Текст книги "Черный спутник (СИ)"

Автор книги: Ангер Юрген

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

  И вышло так, что преступный цыган, уже изрядно побитый жизнью и растерявший по пути – ноздри, иллюзии и большую часть здоровья – все же познакомился со своим господином Тофана. Как выяснилось, никто господина сего не казнил, сидел он в ссылке и считал за окном березы. Мору и Левку нанял другой высокородный болван – дабы помочь бывшему товарищу бежать из постылого заточения. Мора, авантюрист и наивный дурак, с восторгом согласился – что может быть приятнее знакомства с давним кумиром. Ну, и деньги немалые были ему обещаны, само собой.

  Мора вспомнил их первую встречу – берег безымянной речушки, палатка из лапника, лес, исход лета – листья начали жухнуть от нестерпимой жары. Поодаль паслись кони, тлел вечерний костерок, комары с хозяйским видом приземлялись на все открытые части тела. Мора шурудил в костре ивовым прутом – вроде бы рыба пеклась в золе, сейчас он уже толком и не помнил – и переживал, что Левки так долго нет. Левка ушел на дело двое суток назад и давно уже должен был вернуться – с добычей или ни с чем. Если бы Левка не вернулся к ночи – Мора пошел бы в город, выручать его. И совсем чуть-чуть Мора переживал – что он скажет господину Тофана, с которым отныне связала его чертовка-судьба?

  Лев вышел к костру, отмахиваясь от комаров внушительной лохматой веткой. На нем был монашеский подрясник – заранее продуманная маскировка.

  – Ты один? – разочарованно спросил Мора.

  – Как же... явится сейчас твое нещечко, отстал маленько, – Левка снял с плеча мешок, – вот, поесть прихватили – а то я тебя знаю.

  Из-за деревьев появился еще один монах, и весьма необычный – подрясник сидел на нем, как платье на даме – из-за туго перепоясанной талии. Борьба с буреломом и еловыми лапами явно давалась ему с трудом.

  – Отчего так долго? – поинтересовался Мора.

  – Спроси у его сиятельства, – проворчал Левка с каким-то удовольствием в голосе, – Кое-кому загорелось увидеть собственные похороны. Уперся, как ишак, и ни в какую – не пойду, пока не увижу эти гребаные похороны.

  – А ты бы, Левка, отказался посмотреть, как тебя хоронят? – ехидно спросил Мора, поглядывая на будущего своего подопечного. Казалось бы, все было на месте – подрясник, седая борода, длинные, с проседью, волосы, – но бог ты мой, разве это был монах? Любой человек, даже самый несведущий, сказал бы, что таких монахов не бывает. Мора обратился к нему, и поймал себя на том, что волнуется – как будто это первая в его жизни такая высокородная кукла:

  – Садитесь к костру и будьте как дома, друг мой, – сказал по-немецки Мора и сделал приглашающий жест, чуть более театральный, чем диктовало ему чувство меры.

  – Боюсь, мы с вами теперь надолго вместе, – мягко проговорил гость и сел на ствол поваленной ели – как бабочка на цветок, – Как вас зовут, мой спаситель? И как зовут меня – по эту сторону Леты?

  – Я Алоис Шкленарж, если верить абшиду, – представился Мора, – но вы можете звать меня Мора, это мое имя меняется реже, чем документы. А вас, господин мой, по абшиду следует звать Павел Шкленарж.

  – Вот еще! – фыркнул презрительно гость и заправил за уши черно-седые пряди – пальцы его дрожали, – этот Павел будет у меня разве что на могильном камне, если таковой в моей жизни случится. Павел – мерзкое имя. Зовите меня Рене.

  – Нахлебаемся мы с ним, – предположил Левка, ни к кому не обращаясь, – хапнем горя...

  – Или я с вами, любезный Лев, – возразил ему гость, продолжая какой-то прежний, незаконченный спор, – боюсь, в вашем обществе обречен я испить горькую чашу. Идиот Эрик! Толкнул меня в такие руки...

  – Не бойтесь нас, Рене,– успокоил Мора, и в пальцах его, как по волшебству, возник круглый мутно-розовый камень в золотой оправе, взятый Морой как пароль от заказчика всей этой авантюры, – ваш приятель Эрик высоко оценил вашу голову, и в наших интересах ее беречь.

  Рене передернул плечами, словно в ознобе, и ничего не ответил. Мора видел, что за бравадой его прячется беспомощность, и Рене их обоих попросту очень боится. И Мора понял, что ему придется долго-долго приручать его, как хищного зверя, и вряд ли что путное из этого выйдет, но у Моры была своя мечта. Он мечтал попроситься в ученики к господину Тофана, кавалеру-алхимику.

