Текст книги "Черный спутник (СИ)"

Автор книги: Ангер Юрген

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

  – Так вы – барон фон Вартенберг? А мне говорили, что суд лишил вас дворянства и всех земель.

  – Кто тебе такое сказал? – князь не разозлился, а почему-то рассмеялся, – Мелковато, конечно, после регентства и герцогства, но я все еще дворянин, друг мой. Мелкий силезский дворянчик фон Вартенберг – уж лучше слыть лишенным всего. И то, что я собираюсь сделать, то, для чего ты мне нужен – всего лишь возврат старого долга. Тот человек в Соликамске не друг мне и не враг, я ему должен. Вряд ли ты знаешь, цыган, что такое долг чести.

  – Я всего лишь бастард Делакруа, куда мне долг чести. Я уже говорил вашей светлости, что убил в Кенигсберге человека, – высокомерное лицо князя вдруг сделалось недоумевающим, как у поручика Булгакова, – и одна добрая дама выручила меня из тюрьмы. Я служил ей за это семь лет, как Иаков служил за свою Рахиль. А так-то да, долг чести – вещь для меня неведомая.

  – Так все же ты знаешь Писание, хоть и не совсем хорошо, – криво усмехнулся князь, – Ты не поверишь, но когда-то я тоже убил в Кенигсберге человека. Тридцать лет назад, тебя тогда еще и в заводе не было. Только из тюрьмы меня спасала не дама, а этот вот Рейнгольд, который пишет сейчас жалкие письма. Он мне никто, он отрекся от меня после моего ареста, но что поделать? Я все еще ему должен.

  Князь сбросил плащ на лавку и забрался под навес. Не иначе, решил прочитать письмо. Мора посмотрел на воду, увидел, как ушел под воду поплавок, вытащил рыбину и бросил в ведро. Солдат и Франц спали над своими удочками, убаюканные, как колыбельной, французской речью.

  Сперва над навесом взвился робкий дымок, затем полноценный язык пламени. Мора не стал дожидаться доброго пожара и выплеснул на огонь ведро с рыбой. Горестно запахло паленым. Старик вылез из-под навеса мокрый и злой.

  – Ваша светлость разводили костер? – спросил Мора невинно.

  – Ваша светлость жгла улики, – шепотом отвечал князь и объявил – уже громко – проснувшимся недоуменным рыболовам, – Навес загорелся, бездельники. Гребите к берегу, придется сушиться.

  Костер весело потрескивал, и рядом с костром на рогатине исходил паром хозяйский черный кафтан. Сам князь, завернувшись в плащ, стучал зубами. Солдат и Франц сели на берегу и по-новой закинули удочки. Мора следил за костром, подкидывал хворосту и смотрел, чтобы у князя больше ничего не загорелось. И радовался, что в волнении не проглотил свой гонорар.

  – Расскажи мне, как он живет? – спросил князь на своем ужасном французском. Мора не сразу понял, о ком речь. А как догадался – ответил:

  – Плохо живет. В бога он не верит, а ходить ему можно только в церковь. Стражники пьют, лекарь мечтает сбежать в столицу и готов уже потихоньку придушить своего нанимателя. Жена поручика влюблена в графа безответно.

  – Узнаю Рейнгольда. В него всегда кто-нибудь да влюблен безответно, – ядовито вставил старый князь, – А сам-то он как, старая перечница?

  – Отчаялся так, что готов бежать босиком по снегу через всю Сибирь, было бы куда, – процитировал гончего Мора.

  – Это не в его манере – бегать без обуви по снегам, – скептически отозвался князь, – но если судить по тому, что он пишет – ссылка его уничтожила. Растоптала – в пыль, в прах, в пепел...

  – В ваших силах вернуть ему жизнь, – напомнил Мора, – в поместье Вартенберг. А благодарный ученик Алоис Шкленарж будет служить учителю верой и правдой.

  – Это еще кто?

  – Это я, – скромно потупился Мора, и продолжил размеренно, – после безвременной кончины ссыльного графа из города выедут братья Павел и Алоис Шкленарж, цесарские подданные, зубодер и аптекарь, и направятся в сторону заповедного баронства.

  Мора пошевелил кафтан на рогатине – еще мокрый. И рыбой от него воняло, и рекой.

