Текст книги "Черный спутник (СИ)"

Автор книги: Ангер Юрген

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

  – У нашего князя тоже дивные глаза – посмотрит – и можно уносить, – усмехнулся Мора, – давай записку и беги. Куда бежишь-то?

  – На переправу. Я в Москву еду. А вы точно не шпион?

  – Много ты видал шпионов с рваными ноздрями? Давай, на переправу опоздаешь.

  Юноша извлек из котомки потрепанное письмо, тщательно запечатанное. Мора глянул на печать – и верно, графский герб – и спрятал письмо за пазуху.

  – Беги, несчастный, – Мора отвесил посланнику прощального шлепка, и юный Шмит с ускорением унесся на переправу. Мора же разыскал Шкварню, передал ему денег для арестантов и устное послание для Матрены – мол, жив, на свободе, приехать пока не могу – интересное дело наклевывается.

  Мора не был романтиком. И сладостные слова – «политика», «интрига» – не влекли его вовсе. И благодарности к старому князю он особой не испытывал – Мора прекрасно понимал, что свободой обязан случайному капризу старого скучающего бездельника. И на заработок большой на псарне надеяться было нечего. Но что-то брезжило любопытное во всей этой истории – внезапные совпадения в биографиях вчерашнего каторжника и поблекшей придворной звезды, страсть поручика к черной пасторше, нелепый Юля Шмит с письмом от графа Соликамского... Все это было – интересно. Сейчас, в паузе между острогом и возвращением в Москву, к Матрене, и новым гуттаперчевым носом – все это было забавно. Для Моры не было лучшего развлечения, чем «наиграться всласть ветром всех богов», играть в людей, как в шахматы, и князь, кажется, был такой же игрок – но сейчас, в перерыве между партиями, лишь лениво переставляющий фигуры.

  Осенняя ночь упала на землю. Мора неслышно вышел из своей каморки, без труда миновав храпящего Готлиба, и задворками пробрался к дому князя – невидимый в темноте. Больная спина без трости давала себя знать, но Мора двигался легко и плавно, как прежде – сливаясь с тенями и текуче огибая свет. Пройдя бесшумно княжеский сад, Мора встал напротив дома. Три окна светились, и одно из них было то самое, -окно той комнаты, где князь говорил с ним давеча. Мора ящерицей скользнул по цоколю, заглянул в окно – да, он угадал. Старый князь, в серебристом халате и войлочных туфлях, что-то писал на странном своем пюпитре. Зачеркивал, рвал бумагу, принимался снова. Отступал прочь, перебирая в руке драгоценные четки с бусинами причудливой формы, и каждая бусина в тех четках стоила как дом на берегу Волги. «Если он заорет, я снова окажусь в остроге» – подумал Мора, но интуиция отчетливо подсказала ему, что князь не заорет. Мора чуть поскребся по стеклу – князь повернулся к нему, как во сне. Ни страха, ни гнева не было в глазах его, он и Моры-то не видел, весь в своих мыслях. Мора толкнул раму, сел на подоконник, прижал палец у губам:

  – Т-с-с...

  – Чего тебе? – спросил старик сердито, но тихо, – Ты все-таки вор?

  – Сегодня я ваш почтовый голубь. Один господин из Соликамска привез для вас записку, – Мора через комнату бросил князю письмо. Тот поймал – вот молодец! – вгляделся пристально в печать – цела ли? И чья она?

  – Кто привез это? – старик приблизился к окну, почти касаясь Моры.

  – Маленький пастор, он уже на пути в Москву. Он шел прямо в руки к вашей охране, и я решил, что лучше передам письмо сам.

  – Спасибо, – глухо проговорил старый князь, – печать цела, выходит, ты письма не читал?

  – А на что мне? Я лишь почтовый голубь.

  Князь отошел к пюпитру, сломал печать. Пробежал записку глазами – один раз, другой, третий – словно вбирая ее в себя, букву за буквой, затем поднес листок к танцующему пламени свечи. Бумага почернела и осыпалась прахом. Князь стоял неподвижно, глядя на бесценные свои четки, и угол рта его подергивался – то ли судорога, то ли такая злая улыбка.

  – Если пожелаете, я могу передать ему ответ, – вкрадчивым шепотом подсказал Мора.

  Князь вздрогнул, поднял на него безумные свои глаза:

  – Какой ответ? За две тысячи верст? В ссылку, минуя охрану?

