Текст книги "Черный спутник (СИ)"

Автор книги: Ангер Юрген

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

  – Булгаков, мы к Оловяшниковым на блины. Ты как – с нами? – раздался томный голос, дверца приоткрылась, и показалась розовое личико князя Петера, старшего из наследников старого князя. Разглядев облитого яйцами поручика, томный Петер хохотнул и закатил глаза. Поручик в отчаянии замахнулся на лежащего Мору палкой.

  – За что ты хочешь его бить? – спросил молодой князь.

  – Мерзавец пытался отравить меня, – поручик опустил палку, так и не ударив Мору – из кареты высунулся сам старый князь, глянул, можно ли вылезти, чтобы не в грязь, и вылезать погнушался.

  – Зачем же ты ел из рук моего псаря? – ядовито поинтересовался князь, с удовлетворением окидывая взглядом оскверненный мундир поручика, – Он же цыганва, рваные ноздри, le criminel...

  – Я не ел. Он наврал, что смешал приворотное зелье...

  – Разве ты не знаешь, что цыганы не ворожат? – поднял подрисованные бровки князь Петер, – Это цыганки ворожат, а цыганы только воруют.

  – Вот что, поручик Булгаков, – в голосе старого князя зазвенел металл, – ты повторяешь все ошибки твоего предшественника Дурново. И узнай у своих приятелей, что бывает с теми, кто бьет в моем доме моих слуг. Поверь, тебя ждет сюрприз. Мне некогда рассказывать. Иди в дом, переоденься – а мы дождемся тебя.

  Поручик устремился в дом, сдерживая злобные рыдания. Мора поднялся из лужи, подобрал опустевшую корзинку, поклонился господам и спросил невинно:

  – А что же бывает, ваша светлость, с теми, кто бьет ваших слуг?

  Старый князь демонически сверкнул глазами на дерзкого слугу, но потом сделал загадочное лицо и резко провел рукой в перчатке по своему затянутому в атласный галстук горлу. И дверца кареты захлопнулась.

  Пришла весна, и лед сошел, и лег на воду столь желанный всеми понтонный мост. И в один из солнечных апрельских дней Мора, наконец, дождался своего счастья. Возле дома высматривал его холеный кавалер в немецком платье, в парике таком, что кровь из глаз, и с мушкой на подбородке.

  – Юшка! – не поверил своим глазам Мора.

  – Виконт! Ну ты урод! – кавалер признал Мору и радостно заключил в товарища в объятия. Юшка этот работал в том же амплуа, что и некогда Мора – подделать вексель, охмурить поповну, обыграть в карты недоросля, в будуаре дамы после страстного свидания увести часы или перстень с туалетного столика... Только Виконт был звезда, а Юшка так, похуже и пожиже.

  – Привез? – первым делом спросил Мора.

  – А то! – Юшка вытащил из-за пазухи сверток, – Вижу, тебе как раз не хватает.

  Мора усмехнулся:

  – Когда только носа не хватает, еще ничего, хуже – когда ума.

  – Ума не привез, – покаялся Юшка, – зато привез к тебе Матрену.

  На миг у Моры потемнело в глазах. Но миг этот был краток.

  – Где вы остановились, – спросил он, – у Шкварни?

  – Бери выше. Гостиница «Святой Петр». Мы прибыли в своей карете, Матрена – фрау Гольц, я секретарь ее, Мануэль Гонтарь.

  – Как ты имя-то такое выдумал?

  – Утонул давеча в реке Мануэль Гонтарь, польский скорняк, а паспорт на берегу лежать остался. Так и стал я Мануэль Гонтарь, секретарь уважаемой фрау Гольц.

  – А фрау Гольц тоже в речке утонула?

  – Много ты пропустил, Виконт. Матрена наша замуж сходила за банкира Гольца, теперь почтенная вдова.

  – Ты прав, я все проспал, – с деланной печалью вздохнул Мора, – все проспал на нарах...

  – Так ты идешь со мной? Или нос сперва примеришь?

  – Ты ступай, Юшка, я попозже вас навещу. Вы когда в Москву возвращаетесь?

  – Завтра с утреца. Что тут высиживать?

  – Так я сегодня буду у вас.

  – Не пустят тебя. «Святой Петр» приличная гостиница.

  – А я не знал! Не ссы, Юшка, с новым носом мне все двери открыты.