  – А сейчас на что тебе тофана? – спросил князь, дрожа в своем лисьем меху, – ты же не знаешь, сколько ее сыпать и как?

  – Знаю, – плохо скрывая гордость, ответствовал Мора, – потому и просил, чтобы в дороге иметь и такое оружие. Мне далеко, конечно, и до Мон Вуазен, и до обоих Левольдов, и до самой синьоры Тофана, но сколько сыпать-то и я знаю. Ну и как пароль для вашего друга, чтобы он мне поверил – рожа-то моя доверия не вызывает.

  – В какой ряд ты его поставил! – в голосе князя зазвучала ирония, – Ты хорошо о нем думаешь, Рейнгольд не великий отравитель. Тряпки, танцы, фрейлины и карты – вот сфера его интересов. Он подражал версальскому шевалье де Лоррену, вот и носил на себе эти перстни с ядом. Так кошка шипит, притворяясь змеей.

  – Но при этом остается кошкой, – возразил Мора, – маленьким, но все же хищным зверем.

  – Маленьким, друг мой Мора, – князь впервые назвал его по имени, – тут главное слово – маленьким. И слабым. Хоть кошка и падает всегда на свои четыре лапы – бывает, она падает в ад – и в аду такой ее талант бесполезен.

  И столько грусти было в этих словах, что Мора понял – князь лукавит, и дело тут не в долге дворянской чести. «Ты и правда все бы отдал, чтобы его вернуть,» – подумал Мора, глядя в черные, лихорадочно блестящие глаза.

  – Поверьте, я в силах защитить человека, знающего такие тайны. И вы знаете – я умею платить по счетам – не только за плохое, но и за хорошее, – заверил Мора, – И вы увидитесь с ним, ваша светлость – и делайте с этим, что хотите.

  – Ты знаешь, что светлость уже не светлость, – напомнил старик, – впрочем, и граф не граф, и ты не Мора и, наверное, даже не цыган. Дай мне твою руку.

  Мора протянул ему руку и почувствовал, как в ладонь легли еще две бусины из четок. Посмотрел, какие – рубин и бриллиант.

  – Не тащи их в рот, порежешься, – предупредил князь. Но Мора все равно сделал по-своему.

  – Премного благодарен вашей светлости, но это было лишнее.

  – Одна вместо розовой, другая на расходы. Мама не учила тебя, что нельзя говорить с набитым ртом? Ты сейчас как обезьяна с орехами. Проверь, не высох ли кафтан – поручик скоро хватится нас, а я тут с тобой...

  Лодка уплыла, Мора уселся у костра и задумался. Где оно, поместье Вартенберг? Мора и не слышал о таком. Но у пастора хранились карты – а на картах может найтись и поместье. Мора поднялся, дошел до плотины – здесь, среди замшелых камней, и был его тайник. Мора вытащил камень, запустил руку в образовавшуюся нору и достал железную коробочку. В коробочке мрачно сверкал изумруд и масляно поблескивали золотые червонцы. Мора выплюнул в руку бусины и вложил их в коробочку, коробочку спрятал в нору и обратно заложил камнем. Затем вернулся к догорающему костру, расстелил возле него свой видавший виды армячишко и заснул, поджав к животу ноги. Рыба плескалась в ведре, костер дымил, затухая, и Море снились сны – Матрена в очках и с напудренными волосами, госпожа Шкварня с дрыном и загадочное баронское поместье Вартенберг, во сне похожее на подмосковную Коломну.

  Мора проснулся – день уже клонился к закату. «Здоров же я спать» – похвалил он себя. Костер давно остыл, Мора подхватил удочки, ведерко с рыбой и поднялся на плотину, чтобы идти домой. На плотине встречали его поручик Булгаков, довольный, как сытый кот, и два солдата.

  – Что случилось, ваше благородие? Хозяин зовет меня? – развязно спросил поручика Мора.

  – Твой хозяин зовет разве что пастора для причастия, – упоенно отвечал поручик, – Старый черт свалился с горячкой, и врач говорит, что не дожить ему и до утра. Считай, что наш с тобою князь уже покойник.

  – И вы, капитан-поручик, решили отлупить слугу его светлости, раз уж теперь некому вступиться? – догадался Мора.