  А по документам да, они были отец и сын, Павел и Алоис Шкленаржи. Рейнхарда выдумал Рене – из озорства и оттого, что прежнее имя его было Рейнгольд. Мора дразнил Рене, называя его папашей Шкленаржем и Папи, но если бы он мог пожелать себе отца – а у Моры не было отца, никакого – он попросил бы у провидения такого вот Рене, со всеми его художествами. А у Рене прежде был сын от какой-то принцессы, но сын этот давно умер. Были у него и дочери, ровесницы Моры, тоже от чужой жены, но уже княгини – эти не умерли, жили себе в столице, замужем за графами. Рене равнодушен был к детям – к своим ли, к чужим, и животных он не любил, да и людей не любил – с трудом терпел, но что-то было в нем такое, что и дети, и животные, и окружающие люди – относились к нему как минимум с симпатией.

  Когда Мора проснулся – день перевалил уже за половину. Кровать Рене была застелена, вчерашняя его рубашка и щегольские брэ из голландского полотна сушились на шпалерах – постирал-таки в остатках воды. Сундучок с красками стоял раскрытый перед зеркалом – значит, Рене отправился гулять по дому при полном параде, причесанный и накрашенный. Еще бы, хозяйка-то дама. Мора зашел за шпалеру, промыл глаза и прополоскал рот той водой, что добрый Рене оставил ему на самом дне кувшина, и сел к зеркалу. За пять лет подобных упражнений все манипуляции его были уже отработаны до автоматизма – приклеить нос, нанести тон, поверх тона нарисовать новое, чужое и в то же время похожее лицо. У Моры все годы был хороший преподаватель по этой дисциплине, просто мастер художественной росписи.

  Покончив с гримом, Мора подошел к окну. Дождя не было, но тучи и лужи говорили о том, что это положение дел скорее временное. Посреди квадратного, без единого деревца, двора, похожего на колодец, носатый Кристоф вычесывал белую Флорку, и видно было, как схожи их профили. Кристоф раскрывал свою пасть и, кажется, о чем-то говорил с Флоркой, и Мора все же уверовал в существование кинокефалов.

  -Доброе утро, Мора, или же добрый день, – Рене неслышно вошел и прикрыл за собою дверь, – я еле нашел обратный путь в этом лабиринте, здесь такая запутанная планировка.

  – А я уж решил, что вы сбежали, – Мора повернулся к нему от окна.

  – Ты же знаешь, мне некуда бежать, – без эмоций произнес Рене и опустился в кресло, грациозно, как одалиска, – Я отправил Льва в деревню с письмами для господ Плаксин и Кошиц. Боюсь, госпожа Кошиц нас потеряла.

  – А Плаксин?

  – Сашхен прибудет на рандеву дня через три, но с ним ничего нельзя сказать заранее, поэтому лучше, если мое письмо уже будет ждать его в гостинице. А то, что сами мы здесь, а не в гостинице – это же лучше, и для фрау Кошиц, и для нас.

  – Пожалуй, – согласился Мора, – никто в деревне о нас не знает. Если бы вы, Рене, не устроили спектакль в церкви...Зачем это вам понадобилось?

  – Ну, считай, что лютеранский господь вдохнул-таки в меня душу, – пожал плечами Рене, – ненадолго.

  Когда война сделала их пребывание в Вартенберге невыносимым – тот самый Сашхен Плаксин перевез их в Ганновер, в домик своего тогдашнего хозяина, господина Арно, цесарского шпиона при французском дворе. Этот Сашхен смотрел на Рене с каким-то религиозным экстатическим обожанием, как на благодетеля – чем-то таким он был Рене обязан и все жаждал расплатиться с долгами. Из их разговоров Мора догадался, что когда-то в Петербурге Сашхен и брат его Волли были у Рене на жалованье, кем-то вроде порученцев. Отчего эти два немца носили русскую фамилию и чем конкретно занимались – Мора так и не понял.

  Мора знал, что деньги, отпущенные высокородным болваном-заказчиком на их путешествие, рано или поздно подойдут к концу, а будут ли следующие – бог весть. И было то, ради чего Мора, в общем-то, и согласился на всю эту авантюру. Яд Аква Тофана. Рене не заставил долго себя уговаривать. Рене скучал, и «по ту сторону Леты», как он высокопарно выражался, ему все равно было, что станется с ними дальше. Когда в Вартенберг пришла война – в баронском доме, превращенном в лазарет, Рене с безучастным видом промывал и зашивал раны – «не из жалости, просто чтобы чем-то занять руки». Он уже ничего не боялся, ему сделалось все равно.