  Первым делом Мора направился на конюшню. Принц непременно должен явиться к даме на белом коне. И конь такой в конюшне был – толстый, белый, флегматичный Афоня, раз в год по обещанию на нем выезжали молодые князья.

  – Дай мне на вечер Афоньку, – взмолился Мора перед конюхом, – ко мне зазноба из Москвы пожаловала. Мне с такой рожей – только конем ее потрясти.

  После истории с пасторшей Мора сделался в некотором роде кумиром у князевых слуг – Софью они любили, а поручика презирали.

  – Хозяин сегодня у Затрапезновых, гуляют, потом в карты сядут играть... До вечера старый черт не явится. Бери, но с осторожностью, не вздумай по городу раскатывать – наш собирался с купцами в экипаже кататься по первому солнышку. Старый гриб тебя и не узнает, а вот Афоньку узнает, и будет нам обоим по шее.

  – А кто так коня назвал? – поинтересовался Мора.

  – Сам хозяин и назвал, – отвечал конюх.

  – А почему остальные – Люцифер, Буцефал, Вельзевул, Агасфер еще есть – а этот Афоня?

  – Потому что Ксенофонт. В честь первого апологета безтрензельной езды.

  Получив коня, Мора принарядился – бедненько, но чистенько – надел новые ботфорты и приступил к примерке носа. В комнатке Моры давно выстроилась батарея притираний, белил и разноцветных пудр – как у барышни. Мора достал из тряпицы гуттаперчевый нос, снял с себя повязку – ноздри обрезаны были не до кости, но все равно заметно. После недолгой подгонки пилочкой и посадки на клей нос сел как влитой. Мора законопатил стыки с кожей – вышло не страшнее, чем у тех, кто болел оспой. После слоя белил, только называвшихся белилами и на деле имевших нежно-кофейный цвет, цвет природной цыганской кожи, Мора разными пудрами нарисовал поверх тона свое новое лицо. Уложил волосы в косу и сам себе понравился. Из зеркала смотрел на Мору изящный господин с глазами пугливой лани, с высокими, удивленно-печальными арками бровей и с орлиным носом. В иссиня-черных волосах господина серебрилась волной седая прядь – память о батогах на этапе. Цыган улыбнулся себе в зеркале – сверкнули белые, хищные зубы. Мора взял шляпу и отправился навстречу своей судьбе – верхом на толстом, белом коне Ксенофонте.

  Никому и в голову не пришло не пустить потрепанного, но все еще изысканного щеголя Гийома Делакруа (или, как старый князь это произносил – де ла Кроа) в гостиницу «Святой Петр». У Моры приняли коня и любезно проводили до самой двери номера вдовы Гольц. Мора постучался, дверь отворилась, и Юшка на пороге остолбенел.

  – Маэстро... – только и выдохнул он, – проходи, красавчик.

  – Матрена здесь? Вы что, вместе живете? – Мора огляделся, увидел разбросанные вещи, вперемешку мужские и женские, и прикрытую дверь в смежную комнату.

  – Сам знаешь, что за служба у нас, у секретарей, – подмигнул Юшка.

  Дверь смежной комнатки распахнулась, и на пороге возникла госпожа Гольц, она же атаманша Матрена – высокая, полная, с рябым от оспы лицом, ровесница прекрасной черной пасторши. Платье на Матрене было немецкое, от лучшей портнихи, волосы напудрены, на носу очки, а в руке книжка – как у давешней Готлибовой дамы.

  – Ты читаешь, Матрена? – изумился Мора.

  – Он меня научил, – грозная атаманша чуть смущенно кивнула на Юшку, – секретарь мой...

  Мора и Юшка стояли перед нею, как иллюстрация – «было и стало», такие же разные, как полотна Гейнсборо и Буше. Матрена могла сравнить и сравнила, и калмыцкие ее глаза, столько лет казавшиеся Море прекрасными, потемнели.

  – Что ж ты все не едешь ко мне, Виконт? – низким грудным голосом спросила она, снимая с носа очки, – Видишь, сама за тобой явилась. Здравствуй, золото мое.

  – Ну здравствуй, Матрена, – поклонился Мора и понял, что коронный его поклон теперь навеки отравлен ехидным определением одного старого деда – «как лакей!»

