в ближайшей деревне и ждать, когда охотники уберутся восвояси.

  Мора раскрыл было рот, чтобы проститься с гвардейцем и пожелать всей честной компании доброй охоты – как на опушку вылетел всадник, по одежде – егерь или что-то вроде того, крикнул гвардейцу:

  – Потап, не жди нас, господа в город возвращаются! – и тут же ускакал в чащу.

  – Ну что, свезло вам, – гвардеец выколотил трубку и сошел с крыльца – отвязывать лошадь, – заноси, цесарец, своего болезного. Только шибко в доме не шуруди – я к ночи вернусь, проверю.

  – Барин, – с неуловимой почти издевочкой позвал от кареты Левка, – а барин... я уж внесу папашу в дом, пока он кони не двинул?

  – Да вноси, – махнул рукой Мора.

  Гвардеец оседлал скакуна и умчался сквозь чащу – догонять своих охотников. Рене выбрался из возка и стоял, опираясь о черную дверцу – дальше ноги его не несли. Левка с готовностью подхватил на руки своего хрупкого подопечного и вознес в дом. Левка так и не мог заставить себя расстаться с подрясником – маскировка ему очень нравилась. Мора проворчал ему в спину:

  – Оденься по-человечески, это моветон – два цесарца и с ними вдруг монах.

  – Хорошо, бааарин, – пропел Левка и слышно было, как он топает со своею ношей на второй этаж.

  Левка устроил Рене в постели, в комнатке под самой крышей, обложил его перинами и отправился распрягать лошадей. Мора сидел на корточках возле печки – острожная привычка позволяла ему сидеть на корточках сколь угодно долго.

  – Папи, вы живы? – спросил Мора, обращаясь наверх, и помешал кочергою угли.

  – Почти, – отвечал еле слышный голос, – что это за место?

  – А вы не поняли? Охотничий домик месье Эрика. Умойтесь и сбрейте бороду – не пройдет и часа, как он примчится, чтобы увидеть вас.

  – Много чести, – отвечали сверху, – да никто и не примчится, не смешите меня.

  Мора, конечно, шутил – вряд ли их бенефициар, напыщенный и надменный немецкий князь, примчался бы в охотничий домик сломя голову смотреть на Рене. Рано утром Мора сам собирался явиться к нему – с отчетом и за деньгами.

  Левка внес мешок с провизией, отодвинул Мору от разгоревшейся печки и принялся неспешно готовить ужин.

  – Баарин, – повторил он с удовольствием.

  – Вот, а ты меня не ценишь, – усмехнулся Мора, – а господин военный сразу разглядел.

  – Нос отлепи, а то свой скоро сопреет, – напомнил Левка, – и, того гляди, отвалится.

  Мора поискал глазами – нет ли где в доме зеркального осколочка, но дом был мужской, обставленный со всей охотничьей суровостью – зеркал в нем не было, придется извлекать из дорожной торбы. Вдали забрехала собака.

  – Отменяется нос, – вздохнул Мора.

  – Нехай преет, – разрешил Левка.

  Мора подошел к окну – из леса выкатилась здоровенная черно-белая собачища, в пару прыжков достигла крыльца.

  – Балалай! – узнал собачищу Мора. Он вышел, собака, виляя хвостом, рвалась его облобызать, и ей почти удавалось – Мора из последних сил оберегал свой приклеенный нос. На опушке показались два всадника – давешний гвардеец и господин в черном – напыщенный и надменный немецкий князь.

  – Тебе идет борода, ты похож на грека, – по-немецки произнес князь, спешиваясь, – Он нас не понимает, – старик кивнул в сторону чуть отставшего гвардейца, – Займите чем-нибудь парня.

  Гвардеец тем временем слез с коня, и Левка, хитрая бестия, и помогал ему коня привязать, и уже о чем-то с ним шептался.

  – Я знаю, что грек – это не похвала из ваших уст, – ехидно улыбнулся Мора, – Проводить вас к вашему другу, светлейшая милость?

  «Он мне не друг» – такого ответа ожидал Мора, но князь лишь кивнул и молча пошел за ним следом.

  Признаться, Мору все эти месяцы распирало от любопытства – какой же будет их встреча, что скажут друг другу эти двое? То ли бывшие враги, то ли бывшие друзья...

