Текст книги "Человек, который перебегал улицу"
Автор книги: Андрис Колбергс
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)
ГОСПОДЬ БОГ – ДЛЯ ВСЕХ ГОСПОДЬ
Глава 1
Там, где теперь расположен воздушный мост возле станции Браса, в начале пятидесятых годов был железнодорожный переезд со шлагбаумом, который поднимали и опускали вручную. Здесь же, со стороны центра города стоял круглый, довольно большой пивной ларек. По воскресеньям, когда на трассе Межапарка гремел мотокросс, в ларек набивалось чуть не с полсотни мужчин; столики тут были маленькие, круглые, на одной ноге, как избушка Бабы-Яги. Большинство посетителей замечали эти столы только тогда, когда осушали свои кружки. Они, видно, считали, что столики для пустых кружек и предназначены. А полные кружки они держали в руках и потягивали пиво, подперев какую-нибудь стену или выходили из ларька на свежий воздух.
– Господь бог для всех господь, – сказал толстый мужчина, выходя из ларька на солнышко. В каждой руке он ловко держал по три кружки с пивом, через края которых перекатывалась и по стеклянным зеленоватым бокам сползала густая пена. Это злило стоявших в очереди и истомившихся от жажды.
Мужчина осторожно поставил кружки на большой дощатый ящик возле забора – в таких ящиках дворники хранят свои орудия труда, и начал медленно, со смаком переливать в себя золотистую жидкость.
– Жлоб! – крикнули ему из очереди, когда он взялся за вторую кружку.
– Господь бог для всех господь, а каждый – сам за себя! – веско изрек толстяк, сдул пену и приступил к третьей кружке.
Буфетчица – шустрая горластая бабенка лет сорока – каждое утро начиная работу, она надевала накрахмаленный фартук и белые крахмальные нарукавники, а вечером все это уносила домой, стирала, крахмалила и гладила, – наполняла кружки бочковым пивом и сурово относилась к тем, кто налегал на прилавок. Все это происходило с невероятным однообразием: кто-нибудь, увлекшись разговором, забывался и прижимался плечом к витрине, и эта великолепная стеклянная витрина, которая просто была поставлена на прилавок, начинала съезжать. Еще немного – и она с мелодичным звоном свалится на пол, но до этого никогда не доходило: бдительные карие глаза буфетчицы все замечали своевременно.
Рядом на бочке стоял глубокий поднос с кружками, в которых оседала пена. Пиво было теплым, пена оседала медленно, и в кружки, чтобы наполнить их до краев, приходилось доливать в три приема.
– Это еще что? Стоять не умеете? – Буфетчица поставила наполовину налитую кружку на поднос и так яростно посмотрела на виновника, что казалось, он сию минуту сгорит, и на затоптанном полу останется лишь кучка серого пепла. Буфетчица снова подошла к витрине и подвинула ее на прежнее место.
Витрина эта была сокровищницей не бог весть каких богатств – бутерброды, масло с которых и ножом уже не соскоблить, с засохшей килькой, с таким же засохшим сыром, а испеченные еще на прошлой неделе тминные булочки стучали как баранки.
Войдя в ларек, Зутис сразу оценил обстановку и ловко пристроился в конец очереди за широкоплечим пожарником в новой форме. Сам себе он казался очень важным и таким же важным хотел выглядеть перед остальными.
Затаившись за открытой дверью, Зутис выжидал, пока вдоль прилавка выстроится очередь нужной длины. Встав за пожарником, он оказался как раз возле края витрины, который был дальше всего от буфетчицы.
Следя за каждым ее движением и одновременно стараясь угадать, не посмотрит ли она на витрину, Зутис положил руку на прилавок, прижал пальцы к стеклу витрины и начал осторожно ее отодвигать. Образовалась щель, и он просунул туда руку, дотянулся до тарелки с тминными булочками – они были ближе других. Их удалось коснуться лишь самыми кончиками пальцев и, будь они не черствыми, а мягкими, может, их удалось бы не только коснуться, но и удержать.
Дальнейшее произошло в мгновение ока – булочка со стуком упала на пол, буфетчица вскрикнула: «Ого!» – Зутис кинулся к дверям, но пожарник обернулся и схватил его сзади за куртку. Молниеносно и резко, словно поймал мышь.
Последовала реакция присутствующих – те, кто больше других выпили пива, решили блеснуть знаниями из области педагогики.