  – А что нет-то? Время только понадобится, – легко отвечал Мора, – Я должник ваш, передам, что прикажете. Я же не просто воришка, ваша светлость.

  – Не стоит, – отмахнулся князь, – посланник ничего тебе не рассказывал?

  – Так, пару слов. Наш ссыльный под строгой охраной, но супруга надзорного поручика, кажется, предана ему безоглядно. Еще посланец рассказывал, что у графа дивные глаза, длинные черные волосы и седая борода – и он очарователен, как сам дьявол. Вот такой портрет...

  – У него – борода! – князь собрался было гулко расхохотаться, но сдержался и лишь хихикнул, – Впрочем, он это заслужил. Ступай, цыган, и спасибо тебе за письмо, – князь пошарил в кармане своего серебристого халата, извлек золотой червонец и бросил Море – тот поймал, – Ответа не будет.

  Мора угрем скользнул в окно, прикрыл за собой рамы, и прежним путем – по цоколю, через осенний сад, темными дворами – вернулся к себе, в душную каморку с храпящим Готлибом.

  Неделю спустя Мора получил ответ от Матрены – «Делай как знаешь, я в тебя верю». А Мора давно уже делал – как знал. Наивный поручик захаживал к нему по вечерам, выспрашивал, когда проявится результат роковой присушки. Мора в платок с монограммой пару раз высморкался и выбросил в нужник, и зажил по принципу – «или осел помрет, или шах, или я». Поручику же посоветовал на месяц оставить в покое предмет своей страсти, чтобы не мешать действию колдовства. Готлиб интересовался, зачем поручик является по вечерам, и думал, видимо, что изящный кавалер имеет виды на самого Мору. Мора отвечал, что поручик дурак, верит в цыганскую магию и хочет, чтобы ему наколдовали удачу.

  Постигла Мору не чаянная уже радость – спина-чертовка перестала болеть. Трость стояла в углу, более не нужная, и молодой цыган, наконец-то распрямившись, вихрем носился между каморкой своею, псарней и трактиром Шкварни.

  Ударил первый морозец, грязь подмерзла, лужи подернулись тонкой корочкой льда. Во дворе перед конюшней старый князь тренировал Люцифера-Второго. В окнах краснели испитые рожи молодых князей – наследнички то ли боялись, то ли надеялись – не грохнется ли папаша на землю из рискованной песады. Но папаша держался в седле, как влитой, словно позировал для конной статуи. Мора вышел из псарни с легавой на поводу и невольно залюбовался. Конь стоял на задних ногах – свечкой, и князь удерживал в повиновении эту величественную и немного жуткую фигуру. Наконец передние копыта Люцифера коснулись земли, напряжение схлынуло и красные рожи наследников убрались из окон. Мора собрался было уводить пса, но князь окликнул его из седла:

  – Куда ты ведешь Выбегая?

  – Запаршивел, ваша светлость. Увожу его, чтобы всю свору не перепортил.

  – И что будешь с ним делать?

  – Запру отдельно, пока не вылечится.

  Князь спешился и передал поводья конюху.

  – Булгаков, подойдите! – позвал старик, и поручик с обычным своим недоуменным лицом сбежал к нему с крыльца, – Подайте мне свой пистолет, чтобы за ружьем не бегать. Да не бойтесь вы, Булгаков, я же не в вас собираюсь...

  Князь взял из рук поручика пистолет и, почти не целясь, выстрелил в пса. Бедняга Выбегай и не понял, что с ним случилось.

  – Закопай подальше от псарни, – бросил старик Море, вернул поручику пистолет и пошел вслед за конюхом, уводившим в стойло Люцифера-Второго.

  Когда Мора уже утрамбовал и заравнивал яму за сараями, к нему подошел младший конюх:

  – За что он Выбегая-то, старый черт?

  – Да он, в общем-то, прав, – отвечал Мора, – паршивая собака всю свору могла перепортить. Ты-то зачем пришел?

  – Хозяин велел кликнуть тебя. Он возле Люцифера, ты иди, а я заровняю.

  Мора направился на конюшню. Старик обретался рядом со своим вороным сокровищем, конюхи шурудились где-то поодаль, не видно их было и не слышно.

  – Подойди, – приказал князь, – ближе, не бойся.