  В Ганновере, в доме господина Арно, Сашхен Плаксин помог оборудовать лабораторию в одной из комнат. «Убожество, нищета», – шипел Рене, оценивая добытые Плаксиным холодильники и реторты. «И с этой грязью вы предлагаете работать? С таким же успехом могли бы зачерпнуть из лужи», – определил он качество ингредиентов, намекая на то, что за тридцать лет производство реактивов скатилось ниже некуда. Мора терпел злобное шипение Рене и тихо радовался – господин Тофана все-таки взял его в ученики, хотя бы потому, что никого другого под рукою не было – Левка не в счет, он неграмотный.

  – Я научу тебя всему, что знаю, и ты меня задушишь? – спрашивал Рене, и Мора его успокаивал:

  – Если я не придушил вас сразу после Ярославля – уже вряд ли соберусь.

  – Может, я надеюсь, что ты это сделаешь, – говорил Рене,– может, я жду не дождусь, чтобы кто-нибудь придушил меня, пока я сплю.

  – И не дождетесь, – разочаровал его Мора, – Левка не даст. Он в вас души не чает, Папи.

  В лаборатории Мора утратил последние иллюзии – о работе алхимиков. Разноцветные жидкости не бурлили в ретортах, и зловонный газ возносился к небу разве что в случае неудачи. Алхимия оказалась чем-то вроде кулинарии, но исполненной в малых формах, а отравиться результатом труда здесь значило удачу, а не поражение. Пусть Рене ругал ученика за тупоголовие, безграмотность и, как он выражался, незамутненность (по-немецки эти слова были еще длиннее и обиднее) – Мора видел, что делает успехи, и Рене по-своему этому рад. В Рене было не больше душевного тепла, чем в механической балерине, крутящейся на шкатулке, но Мора, человек простой и по-своему добрый, привязался к подопечному за время пути из России до Вартенберга и дальше, до Ганновера. Мора пронес его в своих ладонях бережно, как тухлое яйцо – сквозь тяготы бездорожья, через леса, мимо разбойников и проходимцев, сквозь войну, и порой Море начинало мерещиться, что и бессердечный Рене не столь уж бессердечен, нежели хочет казаться. Впрочем, Мора привык терять иллюзии и не стал бы плакать и по этой, последней.

  Сашхен Плаксин увидел, что работа алхимиков дает свои всходы, и воспарил душой. Если верить Плаксину, европейские господа спали и видели во сне возрождение традиций ядоварения. Плаксин взялся за поиск покупателей на результаты алхимических усилий, и преуспел. «И жизнь наша сделалась похожа на бродячий балаган» – так описывал дальнейшее развитие событий Рене, и недалек был от истины. Черный дормез развозил смерть от клиента к клиенту, дело процветало, доходы лились рекой. и всем это нравилось, кроме Рене – которому не нравилось ничего.

  Фрау Кошиц была одной из тех, кого сосватал в клиенты алхимикам Сашхен Плаксин. Фрау Кошиц не терпелось сделаться безутешной вдовой. И троица негодяев прибыла в Армагедвальд, чтобы ей в этом помочь.

  В окно Мора увидел, как Левка верхом влетает во двор, и невольно пожалел скакуна под ним. Не прошло и пяти минут – Левка стоял на пороге комнаты с физиономией, преисполненной таинственности.

  – Прибыл Плаксин? – тут же спросил Рене.

  – Нет, застрял где-то, – Левка взял со стола яблоко, без спросу уселся в кресло и с хрустом принялся угрызать редкий для апреля месяца фрукт, – И откуда у них весною яблоки?

  – Немцы, – пояснил Мора, – умеют хранить, не то, что некоторые.

  – А-а... Так тетка Кошиц ждет завтра одного из вас, – Левка протянул Море уже вскрытую записку.

  – Ты же не читаешь? – удивился Мора.

  – А цифры знаю. Дата проставлена завтрашняя, значит, завтра ждет.

  Мора прочел записку, сложил листок самолетиком и пустил в полет – к Рене. Тот поймал, как кошка птичку:

  – Фрау Кошиц желает необычного. Изобразить для нее пастора и провести в доме мессу... Ты знаешь, Мора, как проводится католическая месса? Ты же у нас католик.

