Текст книги "Человек, который перебегал улицу"
Автор книги: Андрис Колбергс
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)
Глава 4
Вряд ли кто знает, когда зародился азарт, но и без доказательств каждому ясно, что вначале был азарт и лишь потом появились гладиаторы, доспехи и награды для победителей турниров – дама сердца, оторвав рукава от своего платья, дарила рыцарю, и тот прикреплял их к шлему. Азарт – порок, такой же древний, как этот мир, и он исчезнет, когда исчезнет последний хомо сапиенс, если только к тому времени его мозг не заменит электронно-вычислительная машина, а глаза – фотоэлементы.
Вилберт Зутис был расчетлив, казалось, что уж у него-то с азартом нет ничего общего, однако этот порок, как виноградная лоза, цепко обвил устойчивое древо расчетливости – и Вилберт Зутис потерял способность ориентироваться.
Если поначалу он категорически отверг предложение Альберта Цауны и только приличия ради пообещал о нем подумать, то через неделю он уже был не столь категоричен. Его можно было понять: изрядное время он мучился бездействием. Цауна, сам того не ведая, включил мыслительную систему Зутиса. В первый день система сказала: «Не связывайся с тканью, ничего хорошего из этого не выйдет! Ткань – имущество государственное, а государственную собственность уголовный кодекс охраняет особенно бдительно. И наказание за хищение государственного имущества особенно сурово».
Нет, на первых порах Зутису было абсолютно ясно, что его в это предприятие не втянут. Ни за что. Никогда!
И все же истомившееся от бездействия воображение уже перемешивало свои карты и раскладывало пасьянсы. Вскоре у безошибочного и бесповоротного заключения появились контраргументы. Запретный промысел он пока забросил. Хорошо, если через несколько месяцев его можно будет возобновить, но придется менять вид продукции и доставать новые пресс-формы, за которые опять надо будет выложить огромные деньги, то есть отдать почти все, что у тебя, Зутис, имеется. Потом снова нанимай рабочую силу, ведь прежние работники почти ежедневно приносят себя в жертву зеленому змию, а того, кто так не делает, все равно нельзя нанять – первые сразу смекнут, в чем дело, а завистники – народ опасный. И где гарантия, что они не станут поклоняться тому же змию? Куда ни глянь – везде одно и то же. Тракторист, не опохмелившись утром, уже не может завести трактор. Погодите – эти трактористы сравняют с землей не только запретный промысел, но и всю индустрию.
А не поддающиеся прогнозированию стихийные бедствия, вроде милиции и дурацкой ревности? Если бы мужу Марты самому пришлось покрыть те убытки, которые нанесла Зутису его ревность, он не раздумывая пожертвовал бы десятком жен.
Будущее запретного промысла теперь уже не казалось цветущим розовым садом, где по усыпанным гравием дорожкам прогуливаются мадонны в длинных белых платьях, теперь оно представлялось трассой мотокросса в осенний дождливый день, где под каждой лужей может скрываться глубокая яма и на каждом повороте мотоцикл может занести, где на спуске с любого пригорка можно свернуть себе шею.
Свернуть шею можно и на цауновской ткани. Тридцать метров в день – это дело крупное! За такое грозит суровая кара, но и деньги можно иметь большие. Нет, конечно же, Зутис не станет таскаться по магазинам с тюками под мышкой и предлагать их. Это обычная ткань, какой в магазинах завалены все прилавки, у покупателей она пользуется не бог весть каким спросом, хорошо, если продавцы дадут за нее полцены. Но и это не главное, можно отдать и за полцены, главное в том, найдутся ли потребители. За неделю он исчерпает все возможности и придется ждать следующей весны. Стоит ли рисковать ради нескольких сотен? Конечно же, нет! В детстве он рисковал, воруя с витрин банки с консервами, копченую селедку и черствые булочки, но тогда он рисковал из-за голода. Совсем другое дело – рисковать, когда урчит в животе, теперь же ради пропитания ему рисковать не нужно.
