Текст книги "Черный спутник (СИ)"

Автор книги: Ангер Юрген

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

  – Стыдно ему. Вон сидит на козлах, идти боится, – Мора подвел Матрену к окну и указал на стоящую у подъезда карету. Гончий Лев и в самом деле сидел на облучке, но не боялся и не стеснялся, а заливисто хохотал, содрогаясь, как гора во время землетрясения. Дверь кареты была открыта, и возле кареты стоял, играя тростью, виновник громового смеха. Даже отсюда, из окна, было видно, какой это изящный господин и как похожи они с сегодняшним, новым Морой – одно лицо, разве что господин тот Моры лет на двадцать старше. Он рассказывал Льву что-то, указывая тростью в глубину улицы – то ли делился воспоминаниями, то ли комментировал прохожих, и видно было, что сам он еле сдерживает смех, а уж Лев-то заливался...

  – Я же просил его сидеть в карете! – расстроился Мора.

  – Боишься, что его узнают? – догадалась Матрена. Мора сделал большие глаза:

  – В Москве? Кто?

  – Так это и есть папаша Шкленарж... – задумчиво произнесла Матрена, – Видно, конечно, что он никакой не аптекарь. Повадка выдает. Посоветуй папаше хоть ножку подволакивать, что ли...Или сутулиться.

  – Спасибо за науку, хозяйка.

  – Все, не хозяйка я тебе, переметнулся.

  – Так отпустишь Льва?

  – Да пусть катится, путешественник. Невеста его плакать будет, так это не моя забота.

  Матрена смотрела вблизи на своего бывшего любимца – и как он так сделал, что нос одного цвета с лицом и кожа не фаянсово-белая, как у Юшки, а человеческого цвета и с нежным румянцем? Художник, талант... И коса у него, и галстук, и в перстне розовый камень...

  – Что за перстень у тебя? – Матрена взяла его руку и повернула так, что мутный камень заиграл, меняя свой цвет.

  – Возьми на память, – Мора снял перстень и надел ей на палец, – Ты ведь носила прежде такой?

  – Возвращайся, – тихо попросила Матрена, – из Силезии своей. Наиграешься со своими господами – и возвращайся...

  – Когда выйдут на небо Саггитариус и Лира? И звезды опустятся низко, к самой земле?

  – Да хоть когда. В карете, в белой шляпе, или пешком и на одной ноге – просто возвращайся.

  – Об одном еще хочу попросить тебя, муттер, – проговорил Мора, и улыбка сошла с его лица, – Долг чести, как называет это одна высокая особа. В Ярославском остроге содержатся двое арестантов, Фома и Шило – позаботься о них, не бросай бедняг. Я оставлю деньги...

  – Не надо, я все сделаю. А что же высокая особа – ему-то всяко ближе позаботиться о несчастных? Что же ты его не попросил?

  – Звезды не смотрят с небес на нас, смертных. А смотрят – так и не видят, близоруки они и рассеянны. Если поднимешься к ним на небо – может, и разглядят тебя, ничтожного, а может, и нет.

  – На что же смотрят они там, в своем небе?

  – Наверное, друг на друга.

  2.Insula Avallonis

  Take this waltz

  It's yours now.

  It's all that there is.

  Дождь наводит сон. Капли прекратили тюкать по кожаной крыше дормеза – и Мора тут же открыл глаза. За черным, ночным окном проплывали кроны деревьев – Мора видел в темноте, как кошка, и различал в переплетенных ветвях шары омел. Точно такие же кроны в омелах проплыли за окном час назад. «Может, мы сделали полный круг? – подумал Мора, – То, что мы заблудились, и так ясно».

  Рене спал, под плащом, как под одеялом, и голова его лежала на Морином плече – выходило неудобно и даже больно, но Мора пожалел его будить. Пусть выспится, старая перечница. Мора скосил глаза, рассмотрел его в темноте и не без злорадства подумал, что хотя бы во сне – Рене выглядит на свои. Хотя бы во сне – его маска превращалась в человеческое лицо с положенными по возрасту морщинами, словно марионетка опадала, отпущенная с невидимых нитей.

  Карета притормозила и встала.

  – Эй, господа, спите оба-два? – позвал с облучка Левка.

  – Папи спит, – отозвался вполголоса Мора, – а я нет.

