Текст книги "Харбинский экспресс-2. Интервенция"

Автор книги: Андрей Орлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

Андрей Юрьевич Орлов
Харбинский экспресс-2. Интервенция

Часть I

De te fabula narrator.

История рассказывается о тебе.

(Лат.)

Глава первая
Хлысты

Злоключения Сопова

После генеральской пули, полученной в самое сердце, Клавдий Симеонович заметно переменился. Можно сказать – трансформировался душой. Пуля, разумеется, до сердца ему не достала – иначе на том бы и кончились мытарства титулярного советника Сопова. Но недавняя близость смерти (надо сказать, близость чрезвычайная – в полвершка, которые не прошла пуля, остановленная наградным портсигаром) совершенно сменила настрой. Еще недавно Клавдий Симеонович натуживал все способности, дабы вывернуться из довольно отчаянного положения, в которое угодил. А теперь на смену этому судорожному и раздраженному состоянию пришло несколько мрачноватое, но куда более приятное хладнокровие.

На плесе, куда вынесло его течением Сунгари, он наконец ощутил дно под ногами. Здесь же очень удачно обнаружилась и корзина. Убедившись, что пленник ее – зеленоглазый котище Зигмунд – жив и вполне невредим, Сопов позволил себе передышку. Он по-прежнему не чувствовал себя в безопасности, но силы человеческие небеспредельны. На шестом десятке эта истина особенно очевидна.

Клавдий Симеонович просушил на солнце одежду. А заодно поразмышлял о собственной будущности.

«Это ж надо, что пережить довелось!»

Жил себе, поживал в харбинской гостинице «Метрополь» – так нет теперь той гостиницы. Спалили безвестные лиходеи, а обитателей – вырезали вчистую. За что, почему? – вопрос. Еле спасся титулярный советник, по чистой случайности. А с ним вместе – некто Дохтуров Павел Романович, доктор, из ссыльных. Личность молчаливая и, так сказать, вопросительная. Далее, уцелел некий Агранцев. Что до него, то этот штаб-ротмистр, жуир, бонвиван – весь просто как на ладони. Да еще избегнул злой участи отставной генерал Ртищев. По виду – старый стручок, старомодный и решительно бесполезный.

Вот такая компания подобралась.

Еще недавно Клавдий Симеонович голову б прозакладывал за верность этих определений. Ведь у самогото за плечами – опыт изрядный. Полицейский чиновник, филер, причем – далеко не последний. А потому с человеческой природой, так сказать, не понаслышке знаком.

Однако оказался господин Сопов в своих оценках совершенно неправ. И более всего промахнулся он с генералом. Никакой тот не стручок оказался. Напротив – опаснейший тип. И едва не лишил жизни – из его же, Сопова, револьвера.

Но это уж после случилось – а тогда они вчетвером отправились в пансион мадам Дорис. В общем, понятно – не на улице ж оставаться. Но все-таки в выборе обиталища присутствовала некоторая экстравагантность. Потому что особнячок мадам на деле был никакой не пансион – а просто бордель, хотя и вполне элегантный.

Однако и здесь подстерегала опасность!

Покормили их в пансионе обедом – а тот отравленным оказался. Едва Сопов Богу душу не отдал. Спасибо доктору – вернул Клавдия Симеоновича, можно сказать, с того света. Вот, называется, и покушал ушицы.

Но что хуже всего – опять-таки неясно, кто ж на них такую травлю устроил. Впрочем, разбираться тогда было некогда. Ротмистр (человек оказался со связями) устроил каюту в прогулочном пароходе «Самсон».

Перебрались на него все вчетвером. «Самсон» отвалил от пирса, побежал вниз по Сунгари; вернуться намеревались спустя трое суток. Думали, сумеют за это время прийти к правильному решению – как далее быть.

Однако и тут судьба приготовила им сюрприз.

Пароход не дошел до Амура, где предполагалось поворачивать вспять: был обстрелян с баржи, загородившей фарватер. А потом налетел пулеметный катер с экипажем из краснюков – и кончилось недолгое плавание. «Самсон» пустили на дно, пассажиров взяли в полон.