Зутис взял карандаш и от скуки начал подсчитывать. Тридцать метров – десять костюмов. Десять костюмов умножить на сто – тысяча рублей. Тысяча рублей! Подкладка, бортовка, пуговицы и пошив – уж так и быть, не сию же минуту кошелек раскрывать, – минус сорок. За десять костюмов четыре сотни. Чистой прибыли…
Шесть сотен чистой прибыли. Шесть сотен в день!
Зутис пересчитал еще раз и подскочил.
Шесть сотен барыша в день!
Он стал насвистывать старый куплет «Если станешь ты богатым, будут девушки любить».
Шесть сотен. Но на сколько это человек?
Закройщик, Цауна, найдется еще кто-нибудь… Тут нечего гадать на кофейной гуще, все это необходимо досконально выяснить! И он надел шапку, решив отправиться к Цауне. Теперь уже азарт вел его на поводке, как собачонку, – да, такой доходной фирмы у него еще никогда не было. Такой доходной фирмы ни у кого еще не было.
После обеда Цауна позвонил Вильяму на работу и пригласил поужинать.
– Послушай, старик, – сказал Цауна, разрезая отбивную. – Твое финансовое положение совсем не блестяще, ведь я понимаю, что тебе не хочется спрашивать Беату о квартире… Не хочешь его улучшить?
– Тебе опять нужен костюм?
– Нет. Тот человек, с которым я говорил, подумал.
– Про ткань?
– Да. – Отбивная была сочной и мягкой.
– Ничего не выйдет. Не могу же я выносить тюки из цеха!
– А экономить можешь? Можешь. За это будешь иметь три тысячи в месяц. Остальное тот человек продумает сам.
Вечером они встретились у Цауны. Зутис хотел знать о цехе кое-какие подробности и каким образом продукция из раскройного цеха попадает в пошивочный. Он был доволен тем, что одна дверь склада полуфабрикатов ведет прямо на улицу, а другая – в раскройный цех. Но больше всего он обрадовался тому, что завскладом действительно собирается на пенсию.
– Главное – без суеты, – сказал Зутис на прощание. – Без суеты и тихо. Мышей надо ловить тихо!
Идя домой, Вильям опять решил, что все это пустая болтовня.
Глава 5
Сигарета была немного влажной и потому горчила. Зутис, морщась, выкурил ее до половины, но больше не мог – открыл боковое стекло «жигулей» и выбросил.
Надо купить другие, подумал он, и завернул на улицу Стучки, где был киоск, торгующий табачными изделиями и разной мелочью. Как он и ожидал, пришлось проехать довольно далеко вперед, пока наконец отыскал место, где можно было поставить машину.
Зутис запер «жигули» и, дрожа от холода, пошел в обратном направлении к киоску – в машине было тепло, пешком он обычно не ходил, поэтому пальто с собой не брал. Теперь он пожалел об этом: тонкую кожаную подошву туфель и пиджак мороз легко прокалывал своими длинными иглами.
У киоска в очереди нетерпеливо переминалось несколько человек, и Зутис встал за добротным зимним пальто из темно-зеленого драпа с большим каракулевым воротником.
– Покажите мне, пожалуйста, гаванские сигары, – попросил низкий мужской голос, раздавшийся из большого воротника.
Нашел место канителиться, зло подумал Зутис – дать бы такому коленом в зад.
– Две, – мужской голос выбрал самые дешевые.
Получив свою пачку «Риги», Зутис хотел было уже бежать прочь, но увидел, что купивший сигары стоит тут же в сторонке и изучает фирменный знак на покупке. И узнал его.
– Привет, Джонг! – воскликнул Зутис.
Лицо Джона, которого звали и Джонгом, расцвело в широкой улыбке.
– Здорово!
Арвида Флоксиса перекрестили из Джона в Джонга в камере предварительного заключения. Из-за бритой головы – узкую полоску усов на верхней губе оставили, чтобы свидетели на суде могли его узнать, – впалых щек и немного раскосых глаз Джонг походил на китайца, хотя его фигура была весьма объемиста.
– Побежали к машине, а то я замерзну, – предложил Зутис.
– У тебя машина?
– Теперь у каждого порядочного человека есть машина.