  – Там справа кирхен светится, – тоже вполголоса продолжил Левка, – сходи, спроси дорогу. Если я к ним явлюсь – немцы прыснут, как тараканы.

  Левка не зря опасался за душевный покой неведомых немцев – он был человек-гора. Вряд ли в кирхе обрадуются ночному явлению чего-то подобного. Мора оценил Левкин потенциал на ниве ночного устрашения, осторожно переложил спящего Рене со своего плеча на сложенный плед и, как сумел, бесшумно выскочил из кареты. Кирха возвышалась перед ним, совсем рядом – в тумане светились тепло и маняще высокие узкие окна. Мора направился к церкви, в темноте огибая лужи. «Сейчас три или четыре утра, – прикинул он, – как говорится, час между волком и собакой. Странно, что пастор не спит – наверное, дежурит у гроба».

  Мора угадал – или почти угадал. В кирхе, и в самом деле, стоял гроб с откинутой крышкой, и возле него дежурил человек – пусть не пастор, но одетый в черное. Мора встал на пороге – и человек повернулся к нему, злой, дрожащий, с каким-то жутким оскаленным лицом, и Море сделалось не по себе. «Лучше бы Левка пошел, – подумал Мора, – Ему и упыри нипочем».

  – Простите за вторжение, – проговорил он почтительно, но твердо – упырь, не упырь, дорогу ему придется показать, потому что дождь, ночь, и лошади вконец измучены этой бессмысленной прогулкой, – Мы с товарищами сбились с пути, никак не можем добраться до города.

  – Здесь и нет города, – упырь разглядел Мору в свете экономичных церковных свечей, попростел лицом и сразу сделался похож на человека, – Поблизости только деревенька, Армагедвальд. Ну, и дом господ Мегид – вы не доехали до него самую малость.

  Они пошли друг другу навстречу, по проходу среди скамеечных рядов, и встретились ровно на середине пути. Вблизи упырь оказался стариком, костистым, лысым, кощейного вида, но мирным и вполне дружелюбным – на второй взгляд, не на первый.

  – Мы рады будем и деревне, и дому господ Мегид, – пояснил Мора, – наши лошади вот-вот падут, на них жалко смотреть.

  Траурный старик задумался – склонил голову, почесал лоб:

  – Вам ближе будет до Мегид, но, кажется, к ним дорогу совсем размыло, – задумчиво проговорил он, – Никогда прежде не было таких дождей, природа словно оплакивает нас, – старик мотнул головой в сторону гроба, взял Мору под руку и медленно повел к выходу из церкви, рассказывая ему дорогу, словно читая сказку:

  – Вам нужно проехать до конца аллеи и на перекрестке повернуть направо. Затем прямо и прямо, прямо и прямо, до большого такого вяза, он весь будет облеплен омелами, вся его крона...

  – Здесь все деревья такие, – напомнил Мора.

  – Все, да не все, – размеренно отвечал старик, – это очень высокое дерево, и величественное, вы сразу поймете, о чем я вам говорил, как только его увидите. И сразу за вязом – мост через реку, до самого дома Мегид, вы увидите их – и дом, и мост, они видны даже в темноте. Только река могла выйти из берегов...

  Старик склонялся к Море, и Мора подался к нему, чтобы лучше слышать – так, голова к голове, дошли они до дверей и почти налетели – на человека-гору. Траурный старик охнул и чуть не сел.

  – Я за папашей, – Левка орлиным взором вглядывался во что-то за их спинами, во что-то, таившееся в глубине церкви, – Он пошел – и я пошел.

  Мора повернулся, и старик повернулся, и они посмотрели туда, куда таращился Левка, и Море на мгновение сделалось старика жаль. Возле открытого гроба стоял еще один точно такой же Мора – тонкий и темный, как росчерк тушью, с такими же кружевами и в такой же шляпе. Этот второй Мора приподнял над гробом белую вуаль и смотрел на женщину, лежащую в гробу – с любопытством и жалостью.

  – Папи, так нельзя! – воскликнул Мора. Двойник его – он не опустил вуаль, оставил ее отброшенной – повернул к ним бледное, словно фосфоресцирующее в полумраке лицо с яркими губами и глазами:

  – Она ваша дочь?

  – Да, она моя дочь, – отвечал старик зло и твердо, он словно очнулся, отодвинул Мору и решительно направился к гробу, и губы его дрожали, – Отойдите, не смейте ее касаться.