  – Заждалась я тебя, – Матрена обняла милого друга и расцеловала – ближе к ушам, чтобы не размазать краску. Разглядела вблизи – как ценитель картину, – Хороший нос, тебе идет.

  Мора и сам собирался в Москву в ближайшее время, но теперь, когда он увидел на своем месте, рядом с Матреной, простоватого Юшку... Что-то умерло в нем. Но что-то, наоборот, заиграло.

  – Что мне делать у тебя в Москве? – спросил Мора насмешливо, – На паперти сидеть, милостыньку просить?

  – Продешевить боишься? Знаю я, у кого ты здесь служишь, – узкие глаза Матрены превратились совсем уж в щелочки, – Юшка, выйди в спальню.

  Юшка скривился, но вышел. Матрена уселась на козетку, усадила Мору рядом, притянула к себе близко-близко:

  – Нос бы твой не свернуть ненароком... – и прошептала жарко в самое ухо, – Зачем ты гончего у меня просил?

  – А сам он тебе не сказал?

  – Этот скажет... Я не я и лошадь не моя. То ли тебя боится, то ли боится, что будет болтать – никто с ним больше не свяжется. Интригу держит...

  – То дело скучное, политика, – лениво отмахнулся Мора, – меньше знаешь – крепче спишь. Но наварился тогда я знатно. Будет ли еще такое, не знаю.

  – Фуй, малыш, – разочарованно произнесла Матрена, – мало тебе было батогов да рваных ноздрей. Политика...Герцог этот... Поехали с нами, малыш, не марайся. Место есть в карете, в Москве я тебя пристрою. Вот ей-богу, не видно, что у тебя ноздри рваны. А что мне не видно, то и барышни не заметят. Юшка мой дурак, простодыра, без тебя все не то...

  – Я летом приеду к тебе, госпожа банкирша Гольц, – отвечал Мора, отстраняясь,– если хочешь, письма буду пока тебе писать, ты же теперь грамотная, прочитаешь.

  – Уел... – усмехнулась Матрена, – смотри, хозяин твой новый – покруче тебя игрок, лапки-хвостик поотрывает тебе, и выбросит.

  – А я не с ним собираюсь играть, – отвечал Мора. И это была правда.– Дашь мне гончего еще, если попрошу?

  – Что ж не дать, когда ты платишь. Не хочешь сказать, что у тебя за интрига?

  – Пока нет, mein Mutter. Боюсь сглазить. Приеду – все узнаешь.

  – Как тебе будет угодно, золото мое, – Матрена встала, и Мора поднялся следом за нею, – Юшка, выходи!

  Сердитый секретарь вышел из спальни – весь оскорбленная добродетель.

  – Рад был видеть вас обоих живыми и здоровыми, – попрощался Мора.

  – А уж мы тебя как рады были видеть! – отвечала Матрена за себя и за Юшку, тот лишь ручкой помахал.

  Мора возвращался к себе – на белом коне – и сам себя угрызал. Звали – а он не поехал. Ничего не стоило подвинуть Юшку, остаться возле Матрены, вернуться к прежним делам – карты, барышни, поддельные расписки... Нет, все дерзкая мечта об акве тофане и противоядии Митридата – да и есть ли они, такие? Жив ли еще тот Левольд, по которому умирает старый князь? Папаша... Мора собрался было почесать нос, но вовремя спохватился. По-благородному выпрямился в седле, орлом глянул в светлую даль и понял, что все, привет горячий.

  На другом конце улицы показался открытый экипаж с таким содержимым, что лучше бы Мора на белом коне Афоне провалился на месте. В экипаже восседали старый князь, поручик Булгаков и купцы Оловяшниковы, старший и младший. Младший Оловяшников был в немецком платье и в мушках, а старший – как всегда. Поручик сиял зубами и кудрями. Старый князь же по обыкновению походил на кладбищенского ворона.

  Развернуться и удрать было унизительно, объехать – уже невозможно. Близорукий князь и не узнал бы Мору, он на людей не так чтобы обращал внимание, но он прекрасно знал коня Ксенофонта, названного в честь первого апологета безтрензельной езды. Мора ехал навстречу экипажу и мысленно прощался с березками, ласковым солнышком, своим здоровьем и с конем Афоней.

  – Гляньте, ваша светлость, каков Парцифаль! – воскликнул, как назло, молодой восторженный Оловяшников, указывая на Мору. Поручик посмотрел и тут же отвернулся со скучным лицом – не узнал ни коня, ни всадника.