  – Что ты, это так дешево! – серебристо рассмеялся поручик, – Я скажу, что ты напал на меня, и вот два свидетеля, – он кивнул на солдат, – и ты вернешься в острог. Теперь уже навсегда, и некому будет выкупить твою свободу. А в остроге ты свое получишь, не беспокойся.

  Мора бережно поставил ведерко с рыбой на землю:

  – Как же я напал на вас, господин капитан-поручик?

  Поручик раскрыл было рот, чтобы рассказать, как – и внезапно стремительная сила подхватила его и увлекла. Солдаты ничему не успели помешать – где им было тягаться с питомцем Кенигсбергского чрева? Мора за шкирку подтащил поручика к тому краю плотины, где низвергалась вода, и с ускорением метнул в бурные воды – только подошвы мелькнули. Затем повернулся к застывшим в ужасе солдатам:

  – Вяжите, православные! Утопил я начальничка вашего!

  – Врешь, живой он! – один из солдат осторожно глянул вниз и расцвел – поручик, мокрый и грязный, но вполне живой, лез из воды.

  – Значит, не буду я повешен, – вздохнул сокрушенно Мора. Он собрался было удрать, но понял, что бежать ему некуда, как тому графу – все рухнуло. Да и не хотелось бежать ему, а хотелось – лечь и сдохнуть.

  «Bien recueilli, débouté de chacun» – вот что вертелось в памяти у Моры, когда, избитого батогами, вносили его в барак и Шило бросился к нему с криком:

  – Кормилец!

  – Еще скажи – отец родной, – тихо отозвался Мора.

  Еще месяц Мора лежал, обложенный бодягой и какими-то еще припарками, а Фома с Шилом с почтением за ним ухаживали – лично, не допуская до такого дела шнырей. В первый же день Мора поднялся и сам дошел до параши – но обратно его тащили все-таки товарищи.

  Капрал Медянкин перед раздачей батогов сказал даже с каким-то сочувствием:

  – Говорил я тебе, Мора Михай, не лезь к его светлости – а не то обратно вернешься. Но ты же умный, ты же не послушал...

  Мора лежал целыми днями – то на животе, то на боку – и размышлял, зря он дал себя поймать или не зря. По всему выходило – зря и он, Мора, дурак. Еще думал о том, наврал ли ему поручик о том, что старый князь помер. По всему выходило, что и верно, помер. Князь был древний дед, лет ему было, наверное, все шестьдесят, и неудивительно, что в таком возрасте человек вдруг взял и помер. Море было обидно – ведь все его честолюбивые замыслы умерли тоже. Но оставался тайник в плотине, а в Москве – Матрена, и срок у Моры – всего-то два года. Что делать потом? Расписки подделывать да недорослей в карты надувать, и никакой тебе тофаны, никакой Вены, никакого баронства Вартенберг. Баронство делят уже с высунутыми от усердия языками молодые князья...

  Когда Мора смог впервые выйти погулять, лежал снег. Мора шел по загаженному двору острога, и Шило бережно поддерживал его под локоток:

  – Не споткнись, кормилец.

  Этот «кормилец» раздражал Мору бесконечно, хоть и не был со стороны товарищей издевательством. Скорее, данью благодарности – столько месяцев Мора жертвовал часть своего жалованья друзьям-арестантам. И старый князь был бы приятно удивлен на своем пушистом облаке для важных господ – у каторжников тоже существовал свой долг чести. Впрочем, бывший заключенный Кенигсбергской тюрьмы, кажется, все-таки это знал.

  – Мора Михай! – окликнул цыгана караульный.

  – Здесь, начальник, – отозвался Мора.

  – В караульню, к капралу! Человек к тебе!

  Мора поплелся за солдатом, гадая, что там за человек. Мысли в голову лезли самые разнообразные.

  В караульне Мору поджидали бессменный капрал Медянкин – как всегда, навеселе – и псарь Готлиб.

  – Здравствуй, Мора, – по-немецки поздоровался Готлиб.

  – Он по-русски не говорит, только по-своему, – пояснил капралу Мора, и ответил Готлибу, – привет, если не шутишь.

  – Я понимаю его, разговаривай, – добродушно отмахнулся капрал, – думаешь, он со мной по-другому говорил? Воркуйте, голуби, мне тренировка нужна – я немецкий изучаю.

  – Поручик врал, что ты повешен, – сказал Готлиб, с интересом вглядываясь в Мору, – ну и рожа у тебя, оказывается!