  Мора вгляделся – у женщины в гробу было страшное лицо, в синяках, с переломанным носом. Старик летел, летел по проходу навстречу наглецу – отогнать негодяя прочь от гроба, спрятать под вуалью черно-синюю маску – и вдруг остановился, словно налетел в конце концов на невидимую стену.

  – Как это с ней случилось? – Рене говорил почти всегда очень тихо, на как-то так получалось, что люди внимали голосу, шуршащему, как осыпающийся песок – и прислушивались, и все всегда выходило по его.

  – Ее муж сделал это, – к старику вернулось его упыриное выражение лица, – он вот-вот вернется сюда, он распорядитель похорон. Так что убирайтесь, любезный господин.

  – Неужели вы позволите вашей дочери уйти от вас – вот такой? – поднял брови Рене, и Море в который раз сделалось за него стыдно, – Я не думаю, что ей хотелось бы лежать в гробу – вот так. Это последний путь. Разрешите мне – все исправить. Вы увидите ее снова – такой, какая она была. И сможете, наконец, попрощаться.

  – Мой отец – прозектор, – пояснил Мора оторопевшему старику, – он предлагает загримировать синяки. Это его работа.

  Мора боялся, что безутешный отец сейчас попросту вышвырнет всех троих из кирхи, а Рене еще и получит пинка за свою дурную инициативу, но старик растерялся:

  – Отец Иоганн не велел гримировать, он сказал, что подобное грешно.

  – Насколько я знаю, лютеране прощаются с закрытым гробом, – опустил ресницы Рене, – сами вы хотели бы лежать в гробу с таким лицом? Как она предстанет там, за гробом?

  Он говорил тихо и смиренно, как говорят монахи. Старик опустился на лавку, сгорбился и разрешил:

  – Делайте...

  – Лев, принеси из кареты мой саквояж, – вкрадчиво попросил Рене. Он никогда не говорил «Левка», он всегда говорил – «Лев». Лев вышел и вернулся с саквояжем. Мора уселся на лавку рядом с дедом – подобные вспышки у Рене следовало пережидать, как стихийное бедствие. Рене придвинул к гробу шандалы, раскрыл саквояж и уже что-то рисовал тонкой кистью, что-то поправлял в сломанном носу покойницы, вкладывая в ноздри откуда-то взявшиеся тампоны. Любопытный Левка бродил по кирхе, задрав голову, и Море это не нравилось – не менее, чем художества Рене. Левка что-то высматривал, к чему-то приглядывался, и Мора шкурой чувствовал – вот-вот раздастся идиотский вопрос.

  – Кто эти господа? – Левка указал на четверку всадников под потолком кирхи. Это была майолика, сине-белая, потрескавшаяся, и всадники Апокалипсиса выглядели на ней мило и нестрашно – как четыре фарфоровые куколки.

  – Господа Мегид, – не глядя, ответил старик. Мора подумал – странный юмор, изображать господ в таком виде, обычно покровители церкви красуются в виде святых или мадонн, и на всякий случай разъяснил Левке:

  – Это четыре всадника, Смерть, Чума, Голод и Война, из Откровения Иоанна Богослова.

  – А-а, – протянул Левка и обошел всадников кругом. Он явно стал к ним неравнодушен.

  Рене тем временем заканчивал свою работу – он уже собрал почти все краски обратно в волшебный сундучок и стоял над телом, перемешивая что-то в баночке с кармином – Мора и знать не желал, что. Рене мазнул кармином по губам покойницы, спрятал краску и кисть в металлический футляр и произнес торжественно – словно делал важное объявление:

  – Я все исправил. Вы можете подойти и взглянуть.

  Отец поднялся со скамьи и подошел к гробу, и Мора слышал, как шаркают его подошвы. Рене с безоблачным лицом собрал свой саквояж и стоял – словно позировал. Левка тоже подошел посмотреть, и Море пришлось – покойница лежала во гробе, чисто ангел небесный. Неизвестно, была ли она при жизни такой красавицей, или же Рене ее такой сделал, но старик при взгляде на нее только и выдохнул:

  – Анхен... – и заплакал. Она словно светилась изнутри, и сомкнутые веки казались тонкими и прозрачными, словно вот-вот затрепещут ресницы и откроются глаза. Только с кармином на губах Рене все же перестарался – но это была его слабость.