  Князь сощурил глаза и тоже глянул. По улице, залитой от края до края молодым весенним солнцем, гарцевал на подозрительно знакомом белом коне изящный господин с оленьими глазами, с высокими, удивленно-печальными арками бровей и с орлиным носом. Черные волосы с одной белой прядью, во взгляде – наглость и одновременно страх. Всадник приблизился, приподнял шляпу и поклонился в седле, и узкое белое лицо его осветилось такой же испуганно-храбрящейся улыбкой. Дунул ветер, взлетели черные кудри. Князь отвернулся в ответ на приветствие. Это был просто похожий человек, незнакомый бедно одетый всадник, лишь отдаленно напомнивший – того, другого. Откуда-то всплыла в памяти нелепая французская песенка – «Âne, roi et moi – nous mourrons tous un jour ... L'âne mourra de faim, le roi de l'ennui, et moi – de l'amour pour vous».

  – Ваша светлость, что с вами? – вопрошал молодой Оловяшников, – Вам дурно?

  – А ты чего ждал, мизерабль? – привычно огрызнулся старый князь, – В мои годы хорошо бывает разве что в могиле.

  Старший Оловяшников расхохотался – как гиена. Князь оглянулся на всадника, и попа коня показалась ему не менее знакомой, чем физиономия типа в седле.

  Первым делом Мора вернул Афоню в стойло. Конюх поразился Мориной неземной красе:

  – Как нос-то отрос у тебя к свиданию!

  – Гуттаперча, – объяснил Мора, двумя пальчиками снял агрегат, замотал в тряпицу и убрал в карман.

  – И так неплохо, – оценил конюх, – зря ты заматывашься. Это, можно считать, ноздри есть. А через годик совсем зарастут.

  – Мне этого мало, – самоуверенно заявил Мора.

  В своей каморке Мора смыл грим – глаза, брови, губы поблекли на лице. Остались лишь – замазанные клейма. Мора зачесал волосы в хвост. Повязал на нос вечную тряпицу. Переоделся во что попроще. И вернулся на псарню – как ни в чем не бывало. Девиз его был: «Добровольное признание отягощает вину и дальнейшую судьбу осужденного» – или что-то вроде того.

  Мора явился на псарню вовремя – и часа не прошло, как пожаловал поручик Булгаков. После случая с зельем херувим поручик следил за Морой чуть ли не пуще, чем за своими светлейшими подопечными. Надеялся, судя по всему, поймать с поличным за уводом коня – и ведь поймал бы, если бы был повнимательнее.

  – Его светлость хочет видеть тебя, цыган, – проговорил поручик, стараясь произносить слова презрительно и надменно. Нет, он не обладал острым глазом и не признал в Море давешнего всадника.

  – А вы, капитан-поручик, теперь у князя за дворецкого? – не стерпел Мора и сам себя отругал – мало тебе, дураку безносому, что он тебя и так ненавидит?

  – Князь обещал выдать тебе плетей за воровство, а такое я не в силах пропустить, – весело отвечал поручик, – пойдем, мизерабль.

  – На конюшню? – смиренно поинтересовался Мора.

  – Зачем же, в дом. Его светлость кнутом все вазы расколупал, тебя дожидаючись, – сладко пропел поручик, – что ты спер-то у него?

  – Сейчас и узнаю, – Мора обреченно поплелся за поручиком. «Вот старая сволочь, – думал он сердито, – Надо было мне остаться с Матреной».

  В доме было тихо, как в чумном квартале. Молодые князья попрятались по комнатам, прислуга не казала носа. Старая княгиня высунулась было из своих покоев, но увидев, что ведут всего лишь слугу, тут же спряталась обратно. Поручик проводил Мору в кабинет с пюпитром и с веселенькой улыбочкой встал за его спиной. Все здесь было перевернуто – и пресловутый пюпитр, и стулья, а пол покрывали осколки и листы бумаги. Старый князь мерил шагами комнату, попирая разрушенное, словно демон Абаддон, с жутким свистом ударяя хлыстом по голенищам сапог – ибо посуду и мебель он уже побил, и больше портить было нечего.

  – Вот преступник, ваша светлость, – елейным голоском проблеял поручик.