  – Так натюрель! Видишь, не повешен, даже уши сохранил, отделался батогами.

  – Скажи за это спасибо полицмейстеру. Хозяин дружен с ним и просил за тебя.

  – Князь не помер? – обрадовался Мора.

  – Собрался было помирать – наш доктор каждый день говорил, что он не доживет до утра. Пастор, болтун толстый, не выходил из хозяйских покоев. И кровь пускали, и пиявок прикладывали – горячка, все без толку. Из столицы приезжал личный лекарь ее величества...

  – Господин Лесток?

  – Лесток давно сослан, нет, другой приезжал. Он-то и выходил больного – но месяц с ним возился, не меньше. Личный врач ее величества – в городе знатная была ажитация...

  – Старая любовь не ржавеет, – усмехнулся Мора.

  – Поаккуратнее, – нараспев напомнил капрал, – оскорбление величества! Или еще батогов захотел?

  – Тогда дружба, ваше благородие, старая дружба.

  – То-то же!

  – И что князь сейчас? – спросил у Готлиба Мора, – Здоров и охотится?

  – Куда ему охотиться, – ответствовал Готлиб, – Лежит в постели с тряпкой на лбу, пишет мемуары – «Семьдесят интересных лет». Велел рассказать ему, как я тебя навестил.

  Мора приободрился, но виду не подал. Спросил:

  – А как поручик? Все зверствует?

  – Более не может. Продулся в карты полицмейстеру и теперь как воск в его руках. А полицмейстер – лучший друг нашего хозяина и тоже должен ему выше крыши. Так что солдаты стоят у нас теперь только на крыльце, да и то не всегда. Наивный поручик, он никогда не садился за карточный стол с хозяином, все сетовал, что тот играет грязно. А с полицмейстером сел и играл – как будто в нашем доме живет единственный в городе шулер!

  – Поаккуратнее! – опять пропел капрал, – Оскорбление представителя власти!

  – А знатно вы по-немецки понимаете, ваше благородие, – подольстился Мора.

  – А то! – расцвел Медянкин.

  – Я сохранил твои вещи. И банки с пудрой, и нос. Что-то подсказывает мне – ты скоро вернешься, – сказал Готлиб.

  – Не сглазить бы. Спасибо, что нос не выкинул.

  – Я принес тебе дачку, – чуть смущенно признался Готлиб и выложил на стол объемистый сверток. Капрал не на шутку оживился, раскрыл сверток:

  – Нужно проверить, нет ли чего запретного.

  Содержимое свертка радовало глаз: шмат сала, вареные яйца, добрая краюха хлеба и венец творения – жареная курица. Медянкин немедленно завладел курицей:

  – В ней может быть напильник. Или может не быть напильника – все равно такое тебе не положено, – капрал оторвал куриную ногу и впился в нее зубами.

  – На здоровьице, ваше благородие, – вежливо отвечал Мора, – спасибо, Готлиб. И его светлости передай спасибо – за мои целые уши.

  «Сало караульные отнимут, – подумал Мора, – но это ерунда. Князь не помер. Значит, и я еще побарахтаюсь».

  Он стоял на пороге караульни со своим свертком, из которого стражник, действительно, тут же утянул сало, и смотрел на бараки, на ели под снегом, на огни далеких домов на берегу застывшей подо льдом реки – и туман застилал его глаза, и лампадки нищих домишек казались Море иллюминацией волшебного поместья Вартенберг.

  Но барахтался Мора до самой весны – скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. За это время наведалась к арестанту прекрасная госпожа Шкварня, привезла трактирные яства, высоко оцененные караульными, пообещала ждать и помнить. «Жди, дура, – думал Мора, – освобожусь – и попа к попе, кто дальше прыгнет».

  Солнышко растопило сосульки на крыше барака – толстые и мощные, как сталактиты, одна такая сосулька убила зимою собаку. Прояснилось небо, начал оседать снег. Самозабвенно орали вороны. Мора стоял во дворе, смотрел на реку и думал, не зальет ли вода по весне его тайник.

  – Мора Михай, в караульню! – прокричал истошно стражник, – И с вещами!

  – Под счастливой звездой ты, Мора, – завистливо проговорил Фома, – мне бы твою фортуну!

  – Не сглазь, дурак, – осмотрительно напомнил Шило, – твоя фортуна в том, что опять кормильца обретешь.