  Рене сидел в своих перинах и читал какой-то завалявшийся в сторожке молитвенник – что нашел, то и читал – с таким видом, словно абсолютно ничего вокруг него не происходило. Он неохотно поднял глаза от своей безумно интересной книги, смерил взглядом человека в дверях:

  – Здравствуй, Эрик.

  Мора сделал шаг назад – чтобы раствориться в сумраке, в паутине коридора, и не мешать, и ничего не упустить. От немецкого князя Мора в тот момент многого ожидал – но никак не того, что случилось. С грацией пантеры степенный благородный остзеец влетел во взбитые перины и сжал Рене в объятиях, так, что хрустнули кости. Тот пытался вяло сопротивляться:

  – Брысь... с постели... в сапогах...

  – Рене, Рене, сукин ты сын, – вполне счастливо выдохнул агрессор, ослабляя хватку, отстраняясь, но и не думая слезать, – И не врал мой цыган, ты и в самом деле с бородой...

  – Что, омерзительно? – беспомощно улыбнулся Рене.

  – Все равно красивый...– отвечал «месье Эрик», и было в голосе его такое, что Мора отчего-то сразу перехотел наблюдать за исторической встречей. В сущности, он все уже про них понял. Друзья, враги...Мора спустился вниз, к печке – Левка с гвардейцем самозабвенно резались в карты.

  – Садись к нам третьим, – предложил добродушно Левка.

  – Не надо, все цесарцы – шулера, – заартачился служивый, а Мора только отмахнулся:

  – Нет, не хочу.

  Он сел в уголок, потрепал по загривку старого знакомого – Балалая, и пес доверчиво положил брудастую морду на Морино колено. «Они же старые, – размышлял сердито Мора, – и каждому по сто лет в обед, хотя, конечно, оба хорошо сохранились. Что значит бездельники, всю жизнь тяжелее хрена ничего в руках не держали – и на старости лет вполне себе красавцы. Но кто бы мог подумать...Да, жизнь наполнена сюрпризами – только успевай расхлебывать».

  Плаксин постучал и по старой своей привычке вошел, не дожидаясь ответа – Рене сидел в алькове и при свете шандала листал какую-то инкунабулу из коллекции графа Арно.

  – Представь себе, Сашхен, у твоего Арно неплохая библиотека – я нашел Вийона и, кажется, это его прижизненное издание.

  – Арно француз, – пожал плечами Плаксин, – А где же гуляет наш Мора?

  – Повел фройляйн Мегид знакомиться с маэстро Керншток, – неуловимо поморщился Рене, – ты пришел порадовать нас? Принес весточку от нашего ювелира?

  – Смотрите, – Сашхен уселся на край кровати, вытащил из-за пазухи сверток и разложил на покрывале свои сокровища – четыре перстня с одинаковыми камеями.

  – В мое время камеи считались бесхитростным украшением, – Рене примерил один из перстней, посмотрел на свою руку, все еще изящную, – фу, куриная лапа. А камея – смотрится омерзительно, – и стряхнул кольцо с пергаментной лапки обратно на покрывало.

  – Время массивных камней миновало, сиятельная милость, – напомнил Сашхен Плаксин, – пришло время скромного, классического декора.

  – Фу, – повторил Рене, – со временем все делается только хуже. Оставь мне эти недоразумения, я наполню их содержимым. Завтра сможешь зайти и забрать – перед спектаклем. Во сколько мы ждем портниху?

  – Сейчас два пополудни – значит, вот-вот, – сообразил Плаксин.

  – Что ж, мы с тобою займем ее, пока не вернутся поклонники живописи – по крайней мере, в своей способности занять портниху я уверен, – Рене собрал перстни и спрятал в шкатулку, – Незачем лишний раз на них смотреть.

  – Скажите, Рене, – Плаксин придал своему скрипучему голосу максимальную проникновенность, – куда вы направитесь, когда все закончится?

  – Зависит от того, как наш банкир разделит дивиденды, – лукаво улыбнулся Рене.

  – Ваша милость, – укоризненно протянул Сашхен, – вам-то грех опасаться за дивиденды. Я от себя готов оторвать – и отдать вам...

  – Это нерационально с твоей стороны, Сашхен, – поднял брови Рене.