  – Блестяще, – князь повернулся к вошедшим и уставился на Мору совсем безумным взглядом, – Спасибо, Булгаков. Оставь мне преступника и выйди. И закрой за собой дверь.

  – Но ваша светлость...Я хотел бы присутствовать! – возразил поручик.

  «Еще не хватало, – подумал Мора, – Если старый филин вздумает драться, я выскочу в окошко и буду таков...» Открытое окно манило. Да и Матрена до утра в городе...

  – Выйди, Булгаков, – повторил старик и стеком указал поручику путь, – Я не хочу бить слугу в присутствии посторонних. Это унизит и меня и его. Закрой дверь с той стороны.

  Поручик вышел – неохотно, с обиженным лицом. Прикрыл дверь – и слышно было, как прильнуло к двери чуткое ухо. Князь подошел к окну, выглянул зачем-то, и повернулся к Море. Лицо его, только что искаженное гневом, мгновенно разгладилось, безумие схлынуло из глаз, как не бывало – Абаддон превратился в Самаэля.

  – В чем моя вина? – спросил Мора, готовый отбрехиваться до конца.

  – Плюнь и разотри. Это спектакль, – отвечал старик по-французски, – ты понимаешь меня? Сможешь отвечать?

  На благородном языке франков князь говорил с тем же великим успехом, что и по-русски – с карканьем, шипением и чудовищным немецким акцентом. «И с чего люди врали, что он француз?» – подумал Мора.

  – Это язык моей матери, – отвечал цыган, и напомнил, – но и поручик ведь знает его. Он читал французскую книгу.

  – Ходил с нею, но не читал, – ядовито усмехнулся князь и ударил хлыстом по гобеленовой спинке дивана, – Изволь орать, я же тебя ударил.

  Мора издал поистине кошачий вопль и для верности пнул ногой банкетку. И спросил вполголоса:

  – Вашей светлости нужен почтовый голубь?

  – Угадал, – хлыст еще раз прошелся по дивану, – Мне уже мерещатся призраки...

  Он тоже не узнал ни коня, ни всадника. Чудная вещь – гуттаперчевый нос!

  Мора крякнул пожалобней после очередного удара и спросил:

  – Условия те же, что и зимой? – и прошептал вкрадчиво, – А ведь за розовую бусину я мог бы привезти вам и самого графа...

  Князь поднял брови и уставился на Мору:

  – Как так можно? Он же под арестом, как я!

  Искуситель Мора подошел ближе, нарочно уронив стул, и прошептал:

  – Он не как вы. Один, без семьи, охраняют его кое-как... Помрет старый граф, а выедет из Соликамска под покровом ночи мещанин Попов или Сидоров – документы разные сделать можно...

  – Тебе-то – зачем? – старик пронзительно глянул на Мору, и тот понял, что выдал себя лишним энтузиазмом.

  – Может, я в ученики к нему мечтаю попроситься? – выпалил Мора и, вспомнив о поручике, пронзительно завопил, а затем продолжил страстным шепотом, – За такие знания стоит и ноги мыть, и воду пить. Мон Вуазен, Тофана – все мертвы, никто во всей Европе более секрета того не знает...

  Хлыст вновь обрушился на спинку многострадального дивана.

  – Ты с именами-то потише, наш цербер может их знать, – напомнил старик, – Пока что просто отвези письмо и посмотри, что там и как.

  – Сам не смогу – поручик глаз с меня не сводит, как бы не выследил, мерзавец. Гонец мой поедет, он все разведает и мне передаст, он парень толковый, – поразмыслив, решил Мора – хоть и не терпелось самому ехать, но так выходило безопаснее, – а то ваш цербер все мечтает под кнут меня подвести. Я дам вам знать, ваша светлость, как гонец приедет, – Мора вскочил на подоконник, сиганул в сад и был таков.

  Князь театрально разразился тирадой многоступенчатых немецких ругательств, вовсе неподобающих пожилому почтенному человеку, и на пороге возник цербер – кудрявый, ощеренный, как злой пудель:

  – Сбежал? Я прикажу его схватить!

  – Брось, Булгаков, я уже отвел душу. Пусть побегает, подлец, – умиротворенно отвечал старый князь, – Давай вернемся опять к Оловяшниковым, в карты сыграем. Ты давно не выигрывал – садись с нами третьим, и обещаю, что звезда удачи загорится и для тебя.