  Мора приблизился. Старый князь смотрел на него сверху вниз, нервно играя стеком:

  – Помнишь, что ты предлагал мне, почтовый голубь? Это возможно еще?

  – Передать письмо? – вспомнил Мора, – Да, ваша светлость. Только лед должен встать, пока что грязи много на дорогах и переправы нет.

  – Я больше не светлость, – с каким-то отчаянием произнес князь, – но черт с ним. Ты сам поедешь?

  – Сам не справлюсь, спина батогами бита. Но человек надежный поедет.

  – А не примется он потом болтать, надежный твой?

  Мора криво улыбнулся и потянул из рукава шелковый шнурок:

  – Не только вы, ваша светлость, убиваете паршивых собак. Будет болтать – примерит этот вот галстук.

  – Ты, верно, и денег не возьмешь с меня? Все расплачиваешься за свою свободу?

  – Не возьму, ваша светлость. Разве что расходы накладные... – Мора справедливо прикинул, что накладные расходы – понятие поистине всеобъемлющее.

  – Так не годится, – старик нахмурил темные, словно углем начерченные брови, – Из ничего и выйдет ничего. Расходы твои будут возмещены, а если передашь письмо и привезешь ответ, – в руках князя появились чудесные четки, и Мора увидел их вблизи – и бриллиантовые бусины были, и рубиновые, и украшенные изумрудами. Но удивительнее всего были бусины мутно-розового камня в золотой оправе. Однажды Мора видел уже такой камень.

  Князь взялся за рубиновую бусину, покрутил ее в пальцах:

  – На один такой шарик можно купить двух моих Люциферов, – Люцифер недовольно пряданул ушами, – Или дом в Москве.

  – А розовый шарик подарит разве что царствие божие какому-нибудь несчастному, – не удержался Мора. Князь в который раз взглянул на него с любопытством:

  – И верно, ты не просто воришка! Но это очень старая игрушка, наверняка все выдохлось.

  – Я знавал господина, носившего перстень с таким камнем. Поверьте, ваша светлость, ничего там не выдохлось. А ведь человек, делавший начинку для этих камней, умер лет двадцать назад. Был в Петербурге один кавалер, знавший секрет аква тофана и противоядия Митридата, но, говорят, от плахи противоядие его не спасло.

  – Этот дурак сидит сейчас в Соликамске и пишет мне слезные записки, – сердито пробормотал князь и криво усмехнулся, – Старый болван...

  – Друг вашей светлости поистине гений.

  – Может, Рейнгольд и гений, кто его знает. Но он мне не друг. В любом случае, розовую бусину я обещать тебе не буду. Привезешь ответ – получишь любую другую.

  – Я дам вам знать, когда все будет готово, – пообещал Мора и поклонился. Люцифер переступил ногами и заржал.

  – Ты кланяешься как лакей, – брюзгливо произнес князь, – поучись хоть у Булгакова, когда он прыгает перед своей черной Венерой. Впрочем, ты-то не кавалер и вряд ли за него сойдешь.

  – Вы добрый человек, ваша светлость, – ехидно сказал Мора, и князь отвечал благодушно:

  – Я и не скрываю. Иди же, а то решат, что я и тебя застрелил, как Выбегая.

  Через Шкварню Мора передал для Матрены очередное послание с просьбой прислать надежного гончего, оставил пожертвование для приятелей-арестантов и с легким сердцем направился из трактира к себе в каморку, под крылышко к Готлибу.

  Возле дома Мору ожидала черная Венера – пасторша, объект мучительной неразделенной страсти поручика Булгакова. Мора поздоровался и хотел было пройти мимо, но пасторша – и бог ведь знает, как ее зовут! – ухватила его за рукав:

  – Постой, цыган!

  – Что вам угодно, прекрасная госпожа?

  – Я слышала, поручик велел тебе ворожить на меня?

  Мора рассмеялся:

  – Может, и велел, да только я не ворожил. Деньги с поручика взял, грешен, и на том все. Не все цыгане колдуют, но деньги у дураков все берут. Я даже не знаю, как вас звать, госпожа – как же мне ворожить на вас?

  – Звать меня Софьей, – представилась черная пасторша, – А ты Мора, верно?

  – Верно, красавица. Ступайте себе спокойно, к мужу, к деткам – я хоть и цыган, но колдун никудышный. И умел бы что-то такое – не стал бы губить вашу жизнь ради такой ничтожной личности, как наш поручик.