– Ну, ну…
* * *
Домишко Бенаровичей был расположен в глубине леса, довольно далеко от колхозного центра. Все в округе называли его по-прежнему домом Бенаровичей, хотя Эрна уже довольно давно жила здесь одна. Она работала телятницей: старый Бенарович в свое время построил такой скотный двор из камня, что не надеялся уж и за двадцать лет разделаться с долгами, но грянула война, ссудно-сберегательные общества ликвидировали, долги погасили, потом коллективизация, и в конце концов колхоз получил, хотя и отдаленный, зато хороший хлев для телят, а единственная дочь Бенаровича Эрна удостоилась чина телятницы; но бог не дал старику дожить до этого.
В молодости Эрне довелось испытать несчастную любовь, потом ей понравилось ходить в обманутых и покинутых, потому что все жалели ее, а потом вдруг оказалось, что время женихов миновало. Эрна, правда, сделала пару отчаянных бросков сначала в одну, затем в другую сторону, но безрезультатно. Тогда она как одержимая набросилась на работу и лишь изредка субботними вечерами изводила себя мыслью, что упустила время возможного замужества.
Эрна чистила телятам ясли, когда услышала треск мопеда почтальонши. Она наперед знала, что треск сразу стихнет, как только почтальонша остановится и станет засовывать в почтовый ящик газеты и журналы, а потом возобновится с прежней силой – почтальонша поедет дальше. На сей раз она ошиблась: мопед умолк совсем, а почтальонша, чавкая сапогами по навозной жиже, направлялась к ней.
Эрна вытерла о передник руки и встала в дверях хлева.
– Эй, Эрна; тебе письмо! – крикнула почтальонша еще издали. – Что это у тебя за писака объявился?
– Жених! – отрезала Эрна, хотя на всем белом свете не было никого, кто мог бы ей написать письмо.
Конверт был обычный, с самой обычной почтовой маркой. Наконец, Эрна вспомнила об отдаленных родственниках в Земгале и подумала, что это приглашение на какие-нибудь похороны, но она на них ни за что не поедет: надо искать сменщицу к телятам, а при появлении чужого человека телята станут беспокойными и не дадут привеса. А если телята хоть два дня не прибавят в весе, она провалится, не выполнит своих обязательств. И тогда каждый сможет, ухмыляясь, тыкать пальцем в газету, где в связи с принятием обязательств была напечатана ее фотография.
– Ну, ну… – нетерпеливо подзадоривала почтальонша. – Распечатай!
– Потом! – Эрна сунула письмо в карман серого халата.
На том разговор и закончился.
Стояла поздняя осень, темнело быстро. Включив торшер, Эрна устроилась в кресле и взяла конверт, лежавший на полированном журнальном столике. Целый день он жег карман халата. Нет, ничего особенного она от письма не ждала, но сегодняшний день казался все же необычным, каким-то праздничным, значительнее, чем обычные. Поэтому она сперва сделала все по хозяйству, затопила печь, поужинала и только тогда взялась за письмо.
Совсем обыкновенный конверт. Два штемпеля. «25.10.60. П.О. Вирпени» – «23.10.60. Рига-13».
Рига! – Эрна пожала плечами. Жест этот был высокомерным и отрицательным. Про себя она сказала: «Рига!» с такой интонацией, как будто привыкла получать письма только из Лондона.
«Глубокоуважаемая Эрна!
В этот хмурый осенний день, когда во дворе завывает ветер, и с деревьев облетают последние желтые листья, когда с берегов Гауи в далекие страны улетели соловьи, когда у человека остается лишь тепло его собственного сердца, в такой день хочется этим теплом поделиться с кем-нибудь другим. Простите же за этот порыв!
Глубокоуважаемая Эрна! Извините, что я так фамильярно обращаюсь к Вам, но так мне повелевают мои чувства. Я верил, что когда-нибудь все же найду Вас. До этого я уже много, много раз видел Вас в своих мечтах. Да, я не лгу. Именно такой, какую теперь увидел на фотоснимке в газете. Да, Вы та, которую я напрасно искал много лет.