  – Спасибо вам, доктор, – дрожащим голосом проговорил старик, и Рене сделал шаг к нему, и приподнялся на цыпочки, и что-то прошептал на ухо – и старик вдруг улыбнулся. Так улыбается крокодил.

  – Нам пора, господа, – напомнил Мора, – наша карета брошена на дороге, если она вообще еще там есть.

  – На перекрестке направо, затем вяз и мост, – напомнил дорогу старик. Он все еще улыбался, с сытым таким выражением лица – и Море не по себе сделалось от его улыбки.

  На пороге кирхи явился еще один мужчина в черном – мокрый плащ крылами стоял за его спиной. Мора поклонился старику и прошел на выход – мимо этого человека. Он даже не разглядел его толком – нужно было следить, чтобы не отставали Рене и Левка. Так и разминулись они с убийцей где-то опять посреди пути, и Левка и Рене бесшумно проследовали за Морой, только Рене полуобернулся на пороге и сдул воздушный поцелуй с кончиков своих пальцев – в спину черного плаща.

  – Прекращай уже звать меня «Папи», как будто ты – потерявшийся младенец, – сквозь зубы проговорил Рене. Карета вздрагивала на ухабах, и саквояж резво подскакивал на его коленях. Мора посмотрел на Рене и проговорил с задушевным теплом:

  – Не думал, что в вас проснется жалость, Рене. Может, и душа у вас есть?

  Рене отвернулся к окну, вгляделся в темноту – самую густую, оттого, что перед рассветом, улыбнулся – и зубы его, великолепные зубы работы амстердамского хирурга, хищно сверкнули, как у волка:

  – Впадаешь в пафос – теряешь стиль, Мора. Нет у меня ни жалости, ни совести, одна только черная желчь. Вот и наш обещанный вяз.

  – Левка, стой, проедем! – заорал Мора.

  – Прости, замечтался, – послышалось в ответ, и карета встала.

  – Я лягу и буду спать, даже если все мы здесь утонем, – Рене завернулся в плед и бессильно откинулся на кожаные подушки дормеза, – Я уже не в том возрасте, чтобы скакать с вами под дождем, как козлик.

  – Приплыли, – раздался Левкин голос, – дорогу размыло.

  Рене смежил веки и изо всех сил притворялся спящим. Мора вздохнул и выбрался из кареты – ноги уже с трудом его слушались. Чернильная тьма чуть-чуть побледнела, и растопыренной тенью выступало из мрака дерево – все как обещал старик, высокое и величественное, облепленное омелами, как осиными гнездами. За деревом белел то ли замок, то ли огромный дом – на острове, отделенном от дороги широкой, большой водой.

  – Разлилась, зараза, не проедем, – посетовал Левка со своего облучка, – придется деревню искать.

  – Представь, как нам обрадуются, – проворчал Мора.

  – Отчего это? – не понял Левка.

  Мора вместо ответа принялся насвистывать военный марш – хоть война и закончилась, она не прибавила дружелюбия германским сельским жителям.

  Вода расстилалась впереди, словно зеркало, и непонятно было – река это, разлившаяся после дождей широко и полно, или же озеро это было здесь всегда. Под деревом стоял человечек с торбой и смотрел на воду – в темноте не разобрать, с каким выражением лица.

  – Эй, приятель! – на своем ужасном немецком окликнул его Левка, – Есть ли дорога посуху до этого дома Мегид?

  Человек отошел от дерева и приблизился, задрал голову и присмотрелся к Левке – Левка в темноте впечатлял:

  – Вы едете в дом Мегид? Там ждут вас? – спросил он звонко, с мальчишеским задором – это и был мальчишка, в мундирчике наподобие студенческого, и даже в рассветном сумраке видно было, какой он кудрявый и румяный.

  – Кому мы нужны, ангелочек, – за Левку ответил Мора, – мы заблудились, лошади наши вот-вот околеют, мы почти сутки кружим по вашим лесам и надеялись на недолгий приют у господ Мегид. В карете мой отец, он очень болен.

  Мальчишка смотрел на Мору и пытался понять, что за путник перед ним – благородный господин или так, мелочь. И дормез, и чудовищный кучер, и парижская шляпа, и сам изящный, в кружевах и бархате, господин – все говорило о том, что господ Мегид не разочарует подобная встреча.

  – Ты почтовый чин? – догадался Левка и, сам того не ведая, изобрел новое немецкое слово.