  – Я такой же католик, как вы, Папи, лютеранин, – огрызнулся Мора – неужели вы ни разу не видели мессы? Петербург, послы, гости столицы – и никто ни разу вам не показал?

  – Я видел черные мессы, но это, кажется, не очень нам подходит, – тонко улыбнулся Рене, – и потом, мне вовек не сыграть попа. Но я могу выпросить у нашей очаровательной юной хозяйки рясу иезуита.

  – С чего вы взяли, что у нее есть? – удивился Мора.

  – Видел, как наш псоглавец снял с веревки во дворе такую рясу, вместе с другими вещами, и унес в дом.

  – С чего вы взяли, что вам дадут? – не поверил Левка, и Рене тут же скроил оскорбленную физиономию:

  – Лев, я, конечно, давно уже уродливый старый гусь и вряд ли смею рассчитывать на цветок невинности или что-нибудь в этом роде, но что не дадут иезуитскую рясу... Низко же вы меня цените.

  – Посмотрим, – скептически произнес Левка, и тут же спохватился, – папаша, помните, когда вы в церкви бабе синяки закрашивали, муж ее явился?

  – Убийца? – уточнил Мора.

  – Люди в деревне говорили, что убийца, – согласился Левка, – насмерть жену забил по пьяному делу. Только убийца этот в церкви сейчас лежит – наказал его бог. Как похоронил жену – к вечеру сам и помер от разрыва сердца.

  – Я так и думал, – сладко улыбнулся Рене, – что он не удержится. От прощального поцелуя.

  – Рене, – грозно вопросил Мора, – чем вы ее накрасили?

  – Догадайся сам, – отмахнулся Рене, – я что, напрасно столько лет тебя учил? Лев, ты обещал мне портрет углем, – Рене повернулся в кресле в сторону Левки с самым приветливым лицом, – я жду тебя с утра, видишь, накрасился, сижу с вымытой шеей.

  – Зачем это вам? – изумился Мора, – давно кошмары не снились?

  – Пока ты спал, я заглянул к юной хозяйке этого дома – представь себе, она художница, вроде нашего Льва. Разве что слегка превосходит его в мастерстве. Как обладателю уродливого портрета углем, мне легче будет очаровать ее и убедить одолжить нам рясу. Например, для того, чтобы наш юный гений смог правдиво живописать Торквемаду в жанровой сцене.

  – Кого? – Лев извлек из багажа планшет и коробку с углем и уже готовился приступить.

  – Великого инквизитора, – объяснил Мора, – а что, это мысль. Левка, давай, рисуй его правдиво, не жалей угля.

  – Прошу, маэстро, – Рене принял в кресле величественную позу и замер. Мора встал за спиной у Левки и с прищуром смотрел, как мастер наносит на лист первые тонкие линии:

  – Так, уже наметилась макитра – это что, голова, Левка?

  – Не смущайтесь, Лев, – успокоил художника Рене, – в Петербурге придворный живописец Каравак всем рисовал вместо физиономий макитры, и все оставались довольны. Он так и помер среди своих макитр, в чинах и в славе.

  – И вас рисовал? – уточнил Левка. Рене лишь сокрушенно вздохнул.

  – Так не платили бы ему, – посоветовал Левка, – вон господ Мегид какой-то деятель вылепил в церкви, помните четырех фарфоровых пупсов? Так они, говорят, тоже отказались платить – оттого, что пупсы непохожи.

  – Я не платил Караваку, – усмехнулся Рене, – но и это меня не спасло. Он мне эту мерзость подарил.

  – Левка, у тебя сейчас нос загуляет, – напомнил Мора, – и уши у людей совсем не там. Папи, вы только не огорчайтесь, вы не такой, вы гораздо красивее.

  За ужином, сидя напротив Аделаисы Мегид, Рене не сводил с ее лица магнетических своих бархатных глаз. Павший светильник был водружен на место и озарял столовую своим неярким светом. Аделаиса мучительно пунцовела под взглядом Рене. «Казалось бы, мухомор мухомором, – завистливо думал Мора о своем „папаше“, – А мастерство не пропьешь. Можно поспорить – еще пара дней, и она даст ему не только иезуитскую рясу».

  – Госпожа Аделаиса, – начал Мора – он включил все свое обаяние, и все равно понимал, что до чертова Рене ему как до неба, – сегодня я пытался совершить променад по галереям вашего волшебного дома и обнаружил, что доступ закрыт во все башни, кроме той, в которой мы с вами имеем честь находиться. Неужели в остальных башнях никто не живет?