У меня сжимается сердце от ужаса, что Вы, может быть, замужем. И все же я не мог не написать Вам. Простите мне это!
Пусть пройдут месяцы, пусть пройдут даже годы, я никогда не перестану ждать от Вас хоть два-три слова!
Еще раз покорнейше прошу прощения.
Арвид Флоксис.
Рига, 23 октября 1960 г.»
В обратном адресе не упоминались ни улица, ни дом, только какая-то комбинация букв и цифр.
Эрна почувствовала, что за время чтения у нее пересохли губы. Она встала и принялась ходить по комнате, не зная, что делать. Наконец, вынула из комода бутылку домашней вишневки и налила себе рюмку. Потом разыскала газету, где был помещен ее фотоснимок и стала его рассматривать при свете торшера. Тогда ее предупредили, что приедет фотокорреспондент, и она накануне помчалась в парикмахерскую райцентра сделать прическу. Да, да, не просто завивку, а прическу. Прическа была к лицу, но моложе ее не делала. Лицо еще ничего, а натруженных рук на таких фотоснимках не видно. Может, съездить как-нибудь в Ригу в косметический кабинет, уж там расскажут про массаж и как ухаживать за кожей лица. Денег у нее хватит, сотня туда, сотня сюда – велика важность! Арвид Флоксис… Чем же она, черт побери, рискует? И так уже почти старая дева, а дважды старой девой не станешь.
Она долго обдумывала, как написать обращение в своем ответе, но так и не придумала. «Уважаемый сударь» или «Уважаемый товарищ»? Наконец, она отбросила и то и другое и написала «Привет из Вирпеней». Сперва написала об удивлении, которое вызвало письмо, потом выразила сомнение, можно ли влюбиться по фотографии, тем более, что снимок не удался, так что Арвида еще, может статься, ждет разочарование. После этого она описала свои страдания из-за несчастной любви в молодости и окольно выразила опасение, что снова может оказаться обманутой.
Рука ее давно не держала пера, буквы получались неровными, неодинаковыми. Поэтому она переписывала письмо несколько раз. И гадала, почему мужчина ее возраста и до сих пор не женат? Разведен и платит алименты? Или совсем спился? Уж какой-нибудь изъян у него есть.
Потом она жила в ожидании ответа, хотя трезвый разум и осторожность подсказывали ей, что в результате такой переписки не может получиться никакого замужества. Из такого закоренелого холостяка – хорошо, если он всего лишь старый холостяк! – разве получится настоящий муж. И все же она разыскала в кипе женских журналов те номера, где обстоятельно излагались косметические рецепты, и выбрала для сельских условий наиболее подходящие, – яичные маски, компрессы из отрубей и протирание лица соком свежих огурцов. Во всяком случае, письмо убедило ее в том, что она не так уж безнадежно стара, и в жизни, кроме телят, у нее еще может быть и кое-что другое. Она стала холить остатки своей привлекательности, это занятие понравилось ей само по себе, потому что внесло в ее жизнь известное разнообразие. Через день она решила, что пора пересмотреть свое отношение не только к коже лица.
Что толку от денег, если их не тратить? – подумала она. Только расходуя их, ты наслаждаешься плодами своего труда. Ей вдруг расхотелось шить свои платья у местной портнихи, и она укатила в райцентровское ателье мод. Так же внезапно ей понадобились разные подвески, цепочки, кольца, к которым до сих пор она была равнодушна.
Но больше всех в этой истории пострадал бригадир – Эрна заявила, что поедет в Ригу смотреть «Трембиту» в театре оперетты, и что на этом ее поездки не кончатся, она еще поедет и в цирк, где показывают дрессированных тигров, и в драмтеатр, где можно увидеть Анту Клинте.
Такое массированное наступление на культуру настолько травмировало бригадира, что он сорвал с себя шапку и с размаху швырнул ею оземь посреди двора, прямо в куриный помет. И прокричал единственный вопрос, который его интересовал:
– А кто при телятах останется?
– Уже лет десять подряд я беру выходной только в день поминовения усопших, а теперь все будет по-другому! Десять лет другие на колхозном автобусе разъезжают по театрам, а я все сижу дома – больше этого не будет!