  – Вместо двадцати лет в русской ссылке – двадцать лет в Париже, среди приключений и гризеток – за такое не жаль не то, что дивидендов, ничего не жаль. Двадцать лет жизни, прожитой сказочно – благодаря вам. Я ваш должник.

  – Жаль, что сам я не имею такого кредитора, и прекрасно просидел почти двадцать лет в русской ссылке, – легко вздохнул Рене, – и ни слова про герцога! С ним у нас запутанная история, кредиты давно перемешались...

  – А я хотел опять звать вас с собой, – смутился Плаксин, – или хотя бы вернитесь в Ганновер. Его светлость снимет с меня голову – если я вас потеряю.

  – Прежде ему не было дела, – возразил Рене, – так что не пытайся меня ангажировать. Если финансы позволят, я отправлюсь в Петербург и сделаю предложение одной молчаливой синеглазой даме. Она примет меня любым – и как нищего прозектора Шкленаржа, и как облезлую старую перечницу.

  – Есть еще один человек, который рад будет видеть вас любым, – напомнил Сашхен, – и он гораздо ближе.

  – Думаешь, стоит сделать предложение герцогу? – рассмеялся Рене. Сашхен сдавленно хихикнул.

  – Если же ты хочешь продолжать, – Рене сделался серьезным, – все эти экзерсисы с перстнями и ядами, то я – не буду. Завтра, после оперы, я торжественно сложу с себя титул господина Тофана – и делите его с Морой, как вам обоим будет угодно. У меня есть свобода воли – в отличие от господ Мегид, например.

  – А что не так с господами Мегид? – не понял Плаксин.

  – У ангелов нет свободы воли, – пояснил Рене, – они обречены вечно сеять смерть с крыши магистрата. А мне – как-то надоело.

  – Воля ваша, сиятельная милость, – отвечал Плаксин, – мне-то вовсе не с руки продолжать, я должен вернуться к своей прежней службе.

  – Роешь землю копытом?

  – Соскучился по службе, – смущенно признался Плаксин, – Париж, гризетки – здорово, конечно, но пора и честь знать. Пес всегда помнит, кто его хозяин.

  – А фреттхен? – вдруг спросил Рене.

  – Эти не признают хозяев, насколько я знаю, – Сашхен посмотрел на Рене и понимающе усмехнулся.

  Мора ожидал, что старая дева фройляйн Керншток окажется суровой сухощавой цаплей, а навстречу визитерам выкатился розовощекий жизнерадостный колобок в кокетливом, с лентами, чепце. Фройляйн Керншток приняла гостей в своей мастерской – здесь пахло краской и йодом, и солнечные лучи перекрещивались под высокими потолками, свет каскадом падал из стрельчатых окон, и картины стояли везде – у стен, на стульях, на мольбертах.

  – Я помню ваши работы, фройляйн Мегид, – неожиданно густым голосом произнесла художница, – наша договоренность в силе, и я готова принять вас, как только вы будете готовы.

  Левка ошалел от обилия картин, и от всей обстановки – кисти, тряпки, запах краски, растворителя, творческая атмосфера, пылинки, танцующие в горизонтальных лучах полуденного света – и чихнул, и выронил папку со своими набросками. Наброски веером хлынули по полу.

  – Будьте здоровы, юноша, – пожелала Левке фройляйн Керншток. Левка вдобавок кашлянул, покраснел, как рак, и неловкими руками принялся собирать рисунки с пола. Мора не стал ему помогать, и на Аделаису скосил глаза – мол, не надо.

  – Это – ваше? – госпожа Керншток неожиданно легко для своей сдобной округлости присела и взяла из-под ног, из-под носка своей туфельки два рисунка – господа Мегид на крыше магистрата и майолика в кирхе. Левка, заикаясь, – от всегдашней борзости его не осталось и следа – промямлил:

  – Мое, госпожа художник...

  – Дайте-ка остальное, – госпожа художник хозяйским жестом взяла у него папку, – Вы прежде учились рисовать?

  – Нет, – признался Левка, – я самородок.

  – Самоуверенно, – оценила госпожа Керншток, – вы черните и у вас обратная перспектива, как на иконах, но все равно это интересно. Вы даете характер – и у людей, и у вещей, а это, наверное, самое важное. Как вас зовут?