  – Спасибо, Мора, – красавица судорожно сжала руки под шалью, – Спасибо тебе...

  – Да за что, я же ничего не сделал?

  – Вот за это и спасибо.

  Выпал снег, и лед встал на реке. Прибыл из Москвы гончий – молодой неразговорчивый парень. Мора принял от старого князя письмо, запечатанное герцогским орлом, и с тем письмом гончий отбыл в Соликамск на своей приземистой мохнатой лошадке. Мора переживал – не сожрут ли посланника волки, не убьют ли разбойники, но гончий, видать, был разбойник самый пущий – и сам вернулся, и ответ привез.

  – Что граф? Обрадовался? – выспрашивал у посланца Мора – очень его интересовал загадочный Соликамский граф, знаток аква тофаны и противоядия Митридата.

  – Обрадовался... – отвечал гонец, с ухмылкой пересчитывая княжеские червонцы – свой гонорар, – Как увидел печать на письме, упал.

  – Помер? – ужаснулся Мора.

  – Не, в омморок. Он вроде тебя, немочь бледная, вот и не вынес.

  – И каков он, тот граф?

  – Да никаков. Старый, носатый, глаза как у хворой собаки. Манерный, как барышня. А князь твой пишет ему – заговор умыслил, не иначе?

  – Не твое дело, – сурово ответствовал Мора, – попробуй, начни болтать – за мной не заржавеет.

  – Да я что, я ничего... – поспешно отмахнулся гончий, – я уж и забыл обо всем, Виконт.

  – Я более не Виконт, – отвечал Мора, и невольно припомнил старого князя, его горькое «Я больше не светлость», – расскажи мне, как охраняют ссыльного, а то, может, придется и мне туда ехать.

  – Да кому он нужен? Я спокойно зашел, меня девчонка привела. Девчонка – жена тамошнего поручика, но с графом у нее то ли амур, то ли платит он ей. Если сам поедешь – разыщи эту Полиньку, и считай, дело сделано – она и письмо передаст, и ответ принесет. Солдаты стоят, конечно, но сам понимаешь, чему они мешают?

  Мора спрятал за пазуху запечатанное письмо и извлек клочок бумаги:

  – Не в службу а в дружбу, передай Матрене эту цидулку.

  – Когда это Матрена стала грамотной?

  – Это рисунок.

  На лице гонца отразилась гамма чувств, и Мора разрешил:

  – Можешь посмотреть. Все равно же не утерпишь.

  Гонец развернул листок, посмотрел, перевернул вверх ногами:

  – Это что? Нос?

  – Он самый. Нет здесь мастера, чтобы такой сделать. Один доктор на весь город, да и тот только князю нашему кровь отворяет.

  – Чудной ты парень, Мора... Все ходят без носа, а тебе подавай.

  Мора пожал плечами. Не только грядущий нос занимал его мысли – аква тофана и противоядие Митридата лишили покоя молодого проходимца. Ведь если граф жив, а не окончил грешную жизнь на плахе – наверняка есть способ выведать секрет и одного, и другого зелья. А подобные знания неизмеримо повысят ценность своего обладателя на рынке преступного мира. «Прожектер ты, Мора» – укорял сам себя цыган. – «Как ты узнаешь секрет? Так тебе его и сказали – за какие шиши? Да и граф старый, того и гляди помрет...»

  В вечернем небе мерцали звезды, снег воздушными шапками лежал на крышах. На заборе орала бессонная ворона. Из псарни раздавался дружный лай – собаки заслышали шаги одинокого прохожего. Дверь конюшни была приоткрыта – из щели валил пар и на снегу лежала полоска света. Слышались смех, голоса и нестройный звук музыкального инструмента – слуги праздновали окончание рабочей недели.

  Князь тихо вошел в конюшню и остановился на пороге. Если ваш дом – кубло змей, и каждый вечер наготове скандал, истерика или даже драка, имеет смысл проводить вечера в гостях, а за неимением приглашений – хоть на конюшне с Люцифером.

  Слуги так увлеклись, что пропустили явление хозяина. Псари и конюхи собрались полукругом и слушали Мору, бренчавшего на расстроенной мандолине с некуртуазным энтузиазмом. Кое-кто отбивал такт по деревянной перегородке, а Готлиб даже пытался подпевать. Мора пел по-русски, но Готлибу и это не мешало. Странная то была песня.