Правда, этого господин Сопов уж не видел – успел броситься в воду и уплыть к чертям со злополучного парохода. Вместе с генералом Ртищевым. Выволок в последний момент, в прохладной водице не дал утонуть, хотя и самому несладко пришлось.

И что же он получил за сей подвиг?

Шиш с маслом, метафорически выражаясь. Даже хуже, чем шиш. Генерал отплатил ему черной неблагодарностью: окрепнув таинственным образом за двое суток странствий по маньчжурской тайге, подлейше похитил у Сопова револьвер, да и пальнул точнехонько в грудь, когда Клавдий Симеонович сообщил, что отказывается продолжать совместное странствие. (Да, надоел ему к тому времени отставной генерал – так ведь не принято у благородных людей за это жизни лишать!)

К счастью, пуля в наградной портсигар угодила, великим князем подаренный Клавдию Симеоновичу в свое время за беспорочную службу. Кинулся наутек Сопов, ног под собой не чуя. Правда, прихватил с собой два весьма ценных предмета, захваченных еще с парохода.

Первый – докторский саквояж, где обнаружился прелюбопытный дневник Павла Романовича. Оказалось, что доктор давно был занят поиском некоего лекарства, с незапамятных времен хранимого северными маньчжурами. Вроде бы оно то самое, что в давнем-предавнем прошлом использовал Теофраст Парацельс.

Второй предмет, спасенный с парохода Соповым, был одушевленным. Попросту говоря – кот. Этот кот принадлежал Агранцеву. Можно сказать, штаб-ротмистр с ним просто не расставался. Говорил, будто бы кот – его талисман. Это все чепуха, разумеется, да только жизнь приучила Сопова использовать людские пристрастия. Коли кот Зигмунд так дорог для ротмистра, то он оценит и человека, спасшего его любимца. Оценит – и наградит; а в том, что Агранцев – человек с возможностями обширными, господин титулярный советник не сомневался. Глядишь, и поможет настроить как-нибудь жизнь, которая у Клавдия Симеоновича после политических пертурбаций изрядно переменилась – и в худшую сторону.

На дворе-то восемнадцатый год! И что будет с империей – один Господь ведает.

Правда, потом, по зрелом размышлении, Сопов пришел в выводу, что и Дохтуров, и Агранцев уцелеть вряд ли могли. Либо потопли вместе с «Самсоном», либо взяли их в плен красные бандиты. А после и порешили.

Но ни саквояжа, ни корзины с котом он все же не бросил. Решил – там будет видно. И пустился вперед, сквозь тайгу, надеясь, что рано или поздно наткнется на железную дорогу, а тогда спасение будет только вопросом времени.

Однако усталость сыграла с ним шутку: не заметил, как вышел к реке – да и сковырнулся с обрыва. Хорошо, с детства был плавать приучен; выбрался и на сей раз. Даже саквояж удержал – а корзина вот уплыла.

Однако, как уже известно читателю, позднее она обнаружилась на том самом плесе, куда выбрался вконец обессилевший титулярный советник.[1]1
  Подробнее об этих событиях см. в романе «Харбинский экспресс».


[Закрыть]

* * *

Есть хотелось отчаянно. Он даже пробовал жевать какие-то корни. Но проглотить не решился – выплюнул. Зря, конечно. Только аппетит раздразнил.

Но даже и на чувство голода Клавдий Симеонович теперь смотрел философски. Правда, на какой-то миг взгляд его задержался на прикрытой тряпкой корзине. Однако тут же Сопов встряхнул головой, словно отгоняя некий искус, подхватил поклажу и двинулся вдоль реки.

…Деревенька открылась совсем неожиданно.

Титулярный советник был насквозь городским жителем, а потому никак не рассчитывал здесь, в маньчжурской тайге, встретить жилье. Про заблудившихся в лесу помнил, что им следует держаться либо ручья, либо реки (ежели таковые отыщутся) – они-де непременно и выведут к населенному пункту. А деревенька, которую встретил Клавдий Симеонович, вовсе не на реке стояла – а в самой лесной гуще.