  – Все в отъезде, – разъяснила Аделаиса. Она почти не ела, и видно было, что какая-то мысль неотступно терзает ее, – Хозяйка этой башни – моя приемная мать, Пестиленс Мегид, а в другие башни нам доступа нет, господа Мегид хоть между собою и родственники, но совсем не друзья.

  – Я видел в церкви неподалеку забавный барельеф, изображающий хозяев этих мест, – вспомнил Мора.

  – Совсем непохожи, – рассмеялась Аделаиса, – тетушка Беллюм грозилась явиться в ту церковь с молотком и «разнести в кашу этих болванов» – она склонна к эскападам и аффектам, наша тетушка Беллюм.

  Рене поднял голову от тарелки. Он ел так красиво, что хотелось на это смотреть, и Аделаиса никак не могла удержаться – смотрела.

  – Пестиленс и Беллюм, – проговорил Рене своим тихим, но отчетливым голосом, – могу поспорить, двух других господ Мегид зовут Мот и Фами.

  – Вы все же знакомы? – воскликнула Аделаиса.

  – Вовсе нет, – летуче улыбнулся Рене, – но я встречал уже господ, подобных господам из дома Мегид. У меня был друг по имени Десэ, и не удивлюсь, если окажется, что они с вашим дядюшкой Мотом дальние родственники.

  – Никогда не слышала, – удивилась Аделаиса.

  – У Папи старческие фантазии, – сердито проговорил Мора, – а барельеф все же хорош. На нашего кучера он произвел неизгладимое впечатление. Он даже зарисовал эти фигуры по памяти.

  – Ваш кучер художник? – рассмеялась Аделаиса, – У него несколько... разбойничий вид. Неужели в нем живет артистическая душа?

  – Еще какая! – признал Мора, – Лев сегодня изобразил нашего Рене – углем, в стиле старых мастеров.

  – Я не смог сдержать слез, – вздохнул Рене, – так меня еще никто не рисовал.

  – Я хотела бы это видеть! – вскричала Аделаиса с детским энтузиазмом.

  – Прикажите – и сразу после ужина мы будем ждать вас в гостиной с этим чудом графического искусства, – предложил Мора.

  – Что ж, свидание назначено – сегодня вечером в гостиной, – провозгласила Аделаиса.

  В гостиную парочка Шкленаржей явилась чуть раньше хозяйки дома – в комнате лишь молчаливый Кристоф зажигал дополнительные свечи, демонстрируя свой отнюдь не медальный профиль.

  – Вам бы притормозить, Папи, – полушепотом посоветовал Мора, перебрасывая в руках папку с наброском, – ей лет шестнадцать, не больше, а вы у нас старый гриб. Грешновато выходит...

  – А что я могу? – пожал плечами Рене, – Я же ничего нарочно не делаю, я просто есть.

  – Кокетка, – проворчал Мора. Он отошел к камину и засмотрелся на два женских портрета над ним – на одном была дама в платье эпохи Руа Солей, а на втором – монахиня с губами, сложенными в куриную гузку, – Как вы думаете, Папи, эти две дамы родственницы или просто похожи?

  – Это одна дама, – проговорила, входя, Аделаиса, – на портретах моя мать, аббатиса Ремиремон. Впрочем, на правом портрете она еще мадемуазель де Лильбон.

  Рене нахмурился, словно вспоминая что-то, а Мора подошел к Аделаисе и раскрыл перед ней папку со злосчастным портретом:

  – Вот, фройляйн Мегид, плоды трудов нашего юного дарования.

  – Ах, бедняжка Рене! – воскликнула, смеясь, Аделаиса, – Он вас не пощадил!

  – Мальчик старался, – вкрадчиво ответил Рене, – будем к нему снисходительны.

  – Вы святой, Рене, – с нежностью произнесла Аделаиса, – я могу лишь попытаться залечить нанесенную рану и нарисовать вас еще раз – может быть, выйдет чуть более похоже. И вас, Алоис, если вы не будете против – должен получиться недурной парный портрет.

  – Благодарю вас, фройляйн Мегид, – Рене взял руку Аделаисы и поднес к губам, – В любое время мы явимся по вашему зову и послужим вам самыми благодарными моделями. Если только завтра не... – он запнулся, и глаза его сделались трагическими.

  – Что – не? Продолжайте! – привычно зардевшись от поцелуя, прошептала Аделаиса.