  – Почтальон, – поправил мальчишка, – у меня письма для господ. На самом деле под этой водой есть мост, но в темноте его не видно. Если вы дадите мне править, я перевезу вас через него.

  – Или утопишь? – предположил Мора.

  – Не должен, – не смутился мальчишка, – в апреле здесь всегда так, мы каждый год так ездим – по подводному мосту, и каждый раз угадываем.

  – Кто не рискует, тот не играет, – Мора приоткрыл дверцу кареты – в глубине кареты посапывал спящий Рене – или притворялся, кто его разберет.

  – Без вас мне пришлось бы мочить ноги, – мальчишка вознесся к Левке на облучок, сумка ударила его по бедру, взлетела длинная коса в черном тугом кошельке. Левка на косу посмотрел с восторгом и передал вожжи:

  – Ну смотри, парень, не подведи.

  Мора забрался в карету. Рене прищуренными глазами смотрел в окно – на воду, на остров, на призрачно белеющий дом.

  – Авалонис, – проговорил он прекрасно артикулированным шепотом, и Мора, понятия не имевший, что это такое, подумал: «Ах ты звезда! Как бы на руках тебя не пришлось из кареты тащить...»

  Мальчик на облучке услышал этот «Авалонис» – отчего-то шепот Рене всегда был очень хорошо слышен – и звонко рассмеялся, и Левка, любопытная душа, спросил:

  – А что это?

  – Остров обетованный, – мальчик медленно направил карету вниз по склону, и вот уже лошади вошли в зеркальную воду – всего лишь по бабки. Мальчишка правил осторожно, и карета катилась по воде совсем медленно – все-таки боялся он свалиться с моста. Волны стрелами разбегались от колес кареты по черному зеркалу. Небо светлело – несмело и осторожно, и белый четырехбашенный дом потихонечку приближался. Со стороны казалось, что карета идет по воде, аки посуху, но вот из дома выбежала белая собака и с лаем помчалась к карете, приседая от усердия, по брюхо в воде.

  – Флора! – ласково позвал ее мальчик, – Флора, свои.

  – Флора? – Рене выглянул посмотреть, что там за Флора.

  – А вы думали, там кто? – ехидно поинтересовался Мора.

  – Никто.

  Из полукруглых ворот вышел человек в темной ливрее – лица не разглядеть в тени шляпы – и мальчишка крикнул ему весело:

  – Принимай гостей, Кристоф! – и звонкий голос разнесся над водой эхом.

  Кристоф распахнул ворота – носяра был у этого Кристофа будь здоров, как будто он рожей болел – и карета вкатилась во двор. Мальчишка спрыгнул с облучка, постучался в дверцу кареты:

  – Выходите, я провожу вас к хозяйке.

  Левка тоже слез, позвал колокольным голосом:

  – Как вы там, папаша Шкленарж? Сами пойдете или опять без сил?

  – Не позорьте меня, Лев! – воскликнул Рене с театральным отчаянием и выбрался из кареты – в одной руке саквояж, другой он судорожно цеплялся за дверцу, и Левка отечески его поддержал, – Я, конечно, развалина, но могу идти сам, и не вздумайте меня хватать.

  Мора вылез следом, встал рядом с Рене, и вместе они смотрелись как отец и сын или братья с большой разницей в возрасте – два носатых хрупких господинчика, оба в черно-сером, в нарядных шляпах, темноволосые и темноглазые. Мальчик-почтальон поглядел на них обоих и не сдержал улыбки – но Мора привык, что в паре с Рене они вызывают у людей непроизвольное умиление, как две одинаковые маленькие собачки.

  Псина Флора вертелась в ногах у Левки, и тот ее гладил – он без труда находил общий язык с бессловесными тварями. Носатый Кристоф смотрел на почтальончика вопросительно, и тот приказал ему, словно такие приказы были в порядке вещей:

  – Помоги кучеру с каретой, Кристоф, и приходи потом в дом, нужно приготовить комнаты для наших гостей.

  «Он сказал – наших – значит, он тоже здесь служит, – подумал Мора, – или живет». Он окинул взглядом дом Мегид – четыре белые башни, соединенные переходами, замкнувшими в квадрат маленький двор. Дом Мегид совсем чуть-чуть не дотягивал до полноценного замка.

  – Пойдемте со мной, господа, – пригласил мальчик, – я позову к вам госпожу Мегид. И заодно отдам ей почту.