– Надрать уши! Да как следует!
– Отколошматить да сдать в милицию!
Путь к дверям был отрезан, рука крепко держала Зутиса за шиворот. Любители пива негодующе шумели. Ждали, кто первым отвесит затрещину, чтобы последовать примеру, но, к счастью, настолько пьяным никто не был. Может, ждали решения буфетчицы, в конце концов, ведь это ее хотели обворовать.
Зутис тихо заскулил, глотая злые слезы. Слезы осознанного бессилия. Волосы у него сбились в грязные космы, руки давно не видавшие воды, были черны. Слезы оставляли на некрасивом прыщавом лице светлые дорожки. Двухцветная, сшитая из старых одеял, куртка – все, на что была способна мода при послевоенной бедности, – полуразвалившиеся теннисные тапочки на босу ногу – таким он стоял теперь перед своими судьями. Под ложечкой у него сосало от голода.
Буфетчица обошла прилавок, взяла мальчишку за ухо, но не дернула.
– Сколько тебе лет? – спросила она.
– Одиннадцать, – всхлипнув, соврал Зутис. Ему уже исполнилось двенадцать.
Буфетчица отпустила ухо, вернулась к прилавку, положила на тарелку две тминные булочки, открыла бутылку лимонада и все это подала Зутису.
– Ешь!
Инцидент, казалось, был исчерпан. Пожарник отпустил мальчишку и занял свое место в очереди за пивом.
Мальчишка, все еще всхлипывая, поставил бутылку лимонада на столик рядом с пустыми, в пивной пене, кружками и стал жадно есть. Казалось, всех желающих отлупить его такое развитие событий удовлетворило, и они с радостью вновь припали к пиву.
– Как тебя звать? – приветливо спросила буфетчица.
– Зутис,[1]1
Zutis – угорь (латыш.).
[Закрыть] – ответил паренек. Это была его фамилия и одновременно прозвище. Вот имя – Вилберт – в последнее время где-то затерялось.
– Мать у тебя есть?
Зутис покрутил головой: рот у него был полон.
– Отец?
Зутис кивнул – есть.
– А где ты спишь?
– Дома.
– Ешь, ешь! – Буфетчица задумчиво нахмурила лоб и снова встала за свой прилавок. «Отец, наверно, пьет», – подумала она.
Выйдя из ларька, Зутис присоединился к потоку пешеходов, валившему через железную дорогу. Он тоже хотел попытать счастья – втиснуться в общественный транспорт. По воскресеньям, во время мотогонок, когда по шоссе на «Нортонах» мчались оба лидера – Гринберг и Попе, на одиннадцатый маршрут депо дополнительно выделяло вагоны, но и их не хватало. Открытые платформы вагонов, похожие на катафалки с бронзовыми колокольчиками, были облеплены людьми, как весной ветка пчелами. Сидели на буферах и крышах, висли на поручнях, стояли на подножках, и встречные трамваи притормаживали, чтобы кого-нибудь не зацепить. Утром милиции еще удавалось поддерживать порядок, но уже к середине дня она была бессильна.
Добравшись до Межапарка, Зутис, не доходя до стола билетерши, пролез под веревками, ограждавшими трассу, и сопровождаемый свистками дежурных на трассе; пересек шоссе: он знал, где искать отца.
Вдоль веревки с красными треугольными флажками, ограждавшей внутреннюю и внешнюю стороны гоночной трассы и протянутой от сосны к сосне, стояли болельщики. Перелистывая программку, они отмечали номера мчавшихся мимо мотоциклов, ели мороженое, иногда выкрикивали «Ура!», если кто-нибудь из гонщиков обгонял другого и устремлялся вперед. В перерывах между заездами они разбредались по многочисленным буфетам – кто за горячими сосисками, кто за пирожками.
Уютнее других чувствовали себя семьи. Заботливые матери семейств приходили сюда с тяжелыми сумками, нагруженными всякой едой, и с белыми скатертями. Они расстилали их на пригорках, откуда вся семья и друзья могли наблюдать за ходом соревнований, держа на коленях тарелочки с золотой каемочкой и набив рты.