Бригадир знал строптивый характер Бенаровичей, поэтому и ушел восвояси, проклиная свою трудную должность.
Пока разворачивались вышеупомянутые события, вирпенская почтальонша принесла Эрне второе письмо. Оно было в конверте поменьше и написано на розовой бумаге.
«Дорогая Эрна!
Когда получил твой ответ, даже небо прояснилось, и вся природа как будто ожила. Не поддается описанию радость, которая меня переполнила, когда я взял твое послание. Но потом мною овладела злость на себя за то, что я осмелился писать тебе, лебедь грез моих. Да, я верю, что у тебя чуткое и горячее сердце, но имею ли я право этим воспользоваться? Имею ли я право обращаться к этому сердцу со своими просьбами? Нет, у меня нет таких прав! И все же я решил рассказать тебе о себе абсолютно все.
В прошлом письме забыл упомянуть, что я осужден и нахожусь в исправительно-трудовой колонии. Срок мне дали большой, четыре года, но теперь уже осталось только шестнадцать месяцев. Я осужден почти безвинно, только за то, что доверился друзьям.
Нет, дальше я ничего писать больше не в состоянии, потому что ты все равно мне больше не ответишь. Прощай и будь счастлива, моя мечта.
Эрна!
Любовь и верность
Блестят, как злато,
И тот, кто любит свято,
Пускай не будет осужден.
Остаюсь всегда твой.
Арвид Флоксис
Рига, 21 ноября 1960 г.»
Письмо вызвало в Эрне двойственное чувство. С одной стороны, рассеялись ее сомнения относительно серьезности чувства Флоксиса, с другой – никто из Бенаровичей никогда не связывался с арестантами. К вечеру она, однако, пришла к выводу, что нельзя же всех осужденных мерять одной меркой, даже если они и виноваты. Ведь грабителя, напавшего темной ночью и содравшего с тебя пальто, никак нельзя сравнить с тем, кто втихую утащит мерку семенного зерна для своих уток. Или – нельзя же сравнить убийцу с тем, кто, опрокинув пару стаканчиков, на машине врезался в газетный киоск и разворотил его. Вообще не может быть двух в равной мере виноватых людей, о каждом следует судить особо.
Эти свои выводы Эрна излагала на бумаге весь вечер, пока не получилось такое толстое письмо, что обыкновенный четырехкопеечной марки не хватило, и на почте пришлось доплатить.
Джонг сидел за библиотечным столом в исправительно-трудовой колонии, зарывшись в кучи бумаг, как отъявленный бюрократ. Он писал письма. Благодаря заботам начальника колонии, ему в столовой ежедневно выдавали хлеб, а это было маслом к хлебу, и его он зарабатывал сам.
Библиотека колонии – довольно большое чистое помещение без окон – напоминала школьный класс. Перпендикулярно к боковым стенам стояли прямоугольные столы с четырьмя табуретками возле каждого. Здесь почти всегда царила тишина: сюда приходили почитать книгу, сыграть в шахматы, а колонисты-учащиеся вечерней школы – готовить домашние задания. Джонг приходил сюда писать письма. За столом он обычно располагался в одиночестве.
Словарный запас Джонга был ограниченным, зато он сопереживал тому, что писал. Это подтверждала его мимика – он то растягивал губы, то надувал щеки.
– Ну, Джонг, как клюет? – спросил долговязый угреватый человек с косо прорезанным ртом, как у прожорливого окуня.
Джонг развел руками в воздухе, что могло бы означать: «Работаем понемногу…»
Угреватый взял из стопки конверт, вынул из него письмо, уселся напротив Джонга, который продолжал выводить каллиграфические буквы, и начал читать. Это было письмо Эрны.
– Тут, Джонг, ты потерпишь фиаско, – сказал Зутис. – Этой нужен не бульварный прощелыга, а человек, который умеет пахать и бороновать!