  От большого ума лишь сума да тюрьма

  От лихой головы лишь канавы и рвы

  От красивой души только струпья и вши

  От вселенской любви только морды в крови

  В простыне на ветру по росе поутру

  От бесплодных идей до бесплотных гостей

  От накрытых столов до пробитых голов

  От закрытых дверей до зарытых зверей...*

  (* автор Я.Дягилева)

  Мора поднял голову, увидал князя и тут же перестал петь.

  – Продолжай, цыган, что же ты замолчал? – ободряюще произнес старик, – твоя ария не лишена смысла.

  Но Мора не решился продолжать, и слуги потихоньку засобирались по домам. Готлиб взял мандолину, отыскал свою шапку и обернулся к Море:

  – Идем?

  – Погоди, я догоню, – отвечал Мора.

  Князь опять остался один на один со своим Люцифером-Вторым, и Мора змейкой просочился в денник:

  – Зима, ваша светлость. Мороз. Больше не выйдет у меня в окошко забраться.

  – Прибыл твой посыльный? – с деланным безразличием спросил князь, но пальцы его, перебиравшие конскую гриву, мелко задрожали.

  – Прибыл, ваша светлость, – Мора извлек из-за пазухи письмо и отдал с полупоклоном. Князь сломал печать, пробежал письмо глазами и спрятал за манжет:

  – Идиот...

  Мора поднял брови.

  – Не ты – Рейнгольд. Несчастный, ни на что не способный, беспомощный идиот... Все бы отдал, лишь бы увидеть его с бородой.

  Мора кашлянул – напомнил о себе. Князь расцепил четки:

  – Ну же, выбирай!

  – Я хотел бы розовую.

  – Она же ничего не стоит! И я не возьму грех на душу – бери любую другую.

  Мора указал на зеленую бусину, тут же ее получил – и на всякий случай спрятал за щеку.

  – Вот видишь, – поучительно произнес старый князь, – а ты хотел взять розовую. Назавтра тебя бы отпевали.

  – Вовсе нет, – осмелился возразить Мора, – я видел подобные камни, там так все притерто, что хоть в рот клади, хоть в воду – ничего не упустят.

  Князь задумчиво перекатывал четки в пальцах:

  – Ты, наверное, уже понял, чей это подарок?

  – У вашего друга прекрасный вкус и светлая голова, – искренне признался Мора – граф заочно был ему симпатичен.

  – Не успел пропеть петух, как этот друг трижды отрекся, что знать меня не знает. И исшед вон, плакася горько – так, кажется, сказано в Писании. Эпибалон эклаен...

  – Не верю в бога, – пожал плечами Мора.

  – И нечем тут гордиться. В моем приговоре первое обвинение было – что в церковь не ходил. Ну, что правда, то правда. Ступай, Мора, спасибо тебе за службу.

  – Всегда к услугам вашей светлости, – Мора поклонился и выскользнул из конюшни. Князь же вытащил письмо из-за манжета, прочел еще раз, нервно смял листок и произнес горестно:

  – Эпибалон эклаен...

  Последний дежурный конюх, оставшийся в конюшне, решил, что хозяин призывает дьявола.

  К Готлибу в гости пришла дама. Не девка с губами, крашеными свеклой, именно дама – в шляпе, в немецком платье, в очках, и с книжкой. Море до смерти хотелось узнать, что они собираются делать с этой книжкой, но остаться в каморке было никак нельзя.

  Накинув тулуп и шапку, Мора вышел на улицу – шел мокрый снег. Тулуп под снегом мгновенно отяжелел и повис. Мора собирался было к Шкварне, но представил, как поплетется в мокром тулупе туда, потом в мокром и уже холодном тулупе – обратно. К тому же прекрасная трактирщица настолько впечатлилась щепетильностью нашего героя в вопросах пола, что закрутила с ним жаркий тайный роман, и появилась закономерная проблема – не раскрыть ненароком свои секреты господину Шкварне. Потому что получить дрыном поперек хребта Мора пока не был готов.

   Поблуждав по задворкам, Мора зашел в немецкую кирху. Пересидеть визит дамы можно было и тут. Мора уселся на лавку, задумался: «Цыган-лютеранин... Вот была бы игра природы...»