Еще прошлым летом Зутис обходил эти семейные островки стыдливо, как заблудившийся под дождем щенок: он всякий раз боялся, что какая-нибудь мать семейства поколотит его палкой или прогонит. Он не мог бы объяснить, почему он чувствовал себя так, словно эти люди имеют такое право. Но так он чувствовал себя только прошлым летом. Нынче глаза его разгорались, когда он замечал пустые бутылки – многим не хотелось тащить их обратно: до трамвая было довольно далеко. А если бы представилась возможность, он не постеснялся бы прихватить и чего-нибудь из съестного или стянуть все равно что, уж потом он сумеет продать или выменять на еду.
Больше всего зрителей толпилось возле крутого поворота, где высокие бугры образовали вполне сносный амфитеатр, здесь самых лихих гонщиков на асфальте заносило поперек полосы или резко выбрасывало на песчаную обочину трассы, как седока из седла. Но большинство зрителей не чувствовало в этих падениях привкуса крови, поэтому смотрели на них с интересом. Еще и потому, что каждое падение было сенсационным – оно вносило поправки в распределение мест победителей.
Напротив небольшой дощатой трибуны и белой финишной прямой, пересекающей шоссе, между соснами за огромным щитом из окрашенной жести с пламенным призывом «Сажайте кок-сагыз квадратно-гнездовым способом!» отдыхали мотоциклисты. Здесь крутились мужчины, одетые в кожаные куртки на «молнии», со шлемами в руках, прохаживались судьи, держа под мышкой стартовые флажки в чёрно-белую клетку, сюда время от времени сбегались восхищенные болельщики – качать победителей прямо вместе с мотоциклом. Случалось, что гонщик, крепко вцепившийся в руль на трассе, здесь, на финише, неожиданно обессилев, его отпускал, и когда восторженные болельщики подбрасывали его вместе с мотоциклом, в воздухе гонщик и мотоцикл оказывались порознь, но «ура» кричали обоим. Перед стартом здесь ревели моторы: еще раз проверяли, хорошо ли работают самодельные глушители, по виду напоминающие тромбоны, не требуется ли подтянуть проволоку, на которой крепились номера участников.
Отец сидел, прислонившись спиной к дереву, и смотрел вперед стеклянными глазами. Напротив на корточках присел один из гонщиков и о чем-то его спрашивал. Зутис расслышал только ответ отца:
– Все в порядке… Главное – спокойствие…
Гонщик возмущенно вскочил и набросился на группу мужчин, которые, судя по фуражкам с блестящими козырьками и кокардами, имели самое прямое отношение к мотоциклам и мотоспорту.
– Какая сволочь успела накачать Рыбку? Это уж слишком, в конце концов… Теперь я могу совсем не выходить на старт, карбюратор не отрегулирован – значит, мне там нечего делать!
– Отрегулируй сам!
– Я сумею это сделать так же, как ты. Или все остальные! Но так, как Рыбка, не сумеет никто! И какая-то сволочь накачала его как раз перед стартом! На первенстве страны!
Когда перед очередным заездом взревели моторы – взревели, конечно, слишком мягко сказано о том адском треске, от которого, казалось, с сосен осыпется вся хвоя, – база отдыха мотоциклистов сразу опустела: все заспешили к старту, чтобы запомнить порядок номеров после первого круга.
Даже Зутис-старший, прозванный мотоспортсменами Рыбкой, попытался стронуться с насиженного места на мягком мху, но ему это не удалось, и он махнул рукой.
– Все в порядке… Главное – спокойствие…
С войны Зутис-старший вернулся, потеряв больше, чем если бы лишился руки или ноги. Он потерял надежду стать тем, кем ему хотелось. По образованию инженер-механик, еще до мобилизации в легион он уже был автором нескольких запатентованных изобретений. Один популярный журнал, выходивший в буржуазной Латвии, напечатал как-то фотографию двух симпатичных счастливых молодых людей. Под ней была следующая подпись: «Брачный союз в кругу интеллигенции. Выпускница консерватории певица Вероника Даудоне отдала свою руку инж. мех. Янису Зутису».
С именем Зутиса связывали надежды развития механики в Латвии, а надежды Зутиса были связаны с механикой в Латвии и заводом сельскохозяйственных машин «Иганта».
Восстановления Советской власти в Латвии Янис Зутис как будто даже и не заметил – ни его родителям, ни ему, ни родителям жены не принадлежало ничего такого, что подлежало бы национализации, в политику он не вмешивался, потому что считал ее совсем пустым делом – в конце концов, основной движущий рычаг любого государства – это экономика, но как технократ он все же считал, что социализм располагает куда большими возможностями.