  – Лев, – севшим голосом представился Левка и вдруг, словно вспомнив манеры Рене, припал губами к пухлой художничьей ручке.

  – Это лишнее, – госпожа Керншток выдернула руку и вновь раскрыла папку – на портрете Рене – и повернулась к Море, – Это – вы?

  – Нет, фройляйн, это другой человек, – покачал головой Мора, – вы позволите нам посмотреть картины?

  – Конечно, – небрежно отмахнулась фройляйн и вновь вернулась к Левке, – вы делаете глаза слишком большими, с чересчур широкими зрачками – это придает выразительности, но неверно с точки зрения анатомии...

  Мора взял Аделаису под руку и повел мимо ряда картин:

  – У вас уже все хорошо, пусть они договорятся, – прошептал он девушке на ухо, – может, она и Левку возьмет в ученики.

  Аделаиса кивнула – на лице ее были написаны недоумение и ревность. Мора заметил это.

  – Не злитесь, фройляйн, – утешил он, – Левка – мальчик, вот госпожа художница им и увлеклась.

  – Не пытайтесь меня успокаивать, – начала сердито Аделаиса, ушла вперед вдоль ряда портретов и вдруг обернулась, – Смотрите, Мора! У него лицо, как у вас!

  Она пусть взволнованно, но шептала. Мора подошел – с неоконченного портрета, называемого художниками дивным словом «этюд», смотрел на него старый острожный приятель Шило – плешивый, без ноздрей, с пороховыми татуировками на лбу и щеках. Буквы "в", "о" и "р".

  – Где вы видели мое лицо? – Мора, простой человек, повернул Аделаису к себе и сжал ее плечи. Он тоже спрашивал шепотом – чтобы не услышала хозяйка.

  – Отпустите, чудовище, – тихо рассмеялась Аделаиса и сняла его руки со своих плеч, – В доме же, я смотрела на вас из-за гобелена. Что значат эти буквы на лице?

  – Это клейма, – глухо отвечал Мора, – клейма русской каторги.

  Мора взял портрет от стены – этюд был маленький, размером с Левкину папку – и с картиной в руке приблизился к фройляйн Керншток. Фройляйн водила пальцем по одному из Левкиных рисунков, басовито ворковала что-то, Левка благоговейно внимал.

  – Простите, что прерываю вашу беседу, – начал Мора, держа портрет перед собой, – я хотел бы купить эту картину.

  – Эту? – удивилась фройляйн Керншток, – Это же этюд, подмалевка... Я не собиралась ее продавать.

  – Здесь нарисован мой друг, – проговорил Мора внушительно, – мой давний потерянный друг. Вы не скажете мне, госпожа Керншток, что сталось с моделью? Давно ли он вам позировал?

  – Этот татуированный господин – кучер банкирши Мартины Гольц, я писала ее портрет, – припомнила художница, – он согласился попозировать мне, очень уж необычная внешность. Свой портрет госпожа Гольц увезла домой, в Кенигсберг, а этот набросок остался у меня.

  – Давно ли госпожа Гольц вам позировала? – спросил Мора.

  – Месяц назад, а то и меньше, – госпожа Керншток с веселым любопытством смотрела на изящного, утонченного господина, за долю секунды превратившегося в растерянного и нелепого бедолагу – и сейчас собиравшего себя по крупицам, как вазу из осколков, – Вы знакомы с госпожой Гольц?

  – Знакомы, – Мора с трудом вернул на лицо невозмутимую маску, – Мы с нею скитаемся по Европе, как параллельные прямые по вселенной Евклида, и все никак не можем пересечься. Вы продадите мне портрет?

  – Он не продается, он нужен мне для жанровой сцены, – извиняющимся тоном проговорила художница, и обернулась к Левке, – Когда вы сможете начать обучение?

  – Послезавтра, – с готовностью отозвался Левка, – явлюсь к вам с вещами. Завтра мы в опере.

  – А я? – Аделаиса подошла бесшумно и теперь стояла с сердитым лицом, – Или мне следует вернуться домой?

  – И вы приходите, – примирительно прогудела фрау Керншток, – когда вы будете готовы?

  – Тоже послезавтра, – сквозь зубы процедила Аделаиса.

  – Отлично, явитесь вместе.