  – Здравствуйте, Мора, – послышался тихий голос. Совсем рядом на лавке сидела черная пасторша, прекрасная и печальная, но Мора в мыслях своих о монструозном цыгане-лютеранине ее не заметил.

  – Здравствуйте, госпожа Софья, – поздоровался Мора.

  – Я и не знала, что вы тоже верующий.

  Мора решил не разочаровывать ее и подтвердил – да, верующий, тем более, что утонувший в Кенигсберге Гийомка был вроде католик. Пасторша сняла лопнувшую перчатку – ладошка у нее была чудная, нежно-розовая. На безымянном пальце поблескивало колечко.

  – Не досаждает вам больше наш поручик? – спросил Мора, чтоб поддержать беседу и потихоньку увести разговор от религии.

  – Куда там... Еще хуже лезет. Беда мне с этими поручиками – сначала Дурново сватался, предшественник этого, нынешнего, потом Дурново отослали – проклятый Булгаков явился, чеснок липучий, – пасторша с отчаянием глянула на Мору, и тот вдруг увидел, что лет ей много – к сорока, и морщинки у глаз, а сами глаза зеленые.

  – Так скажите мужу, он отвадит поручика, – предложил Мора.

  – Знаешь, кто мой муж? Пастор, – тихо, обреченно отвечала черная Венера, – что он может? Я сама его оберегаю. Я и в ссылку за ним поехала, он – за герцогом, а я – за ним. Я же горничной была при старой герцогине.

  – При ком? – не понял Мора.

  – При жене хозяина. Мне шестнадцать было, девчонка совсем, могла остаться в столице, какой-нибудь барыне пятки чесать. Нет, понесло дуру в Сибирь, пастор мой не смог герцога оставить, а я – его. Писать он меня учил, считать, звезды показывал... – в зеленых глазах пасторши стояли драгоценные слезы.

  – Не плачьте, Софьюшка, – Море сделалось жаль ее, – я сделаю поручику отворот, и он отстанет.

  – Вы же не умеете, – жалко улыбнулась пасторша.

  – Тут колдовства и не нужно, достаточно смекалки, – Мора ободряюще подмигнул, – увидите, поручик про вас и думать забудет. А герцог – это наш князь?

  – Он герцог. Здесь провинция, люди не знают таких титулов. Впрочем, он теперь никто, – красавица вздохнула, – а герцогиня давно сошла с ума, с тех пор, как герцога арестовали и она бежала за солдатами – босиком по снегу. С тех пор она все прядет, как паучиха, и молится.

  – Так вы из столицы – в Сибирь, а потом – к нам, сюда? Тяжело было, наверное?

  – А вы как думаете? Холод, ветер, грязь, дорога. Приставака Дурново, безумная герцогиня, три герцога – один злюка и два пьяницы, и дурак врач, и болван пастор, который в упор меня не видел! – пасторша сжала розовый кулачок, и колечко заиграло.

  – И вы служили герцогине еще в столице?

  – Недолго, – чуть удивленно отвечала пасторша.

  – А не захаживал ли к вашим хозяевам граф Левольд?

  – Ну, бывал и такой. Щеголь придворный. А на что он вам?

  – Дело в том, Софьюшка, что он мой папаша, – с внезапным вдохновением выпалил Мора, – он, конечно, не признавал меня, и в судьбе моей почти не участвовал. Но так хотелось бы сироте услышать хоть что-нибудь о покойном родителе!

  – Он помер? – огорчилась Софья, – Вот жалость... Я почти ничего не знаю – я же служила герцогине, в ее покоях. Ну что вам сказать? Родитель ваш очень дружен был с герцогом, и был ну такой весь из себя любезный кавалер, такой... Как игрушка. Знаете, есть фарфоровые куколки, которых ставят на камин? Ваш отец был самый красивый мужчина из всех, кого я когда-либо видела. Но будь у вас нос, вы были бы вылитый папаша. У вас его глаза и такие же брови, и он так же, как вы, рисовал на лице белилами эдакую непроницаемую маску – словно прятал за нею что-то.

  – Я прячу клейма, – признался Мора, – и надеялся прежде, что это не очень заметно.

  – Что вы, почти не заметно. Подберите пудру потемнее, и никто не догадается. Просто у меня острый глаз. Надо же, вы байстрюк Левольда...