Было в ней домов двадцать от силы. Стояли двумя рядами, как и положено, вдоль дороги. Срубы все крепкие, ухоженные – это вам не бумажно-соломенные китайские фанзы. А вот церкви Клавдий Симеонович не увидел. Это сперва сильно ему не понравилось. Но после вспомнил, что деревня – она ведь не село. В селе, ясное дело, непременно имеется храм, а вот в деревне – необязательно. Правда, в таком случае село все равно где-то неподалеку, и в него ведет утоптанная иль даже укатанная дорога. Ведь православному люду надо и службу отстоять, и к причастию подойти. Как же иначе?

Но здесь такой дороги не наблюдалось.

Впрочем, на это обстоятельство Сопов внимания сразу не обратил. Больше всего ему хотелось поесть и выспаться по-человечески. Да и дело шло к вечеру, надо как-то определяться к ночлегу. Так что деревенька по всем статьям пришлась как нельзя кстати.

Правда, выглядела она пустынной. У Клавдия Симеоновича даже сердце кольнуло – а ну как заброшенная? Да нет, непохоже. Вон, занавеска на окошке полощется, где-то скрипит колодезный ворот. Правда, в остальном тишина – даже собаки не брешут. Ну да у всякого монастыря свой уклад.

Пока шел по дороге, пока озирался, разглядывая дворы, времени заметно прошло. С полчаса, а может, и того более. И ни души!

Это все же смущало.

И тут титулярный советник услышал пение. Сперва решил – почудилось. А потом разобрал: точно, поют. Только слов не понять. Словно и не по-русски. Только откуда здесь иноземной речи-то взяться?

Пока Клавдий Симеонович размышлял над этим открытием, приключилось еще кое-что: из-за плетня (заборов тут не водилось, только невысокие плетеные оградки) вывернулось существо ростком в полсажени. Возрастом совсем невеликое: годков шесть от силы. Лицо засеяно конопушками, словно подсолнух – семечками.

– Эй, оголец! – позвал обрадованный Клавдий Симеонович. – А ну, приспей к дяде!

Но он напрасно старался: ни просторечное «оголец», ни придвинутое к фольклору «приспей» не оказали ровно никакого воздействия. Существо настороженно зыркнуло, утерло рукавом нос. А когда Клавдий Симеонович шагнул ближе – тут же развернулось, с очевидным намерением задать стрекача. При этом на затылке обнаружились две косички – баранками.

– Эй, девчурка!.. – снова воззвал Сопов. Но та его не послушала, скрылась за каким-то плетнем. Словно и не было ее тут.

Клавдий Симеонович решил, что с него довольно. Хватит миндальничать, бездомной собачонкой по дворам мотаться. Надобно к старосте. Пришел, дескать, к вам человек – так помогите, чем можете. Накормите-обогрейте. А христарадничать заставлять – грех. За это, как говорится, можно и съездить кое-кого – в Харьковскую губернию, Зубцовского уезда, в город Рыльск, в Рожественский приход. Точнее – по личности засветить, так-то.

Очень даже невредно бывает. Отечественный пейзан такое обращение только и понимает. Однако вопрос: как найти старосту? Объявлений не наблюдается. И спросить не у кого.

Постучался Сопов в один дом, другой, третий. Никого. И вот еще диво какое: двери-то все на замках! К створкам пришиты железные полосы, а на них – висячие замки, да таких размеров, что города запирать впору. Для русской деревни обычай вовсе не характерный – об этом даже столичный житель Клавдий Симеонович Сопов был немало наслышан.

Выручила профессиональная наблюдательность: титулярный советник вспомнил, куда скрылась девчурка, двинулся в ту сторону и отыскал-таки ее избу. Та – на счастье – оказалась незапертой. Возле здоровенной печи с огромным подом, на которой были грудою свалены какие-то тряпки, хлопотала хозяйка. Ворочала что-то длиннющим ухватом. Баба была еще молодая – это Клавдий Симеонович по ногам сразу определил. Подол юбки-то был подоткнут, да высоко, над коленом. Видать, пол только что отскребала – вон, еще пятна не высохли, да в воздухе средь дымного да горелого явственно пробивается влажный древесный дух.