  Гостиная господина Арно на один вечер превратилась в примерочную – прибыла портниха, и манекены с полусшитыми нарядами украсили покои почтенного графа. Когда Мора вошел – Плаксин вертелся перед зеркалом в чем-то лазоревом, и портниха булавками подкалывала к его одежде подкладку. Рене полулежал в кресле в обычной своей ленивой позе, в наряде, словно созданном для райской птицы.

  – И кто из нас после этого цыган? – насмешливо поинтересовался Мора, смерив взглядом пышное облачение своего «Папи».

  – Все еще ты, сынок, – Рене текучим, совсем кошачьим движением поднялся с кресла и сбросил с плеч попугайский жюстикор, – Я всего-навсего взял его померить. Забавное сочетание цветов. Завтра я буду в этом, – Рене кивнул на манекен, облаченный в каштановое с серебром.

  – Месье, где же мадемуазель? – по-французски спросила портниха, – Вы обещали, что будет еще мадемуазель.

  Плаксин крякнул – в него вонзилась булавка.

  – Вот-вот появится, – пообещал Мора.

  – Я отыскал для Левки ливрею цветов Арно, – похвастался Плаксин, – только в плечах придется расставлять и в талии – у господина Арно никогда не было таких могучих слуг.

  – А какие цвета были у ваших слуг, Папи? – спросил Мора у Рене.

  – Черно-оранжевые, – отчего-то поморщился Рене, – впрочем, у курляндцев почти такие же. Как наша фройляйн, приняли ее в ученицы живописца?

  – Вы будете смеяться – приняли даже Левку, и еще с большим удовольствием, нежели фройляйн Мегид, – поведал Мора, – Ваш портрет произвел на госпожу Керншток неизгладимое впечатление.

  – Мне будет недоставать Льва, – вздохнул Рене.

  – Признайтесь, у вас слабость к монументальным демоническим мужчинам, – ехидно отвечал Мора. Плаксин покосился на него осуждающе, но Рене только рассмеялся:

  – Умел бы фехтовать – вызвал бы тебя. Впрочем, ты не дворянин, куда тебе драться...

  – А вы дворянин, Папи? – напомнил Мора. Рене собрался было ответить – какую-нибудь язвительную гадость – но в гостиную вплыла фройляйн Мегид. В женском платье у нее была и в самом деле «поступь богини в облаках». Рене вылез из своего кресла и поцеловал ее руку – а Мора смотрел и учился, пока не поздно. Он знал, что вот-вот им с Рене предстоит расстаться, и с удвоенным вниманием следил за своим наглядным пособием по дворянским манерам. Ведь потом все это придется изображать уже самому, без подсказки.

  Портниха узрела свою «мадемуазель», оживилась и увлекла Аделаису в смежную комнату – примерять платье. Заметно было, что женщины-модели ей куда интереснее мужчин. Плаксин повесил утыканный булавками жюстикор на манекен тоже уселся в кресло:

  – Стоит заранее разделить сферы наших действий. Вы, Рене, целуете ручку госпоже Штраус – у вас это лучше всех получается. Госпожу Штраус я покажу вам в ее ложе. Вы, Мора, спуститесь в партер – там с вами случайно столкнется тип, представившийся мне господином Кольбером. Вы легко найдете с ним общий язык, с вашими-то навыками. Двое моих, оставшихся, торчат по ложам – я разберусь с ними сам.

  Рене сухо кивнул и отвернулся – словно разговор причинял ему физическую боль. «Что с ним будет?» – в очередной раз подумал Мора. Он тоже коротко кивнул Плаксину:

  – Я понял вас, Сашхен. Завтрашней ночью я планирую отбыть в Кенигсберг, поэтому постарайтесь подбить наши финансы, по крайней мере, на данном этапе.

  – Как вам угодно, – криво усмехнулся Плаксин, – Я вас понимаю. Фантастическая женщина – госпожа Гольц... Я бы тоже поспешил, если бы она меня позвала.

  – Скучаете, модники? – Левка, чтобы войти, приоткрыл обе створки – таков уж он был, человек-гора. В лапах своих держал он сверток – что-то, спеленутое китайской шалью с синими птицами.

  – Я слышал, вас можно поздравить, Лев – со сменой профессии, – тепло улыбнулся ему Рене, – вы теперь художник?