Джонг огляделся по сторонам и только тогда извлек из кармана конверт, набитый фотографиями. Все они были немного засижены мухами и все одинакового формата. Джонг содрал их со старой доски передовиков, которую начальник отделения приказал ему отнести в столярную мастерскую на переделку.
Зутис перетасовал фотографии как игральные карты, и выбрал снимок очень серьезного мужчины с плотно сжатыми губами и вытаращенными глазами, с фуражкой на голове.
– Посылай этого, – посоветовал Зутис. – У этого на лбу написано, что ему век сидеть на тракторе, а по воскресеньям халтурить, распахивая приусадебные участки. Этот для нее в самый раз.
Сказав это, Зутис встал и, удалился. Джонгу удалось догнать его уже на лестнице.
– Перекурим! – Джонг извлек из-за пазухи и протянул Зутису шикарную иностранную сигарету.
– «Филипп Моррис», – прочитал Зутис и размял сигарету.
– У этой сестра работает в магазине, где продают за доллары, – пояснил Джонг. – А мне теперь Эрне надо писать, за что я сижу… Третье письмо… Я хотел выдать себя за начальника станции, где испортился телеграф, и…
– Железнодорожная катастрофа? Нет, нет… Не годится… Сразу на ум приходят трупы, плавающие в крови… Не годится… И какая бабе польза от железнодорожника? На паровозе ведь не вспашешь… Трактор – дело другое!
– Но я же должен ей написать, за что сижу!
– А почему бы не написать? Дал приятелю трактор поучиться ездить, а тот свалился в овраг. Приятель цел и невредим, трактор – вдребезги, председатель колхоза – обезьяна, а тебе – два года.
– Четыре…
– Ну, пусть четыре. Ради Эрны.
Фактически Эрну Бенарович следовало бы величать Эрной Второй, потому что одна Эрна уже присылала Флоксису посылки.
В те времена, когда Зутис с Джонгом, кутаясь в ватники, на лестнице исправительно-трудовой колонии курили сигареты «Филипп Моррис», «там еще можно было жить». Тогда еще разрешалось посылать и получать письма, сколько и кому угодно. Были и другие послабления, позже их отменили.
Вначале Джонг довольствовался адресами одиноких женщин, бывших соседок тех, кто теперь соседствовал с ним на нарах и подбрасывал эти адреса, но позже он выписывал фамилии и имена из газетных статей, где превозносили доярок, свинарок или передовых работниц фабрик. Годились ему и продавщицы, и почтальонши, и учительницы.
Джонг констатировал, что на первые шесть отправленных им писем он получает, по крайней мере, один ответ, а на третье письмо отваживается только одна из тридцати шести. Но третье письмо всегда было важной вехой – оно приносило Джонгу первую маленькую еще не рентабельную, но все же победу. В конце третьего письма Джонг в постскриптуме добавлял, что в настоящее время в магазине колонии нет почтовых марок, поэтому со следующим ответом он, возможно, задержится. Если после этого в конверте кроме письма он находил дюжину почтовых марок, то становилось ясно, что переписку стоит продолжать, хотя она и не всегда оправдывала надежды.
После третьего письма Джонг уподоблялся рыболову, который при помощи очень тонкой лески пытается вытащить крупную рыбу – он был весь внимание, тратил время, но не делал ни одного резкого движения, чтоб только рыба не сорвалась, чтоб он мог благополучно вытащить ее на берег.
Джонг любил порядок. Для ответившей он сразу же в своей учетной книге заводил чистый лист, куда заносил все сведения о далекой даме сердца, о членах ее семьи, о дальних родственниках, об успехах и неудачах в труде, об интересах, желаниях, взглядах и надеждах на будущее. Потом стать неотразимым можно было, только учитывая эти данные. Если дама сердца жила в деревне и не стремилась в город, Джонг совершенно не мог представить себя в городской толчее, но если даме сердца деревня надоела, тогда оказывалось, что у престарелой тетки Джонга есть большая квартира, тетка уже давно зовет его к себе, и ему – механику по точным приборам – на селе, конечно, делать нечего. Каждой он обещал именно то, чего ей хотелось. Если дама любила музыку, то Джонг играл на аккордеоне и рояле, если не любила – он был лишен музыкального слуха. Если какая-нибудь женщина, разведясь с мужем, не сгорала от желания официально заключить брак, то ей Джонг писал, что и не следует этого делать, а если она хотела, чтобы Джонг женился на ней и усыновил ее детей, то Джонг, ни минуты не колеблясь, решался и на это. Каждой везло, как в кино.