  – Поторопись, цыган – там в караульне такое чудо тебя ожидает! – стражник был сам не свой. Мора даже подивился – кто же произвел на солдата подобное впечатление?

  В караульне ждали его пастор с женой. Медянкин во все глаза смотрел на черную Венеру, и пасторша от смущения прикрывала лицо шалью.

  – Он внес деньги за тебя, – капрал кивнул на толстенького, важно надутого пастора, – Видать, его светлости по душе такие слуги, как ты.

  – Мора добрый слуга, – возразила Софья, – а с лица ведь воду не пить, так вы говорите?

  – Мы говорим – сколько волка ни корми, он все в лес смотрит, – отвечал капрал, – и еще – на вкус и цвет товарища нет (тут и пасторша, и пастор почему-то сделали оскорбленные лица). Так что забирайте ваше нещечко, пока я не передумал.

  – Ты хоть обпередумайся, деньги плачены полицмейстеру, – тихо по-немецки прошипел пастор, но капрал все же услышал:

  – Я вас прекрасно понял, падре, – ехидно отвечал он тоже по-немецки. Пастор побагровел.

  – Господин капрал изучает язык Лютера и Томазиуса, – пояснил Мора, – и достиг значительных успехов.

  – Иди уже с глаз моих! – замахнулся на Мору капрал, – Что стоишь, как сосватанный?

  – Пойдемте, сын мой, – пастор хотел было взять Мору за руку, но тот отстранился:

  – Не нужно, отец мой. Вошки на вас перескочат...

  Капрал услышал, расхохотался, и уже беззлобно напутствовал Мору:

  – Помни, цыган, из-за чего ты сюда попал, и прежних ошибок не делай. Ступай себе с богом.

  – Прощайте, ваше благородие, – отвечал Мора, – Обещаю не возвращаться.

  Отмытый, избавленный от вшей Мора стоял перед домом старого князя. Прежняя его партикулярная одежда теперь болталась на нем свободно, и недавнего арестанта, казалось, мог подхватить и унести резкий весенний ветер.

  На крыльце маялись два сонных солдата.

  – Его светлость ждет меня, – скрывая волнение, обратился к ним Мора.

  – Арестант вернулся! – солдаты переглянулись, – Сейчас кликнем твою жертву, пусть тебя проводит.

  Один из них ушел и через минуту вернулся с поручиком. Херувим ничуть не изменился – явился с тем же недоуменным лицом, только в руке вместо книжки держал вязание и спицы.

  – Явился, шельма, – поручик с удовлетворением оглядел отощавшего, жалкого Мору, – будет тебе наука. Сразу бы признался, что не умеешь ворожить.

  – Его светлость ждет меня, – повторил Мора.

  – Так ступай – куда идти, ты знаешь. Мне недосуг тебя провожать, я занят, – поручик тряхнул локонами и предъявил вязание, – госпожа Дурыкина презента от меня к вечеру ожидает.

  Мора вошел в дом, потрясенный произошедшей переменой. Поручик же уселся в прихожей на кушетку и вернулся к своему занятию – продолжил вязать какую-то салфетку. Мора проследовал по пустынному коридору, постучал в дверь той единственной комнаты, в которой бывал здесь. Услышал сердитое «Herein!», и бесшумно вошел, прикрыв за собой дверь.

  Князь писал что-то за своим пюпитром – возможно, те самые мемуары, «Семьдесят интересных лет» – и головы не повернул, когда Мора вошел. На стене прибавился гобелен внушительных размеров, с вытканными на нем изображениями жителей Севера, и каждый житель держал в руках свое охотничье орудие. Так святые на иконах держат в руках орудия, которыми были убиты.

  – Ваша светлость, вы звали меня? – напомнил о себе Мора. Князь повернулся, отбросил перо – и чернильные брызги запятнали бумагу и белый его манжет.

  – Ты обошелся мне втрое дороже, чем в прошлый раз, – сердито признался старик, – Ты стоил мне так дорого, что сейчас я готов обнять тебя.

  – Так обнимайте, никто не видит, и вшей на мне уже нет, – усмехнулся Мора.

  – Не могу, – признался князь, – гордыня не позволяет.

  – Тогда не надо, – и Мора заговорил на всякий случай по-французски, – Вы желаете продолжить то, о чем просили меня?