  – Пока – от слова худо, – смутился Левка, – но мамаша Керншток обещала научить.

  – Очень жаль, – вздохнул Рене, – я-то надеялся, что вы поедете со мной в Петербург...

  – Нельзя мне в Питер, – признался Левка, – там, небось, мой портрет по сей день у полицмейстера на стене висит. Троих жандармов я там по молодости... того-с.

  – Жаль, – с той же певучей интонацией повторил Рене, – мне будет не хватать вас, Лев. Я не смел и мечтать о таком слуге, как вы.

  Левка смущенной горой приблизился к его креслу – живая иллюстрация к пословице о том, как гора идет к Магомету – и осторожно положил свой сверток на колени Рене:

  – Это вам на память, папаша. Вроде, был у вас в ссылке такой – я помню, вы все о нем жалели. У меня и вовсе хозяев прежде не было, да и вы мне не совсем хозяин... Как Мора говорит – приятно было вместе поработать.

  Рене развернул китайскую шаль – на коленях его стоял изящный сундучок для рукоделия, синий, с перламутровыми уголками. Внутри сундучка были спицы и крючки для вязания, тоже с перламутровой инкрустацией.

  – Где ты это попер – в доме Мегид? – не удержался Мора.

  – Обижаешь ты меня, – насупился Левка, – здесь, в Вене...

  – Спер? – уточнил Мора. Левка кивнул.

  – О, Салаи, Салаи... – непонятно и нежно похвалил Левку Рене, – спасибо вам, Лев, вы согрели мое черное старое сердце.

  – Эх, Левка-Левка, – показательно оскорбился Мора, – столько лет мы с тобою, можно сказать, рука об руку, делили и горе, и радости, и утешал я тебя, и поддерживал, а подарок ты на прощание приносишь не мне, а бессердечной старой кочерге.

  – Скучно будет мне без вас, – развеселился Плаксин. Дверка из смежной комнаты приоткрылась, выглянула портниха:

  – Месье Рене! Мадемуазель приглашает вас – взглянуть, все ли comme il faut?

  Рене показательно вздохнул, поднялся с кресла и поставил сундучок на сиденье:

  – Прошу прощения, господа – но долг зовет.

  – Летите, херувим, – позволил Мора.

  Платье на Аделаисе было цвета богемской зелени, что хорошо к зеленым глазам, но никак не к серым, и румяные щеки не так чтобы очень выгодно оттенялись зеленым цветом, но Рене промолчал.

  – Посмотрите, все – так? – волнуясь, спросила Аделаиса, и Рене ответил ей с ласковым своим безразличием:

  – Я подведу вам глаза зеленым, и в сочетании с бирюзовыми лентами и пудрой – все будет – так. Не бойтесь, фройляйн, я не брошу вас один на один с венским высшим обществом. А вдвоем нам кое-как, может быть, и удастся завоевать его снисходительность.

  – Вы жестоки вдвойне, подавая мне надежду, – прошептала Аделаиса – так, чтобы не услышала портниха.

  – Она француженка, по-немецки почти не знает, – тоже шепотом отвечал Рене, глазами указывая на портниху – та подкалывала Аделаисин подол и виду не подавала, что понимает, – Я не даю вам надежды, я предлагаю вам свою помощь. Благодаря почтенному своему возрасту я давно списан со счетов, как галантный кавалер, и со спокойным сердцем могу накрасить ваши глаза, не роняя вашей девичьей чести.

  – А как же герцог Лозэн, что женился в восемьдесят?

  – Где он – и где я, – вздохнул Рене.

  – Жаль, что я не узнала вас раньше, – произнесла Аделаиса с таким отчаянием, что портниха подняла удивленно голову от подола, – И всего-то между нами было – какая-то тысяча верст...

  – Я счастлив был бы любить вас, но вы опоздали, – Рене склонил голову в изящном поклоне, – всего-то на тридцать лет, Зверь.

  – Зверь... – повторила, как эхо, Аделаиса. Ей стало вдруг ясно – и тридцать лет назад у нее, у такой нелепой и красной, не было бы с тогдашним Рене ни малейшего шанса.

  Вечером, перед сном, Рене забрался в альков, обставил себя шандалами и принялся вязать на спицах какое-то ажурное безобразие. Мора с веселым недоумением за ним наблюдал.