Когда началась война, он долго стоял на распутье, не зная, в какую сторону податься. Ему хотелось все обдумать, но времени не было. И он принял самое нерациональное решение – выждать.
Если бы в немецкую армию он вступил добровольно, если бы он был убежден, что воевать следует именно на этой стороне, то в конце войны он потерял бы меньше. Он мог проиграть, приспособиться к обстоятельствам и жить в ожидании реванша, тогда по крайней мере было бы ради чего ждать.
Но в немецкой армии он был всего лишь заблудшей овцой. В латышский легион он попал по мобилизации. Поэтому капитуляция казалась ему избавлением.
Отсидев в лагерях для военнопленных и переболев цингой, Зутис возвратился в Ригу в тысяча девятьсот сорок седьмом году. Он жаждал деятельности. Остальное его почти не интересовало – он хотел работать. Главное – работать. За годы войны и лагерей в голове у него накопилось немало идей. Он хотел реализовать эти идеи – идеи улучшения силовой передачи и повышения коэффициента полезного действия двигателей.
Устройство на работу Зутису представлялось важным событием. Он надел пиджак и брюки в полоску, которые носил со смокингом, жилет, положил в карман жилета серебряные часы с брелоком Талавии,[2]2
Талавия – студенческая корпорация в буржуазной Латвии.
[Закрыть] вдел в петлицу лацкана белую гвоздику, повязал яркий галстук. И, насвистывая мелодию довоенного шлягера, торжественно переступил порог отдела кадров.
Начальник отдела кадров в помятой гимнастерке, с деревяшкой вместо ноги, встретил его прищуренным, недоверчивым взглядом, каким встретил бы диверсанта, который пронес на фабрику чемодан со взрывчаткой. Особенное недоверие у него вызвали галстук и лакированные штиблеты Зутиса. Чему этот тип так радуется?
Начальник отдела кадров был совсем не тот человек, которому полагалось бы сидеть в этом кресле, но нужных людей не хватало, да и зарплата в отделе была невелика. Мало кто соглашался здесь работать.
– Что вам угодно?
– Надоело бездельничать!
– Что вы умеете?
Зутис не знал, что у начальника отдела кадров всего лишь начальное образование. Перемежая речь научными терминами, Зутис изложил свои знания в области механики. Кадровик и виду не подал, что из всей его длинной речи не понял и десятой доли, при этом он даже перелистывал какие-то документы, чтобы произвести впечатление знающего человека.
– Так на какую работу хотите устроиться? – он опять прищурил глаза.
– Я думаю, что самое подходящее, там же, где и прежде… – Хочешь одолжить сотню, проси минимум тысячу, подумал Зутис и пошел ва-банк. – Главным конструктором завода…
У начальника отдела кадров даже губы побелели.
– А директором не хотите?
Янис Зутис чуть подумал, потом покачал головой.
– Нет, директором не хочу… Директор – это все же административный работник, тут нужен другой талант.
В тот день на завтрак начальник отдела кадров съел лишь ломтик черного хлеба, смазанный тонким слоем маргарина. Хотелось побольше оставить детям. Голодать ему пришлось с самого начала войны, но и до сих пор он ни разу не наелся досыта. Продукты все еще распределялись по карточкам, и если бы не эти карточки, то семья вообще бы не выжила. На рынке царили фантастические цены, на свою зарплату он мог бы купить килограмм свинины и четверть пуры картошки. Хорошо, хоть картошка была своя: когда жена переехала в Ригу, они получили семейный огородный участок возле ипподрома. Овощи уродились, и когда он ночевал в будке, ему удавалось сохранить урожай от налетов воров. Тогда зимой тратились только на хлеб, сахар, какую-нибудь заправку и махорку. А вчера жену на рынке обжулили на консервах: вместо американской свиной тушенки – пойди, разберись, что там на банке написано по-чужому – подсунули бобы в томатном соусе. Жена проплакала все утро.