  – Продолжай, – со своим чудовищным акцентом отвечал старик, – видишь, я даже стреножил нашего поручика. Сидит в уголочке, вяжет.

  – Теперь я еще больше вам должен. Но я постараюсь расплатиться за вашу милость...

  – Мне не нужно служить семь лет, как той твоей даме. Я выкупил тебя из острога – так это самому мне нужно было больше, чем тебе. Просто сделай то, о чем я тебя просил – и будем в расчете.

  – Я слышал, вы были больны? Как сейчас здоровье вашей светлости?

  – Светлость чуть не отдала богу душу. Да и до сих пор чертов клистир еще не разрешает мне ездить верхом, – Мора понял, что речь идет о докторе, – Ступай, Мора, и возвращайся, когда будут вести. Моя сословная гордость протестует, но я до смерти рад тебя видеть.

  – Я тоже бесконечно счастлив, что вы живы, – Мора поклонился.

  – Как лакей... – проворчал старый князь, – возьми урок у Булгакова, он кланяется как бог.

  Мора задумался – кланяются ли боги, и если да, то кому – но вслух ничего не сказал.

  Из Москвы прибыл давешний гончий – а имя его было Лев – и с присущей ему невозмутимостью назвал астрономическую цену за свои услуги.

  – Ты прежде вдвое меньше брал, – пробовал возражать Мора.

  – Прежде я бумагу возил, а теперь повезу человека, – отвечал гончий, и Море нечем было крыть.

  – Ты женился? – спросил гончего Мора.

  – Раз приехал к тебе – значит, не женился. Загадал я, что это дело будет у меня последним – а тебя, как на грех, закрыли. Я уж думал – никогда мне не завязать...

  – А как поживает почтенная госпожа Гольц?

  – Что ей сделается. Живет не тужит, старик к ней сватается богатый, а госпожа наша все перебирает – то ли старый жених, то ли молодой секретарь. А так-то все у ней по-прежнему – карты, движ барыжный, бардак новый открыла...

  – А про меня говорила что-нибудь? – спросил Мора без особой надежды.

  – Как узнала, что с тобой в Соликамск собираюсь – велела беречь тебя и обещала ноги вырвать, если что с тобой случится. А больше – ничего.

  Гончий посмотрел на Мору – большой и покатый, как валун – и во взгляде его, обычно туповатом и сонном, забрезжила ирония:

  – Может, и плачет Матрена по ночам в подушку по тебе – я того не знаю. Беречь тебя велела – как тухлое яйцо.

  Ночь обнимала своими крылами спящий город. Соловьи заливались упоительно, из раскрытого окна пахло черемухой – как у кота под хвостом. На реке сиротливо светились фонарики ночных рыболовов. В кабинете старого князя догорала одинокая свеча, бросая на стены страшные, живые тени. Князь писал письмо на листе, закрепленном на высоком пюпитре, и в черных зеркальных глазах его отражался дьявол. Свеча догорала, но и писать оставалось уже недолго.

  За спиной князя в колеблющемся свете особенно жутким казался гобелен – «Народы севера и их разнообразие». Один из персонажей гобелена вдруг отделился от стены – словно отважный эвенкский охотник решил поразмять кости – но нет, это был всего лишь молодой цыган с повязкой на лице, скрывающей рваные ноздри.

  – Еще немного, Мора, я скоро закончу, – старый князь оглянулся, тотчас забрызгал чернилами манжет и тихо выругался по-немецки.

  – Поторопитесь, скоро сменится охрана, – напомнил Мора.

  Князь наконец передал ему сложенный, запечатанный листок, на секунду задумался и неожиданно обнял Мору, прошептав:

  – С богом!

  – Не верю в бога, – отвечал Мора, сверкнув кяфирской своей улыбкой – и растворился в оконном проеме, в темном чреве сада, в соловьиной ночи.

  Старик подошел к окну, вгляделся близорукими глазами в белый сад и в черное, звездное небо. Все это было уже с ним когда-то – белый сад, небо с мерцающими созвездиями, такое же окно, в которое смотрел он на уходящего от него человека. Эпибалон эклаен, будь он проклят.