Клавдий Симеонович вошел чинно, поздоровался. Перехватил саквояж, стиснул его под мышкой, а освободившейся рукой редкую шевелюру пригладил.

Баба повернулась, отставила ухват в сторону. Подбоченилась и уставилась молча – глаза в глаза. Ни вам «здравствуйте», ни «к кому будете». Немые они здесь все, что ли?

От такого приема Сопов насупился. Спросил хмуро:

– Скажи-ка, где мне найти старосту?

– А чего искать-то? – ответила баба. – Он тебя сам найдет. Не сумлевайся.

– Вот как? Ну ладно. Подождем. Кстати, я бы перекусил с дороги…

– Ишь, какой быстрый! «Перекусил бы!» – передразнила хозяйка. – И отколь ты такой взялся?

– Путешествую, – важно сказал Сопов. – Пароходом. Да вот заблудился, никак не найду дороги…

Он замолчал, поняв, что несет полную чушь.

Баба хихикнула.

– Пу-те-шествуешь? Пароходом? – переспросила она. – Вона куда, значит, теперь пароходы-то заезжают!

Аккурат в самую чащу. Ну, чудно! – И захихикала, прикрыв губы концами платка.

Сопов занервничал:

– Пароход, конечно, сюда не заехал. То есть не заплыл. Он вообще утонул. Но я вот спасся, выплыл. Вместе с одним спутником. И потом…

Он снова умолк, не зная, стоит ли говорить о генерале. Подумал и решил, что – не стоит.

– Потом долго шел вдоль реки. Измучился. И прямо скажу – оголодал. Мне бы…

Но просьбу свою Клавдий Симеонович вымолвить не успел: раздался вдруг протяжный кошачий вопль. А потом прикрывавшая корзину (которую Сопов по-прежнему держал в руке) ткань внезапно зашевелилась.

Хозяйка отшатнулась, нашарила рукою ухват. Под лавкой возле окна тревожно захныкала девочка. А из-под груды тряпья на печи выглянуло сморщенное старушечье лицо.

Бабка испуганно посмотрела на Клавдия Симеоновича – и закрестилась, запричитала.

– Тихо! Цыц у меня! – зашипел Клавдий Симеонович, пытаясь рукой убрать кота обратно в корзину. Но тот не дался, вывернулся из-под пальцев и глянул вокруг с любопытством.

Баба расхохоталась:

– Ой, не могу! Это и есть твой товарищ? С ним ты в Сунгари-то купался?

– Да, – осторожно ответил Сопов, чувствуя, что ситуация меняется на глазах. – И не только купался. Мы с ним много чего повидали…

Не прошло и часа, как титулярный советник сидел за столом, кушал перловую кашу, щедро сдобренную сливочным маслом. С огромною мискою щей к тому времени он уж разделался и теперь боролся с сытой отрыжкой, деликатно прикрываясь ладонью.

– Ну что, странничек, отвел душу-то? – спросила хозяйка. Она сидела напротив, в извечной бабьей позе, подперев подбородок рукой. – Ишь, изголодался. Поди, давно домашнего не едал.

– Давно, – совершенно искренне ответил Клавдий Симеонович. – Очень давно, соскучился. Вот на пароходе, по слухам, неплохо готовили…

– Будет тебе! – Хозяйка махнула рукой. – Заладил: пароход, пароход! Нешто я его не видала? Здоровый такой, колёсьями по воде хлопает. И катаются там господа чистые, сытые. Не тебе чета. Вот я тебе что скажу – коли надумал скрытничать, так поступай с разумением. А так каждому враз понятно, что не был ты ни на каком пароходе. Пешим досюда добрался, как все. Чай, не первый…

– В каком это смысле – не первый?