  Левка остался возле кареты, окруженный заботой молчаливого Кристофа, и Мора, прежде чем проследовать в дом, рассмотрел Кристофову носатую рожу – нос был черный и блестящий, как у прокаженного, и длинный – как у еврейского банкира, а рот до ушей.

  – Ну и пачка... – не удержался Мора, и злой Рене прошептал одними губами:

  – Уж кто бы говорил...

  Втроем они вошли в дом, в сумрачную просторную прихожую, украшенную гобеленом и двумя вооруженными рыцарями. «Надеюсь, внутри они пустые» – подумал Мора.

  – Как представить вас госпоже Мегид? – спросил мальчик, и Мора ответил, сняв шляпу и склоняя голову в поклоне:

  – Алоис Шкленарж, алхимик, аптекарь.

  Рене поставил на пол саквояж и тоже снял шляпу, и волнистые волосы его поднялись вслед за шляпой, как корона:

  – Пауль Рейнхард Шкленарж, прозектор, – Рене поклонился, почти коснувшись пола пушистыми шляпными перьями, и зачем-то взял руку маленького почтальона, и поцеловал ее – с мягкой грацией списанного придворного селадона. Мальчик, и без того румяный, зарделся так, что уши запылали, выдернул руку и взбежал вверх по лестнице – сумка болталась, и коса била его по спине.

  – Госпожа Мегид сейчас выйдет к вам, – прокричал он сверху, с галереи. Рене смотрел ему вслед с нежной улыбкой.

  – Папи, вы все-таки buseranti*? – ехидно, но и растерянно спросил Мора.

  (*австр. мужеложец)

  – Где ты только нахватался таких слов... – как настоящий отец, посетовал Рене.

  – В Богемии, у маркитанток, – признался Мора, – и все же – я не знал, что вы любите мальчиков.

  – Мора, ты в силах отличить мальчика от девочки? – насмешливо сощурил ресницы Рене, – Для этого ведь не нужно быть таким старым, как я.

  Мора припомнил кудри, косу, студенческий мундирчик, опасно обтянувший стратегически важные места, и предположил:

  – Юный письмоносец и есть госпожа Мегид?

  – А я о чем? – Рене опустился в кресло и закинул ногу на ногу, – Пока она переоденется и причешется, я успею здесь поспать.

  Рене полузакрыл глаза и сделал мечтательное лицо. За ночь краска в углах его глаз потрескалась, и морщины обозначились особенно явственно, и Мора подумал, что и с его лицом, наверное, все уже не так хорошо, как хотелось бы. Он кончиками пальцев дотронулся до носа, проверил, прочно ли тот сидит, успокоился и принялся бродить по прихожей. Сперва Мора рассмотрел муляжи рыцарей – мечи у них были, кажется, самые настоящие, затем окинул взглядом гобелен. От времени гобелен выцвел и пропитался пылью. Сюжет был – псовая охота, и кое-кто из охотников лицом походил на собственных собак, или же на слугу Кристофа. Мору почти осенила гениальная догадка – и тут на галерее зашуршало шелковое платье, и знакомый звонкий голос произнес:

  – Простите, что заставила вас ждать, господа.

  Рене поднялся с кресла – в его движениях уже не было прежней легкости, его шатало от усталости и желания спать. По лестнице спускалась к ним девушка в платье цвета пыльной розы, кудрявая и румяная – щеки ее были пунцовыми даже несмотря на пудру, и Мора без труда узнал в ней давешнего почтальонишку.

  – Простите меня за нелепый маскарад, – смущенно проговорила юная дама, – испуг и нерешительность не позволили мне сразу открыться. Сожалею, что вам, уставшим с дороги, пришлось ждать, пока я приведу себя в порядок. Перед вами Аделаиса Мегид, дочь хозяев этого дома.

  Мора теперь уже с полным на это правом приложился к ручке румяной Аделаисы. Рене склонил голову к плечу, тонко улыбнулся и спросил осторожно:

  – Не сочтите за дерзость мой вопрос – ваши родители, господа Мегид, все еще на войне?

  Девушка с каким-то священным ужасом посмотрела на беззаботного Рене:

  – Вы знакомы?

  – Что вы, нет, – отвечал Рене, продолжая светло улыбаться, – просто сложил в уме некоторые факты.