И вот теперь перед ним стоит этот тип в лакированных штиблетах и смеет требовать пост главного конструктора. «Может, он стрелял в меня, может, как раз из-за него у меня теперь нет ноги. Я заплатил своей кровью за победу, а он теперь стоит передо мной в лакированных штиблетах. Главный конструктор – это значит, он будет одним из тех пятерых, кто на заводе получает «литерные» – карточки первой категории. Им не приходится на огородах отбиваться от воров, они каждую неделю получают по литру сгущенного молока, свинину да конфеты в придачу. Значит, я за свою пролитую кровь смогу вдоволь наглядеться, как мои дети едят черный хлеб с маргарином, а твои лакомятся сгущенным молоком?»
– Вон! – заорал начальник отдела кадров. И со злости накричал еще глупостей: – Нам не нужны никакие конструкторы, время конструкторов кончилось! Кончилось время господ!
Административных кадров не хватало, поэтому люди со светлым умом были на особом счету. Хорошо если на каждую фабрику досталось по одному такому работнику. На заводе, где Зутис работал до войны, таким человеком был парторг; если бы Зутис после всего, что случилось, зашел к нему, все, наверное, уладилось бы, но Зутис даже не подозревал о существовании такой должности, как парторг.
С завода он ушел не потрясенным, а растерянным и удивленным.
Чего за четыре года не могла добиться вся геббельсовская пропаганда, постоянно твердившая, что послереволюционная Россия – это страна варваров, которых Америка снабжает десятиколесными студебеккерами и другой техникой, того за несколько минут добился один-единственный человек, который сидел не на своем месте.
Зутис старался понять, как же государство обойдется без конструкторов, но не смог. Мысли его перепутались, он шел, ничего не видя перед собой. На углу улиц Ленина и Гертрудинской на него чуть не наехала тачка – там разбирали развалины. Три стены дома еще были целы, а середина пуста. Это напоминало старый сломанный дуб с выгоревшим дуплом. Он вспомнил, что в этом здании был кинотеатр, но название его стерлось в памяти.
Как во сне он дошел до Видземского рынка. Около дамских туалетов милиционер ловил спекулянток папиросами. При появлении милиционера они разбежались, но одну он успел схватить за хозяйственную сумку.
На улицах было безлюдно, а рынок просто кишел народом. Каждый здесь что-нибудь продавал или покупал. Пока Зутис протискивался сквозь толчею, – он и сам не мог бы сказать, как и зачем он оказался здесь – ему предлагали сахарин, синьку для белья, масляную краску, мыльный камень и бритвенные лезвия. Откуда им знать, что у него в кармане нет ни копейки.
И вдруг он услышал радостный возглас:
– Да здравствует надежда латвийской механики!
Зутис просветлел. Перед ним, широко раскрыв объятия, стоял его бывший ротный товарищ Альберт Цауна с обветренным, покрасневшим лицом.
– Привет! – Зутис все еще не мог опомниться.
– Ради такой встречи с меня причитается… Давай-ка водочки! – Альберт, который всегда был большим хвастуном, схватил Зутиса за рукав и затащил в одну из серых базарных будок из фанеры.
Это было прокуренное помещение с четырьмя столиками, грязным, замызганным полом, мутными стаканами, тяжелым запахом тушеной капусты и костлявым официантом с полотенцем, перекинутым через руку.
– Леопольд! – бесцеремонно обратился Альберт к официанту. – Принеси нам божественный напиток солнечной страны!
– Сколько звездочек?
– С буковками. И черной икры!
Когда от первых рюмок коньяка тридцатилетней выдержки стало горячо в желудке, Цауне вдруг захотелось услышать от Зутиса признание, что тому еще не доводилось пить такой замечательный коньяк.
– Разве при Ульманисе при своей инженерской зарплате ты мог себе это позволить? Не мог. А икру? Ее подавали разве что на приемах дипломатов и то по нескольку икринок на бутерброд. А сегодня мы, простой трудовой народ, покупаем коньяк по цене водки и ложками лопаем икру. За это слава Иосифу Виссарионовичу! И аминь!
Цауна возвратился в Ригу уже с год назад. Когда войска, в которые он был мобилизован фашистами, сдались в плен, части латышей предоставили возможность проявить себя в рядах Советской Армии, и многие охотно это сделали. Цауну зачислили в полк, особо отличившийся под Кенигсбергом и Тильзитом. Когда прислали награды, Цауне тоже досталась медаль.
– Где ты работаешь? – спросил Зутис.
– Числюсь в конторе по сплаву леса…
– Как это… числюсь?..
– Э… Там, дружище, только числиться теперь и можно! Раз в месяц я прихожу расписаться в получении зарплаты и раз в год подписаться на государственный заем. Мою получку прикарманивает бригадир.