  Поручик не решился спросить – не получал ли его светлость на заре карьеры по лбу канделябром?

  Была уже ночь, когда Мора явился на порог Матрениного номера – как говорится, а-ля натюрель, почти без краски, в одежде псаря, только снял все-таки с носа уродливую повязку. И персонал «Святого Петра» был не то чтобы очень против такого визита. Матрена открыла дверь сама, смерила взглядом:

  – Все равно хорош, негодяй. Что, решился? Едешь?

  – Дай мне гончего, муттер, – Мора взял Матренину руку и поцеловал ее с жаром, – Пожалуйста, хозяйка...

  – Политика? – зевнула Матрена, но руки не отняла, – Не загубишь ты мне парня? Жаль будет потерять его ради курвы немецкой...

  – Это даже не политика, муттер, – Мора посмотрел такими молящими, пронзительными щенячьими глазами, и Матрена вспомнила все, что было у них, и более всего пожелала, чтобы он остался, – это мой шанс стать, наконец, тебе равным.

  Из спальни вышел всклокоченный, сонный Юшка. Матрена сморщилась и отняла руку.

  – Вы поможете мне, госпожа банкирша Гольц? – вкрадчиво, нежно спросил Мора.

  – Что ж не помочь, раз ты платишь, – отвечала Матрена, – когда интригу-то раскроешь?

  – Летом, муттер, летом, как яблоки созреют, – медленно проговорил Мора, – и звезды опустятся низко, и отчетливы станут созвездия Саггитариус и Лира...

  – Брось свои цыганские штуки, – прервала его Матрена, – я дам тебе гончего. Иди, не мешай нам спать, нам с утра дорогу ехать.

  – Спасибо, хозяйка.

  Гонец – все тот же, что и зимой – не подвел. Отвез письмо и привез ответ, и ни волки, ни лихие люди не стали ему помехой. Привез он и еще кое-что, то, на что Мора не смел и надеяться.

  – В Перми два цесарца в речке купались, – чуть лениво, в обычной своей манере, начал рассказ гончий, – да захлебнулись, а абшиды их на берегу остались лежать. Алоис Шкленарж и Павел Шкленарж, то ли два брата, то ли отец и сын, не разберешь. Если выкупишь у меня абшиды вперед Матрены, отдам, но только это дорого. Цесарцы, сам понимаешь.

  – С какого ж рожна цесарцев в Пермь понесло? – спросил Мора, размышляя, сколь опасным занятием становится в наше грозовое время простейшее купание в речке.

  – То зубодер и аптекарь богемские, купцу Ерохину зубы вставляли. Как расплатился с ними купец, на радостях напились...

  – И – айда купаться! – продолжил Мора, – Я возьму паспорта, только Матрене ни слова.

  Они сидели в трактире Шкварни, в самом укромном уголке, отгороженные занавеской, но прекрасная трактирщица то и дело отодвигала занавеску, заглядывала – все ли у гостей хорошо – и бросала на Мору многозначительные взгляды. «Связался на свою голову» – зло думал Мора, понимая, что с романом пора заканчивать.

  – Уж как Матрена меня пытала, – неторопливо продолжил гонец, – и куда я ездил для тебя, и к кому, и что возил.

  – А ты – кремень?

  – Я наврал, что князь ваш в мужнюю жену влюбился на старости лет и так цацки ей дарит, чтоб оттаяла. Но Матрена не скажу, чтобы поверила мне.

  – Так она не такая дура.

  – Так и я не дурак. Ты мне платишь больше Матрены, ей и в голову не придет такие деньги за дорогу отдавать. А что тебе надо в Соликамске том – да бог весть.

  – Многие знания – многие печали, – подтвердил Мора.

  – Хорошо сказано. Прям про меня.

  Госпожа Шкварня заглянула за занавеску:

  – Все у вас хорошо, голуби?

  – Оставь нас, Лукерья Андреевна, в покое, – взмолился Мора, – нам пошептаться нужно без свидетелей. Видишь, и шторку задернули – уединения ищем. Как гость мой уйдет, я загляну к тебе сам.

  Трактирщица скрылась, Мора послушал, как удаляются ее шаги, и спросил:

  – Так что там с графской охраной?