  – Вы угадали, господин Шкленарж, они на войне и вот-вот вернутся – ведь война закончилась, – девушка недоуменно и испуганно смотрела на веселого аккуратного старичка, изящного и красивого, как фарфоровая игрушка.

  – Для вас, фройляйн Мегид – просто Рене.

  В прихожую вдвинулся носатый Кристоф и молча таращился, Аделаиса Мегид спросила его:

  – Комната для господ готова? – и Кристоф истово кивнул.

  – Мы не обременим вас, – напомнил о себе Мора, – как только лошади отдохнут, мы продолжим свой путь – до ближайшей гостиницы.

  – Господь с вами! – воскликнула румяная Аделаиса, не сводя глаз с Рене, – Оставайтесь столько, сколько вам потребуется! Здесь смертельная скука, на этом острове Авалонис, даже в карты не с кем сыграть.

  Аделаиса сжала руки в замок просящим и очень детским движением, и Мора увидел в ней того недавнего мальчишку, и подумал, что Аделаиса совсем еще юная барышня.

  – Мы с отцом невезучие игроки, – признался Мора, – Но для нас обоих будет честью сыграть с вами, фройляйн Мегид.

  – Только разве что к вечеру, когда вы наберетесь сил, – разрешила Аделаиса, переводя взгляд на Рене, весь вид которого говорил о крайней степени усталости, – Кристоф проводит вас в вашу комнату, вы сможете отдохнуть с дороги. Простите, что не приглашаю вас к столу – в столовой светильник свалился с потолка прямо посреди комнаты, и мы завтракаем каждый у себя. Кристоф подаст завтрак в ваши покои.

  – Мы безгранично благодарны вам за гостеприимство, – поклонился Мора.

  – Я должна все-таки разобрать свою почту, извините меня, – Аделаиса сделала неловкий, совсем школьный книксен и розовым вихрем вознеслась наверх. Безмолвный Кристоф выступил из угла и приготовился провожать гостей в их апартаменты.

  Апартаменты соответствовали более чем полностью стилю дома Мегид – гобелены с охотниками, высокое зеркало, китайские шпалеры и две кровати под балдахинами – по разным углам. Рене обрадовался кроватям, как родным:

  – Наконец-то мы с тобою прекратим жить во грехе, – Мора тут же разозлился, он не одобрял подобных шуточек, а Рене как ни в чем ни бывало сунул нос за шпалеры, – Как я и думал, горшок и таз. Как мне надоели за мою долгую жизнь эти тазы – и в зимних дворцах тазы, независимо от пола монарха, и в летних – тоже тазы, и в путевых дворцах – те же самые тазы, и то надо выпрашивать...

  – А в ссылке что у вас было – корыто? – уточнил Мора.

  – Лохань и растопленный снег, – Рене звездой упал на одну из кроватей, – Набираешь снег в лохань и ждешь – сначала, когда растает, потом – когда нагреется. Главное, кошачьего дерьма со снегом не зачерпнуть.

  На пороге возник счастливый Левка с чемоданами:

  – Что, Папи, опять сил у вас нет?

  – Прекращайте звать меня так, – Рене приподнялся на локте, – как будто я римский понтифик.

  – Левка, тебя-то хоть покормили? – спросил Мора.

  – Носатый гуся жарит, – Левка бросил чемоданы и устремился к двери, – Пойду караулить. Мне псоглавец уже и койку мою показал – сейчас поедим и баиньки.

  – Псоглавец? – переспросил Мора.

  – А то. Он со своей Флоркой – как брат с сестрой, вы что, не видите? И уши... – Левка собрался было продолжить про уши, но в дверях столкнулся с Кристофом, смутился и молча вышел. Кристоф внес в комнату поднос с тарелками, накрытыми серебряными куполами, молча поклонился и тоже вышел. Мора специально смотрел – под париком у него и не видно было ушей.

  – Ты что, веришь в кинокефалов? – Рене поймал его взгляд и рассмеялся, – Все знают, что их выдумал Геродот.

  – Как прозектору, слуга сей должен быть вам интересен, – съехидничал Мора. Рене поднялся с кровати, снял в тарелки серебряный купол:

  – Вот что мне сейчас интересно. И сон. И таз с водой, пусть даже со снегом. А кинокефалов, друг мой Мора, не бывает.

  Кинокефал, которых не бывает, внес в комнату две объемистые лохани с водой, кувшин он за ручку держал в зубах, как собака поноску.