  – Что это будет, Папи? – спрашивал он, – Шарфик или чепчик?

  – Сам пока не знаю, не мешай мне считать петли, – отозвался Рене, – возможно, шарф, на котором мне предстоит повеситься.

  – Отчего так мрачно? – удивился Мора, – Вас пугает лежащее перед вами будущее?

  – Ужасает, сын мой, – признался Рене, – но так жить даже веселее. Лучше ужас, чем скука.

  – Это да, – согласился Мора, – я и вовсе проигрался в свою игру. Видел себя пять лет назад – алхимиком, учеником господина Тофана, великим отравителем – и не потянул. Ни кавалера из меня не вышло, ни алхимика – возвращаюсь к тому, что было, с поджатым хвостом.

  – Ты неплохой алхимик, Мора, – возразил ему Рене, – со временем ты поймешь, что это не ремесло, а искусство, и прекратишь торговать собой. И все начнет у тебя получаться.

  – Я не понимаю вас, Рене.

  – Спасибо, что не назвал меня Папи, – Рене улыбнулся и поднял глаза от вязания, – Ты все поймешь со временем сам, без меня. Калейдоскоп повернется, сложит другой, следующий узор – и ты все увидишь сам. Главное – ты не бездарность, Мора. Меня всегда называли бездарностью – но ты, мой единственный ученик, не бездарность.

  – Вас? – не поверил Мора, – Бездарностью? Каковы же были другие?

  – О-о... – Рене театрально закатил глаза, – Но их уже нет. Так что беги в свой Кенигсберг, и госпожа Гольц не посмеет тебя презирать – ты давно ничем ее не хуже.

  – Отчего вы не поедете с Плаксиным? – вырвалось у Моры, – Ваш месье Эрик...

  – У моего месье Эрика новый, свежепостроенный, замок и в нем – новый, свеженабранный из курляндских выскочек, двор, – мягко возразил Рене, – и новые молодые фрейлины, и свой очередной гофмаршал... Я буду там – как пятое колесо в телеге, так ведь говорят русские? Есть в мире те, кого любим мы, и те, кто любит нас. Со вторыми легче, если что-то хочешь получить. И я поеду в Петербург, к своей Керубине, друг мой Мора.

  Мора хотел было возразить – мол, герцог в свое время, сам под арестом, только что в лепешку не расшибился, чтобы вас вытащить – но решил, что это выйдет по-детски, и промолчал. В конце концов, Рене уже принял решение, взвесил все за и против, и ему лучше знать – что делать со своей жизнью дальше. Свобода воли...

  В графской ложе Мора и Рене рядом, в соседних креслах, смотрелись забавно – изящный подкрашенный господин, тонкий и манерный, как графский вензель, и его эльфийский подменыш с глубокими ночными глазами, венецианская маска в паутинке морщин. Как треснувшее зеркало, в котором ловил Мора свое отражение. Аделаиса сидела по правую руку от Рене, белая от пудры, и не сводила с Рене подведенных зеленым глаз, все смотрела на него, а не на сцену. Левка в расставленной ливрее цветов Арно стоял за спинками кресел, Плаксин – бегал где-то, навещал в ложах двоих своих клиентов.

  – О чем эта опера, Папи? – тихо спросил Мора, – Вы понимаете по-итальянски?

  – Более или менее, – отвечал Рене, – Я знаком с либретто. Если в двух словах – о том, что, полюбив, мы теряем всю свою силу.

  – Поэтому один из певцов – кастрат? – уточнила Аделаиса.

  – Кастрат он оттого, что это сейчас модно, – Рене приложил к глазам золоченый бикуляр и оглядел ложи, – Госпожа Штраус делает мне знаки. Я навещу ее, пока не явился господин Штраус, – Рене покрутил на пальце перстень с камеей, поднялся, легко поклонился Аделаисе и змейкой выскользнул из ложи.

  – Откуда Рене знает эту даму? – спросила ревниво Аделаиса, и Мора ответил жестоко и бездумно:

  – Не одной вам он нравится. Я же вас предупреждал.

  Аделаиса надулась, взяла бикуляр и принялась наблюдать за ложей господ Штраус.