  – Мой сынишка, вот этот Алоис, – Рене укоризненно кивнул на Мору, все хихикавшего над раскрытой папкой, – завтра должен отдать карточный долг. Если бы то были деньги – мы бы горя не знали. Но глупый мой мальчишка играл на желание – завтра он должен явиться в дом своего кредитора в одежде иезуита и провести мессу.

  – И что же вам мешает? Вы не католик, верно? – обратилась Аделаиса к притихшему Море, поторопившемуся принять смущенный вид.

  – Увы, – убито проговорил Мора, – мы лютеране, я и Папи. Левка-художник – тот вообще адепт ортодоксальной церкви. Я погиб...

  – Подождите умирать, – рассмеялась Аделаиса, – я сейчас вернусь, не уходите никуда, – и почти бегом устремилась прочь из комнаты. Мора подмигнул Рене, тот прошептал в ответ:

  – Не гримасничай – нос отвалится, – и Мора в отместку показал ему портрет из раскрытой папки. Рене скривился, – Готовься – теперь и фройляйн изобразит нас в своей манере...

  – Тише, – по коридору послышался топот каблучков. Аделаиса влетела в гостиную, держа в руках сложенную рясу и поверх нее – стопку книг. Венчала сию пирамиду маленькая блестящая дароносица.

  – Вот, господа, ваше спасение, – девушка торжественно возложила стопку на инкрустированный кривоногий столик, – только, умоляю, верните все в целости – это вещи моего отца, он будет в ярости, если что-то пострадает.

  – Ваш отец – иезуит, прекрасная фройляйн Мегид? – не удержался от вопроса Рене.

  – Генерал Общества Иисуса, – прошептала Аделаиса. Мора и Рене, не сговариваясь, одновременно шагнули к ней, взяли каждый – Мора правую руку Аделаисы, Рене левую, – и синхронно склонились в поцелуе. Бедная Аделаиса сделалась совсем уж свекольного цвета.

  – Вы моя спасительница, прекрасная фройляйн Мегид, – страстно проговорил Мора, и вредный Рене тут же продолжил за ним:

  – Deus ex machina...

  На встречу с госпожой Кошиц Мора не наклеил носа. И коня не стал брать – чтобы не привлечь лишнего внимания псоглавца Кристофа. Черной тенью выскользнул он из ворот, перешел реку по воде, аки посуху – на мосту воды оставалось по щиколотку – и с мокрыми ногами и сумою за плечами устремился к дому господ Кошиц. В суме болтались две священные книги и дароносица с облатками – за идею с облатками Мора мысленно поблагодарил изобретательную будущую вдову. «А ведь я должен буду ее исповедовать» – подумал Мора и про себя рассмеялся.

  Впрочем, исповедь оказалась формальностью, и плебейская латынь Моры прошла в семействе Кошиц на ура – настоящей здесь, видать, не слыхали. На домашней мессе присутствовали только супруги Кошицы и пожилая тетушка-компаньонка, судя по всему, дуэнья и тюремщица молодой жены хозяина. Мору трясло весь спектакль, и не только из-за мокрых ног – не впервые он убивал за деньги, но сейчас все было обставлено столь торжественно, и почести, оказанные лже-иезуиту в этом доме, ранили Мору в самое сердце. «Нужно было Рене к ним идти, – думал Мора, – у него нет ни души, не сердца». Суровый седой Кошиц, похожий на черепаху, трепетал перед заезжим горе-пастором, и у Моры дрогнула рука, когда он вкладывал в доверчиво открытый рот заранее пропитанную ядом просфору. «А ведь ты мечтал об этом, – сказал себе Мора, – именно о таком будущем ты грезил в ярославском остроге, и вот – дождался. Хорошо ли тебе сейчас?»

  Спектакль окончился, Мора собрал в заплечный мешок свой священный инвентарь и на прощание протянул хозяевам руку – для поцелуя. От поцелуя свежеубиенного Кошица Мору передернуло – он едва сдержался. Завтра герр Кошиц проснется печален и еще неделю будет печален. На вторую неделю у него заболит голова, нахлынет жар, но скоро пройдет – особенно если пустить кровь. Он все еще будет печален но, наверное, привыкнет. А к концу второй недели остановится сердце. Господа Шкленаржи к тому времени будут уже в Вене.