  -А что, граф, во время ваших походов вы никогда не предпринимали ничего важного ночью? – лукаво спросил гофмаршал Левольд голосом мягким – как пух, как соболиный мех – и сделал выразительное движение бровями. Фельдмаршал фон Мюних, дубина военная, не понял толком, то ли он жертва куртуазного флирта, то ли заговор его раскрыт и все пропало, и отвечал деревянным голосом:

  -Не помню, чтоб я когда-нибудь предпринимал что-нибудь чрезвычайное ночью, но мое правило пользоваться всяким благоприятным случаем.

  Герцог смотрел на обоих через стол и думал «Дураки оба». А дураками они оба не были, и по всему выходило, что дурак сейчас как раз герцог. Фельдмаршал отвел глаза, а Левольд, наоборот, смотрел на герцога внимательно и улыбался своей легкой, летучей, за столько лет отработанной придворной улыбкой, в призрачных ореолах свечей – как фарфоровая кукла.

  – Поздно, пора гостю и честь знать. Прощайте, ваша светлость, и прощайте, граф, – фельдмаршал, озадаченный намеками, от греха поспешил восвояси. Герцог проводил его, вернулся – Левольд сидел в кресле, играл перстнями и смотрел на него исподлобья.

  – Что это был за спектакль, Рейнгольд? – сердито спросил герцог, – Зачем тебе знать, что он делает по ночам?

  – Я пытался понять, придет ли он этой ночью по твою душу с гвардейцами, – Левольд поднял глаза – бархатные, божественные, погибель всех фрейлин, – И по всему выходит, что он придет.

  – И что теперь мне делать? – герцог не верил, что фельдмаршал так скоро осмелится поднять мятеж, но ему интересно стало, каким будет ответ.

  – Я не знаю, Эрик. Поставь охрану, положи пиштоль под подушку...А лучше всего – арестуй фельдмаршала первым. Не у того ты спрашиваешь, – Левольд пожал плечами и театрально вздохнул, – Я не военный человек, я просто не знаю.

  – Рене...

  – Не зови меня этим детским именем, – поморщился Левольд, – мое имя имеет прекрасную полную форму.

  – Хорошо, Рейнгольд, – герцог приблизился к его креслу и встал позади, опершись руками о спинку, – Что будешь ты делать, если меня вдруг арестуют?

  – Какого ответа ты ждешь? – в голосе Левольда отозвались и обида, и насмешка, и отчаяние, – «С тобой я готов и в тюрьму и на смерть идти»? Прости, Эрик, это не в моей манере. Меня могут не так понять, если я попрошусь к тебе в равелин.

  Левольд запрокинул голову, поймал руку герцога, лежавшую на спинке кресла, и прижал к губам:

  – Я люблю тебя, Эрик. Но себя я люблю больше. Уж извини меня за это. Поставь охрану у дверей спальни. Я не хочу оказаться Кассандрой, – Левольд помолчал, провел рукой герцога по своей фарфоровой щеке – и отпустил, – Завтра утром я приеду к тебе. В семь утра, по первому снегу.

  – Ты же спишь до обеда, – усмехнулся герцог.

  – Ради тебя проснусь. Лишь затем, чтобы убедиться, что я все-таки не Кассандра.

  – Ты можешь просто переночевать здесь.

  – Спасибо, нет, – Левольд смешно сморщился, – Из-за всех этих траурных дел – прости, Эрик – я две ночи спал на составленных вместе стульях, и все оттого, что кое-кто сломал козетку в моей жалкой каморке гофмаршала. Хочется уже лечь на что-то ровное, и чтобы оно не рассыпалось под тобой посреди ночи, – Левольд зевнул, прикрыл рот рукой – блеснули перстни и полированные ногти:

  – Я, пожалуй, тоже поеду. Ваша светлость проводит гостя?

  – Могу даже завернуть тебя в шубу.

  Но в шубу гостя заворачивал лакей. Герцог смотрел с досадой на торжественное облачение хрупкого Левольда в пушистый соболиный мех – лакей лебезил, Левольд жеманничал. На сердце скреблись кошки – да что там, целая рысь.

  – Прощай, Рейнгольд, – попрощался герцог, и угол рта его нервно дернулся. Левольд легко провел кончиками пальцев по его лицу, успокаивая, стирая тик:

  – Прощай, Эрик. Не забудь поставить охрану. А лучше всего – все-таки арестуй фельдмаршала, – и сбежал вниз по лестнице, стуча каблуками и оставляя за собой шлейф французской золотой пудры.