  – Вот страшила, – оценила фройляйн Мегид внешние данные предполагаемой соперницы. Рене уже просочился в ложу и по очереди припал к ручкам госпожи Штраус, потом присел на краешек кресла возле нее и о чем-то весело защебетал. Аделаиса топнула ножкой.

  – Фройляйн Мегид, неприлично смотреть в упор на одну ложу, – напомнил о приличиях Мора, – вы хотя бы для виду поглядывайте на сцену.

  – Вот еще! – огрызнулась Аделаиса, – Из ложи напротив какой-то пират уже минут пять смотрит на нас, и не в бикуляр, а в целую подзорную трубу, словно он на борту корабля – и ему не стыдно ни капли!

  Мора пригляделся и от неожиданности крякнул. Пригляделся и Левка.

  – Пизда нам, барин, – по-русски констатировал Левка, – особенно Плаксин огребет.

  – Кто это? – Аделаиса перевела бикуляр на человека в ложе напротив. Мора молча взял из ее рук бикуляр и тоже вгляделся.

  – Вы хам! – возмутилась Аделаиса.

  – Возможно, – согласился Мора, – а невоспитанный пират сей – сам дюк Курляндский, наш бенефициар и премилостивый патрон. Не иначе, прибыл в Цесарию для ревизии своих цесарских имений.

  – А у него есть? – удивился Левка.

  – Есть, такие же зачуханные, как Вартенберг, – Мора перевел бикуляр на ложу Штраусов, – так, Рене уже нет. То-то он обрадуется старому другу...

  – Кому, сын мой? – Рене лаской пробрался в свое кресло и машинально прижал к своим губам ручку фройляйн Мегид, – Вы простите мне недолгое отсутствие, дитя мое?

  Перстня с камеей на его руке уже не было.

  – Ваш герцог смотрит на вас в подзорную трубу вон из той ложи, – сердито выпалила Аделаиса.

  – Это монокуляр, – поправил ее Рене, прищурил глаза и вгляделся, – О, и Плаксин там.

  – Отбрехивается, – предположил Левка.

  – Боюсь, он был готов к этой встрече, – скептически отозвался Рене, – в отличие от меня.

  – Вы можете встать и уйти, – предложил Мора, – это мне придется ждать антракта, чтобы встретиться в партере с этим... Кромвелем...

  – Кольбером, – поправил Рене, – Вот еще, я не буду бегать от него, как нашкодивший кот, – Рене склонил голову, приветствуя герцога в его ложе, – Это герцогская ложа, с отдельным входом. А антракт уже вот-вот, Мора – как только кастрат допоет свою арию.

  Герцог в своей герцогской ложе отнял от лица монокуляр и о чем-то шептался с Плаксиным. Он был такой же, каким Мора запомнил его по Ярославлю – весь в вороньем черном, похожий на римского патриция – если бы те носили длинные белые волосы, собранные в хвост. Плаксин поднялся, вышел из ложи, и Левка тут же предрек:

  – Сейчас явится.

  Плаксин, и в самом деле, не замедлил явиться:

  – Рене, я прошу вас пойти со мной, – начал он с порога, видимо, зная, каким будет ответ, – его светлость желает вас видеть.

  – Уже видит, – усмехнулся Рене, – вон, таращится на меня в свой монокуляр, слепая тетеря.

  – Рене! – взмолился Плаксин, – Ну не кочевряжьтесь, прошу вас, ваше сиятельство, не надо!

  – Вы граф? – потрясенная Аделаиса уставилась на Рене.

  – Был когда-то, – отмахнулся Рене и повернулся к Плаксину, – Нет, Сашхен, я не пойду. Довольно я набегался за ним за всю свою жизнь, пусть сам идет, если хочет. Это мелочно, но я устал, Сашхен.

  Плаксин отчего-то просиял и пропал.

  Кастрат допел свою арию и, как и обещал Рене – начался антракт. Мора с тяжелым сердцем сбежал по лестнице вниз, «столкнулся» в партере с господином Кольбером – пренеприятнейшим лысеющим типом – и незаметно вложил за его обшлаг последний перстень с камеей. И – стрелой взлетел в свою ложу. И – как, впрочем, и ожидал, у входа в ложу столкнулся нос к носу со своим нанимателем, высокородным болваном, герцогом Курляндским.