  Мора шел по дороге – мимо церкви, мимо вязов, облепленных омелами, и в обуви его мерзко хлюпала вода. И на душе тоже мерзко хлюпало – не иначе, совесть. Хитрая баба Кошиц не взяла грех на душу, не решилась травить мужа, все пришлось проделать самому Море. «Вернусь в Кениг, – подумал Мора, – куплю дом, заведу выезд, как у графа Делакруа. Каждый день буду писать Матрене письма. Левка нигде не пропадет, а Рене спит и видит, чтобы мы от него отвязались. Будет счастье у старого хрена». Поездка в Вену обещала достаточно барышей, чтобы завершить карьеру – всем четверым, включая господина Плаксина. По дороге к дому Мора заглянул в гостиницу – Плаксин еще не прибыл – и по старой привычке стянул со стола газету. Все-таки не зря утверждают, что знания – сила.

  Мора пересек мост, просочился в ворота, и тут ожидало его разочарование – черный ход был закрыт, и кошмарный Кристоф не спешил отворять, то ли спал, то ли прогуливался где-то. Мора отыскал на поясе загогулину, служившую и отмычкой – привязал на всякий случай перед уходом, как чувствовал – поковырялся в замке и вошел. В доме было темно и тихо, не слыхать ни хозяйки, ни гостей. Мора бесшумно двинулся было к своим покоям, и тут галерея залилась сиянием. Мора задрал голову – и узрел удивительную фигуру, наподобие озаренного гриба. Высокая фигура в балахоне, в шляпе с очень широкими полями, сплошь облепленными горящими свечами – обратилась к Море голосом Аделаисы Мегид:

  – Господин Шкленарж! Мы ждем вас позировать, я и ваш отец.

  «И почему я именно так и предполагал» – сердито подумал Мора.

  – Я переодену свой маскарадный наряд и тотчас явлюсь, любезная фройляйн.

  – Мы ждем вас! – повторила Аделаиса и медленно удалилась, унося свой пылающий венец.

  Мора ворвался в комнату, снял и сложил рясу, принарядился и наклеил нос. Хотел было подушиться, чтобы позлить Рене – тот не переносил парфюмов – но передумал. Подправил краску на лице, уложил по-иному волосы и взял в руки добро отца-иезуита – вернуть хозяйке.

  Рене, конечно же, позировал Аделаисе – изящный, с напудренными волосами, в лучшем своем жилете. Аделаиса уже принялась за краски, шляпа со свечами нужна была ей, оказывается, чтобы освещать холст.

  – Прошу вас, Алоис, – пригласила художница, – встаньте за спинкой кресла, если вас не затруднит. Я оставила вам место в своей композиции.

  Мора встал за спинкой кресла, в котором сидел Рене.

  – Я спиной чувствую твою ненависть, – прошептал Рене, – сынуля.

  – Я не задушил вас после Ярославля, – тоже шепотом отвечал Мора, – а теперь вряд ли решусь.

  – О чем вы шепчетесь? – ревниво спросила Аделаиса.

  – Обсуждаем, что должно получиться, – отвечал Рене, – у меня на мызе висел похожий по композиции портрет – я и мой брат Гасси. Возможно, этот портрет до сих пор там висит.

  – Что такое мыза? – спросила Аделаиса.

  – Что-то вроде имения. Знаете пословицу – где имение, а где вода?

  – Впервые слышу. А получиться у нас с вами должно что-то вроде портрета за вашей спиной – он всегда меня вдохновлял.

  Мора развернулся на каблуках, чтобы посмотреть, а Рене извернулся, сидя на месте – он умел перекручиваться в талии, как змея. На стене среди набросков и эскизов висел небольшой портрет, изображавший двух мужчин в старинной одежде. Один сидел в кресле, другой стоял за его спиной, и оба – выглядели неоднозначно. Сидевший облачен был в одежду иезуита, но без креста на груди, и волосы его, пепельные и очень длинные, переброшены были на одно плечо, как у щеголей елизаветинских времен. Черты его были правильны, но очень холодны и безжизненны – словно у трупа, удерживаемого для портрета специальным штативом. Господин за его спиною, напротив, змеино так улыбался. На нем был парик с коком, напоминающий львиную гриву или копну сена – по давнишней придворной моде Короля-Солнце.

  – Старые знакомые! – умилился Рене, – Аббат де Лю и шевалье Десэ.

  Он проговорил это спокойно, а бедная художница чуть не выронила кисть:

  – Вы все-таки знакомы?

  – Да нет же, фройляйн, – устало повторил Рене и повернулся обратно, – не такой я старый...Мой наставник, месье Десэ, показывал мне гравюру с этого портрета. Давно, еще в пору моей цветущей юности. Шевалье был его братом, то ли сводным, то ли двоюродным, а падре де Лю – чем-то вроде патрона того шевалье, если мне не изменяет память.