  Герцог вернулся в свои покои, подошел к окну – из окна библиотеки отлично был виден подъезд. Левольд спускался к карете – в пушистой шубке, изящный и забавный, как игрушка. Оглянулся на окна, кивнул темной фигуре в окне и впорхнул в свою карету – словно сказочная фея. Золотой экипаж легко покатился прочь – по аллее зимнего сада, до самых крон засыпанного пышным снегом. Созвездия поздней осени тревожно горели в небе, как драгоценные камни на черной бархатной подкладке.

  – Хозяйка, к вам Алоис Шкленарж! – торжественно продекламировал мальчишка-казачок, явно упиваясь иностранными словами. «Кого только черт не носит», – Матрена отложила в сторону книгу о похождениях кавалера де Молэ и велела:

  – Веди его, посмотрим, что за гусь.

  Мальчик вернулся с кавалером, ничуть не худшим, чем книжный де Молэ. Под мышкой держал кавалер великолепную шляпу, и волнистые волосы, черные, как вороново крыло, обрамляли матовое узкое лицо с крупным, но изящным носом. Лицо было совсем чужое, словно фарфоровая маска, надетая поверх своего собственного лица, а глаза – карие, насмешливые – были те самые.

  – Рад видеть вас, госпожа банкирша Гольц, – кавалер поклонился, и пряди упали ему на лоб – одна из них была белая.

  – Долго же ты ехал ко мне, Виконт, – отвечала Матрена, – уж и яблоки попадали, и Саггитариус и Лира твои дважды выходили и скрылись, и медведь в лесу издох...

  – Так в остроге я сидел, муттер, – Мора взял ее руки в свои и поцеловал по очереди, – Со всей дури офицера в речку выкинул.

  – Был дурак – дурак и остался, – рассмеялась Матрена.

  – Кабы не заступничество одной высокой особы, которую зовешь ты курвой немецкой – сидел бы я в остроге до сих пор.

  – Мальчик мой, золото мое – ты ушел, чтобы стать равным мне? – в голосе Матрены смешались горечь и издевка, – А ведь ты всего лишь поменял хозяина.

  Ни тени не пробежало по гладкой маске, Мора лишь чуть склонил голову набок, как птица – это был новый жест, явно скопированный им у кого-то. Они давно не виделись, и у Моры появились уже новые, следующие учителя.

  – Может, оно и не так уж плохо, госпожа Гольц. Говорят, каков хозяин, таков и слуга – а герцог все же чуть-чуть получше, чем вдова-банкирша? – Мора опять собрался поцеловать ее руку, но Матрена не дала, – Не плачь по мне, муттер – стану и я свободен. Приеду к тебе на шестерке белых коней и в белой шляпе – только дай мне время, и полугода нет, как я из острога.

  – Я уже бабкой буду, пока ты соберешься, – криво усмехнулась Матрена.

  – Ну, Юшка не даст тебе заскучать, – ядовито напомнил Мора.

  «Юшка в сравнении с тобой как матрешка рядом с мозельским фарфором» – подумала Матрена и спросила:

  – Теперь-то сможешь раскрыть свою интригу?

  – Да там той интриги, – отмахнулся Мора, небрежно всплеснув кружевным рукавом, – Молчал, оттого что сглазить боялся. Папаша мой отыскался, цесарский аптекарь Павел Шкленарж. На днях абшид подтвердим и направимся на родину, в потомственный домишко Шкленаржей.

  – А как же граф Гастон Делакруа? – припомнила Матрена, – Ты мне в Кениге и дом его показывал, и выезд.

  – Все мы хотим казаться лучше, – вздохнул Мора, – выдумываем себе в предки графов, когда никакого папаши нет. А когда нашелся – рады и аптекарю. Я и не чаял, что мы с ним увидимся...

  – Здоров ты врать, Виконт, – не поверила Матрена, – Левку-то моего привез, не потерял?

  – Жив и невредим твой гончий Лев, вернулся в добром здравии. Только просить он тебя хотел – отпусти сего хищника с нами. Очень ему охота на вотчину Шкленаржей поглядеть.

  – И далеко ли домик Шкленаржей?

  – Силезское поместье Вартенберг.

  – Да уж, поближе Соликамска, – саркастически заметила Матрена, – А что ж Левка сам за себя не попросит?