  – Не выдавайте мою тайну, – взмолился Мора, в глубине души надеясь, что пасторша всем разболтает, – И я навеки отважу от вас поручика.

  – О, я буду молчать! – пасторша сжала кулачки, – Только избавьте меня от Булгакова! Я сперва не верила, но если Левольд ваш отец, вы справитесь!

  – Т-с-с, это тайна, – напомнил Мора, – а что, граф был так умен?

  – Не умен, но гений интриги. Все его друзья между собою были врагами.

  – А говорили, что не помните ничего. Спасибо вам, Софьюшка, за доброе слово – про папашу, – Мора не удержался, поцеловал розовую ладошку. Интересно, та дама еще у Готлиба или можно возвращаться? И пригодилась ли им книга?

  На другой день Мора взял на поводок легавого Балалая и, как только изящный поручик лениво сошел с крыльца – направился наперерез с дельным видом.

  – Ага, мошенник! – обрадовался поручик. В последнее время Мора тщательно его избегал.

  – Добрый день, господин капитан-поручик, – поздоровался Мора, – а мы вот скотинке глистов гоняли.

  – Твой приворот – говно, – голос поручика зазвенел, – сколько недель прошло? И ничего!

  – Вы меня не слушаетесь, вы нарушаете главное правило хорошего приворота, – пожурил Мора, – Вот вы к предмету подходили?

  – Подходил... – признался поручик.

  – Руками трогали?

  – Трогал, – поручик увял, – Что, все пропало?

  – Отнюдь, – Мора ослабил поводок Балалая, и пес с упоением обнюхал поручику панталоны, – Асцендент во Льве, луна в восьмом доме. Еще можно поворотить судьбу, но это будет стоить...

  – Сколько, кровопийца? – простонал поручик, отстраняя Балалая.

  – Гривня. И то себе в убыток. Есть у меня зелье одно, для младшего князя, специально смешал, чтобы вечером отдать. Делает мужчину неотразимым в своей привлекательности.

  – Ему-то зачем?

  – Его светлость к госпоже Дурыкиной благоволит, но безуспешно.

  – А-а, – протянул разочарованно поручик, – я о нем лучше думал. Уступишь зелье?

  – Молодой барин побьет меня палкой...

  – Не боись. Я сяду с ним в карты играть, он и про тебя, и про все на свете забудет. Уступи, а? Вдвое дам.

  Мора поломался еще для виду, и вытащил наконец из-за пазухи зеленый пузырек, заткнутый тряпицей. Поручик выхватил пузырек, отсчитал две монетки и бегом бросился в дом. Мора с Балалаем на поводке неспешно продефилировал к псарне. Готлиб торчал в дверях, наблюдал:

  – Что ты дал ему, повесе?

  – Аква тофану, – отвечал было Мора, но Готлиб его не понял, и Мора признался, – У конюхов взял пургатив конский и опия туда добавил от души. Может, хоть так дурь из него выйдет.

  Конец февраля выдался теплым – словно уже весна. С крыш свисали сосули, солнышко пригревало, вытапливая плеши в ноздреватом снегу. Старый князь каждый день охотился – носился по лесам в компании полицмейстера, и что ни день – помещики предъявляли счета за потраву. Старый дьявол издевательски хохотал (что можно потравить в феврале?), притворялся, что не знает по-русски, и всех отсылал к поручику. По закону поручик, как представитель государыни, обязан был оплачивать все, что его подопечный сломал или испортил. Сам поручик на охоты не ездил, ходил бочком и покряхтывал – видать, приболел.

  Мора поручика обходил за три версты, понимая, что из-за жалости к пасторше нажил себе врага. Впрочем, каникулы заканчивались, пришло время собираться в Москву. Гонорар за услуги почтового голубя спрятан был в надежном месте, новых писем князь, поглощенный охотой, отправлять не собирался – значит, пора Море и честь знать. Откроется переправа, ляжет понтонный мост, примчится гонец со столь желанным носом – и можно отправляться в дорогу. Можно отправляться и без носа, если не терпится.