  – Спасибо, любезный, – Мора отыскал в кармане монетку и вложил в кинокефальскую лапу, – еще что-нибудь будет? Мы хотим улечься спать.

  Кристоф помотал головой и вышел. Мора захлопнул дверь, проверил, крепки ли задвижки, и для верности дверь толкнул – держалась. Мора подошел к зеркалу и двумя пальцами, осторожно, но с усилием, отклеил от своего лица изящный гуттаперчевый нос. Под носом обнаружился еще один – короткий, с хищными, словно ножницами обрезанными, ноздрями. Лицо Моры не утратило с этой переменой своей резковатой красоты, но значительно потеряло в благородстве – что-то в нем появилось от цыган или от клошаров.

  – Нужно мыться, пока вода не остыла, – напомнил Мора.

  – Я уступаю тебе право первородства в этом деле, – лениво проговорил Рене и пальцами взял с тарелки несколько палочек моркови.

  Мора расплел косу, стащил с себя сапоги, сбросил на кресло черно-серебряный жюстикор и, напевая, удалился за шпалеры. Из-за шпалер раздались плеск и нестройное, бодрое пение.

  – Только умоляю, оставь мне воды, – Рене отпил из бокала, встал из-за стола и принялся рыться в саквояже. Извлек плоскую бутылку с белым маслом, корпию, сел перед зеркалом и начал неспешно стирать с лица грим:

  – Это не лицо, это брюхо жабы, – посетовал он. Кожа у Рене и в самом деле была, как у старого актера – совершенно вымороченная от многолетней краски, – А ты, друг мой Мора, опять смываешь грим водой?

  – А что я теряю? – раздалось из-за шпалер.

  – И то верно, – Рене смыл с лица краску и с жалостью смотрел на свое отражение в зеркале. К утру проступила на его щеках седая щетина, и стало видно, что Рене уже очень много лет – не меньше шестидесяти. Черные его волосы с красивыми, словно художником нарисованными, белыми прядями, и бархатные оленьи глаза – говорили о том, что некогда кавалер этот был необычайно хорош собою, а морщины, и запавшие щеки, и опущенные углы тонких, презрительных губ – говорили о том, что было это очень и очень давно.

  Мора вышел из-за шпалер – с полотенцем на голове – и встал за спиной у Рене. В зеркале отразилось его умытое лицо – щеки и лоб украшали черные пороховые татуировки, сделанные на русской каторге. Черные буквы "в", "о" и "р".

  – Мы с тобою – два красавца, – с горькой иронией проговорил Рене, – ты прав, вода тебе уже не повредит.

  Если бы кавалеры не были так увлечены созерцанием скорбной зеркальной глади, то могли бы увидеть, как лицо одного из охотников на тканом гобелене дернулось, как в судороге, бежевый глаз охотника на мгновение почернел, а потом – сменился совсем другим, серым, живым и блестящим глазом.

  После ужина Рене надел маску для сна – дневной свет мешал ему, эдакой цаце – и тут же уснул. Мора сидел на своей кровати, смотрел на спящего Рене, и сердце его сжималось, словно Рене и в самом деле приходился Море папашей. Рене не был Мориным папашей. Между этими господами не существовало ни малейшей родственной связи. Мора был цыган, Рене – потомок благородных крестоносцев, или меченосцев, или чего-то в таком же роде. По роду своей деятельности Мора был преступник, и само его имя – «Мора», не являлось, по сути, человеческим именем, это было наименование всех мужчин его цыганского народа. Мошенник, брачный аферист и карточный шулер, в одном из московских притонов Мора выиграл однажды в карты диковинный перстень с розовым, чуть мутным камнем, менявшим свой цвет при перемене освещения. Атаманша Матрена, тогдашняя Морина хозяйка, рассказала своему подопечному, что в перстне том – яд, и поведала легенду об авторе этого яда, прекрасном кавалере-алхимике, десять лет назад казненном в Петербурге на плахе. Тогда Мора испугался перстня и отдал его Матрене – пусть носит, раз уж знает, как с ним обращаться. Но история кавалера-алхимика – Матрена называла его господин Тофана – запала Море в душу. Мора знал уже про цесарского короля-алхимика Рудольфа, и наличие на родной земле кого-то подобного, придворного, днем блистающего на паркетах, а по ночам составляющего яды, отчего-то согревало Морино сердце. Мечтатель был Мора, особенно в молодости.