  – Верно, – отвечала заворожено Аделаиса, – падре и есть мой отец. А шевалье – тот самый Мот Десэ-Мегид, что живет в этом доме в одной из башен.

  – Мне известна история мадемуазель Лильбон и падре де Лю, – с расстановкой произнес Рене, – но и вам, фройляйн, она должна быть известна. Если же нет – я умолкаю, и примите мои извинения, я не пророню более ни слова об этих господах и мадемуазель.

  – Папи, вы говорите, как придворный чтец, который читает королю на ночь, – усмехнулся Мора.

  – Так что было, то было, – сдержанно отвечал Рене.

  – Я знаю эту историю, Рене, – с улыбкой проговорила Аделаиса, – и мне очень хочется услышать от вас ту версию, которую слышали вы. Расскажите, чтобы я могла сравнить – и да, я знаю, что история необычна и весьма пикантна. Вы меня ею не оскорбите. Только прошу – не вертитесь так во время рассказа, а не то я преуспею не более, чем ваш кучер Лев.

  Рене выпрямился в кресле и начал свой рассказ, неторопливо и тщательно проговаривая слова – и в самом деле, словно придворный чтец:

  – Эту историю поведал мне наш домашний учитель, месье Десэ. Он утверждал, что был ее свидетелем, но, вернее всего, кривил душою – будь он там, на момент рассказа он достиг бы уже мафусаиловых лет. А господин Десэ был вполне себе моложавым негодяем. Итак, случилась эта история в предместье Сен-Клу, недалеко от замка знаменитого Месье, младшего брата Короля-Солнце. Компания придворных собралась для черной мессы: сам Месье, его миньон шевалье де Лоррен, герцог Водемон и две племянницы герцога, де Лильбон и д"Эпине. Служили мессу аббат Гибур и небезызвестная ведьма Катарина Десэ по прозвищу Мон Вуазен. Мой Десэ утверждал, что он – сын этой самой Катарины, но я не стал бы опрометчиво ему доверять. Тело юной госпожи Лильбон служило алтарем, на котором, по традиции, приносится жертва. Не знаю, кого принесла в жертву Мон Вуазен, младенца или черную курицу, но кровь пролилась на алтарь, и колдунья трижды провозгласила имя Сатаны. Тут же двери распахнулись, и на пороге перед взорами изумленных дьяволопоклонников явился аббат де Лю, посланник Ватикана. За спиною его стоял шевалье Десэ-Мегид, давний приятель аббата. «Катрин, – произнес с гневом де Лю, – Твои призывы были весьма настойчивы, они вынудили меня прервать разговор с королем и в спешке сорваться к тебе из Версаля. Ты проливаешь кровь и зовешь меня, и мне приходится – хочу я того или нет – явиться на твой зов. Ради чего же ты зовешь меня – стоит ли оно – брошенных дел, прерванной беседы, потерянного времени, моих разрушенных планов?» Напомню, что все участники мессы были в масках, и вряд ли явление злобного папского порученца смогло бы им повредить. Кое-кто из присутствующих решил, что де Лю не в себе, но Мон Вуазен, обычно спокойная и бесстрашная, вдруг перепугалась. Она рухнула на колени и принялась молить легата о прощении, и весь ее вид свидетельствовал о смертельном страхе. Когда и аббат Гибур вдруг рухнул без чувств, придворным греховодникам стало не по себе. Де Лю сделал движение рукой, прочертив в воздухе огненный след, по-латыни пожелал смерти лежащим у его ног колдунье и аббату, и в гневе вышел прочь. Десэ-Мегид с ехиднейшим видом поспешил за ним. Придворные смотрели им вслед, как соляные столпы, и только девица Лильбон отбросила свечи, что держала в руках, накинула на себя плащ и выбежала следом за уходящим де Лю. Наверное, по доброте душевной ей захотелось заставить папского посланника отменить произнесенное проклятие. И, скорее всего, девушка верила – раз де Лю явился на зов Мон Вуазен, значит, он и есть тот, кого колдунья пыталась призвать. Никто не знает, о чем говорили девица Лильбон и господин де Лю. Через полчаса мадемуазель вернулась. Горе-сатанисты благополучно вернулись в замок Сен-Клу. Но не прошло и года – Мон Вуазен и аббат Гибур были арестованы по знаменитому делу о ядах, Мон Вуазен окончила свои дни на костре, а аббат, если мне не изменяет память, был задушен в тюрьме.