  – Да зашибись у графа охрана, – усмехнулся гончий, – пьяные лежат что ни день, и во главе их поручик, верховный пьяница. Говорил я с лекарем, что с графом живет – тот готов своими руками сидельца придушить, лишь бы самому в столицу вернуться. Если дед помрет – ну или прикинется, что помер – доктор лобик ему потрогает, и поручику скажет – мол, можете выносить. А поручик что ни день, то в дымину. Он и не поймет, мертвый перед ним или живой. Полинька эта... Может, и нет у них с графом амура, но видно, что она его любит. Но если граф помрет, – поручик в столицу вернется, а Полинька наша – жена поручика. И в столицу ей ой как хочется, не меньше, чем лекарю.

  – А сам граф?

  – А ты как думаешь? Столько лет сидеть взаперти в такой дырище и мочь ходить только в церковь – при том, что в бога он не верит. (Тут граф стал Море еще симпатичнее) Да он готов босиком бежать по снегу через всю Сибирь – лишь бы прочь оттуда. Только некуда ему бежать.

  – Не жалей графа, – отвечал Мора, – может, скоро ручку ему целовать будешь. Где-нибудь в Варшаве...

  – Сам целуй ручку зубодеру Шкленаржу, – оскорбился гончий, – да и что мне делать в Варшаве? У меня в Москве невеста...

  – Значит, ты женишься скоро?

  – Так на что мне деньги-то? Женюсь, поселюсь в Коломне, дела оставлю, и ни ты, ни Матрена мне больше не указ. Лавочку открою и забуду про вас, как про страшный сон.

  – Ты погоди забывать про нас, съезди со мной в последний разочек, – попросил Мора.

  – Что ж не съездить, – согласился гонец, – мне деньги нужны.

  – И Матрене ни слова! – напомнил Мора.

  – Обижаешь ты меня, – набычился гончий, – ранишь мою гордость.

  – Извини, я так, напомнил, – Мора встал с лавки. Письмо и два цесарских паспорта покоились у него за пазухой, а денег больше не было совсем – все отдал алчному посланнику.

  Мора отправился было разыскать трактирщицу – раз уж обещал – и увидел, как оба Шкварни, муж и жена, перед крыльцом поливают друг друга отборным матом, а Шкварня-супруг даже замахивается дрыном. Мора постоял, послушал в компании еще нескольких благодарных зрителей, да и пошел себе восвояси.

  Под окошками князя теперь дежурил солдат с ружьем – поручик проявлял бдительность. Мора посмотрел на солдата, вздохнул и направился на конюшню. Возле конюшни прохаживался еще один стражник. «Черт бы драл тебя, засранец кудрявый» – нелицеприятно подумал о поручике Мора. Паспорта он успел спрятать в тайник, осталось распрощаться с письмом и получить расчет. Но как это сделать? В доме – никак.

  Мора дождался, когда князь соберется опять тренировать Люцифера – песаду они выучили, настало время для более сложной фигуры – мезэра. С наступлением теплой погоды тренировки происходили регулярно в устроенном во дворе импровизированном манеже. Посмотреть на этот маленький цирк собиралась вся дворня, а молодые князья глядели из окон – то ли с волнением, то ли с надеждой. Поручик на выездке не бывал никогда, отсиживался в доме – с тех пор, как князь застрелил из его пистолета беднягу Выбегая. Сил не было терпеть ехидные комментарии и предположения – что следующее отберет у поручика его подопечный.

   В этот день Море повезло – представление началось. Конюхи привязали коня к пилярам, старый князь вышел на манеж с шамберьером и хлыстом, весь в черном, – еще более демонический и величественный, чем обычно.

  – Франц, одолжи удочку! – через весь двор истошно заорал Мора, завидев повара – знатного любителя рыбалки. Конь в пилярах затрепетал, запрядал ушами.

  – Не ори, пугаешь коня, болван! – огрызнулся князь. Конюхи зашикали на Мору.

  – На что тебе удочка? – шепотом спросил подошедший Франц.

  – Хочу завтра с утрецухи на плотине голавлей половить! – все еще очень громко отвечал Мора. Князь не замедлил откликнуться:

  – Я вижу, кто-то соскучился по хлысту?

  – Простите, ваша светлость, уши заложило, – Мора взял Франца под локоток, увел прочь от манежа от греха подальше и спросил уже шепотом:

  – Так дашь мне удочку?

  – Дам, если не шутишь, – удивленно отозвался Франц, – и что ты вздумал так орать? И так он тебя не любит.