  Одно лишь не давало Море покоя. Аква тофана и противоядие Митридата. Безумная мечта овладела молодым проходимцем. Море скоро тридцать, он прожил жизнь, так и не добившись ничего значительного. Зато лишился ноздрей и на пару лет – свободы. А если бы ему принадлежал секрет, который много лет уже считают утерянным? Что там гордая атаманша Матрена – и в Кенигсберге, и в самой Вене раскрылось бы перед Морой множество дверей. Мир лег бы к его ногам, как покоренный зверь. Но как узнать секрет? Что такое сказать загадочному Левольду, блиставшему некогда на царских паркетах, чтоб бывший гений интриги доверился клейменому арестанту? Мора пока не знал. Но и мечта не отпускала.

  Мора возвращался с рынка с корзинкой, полной яиц – «я пошла на рынок и купила дюжину их» – так говаривала одна стеснительная поповна. Навстречу ему попалась пасторша – она шла медленно, словно надеялась встретить кого-то по пути.

  – Доброго дня, матушка Софья, – поздоровался Мора.

  – Здравствуйте, Мора, – просияла черная Венера с глазами зелеными, как у ведьмы, – А я ведь вас ищу!

  – Что, отстал поручик? – спросил Мора, впрочем, заранее зная ответ. Но он надеялся на подробности.

  – Ах да, отстал! После такого позора, – и Мора впервые увидел, как арапы краснеют, – После такого фиаско он никогда, никогда не решится более взглянуть мне в глаза! Спасибо вам, Мора!

  – Что, обделался? – не удержался Мора, – Ох, простите, матушка.

  – К сожалению, не успел. Но почти. Он явился к нам с этой своей французской книжкой, и еле успел выбежать на двор. Вся книжка отправилась в жертву Клоацине. Но ведь я искала вас не за этим.

  – Что же за известие может быть еще лучше?

  – Мора, ваш отец жив!

  – Откуда вы узнали?

  – О, это тайна исповеди, я не могу сказать. Я рассказала мужу, чей вы сын – уж простите, Мора... И муж мой проговорился, что ваш отец не умер, он в ссылке, далеко в Сибири.

  – Это князюшка наш исповедался? – угадал Мора, – Никак его светлость виделся с папашей или письмо получил?

  – Нет, что вы, к сожалению, это только слухи. Кто-то проездом из Сибири что-то рассказал – мол, жив, здоров, сидит под арестом.

  – Это все равно, что помер, – с деланным смирением отвечал Мора, радуясь, что старый князь не исповедался пастору как следует, от всей души, – где я и где Сибирь? Вряд ли мы увидимся.

  – Герцог так же говорил – мы старые, больные, и вряд ли когда-нибудь встретимся. И все бы я отдал за такую встречу.

  – Вы что, подслушивали?

  – Нет, что вы, – и Мора увидел, как арапы становятся пунцовыми, – я, кажется, сейчас выболтала тайну исповеди. Поистине, язык мой – враг мой. Муж мне это пересказывал – все удивлялся, какое сердце нужно иметь, чтобы простить негодяя.

  – Муж ваш тоже, Софьюшка, не подарок – где тайна исповеди? Где не судите, да не судимы будете? – напомнил Мора, – В любом случае, папаша расплатился за свои прегрешения сполна, с князем они в расчете.

  – Наверное, вы правы. И спасибо вам, Мора, за отворот.

  – Всегда рад служить, – Мора перехватил поудобнее корзинку с яйцами и направился восвояси.

  Возле дома Мору поджидал поручик Булгаков, не так давно принесший томик французской поэзии в жертву Клоацине. С тех пор поручик окреп и готов был к серьезному разговору – трость в его руке говорила именно об этом. Мора же как назло был без трости – проклятая спина перестала болеть.

  – Попался, негодяй! – с веселой злостью воскликнул поручик, – Будешь знать, как людей травить!

  – Да что вы, благородие, да я ни сном ни духом! – зачастил Мора, отступая. Но смиренную маску ему удержать не удалось – взоржал конем. Поручик побагровел, поддернул рукава и с тростью наперевес кинулся на обидчика. «Пропали яйца» – подумал Мора, впрочем, без особой тоски. Кадровый военный оказался бессилен в схватке с житаном, воспитанным кенигсбергской подворотней. Мора поднырнул под занесенную трость, ударил нападавшего по ногам и тут же обрушил поручику на мундир свою корзину со всем драгоценным содержимым. Ворота княжеского дома распахнулись, и на улицу выкатилась карета. Поручик вскочил на ноги, Мора же благоразумно пал в грязь и притворился если не мертвым, то побитым.