Созданье, приславшее почтовые марки, – в будущем он ее осчастливит – теперь должно было прислать какую-нибудь книгу. И не какую-то там беллетристику или сборник легкомысленных стихов, а нечто основательное и серьезное – «Справочник плотника» или «Техническое обслуживание трактора «Беларусь». Ведь человек с серьезными намерениями читает только серьезные книги.
Книги, присланные одной дамой сердца, Джонг незамедлительно пересылал другой. На сохранение. Он писал – теперь она может считать эти книги их первым общим имуществом, за которым последуют кровать, шкаф, стол, стулья и прочее. Второй даме сердца это придавало смелость – и она совала черту в пасть уже не только мизинец, спрашивая, не надо ли прислать что-нибудь из продуктов? Ведь ей это ничего не стоит: брат только что заколол свинью. Джонг отвечал – нет, он из принципа ничего не может от нее принять. Но между строк она читала его вздохи – вздохи изголодавшегося человека, который повстречался с сытым. И почта доставляла Джонгу посылку со свежим копченым салом и яблоками.
– У меня всего несколько случаев, когда сорвались те, кто начал присылать посылки, – рассказывал Джонг. – Если не пришлют еще, я могу рассердиться и не писать. И тогда прости-прощай прекрасный замок со всеми яблоками. А кто хочет, чтобы его добро пропало? Никто не хочет. Это как на ипподроме: проигрываешь раз за разом, но снова лезешь с деньгами к кассе, потому что надеешься сорвать куш.
Из колонии Арвид Флоксис вышел куда богаче, чем до нее – он тащил тяжелый груз выходных костюмов, которые ему прислали. Среди них, правда, были и поношенные, за них в скупочных пунктах он ни черта не выручил.
– А что – разве ни одна не пыталась посадить тебя за надувательство? – с интересом спросил Зутис.
– Может быть. Но мне об этом ничего не известно. Разве можно судить за то, что я принимаю подарки, которые мне навязывают?
Зутис пожал плечами. По виду Джонга нельзя было сказать, что он процветает.
– Где вкалываешь? – осведомился Зутис.
– Нигде. Просто живу. На жизнь мне хватает. Давно мы не виделись – лет десять, пожалуй?
– Я рыбачу в дальних водах. Куда тебя отвезти.
– Ты поезжай куда тебе надо. Селедку ловишь?
– Деньги. – Зутис засмеялся. – Хорошие денежки. – Он похлопал по рулю «жигулей», как хозяин похлопывает по шее любимого коня.
– Пообедать не хочешь? – вдруг спросил Джонг.
Зутис равнодушно пожал плечами.
– Пообедаем! – решил Джонг. – Останови возле автомата, я только позвоню.
Потом они поехали в Агенскалнс. Дверь квартиры открыла дамочка лет пятидесяти, с чуть подкрашенными волосами.
– Познакомься, дорогая! – Джонг представил Зутиса. – Наш товарищ куратор.
– Очень рада! – Хозяйка заискивающе улыбнулась.
Зутис поклонился с изысканной чопорностью.
Обеденный стол, накрытый на две персоны, богато украсили салфетками. Был подан бульон с пирожками, жаркое и компот со взбитыми сливками. Джонг наполнил рюмки из маленького запотевшего графинчика, и что-то плел о предстоящем собрании и о квартальном плане. Из-за машины Зутис от выпивки отказался. Он ел, смотрел на респектабельные авторучки в нагрудном кармане пиджака у Джонга, на его манерное поведение и думал, что в подобных ситуациях Джонга можно показывать, но разрешать ему говорить нельзя.
Покончив с обедом, Зутис вытер губы салфеткой, аккуратно сложил ее и положил рядом с тарелкой.