– В том самом. Нынче многие за благостью в лес подаются. Да не все находят. Тебе вот свезло – вышел аккурат куда и задумал. Но… – тут хозяйка вздохнула, – лучше бы уж дома сидел.

Клавдий Симеонович, окончательно сбитый с толку, промолчал.

Хозяйка тоже больше ничего не сказала. Посидела, словно бы пригорюнившись, потом встала и принялась собирать посуду. Несколько раз глянула на Клавдия Симеоновича – не то жалостливо, не то осуждающе.

Но титулярный советник слишком устал и проголодался, чтобы всерьез обеспокоиться ее молчаливостью.

Вскоре, отдохнувший и сытый, он сидел у окошка, глядел на закат и мысленно улыбался. Кот Зигмунд, задрав хвост, шастал себе по избе – обнюхивал углы, совал морду под лавки. Одним словом, знакомился. И то сказать – насиделся в корзине.

Докторский саквояж Клавдий Симеонович пристроил у самых ног. Не то чтоб покражи боялся – кому они тут нужны-то, записки ученые? А все ж опасался, что толстые тетрадки, если не углядеть, на растопку пойдут.

Вскоре он остался в избе один – если не считать бабки, вновь накрывшейся тряпками и почивавшей. Хозяйка, закончив хлопоты, сменила платок с красного на белый, одернула юбку и вышла с крыльца, сказав перед тем, что скоро вернется. Конопатая девочка увязалась за ней. Выскочила, прикрыла дверь, да неплотно: ветер ее распахнул, да и пошел гулять вдоль-поперек по горнице. Сдул со стола хлебные крошки, закинул под самый потолок занавесь, раскачал на стенах картинки.

Картинки, кстати, были особенные. Висело их тут немало, но те, что подальше, Клавдий Симеонович в деталях не разобрал – темновато. А вот три напротив были вполне различимы: на той, что посередине, Страшный суд нарисован. Справа – райские птицы, а слева… Это, пожалуй, из Святого Писания сюжет – укрощение Спасителем бури на озере. Надобно поправить, а то еще упадут, расколются.

Клавдий Симеонович прикрыл дверь, вернулся на место и подумал расслабленно о хозяйке: куда ж это она, на ночь-то глядя? Но мысль эта была обтекаемой, легкой. Пришла – и улетучилась, точно роса под солнцем. Клавдий Симеонович о ней не жалел. Было ему хорошо, вдыхал он с наслаждением свежий, прямо-таки медовый воздух, внимал пению птиц за окном, по причине раннего лета еще голосистых.

Титулярный советник слушал их умиленно и маслился. Славно! Но потом вдруг некстати промелькнула грустная дума о своих собственных детях. Есть ли они у него? Кто знает… Может, и есть где-нибудь. Жаль, семьей так и не обзавелся. Все откладывал на потом: дескать, успеется. Вот и дооткладывался.

И вдруг он подумал: а странно, что здесь, в деревне, ребячьих голосов-то вовсе не слышно! Словно одни только взрослые проживают. Из малолетнего народа только и встретилась эта девчушка с косами-бараночками. Да и та, похоже, не слишком-то избалована родительской лаской.

Сопов даже по карманам зашарил – не найдется ли чего ребенку в подарок? Не нашлось, и он раскрыл докторский саквояж. Но и там было пусто – за исключением, разумеется, обернутых в непромокаемую ткань тетрадок.

Клавдий Симеонович снова закрыл сак. Защелкнул замочки, выпрямился. И обнаружил, что старуха на печке уже не спит, а пристально наблюдает за ним.

– Што, касатик, шподобил тебя дух-то?

– Как?.. – не понял Клавдий Симеонович.

– Я ж говорю – вывел тебя дух свят прямехонько к нам на корабь. Знать, премного ты натерпелся от них, вражин ентих.

– Каких таких вражин?

– Знамо, каких: черных вранов, да зверьев кровожадных.