– А на что же ты живешь?
– У моего старика около ВЭФа есть домишко с большим сараем. Во время войны он пристроил там четыре легковушки и два грузовика. Слушай, у меня хорошая работенка есть! Автомехаником.
– Видишь ли, я конструктор, у меня накопилась уйма идей…
– Идиот, кто тебя возьмет конструктором! Ты ведь служил в легионе!
– А какое отношение имеет работа к биографии? Я в политику никогда не лез.
– Ты болтаешь, как гимназист.
– Похожу по заводам, попробую.
– Попробуй… Даже если тебе повезет, ты будешь зарабатывать шестьсот в месяц, а килограмм масла стоит четыреста. Я же дам тебе шесть тысяч. Подумай о семье!
– И все же я попробую…
Альберт Цауна подозвал Леопольда и высыпал – так сыплют корм курам – на стол три червонца.
– Не пересчитывай, – похлопал он официанта по плечу, – клади в карман!
Предприятиям требовались каменщики, штукатуры, маляры, электрики, слесари. Время конструкторов еще не настало. Везде работы было хоть отбавляй, устраивались воскресники по уборке развалин, в будни налаживали новые и чинили старые станки. Чем больше Зутис ходил в поисках работы, тем больше убеждался, что Цауна во многом прав. Если где и требовался конструктор, то Зутису прямо или косвенно давали понять, что шансов у него почти нет. Из-за биографии. Около месяца он ходил, злился и упрашивал, потом махнул рукой и пустился на поиски Альберта. Пройдет год-другой и все уладится. Так ему давали понять даже в отделах кадров. Пока еще могли подбирать конструкторов с подходящими биографиями и заслугами.
Домишко Цауны был маленьким, невзрачным, как и многие, построенные после первой мировой войны. Вначале построили бревенчатую хибару – комнату и кухню; через несколько лет сбоку прилепили еще комнату, еще через несколько лет – такую же с другой стороны. В самой старой комнате доски пола успели почти сгнить и из щелей проступал песок, а в новой пристройке пол ровный, как паркет, в первой окошко узкое и темное, в новой – широкое, почти во всю стену. Так, заплата на заплате, дом разросся примерно на сорок квадратных метров. Теперь дом с одного боку разбирали и на этом месте возводили двухэтажную кирпичную стену с шлаковой изоляцией и бетонировали фундамент теплицы.
– Пока я помещу здесь свиней и коров, – рассказывал Альберт, – а там видно будет. Лугов в Пурвциемсе хватает, а пасти коров найму какую-нибудь старуху… Не всем латышам так повезло, как нам с тобой. Некоторые валят лес в Сибири, кого занесло в Германию и Америку, а кто кормит червей на Волхове. Их матери остались здесь и слезами обливаются. Надо как-то им помочь выжить, а такой труд костей не ломит.
Сарай в отличие от дома у Альберта был добротной постройки, с дверями из шпунтованных досок. Деревянная конструкция покоилась на кладке в рост человека, она казалась сложенной навеки.
– Вот тут и будет поле твоей деятельности, – Цауна широким жестом показал на пыльные автомашины. – Сам себе начальник, заместитель и подчиненный.
Цауна отыскал настоящую золотую жилу. Научившись в армии водить автомашину, он каким-то окольным путем получил водительские права и раз в неделю отправлялся в какую-нибудь дальнюю волость Видземе. Появление автомашины Альберта там было целым событием. Все привыкли и знали, что он будет в четверг, и поэтому уже с раннего утра волновались, как бы в дороге с ним чего не приключилось. При встрече ему оказывали почести, на какие вряд ли мог бы рассчитывать капитан «Титаника», доплыви он до берега Америки. Его ждали взбитая постель с белоснежными простынями и молодыми свежесрубленными березками, поставленными в изголовье и изножье кровати, жарко натопленная баня, горячий ужин. В волостях, куда он заезжал, уже знали, что ему особенно по вкусу запеченный в тесте свиной окорок или заливной линь. Хозяйки так усердствовали в приготовлении этих блюд, что спустя лет десять, когда о наездах Цауны помнили лишь некоторые девицы, в те времена страстно желавшие, чтобы Альберт именно их ущипнул в бок, запеченный в тесте окорок украшал столы в дни самых больших торжеств, и поговаривали даже, что это – национальное блюдо края.