– Вам, коллега, можно только позавидовать! У вас такая превосходная хозяйка!
– Ну какая там хозяйка, – кокетливо, как девица, отозвалась дамочка и выразительно посмотрела на Джонга. – Это совсем будничный обед.
Джонг украсил свою широкую физиономию сигарой и глубокомысленно рассматривал дым, довольно скверно вонявший.
– Ты, дубина, хоть знаешь ли, что означает «куратор»? – спросил Зутис, когда они вышли на лестницу.
– Ну, это такой… такой… – Джонг разводил руками, чертя в воздухе круги.
– Если не знаешь, не болтай! Говори – директор или заместитель директора.
– Директор здесь уже был, а заместитель директора – это я сам, – обиделся Джонг. – Она работает в парикмахерской, я у нее бреюсь…
– Куратор есть лицо, которому поручено наблюдать за работой какого-либо другого лица или учреждения. Заруби это себе на носу, наперед может пригодиться!
– Наедаюсь я тут досыта, – жаловался Джонг, когда они ехали обратно в центр, – а к звонкой монете не подступиться. Ты не хочешь хоть рубль заплатить мне за этот обед? В другом месте ты проел бы больше.
Зутис дал два и, прощаясь, спросил, как найти Джонга в случае необходимости.
Мошенников поджимало время. До ухода старого заведующего складом на пенсию оставалось меньше месяца, и до этого нужно было подыскать несколько кандидатур, чтобы выбрать подходящего и не принимать человека «с улицы».
Цауна договорился с кем-то из своих знакомых, но оклад заведующего складом того не прельщал, поэтому Цауна пообещал ежемесячно подбрасывать ему еще около сотни. Тогда тот насторожился и все выспрашивал, за что ему будут подкидывать такие деньги. Чрезмерное любопытство – признак того, что он позже всюду будет совать свой нос. Зутис посоветовал от него отделаться, и это Цауна выполнил с честью. Цауна сказал, что до сих пор заведующему складом платили еще жалование транспортного рабочего, но впредь вместо этого будут платить премию только десять процентов зарплаты. Любопытный подсчитал, что больше сотни все равно не выйдет, и от предложенного места отказался.
Взглянув на помрачневшего Зутиса, Цауна засмеялся и показал ему газету. На всю ширину страницы был растянут жирный заголовок «Требуются».
– Мне эти твои шутки вот где! – рассвирепел Зутис. – Где хорошо платят, в рабочих недостатка нет, надо только дать возможность притворяться, будто они не знают, что делают. Портнихи у меня уже есть. Брюки – восемь рублей, пиджак – пятнадцать. Цена нормальная.
Сначала Зутис хотел использовать старый, еще артельных времен прием – снять какой-нибудь частный дом на окраине Риги. Чего только таким образом не изготовляли в свое время из ворованных материалов и полуфабрикатов: пуговицы, «молнии», солнечные очки, джемпера, кожаные перчатки, туфли, платки и еще много – не меньше согни – других вещей.
Зутис даже облюбовал подходящий дом возле Серебряной горки – хозяин-одиночка согласен был перебраться на верхний этаж и в нижнем даже не показываться. В двух просторных комнатах можно разместить десять портных. Зутис уже искал списанные швейные машинки и лампы дневного света, но вдруг представил себе, как это все будет выглядеть в целом. А в целом все это выглядело бы печально.
Вечер. Одинокая автобусная остановка. Пустынные улицы окраины, сквозь фруктовые сады поблескивают редкие огни в особнячках. Подъезжает автобус, и из него выходят одиннадцать человек. Десятеро направляются на свою дополнительную работу, одиннадцатый медленно шагает за ними и размышляет – куда они идут: здесь на окраине люди застраивались в одно время и хорошо знают друг друга. А, придя домой, тот, который шел сзади, говорит жене – что за праздник у этого вдовца, к нему десять человек приехали. А жена уже рассказывает это соседке, соседка тоже удивляется. Следующим вечером этих десятерых видит уже другая соседка. А через три дня, распираемые любопытством, они подкрадываются к окну. Портняжная мастерская, вот чудеса-то!