Некая догадка промелькнула у Клавдия Симеоновича. И потому не стал он грубить старухе (как намеревался), а вполне учтиво сказал:

– Что-то не пойму тебя, старая. О каких зверях ты толкуешь?

– Да о них же, о них, винолюбах, шластенах, табашниках! У-у, шатущая братия!

«Винолюбы – понятно, – подумал Клавдий Симеонович. – Табачники – тоже. А что это за шластуны такие? Надобно уточнить».

– Да не шластуны, а шластены! – заволновалась старуха. – Хоторые до сахара падки. И жруть его, и жруть, и жруть! Все им, иродам, мало! Ишшо и ишшо просють у князя свого, врага рода людского, не к ночи помянутого. Ох, прошти мя, Хос-споди, штарую…

«Эге! Да тут, похоже, секта, – подумал Сопов. – Потому и церкви нет. Только что ж за секта такая?»

Вопрос был далеко не праздным. Судя по всему, хозяйка приняла его тоже за неофита. Решила, будто он нарочно сюда прибежал, в поисках единомышленников.

«Нужно им подыграть, – подумал Сопов. – Главное, сразу не провалиться. А там как-нибудь выкручусь. Однако кто ж это такие, что не признают ни сахар, ни вино, ни табак? Староверы? Вряд ли. У тех на стенах картин не увидишь».

А старуха меж тем все никак не могла успокоиться. Ворчала, бормотала под нос. Ворочалась. Затем вдруг затеяла слезать с печки на пол. Свесила вниз ноги в стоптанных валенках, почесала одним о другой.

Сопов посмотрел на нее: волосы редкие, жидкие, мышиными хвостиками свисают прямо на лоб. Не иначе, маслом обильно умащивает. Лицо желтое, будто после тяжелой болезни. И взгляд нехорош – так и норовит в душе ковырнуть.

Сопов отвернулся, стал снова глядеть в окно. Но прежней благости на сердце уж не было.

Старуха слезла, зашаркала по горнице. Похоже, что-то искала. Клавдий Симеонович надеялся, что она отправится куда-нибудь вон из избы, но этого не случилось. Напротив: бабка подошла ближе и что-то протянула Сопову.

Клавдий Симеонович глянул: это была книга.

– Накось, касатик, – сказала старуха. – Почитаешь на сон-то грядущий. Очень пользительно. Тебе щас в самый раз будет.

Клавдий Симеонович глянул.

На синем сафьяновом переплете, сальном и донельзя запачканном, виднелась надпись:

«Превышним богом Данилой Филлиповым слово реченное».

Ниже дата: 1752.

Однако! Но позвольте, кто ж такой будет этот самый Данила Филлипов? Что-то несомненно знакомое.

Ответ вертелся где-то поблизости, но в руки никак не давался.

Старуха стояла перед Соповым в своих валенках, поправляя мешавшие волосы, и что-то втолковывала, да только он не слушал.

Филлипов, Филлипов… что это за голубь такой?

Тут послышались шаги, скрипнула дверь.

Вошли двое: давешняя хозяйка и высокий, сутулый мужчина неясного возраста. Одет чисто – в армяке и поддевке, суконные брюки заправлены в сапоги. А вот лицом дурен – взгляд тусклый и неподвижный, а личность вся бледная, истомленная. Волос расчесан тщательно и тоже обильно маслицем смазан.

В общем, внешностью сей мужик был – точь-в-точь старуха с печи. Копия. Только помоложе будет.

«Наверняка сын, – подумал Сопов. – А молодая баба, похоже, старухе невесткой приходится».

– Доброго здоровьица тебе, путничек, – сказал хозяин. – Как добрался? Не лихо ль в дороге пришлось?

– Лихо, – кратко ответил Клавдий Симеонович. Он решил про себя, что, чем меньше станет болтать, тем лучше.

Хозяин скорбно покачал головой:

– Худо, худо. Но оградил все ж Господь, не попустил смерть принять. Так что давай познакомимся, побеседуем. Как наречен-то, по имени-отчеству?

– Клавдием Симеоновичем.