  – Как же не любит? Хлыста посулил, – ухмыльнулся Мора.

  – Хозяин наш никогда слуг не бил, только тебе, говорят, хлыста досталось – аж в окошко недавно от него сигал, – припомнил Франц.

  – Вот ты, Франц, немец, и не знаешь русских пословиц. Бьет – значит любит. Небось и не слышал такое?

  – А ты разве русский, Мора? Или кто? – задал Франц давно терзавший его вопрос.

  – Или кто. Мора Михай – как думаешь, исконно русское имя?

  – А говорят, ты графа французского байстрюк.

  – А говорят, что кур доят, – отвечал Мора, – Цыган я, Франц, и мать моя была цыганка, а про французского графа у русских тоже поговорка есть – чей бы бычок не скакал, а теленочек-то наш.

  Мора взял у повара удочку, коробочку с крючками, и спросил напоследок, где лучше накопать червей – за сараем или на компостной куче?

  Ранним утром – за час до рассвета – Мора уже сидел на плотине с удочкой. И ждал – не послышится ли вдали конский топ. Никакого топа не слышалось, и Мора приуныл было – хоть рыба и клевала – и подумал, что князь на старости лет потерял нюх и не понимает совсем уж прозрачных намеков. На воде раздался плеск, словно била хвостом далекая русалка. Мора вгляделся в предрассветную мглу – в тумане, по речной глади, неслышно скользила рыбацкая лодка, прикрытая навесом. Сквозь ткань навеса призрачно мерцал огонек фонаря. На веслах сидели солдат-охранник и повар Франц, не иначе как удостоенный такой чести в качестве эксперта по рыбалке. Старый князь величественно возвышался в лодке в своем дивном лисьем плаще – по случаю утренней прохлады. Поручика с ними не было.

  – Вон псарь удит, ваша светлость, – Франц разглядел Мору на берегу, – тот псарь, который цыган.

  Старик что-то ответил – не слышно было из-за плеска весел, лодка подплыла к Море совсем близко и стала в камышах.

  – Доброе утро, ваша светлость, – поздоровался Мора.

  – Здравствуй, цыган, – старик в своем плаще выглядел как король в мантии, только удочки все портили, – много наловил?

  – Да не клюет не черта, – в сердцах отвечал Мора.

  – Так иди к нам в лодку, на середине реки больше поймаешь. Давай, забирайся.

  Солдат и Франц удивленно переглянулись. Мизантропии хозяина в их глазах был нанесен сокрушительный удар.

  – А господин поручик не прячется в палатке, ваша светлость? – на всякий случай уточнил Мора.

  – Боишься? Нет, он с нами не ездит, его на воде укачивает. Иди, не бойся.

  Мора по воде прошлепал до лодки – вода залилась в сапоги, штаны вымокли до бедер – и кое-как забрался. Гребцы оттолкнулись от дна, и посудина выплыла на середину запруды. Гребцы сложили весла, закинули удочки. И Мора тоже закинул – что ему оставалось? Князь подсел к нему, совсем не боясь запачкать свою мантию, и спросил по-французски:

  – Ну – и?

  Мора глянул на гребцов – те не сводили глаз с поплавков, вялые, как сонные мухи – и осторожно передал князю сверток с письмом. Князь спрятал письмо под плащ.

  – Я хочу розовый камень, – тоже по-французски бестрепетно потребовал Мора.

  – Мы так не договаривались, – но старик все-таки отдал розовую бусину и поморщился, когда Мора спрятал ее в рот, – Она же ничего не стоит!

  – А что стоят для вашей светлости эти письма? – бесстрашно спросил Мора, – Для чего вам это?

  – Такой слуга, как ты, и правда, заслуживает кнута, – сердито отвечал старый князь, – Много ты понимаешь...

  – Я понимаю, что тот человек так вам дорог, что вы готовы нарушить закон, чтобы помочь ему. Еще чуть-чуть, и вы похитите его из-под стражи, как девицу из-под венца. И ваш покорный слуга берется проводить его – куда, в Кенигсберг, в Варшаву? И сколько это будет стоить?

  – Стоить это будет – все четки, что остались. И ты берешься проводить его – в баронское поместье Вартенберг.

  – А барон не будет против?

  – Это мое поместье, и я могу принимать там кого захочу.