Альберта превозносили, Альберт был самый умный, у Альберта спрашивали совета, обратиться к нему по имени считалось редкой привилегией. Потому что все были вынуждены просить Альберта об услугах, все от него зависели.
До коллективизации еще оставалось два года, крестьяне еще трудились на своих хуторах, еще спорили с соседями, если те во время пахоты задевали межу, еще платили налоги. Продналог крестьян волновал не очень, но полагалось платить и деньгами, притом немалыми. Тут уж забивай по крайней мере быка и двух свиней. И вези все это на рынок. А как до него добраться? Хорошо, если самому удастся втиснуться в вагончик на узкоколейке и добраться, скажем, до Валмиеры, там можно пересесть на другой поезд. Сидя на полу в теплушке при дрожащем пламени свечи в фонаре, пассажиры ругали немцев. За несколько дней до отступления по железной дороге Рига – Руиена проехали два последних паровоза. Сцепленные один с другим, они тащили за собой устройство, похожее на плуг. Устройством этим немцы свернули рельсы вместе со шпалами в два мотка. Обломки шпал и рельсы потом долго валялись возле насыпи, словно указывая на то, как результат многолетнего труда можно уничтожить всего за пару часов.
Но как бы крепко ни ругали немцев, налоги от этого не уменьшались: все равно их приходилось платить. Мужики запрягали лошадей, и обозом в шесть, а то и в десять подвод отправлялись в далекую столицу. На дорогу уходило два с половиной дня, ехали через леса, где по политическим или уголовным мотивам скрывались разные субъекты. Они совершали налеты и грабили. Политические от уголовников отличались тем, что взамен отобранного выдавали подписанные офицерами разбитых или капитулировавших армий бумажки, по ним, мол, заплатят будущие правительства, за которые они борются.
В то время почти в каждом доме имелась по меньшей мере пара пистолетов да ящик с гранатами, некоторые могли бы даже на своей повозке установить пулемет, ну а кто не имел ничего подобного, мог в лесу набрать этого добра хоть целую корзину. И все же мужики не рисковали вооружаться: дороги часто патрулировались также чекистами, и в таком случае поездка в Ригу могла закончиться на пять тысяч километров восточнее.
И вот в такую трудную пору ко двору хорошо ухоженного хозяйства, взметнув пыль столбом, подрулил грузовик – из кабины вылез молодой энергичный человек.
– День добрый! – весело поздоровался он.
– День добрый, день добрый! – сдержанно отвечал хозяин. До сих пор ему доводилось встречаться только с такими «доброжелателями», которые не прочь что-нибудь отобрать.
– Не продадите ли картошки? – Цауна приготовился к элементарнейшей спекуляции – купить за рубль, продать за два.
Продать? Почему бы не продать? Только деньги давай! Стоп! Но зачем возить картошку, если можно возить мясо? Жена!
Грей воду, свинью будем резать! Сын, беги за Юлием, у него легкая рука! Вы, водитель, присаживайтесь, закусите, а картошку я вам даром отдам! Только отвезите свинину на базар!
Потом уже в волостях, которые взялся опекать, он появлялся поочередно по четвергам. Накануне в среду хозяйства оглашал предсмертный визг свиней, а в четверг вечером в его честь устраивали вечеринку с грампластинками фирмы «Бэллакорд» и застольными песнями, в пятницу он раздавал то, что просили привезти из города, и загружал машину, ну а в субботу с утра хозяева свиней подряжали на базаре рубщиков мяса. Дело наладилось настолько, что теперь уже пассажиры, узнав, в какую волость поедет Цауна, собирались возле его дома, но доход от них по сравнению с остальной прибылью был небольшим – мелочишка на обед, чаевые.
И вот теперь Зутису прежде всего предстояло начать ремонт грузовика «Оре! ВШг»: он работал на газогенераторе, а, когда нельзя было достать бензин, в кузов закидывали несколько мешков с сухими деревянными чурками и пилу на случай, если их не хватит. Так смело можно было пускаться в путь – лесов и пассажиров по дороге еще хватало, пильщики найдутся.
Потом настал черед легковушек. У него было два «фиата», «ТороПпо» и «Ва1М1а» – и пятиместный «мерседес», который выглядел так, словно сам уютно погрузился в свои комфортабельные сиденья.