– Ишь, какое имя-то у тебя кругленькое! Так на язычке и катается! – порадовался хозяин. – Стало быть, и ты к нам наподобие колобка прикатился!

Видимо, этот оборот речи по здешним понятиям был уже вольностью – бабка в углу зашикала, заворочалась.

А мужик улыбнулся. Сказал:

– Не серчайте, матушка-богородица, я это так, к слову. От радости. Уж больно мне странничек наш к сердцу пришелся. И то сказать – эдакий путь проделал! Вот, значит, как возжелал духа нашего свята!

«Матушка-богородица?!» – поразился Клавдий Симеонович.

Но дальше пошло еще интересней.

Хозяин повернулся к Сопову:

– Оченно мы за братьев своих духовных радеем. За тех, кто душою и сердцем к нашенской вере стремится. Вот через то к тебе и сошла благодать.

«Радеем, – повторил про себя Сопов. – Интересно, о чем это?»

А хозяин меж тем повел речь о заблудших овечках, коих Господь приводит в родную овчарню. О том, сколько на этом пути трудностей, – но зато и награда великая тем, кто зла не убоится и себя на этой стезе превозможет.

Говорил он тихо, вкрадчиво, нарочито смиренно. Часто вздыхал и при этом как-то нервически вздрагивал. Себя называл Кузьмой, а хозяйку – Капитолиной. И были они, по его словам, «человечки божьи». Правда, Клавдий Симеонович заметил, что, обращаясь к Капитолине, «божий человечек» Кузьма немножечко напрягался. То ли побаивался ее, то ли еще что.

Короче, непонятный субъект. Весьма непонятный.

Сопов под этот монолог стал уж даже задремывать, но тут в речи хозяина вновь проскочило знакомое слово, и сон мигом соскочил с Клавдия Симеоновича.

«Радения. Стоп! Да ведь это хлысты. Точно! И как же это я раньше не вспомнил!»

Надо сказать, в бытность свою на филерской службе Сопову с ними сталкиваться уже приходилось. Правда, давно. Оттого, видно, не сразу припомнил. А дело-то было громкое. О-го-го! В одной Москве тогда по нему человек сорок арестовали. Да и в столице немало, и по губернским городам тоже нащелкали.

Клавдий Симеонович начинал только карьеру. Помнится, перед тем, как на маршруты отправить, старший филер Серебрянников инструктировал всех подробнейшим образом. И для наглядности (а может, и чтоб ученостью своею блеснуть) рассказывал про этих еретиков.

По его словам, началось все в год, когда отроком сел на престол царь Алексей Михайлович. Объявился тогда на Владимирщине беглый солдат, крестьянин Данилка Филлипов. Называл он себя «божьим человеком» – и это еще куда ни шло. На Руси-то, известно, исстари юродивых да блаженненьких привечали. Но Данилка дальше пошел: заявил, что-де он и есть «Саваоф», или превышний «Бог». С этою новостью пустился он странствовать, исходил вдоль и поперек губернии Владимирскую, Костромскую и Нижегородскую. Везде изрекал свои проповеди. С умом действовал: где проповедовал открыто, а где и потаенно, секретно.

По пути к нему пристал Суслов Ивашка, тоже из крестьян, Муромского уезда. Стал он Данилке Филлипову первым помощником и самым большим радетелем, за что тот спустя четыре года объявил его «возлюбленным сыном своим Иисусом Христом». И, соответственно, произвел в божество.

Все это было бы вздором и глупостью, да только у Филлипова имелся особенный талант к смущению людей. Изобрел он теорию (или подслушал где, да и своровал к своим надобностям), которая многим, верой нетвердым, очень даже понравилась.

А измыслил он вот что: нету, говорил своим ученикам (коих называл «овечками божьими»), нету никакого одного Христа, единственного миру Искупителя, а есть много христов, и числа их не счесть. Бог, учил своих «овечек» хитроумный Данилка, воплощается в людях сплошно и постоянно. Может, даже от начала времен. И Христос потому – только один из многих. Бог в свое время был в нем воплощен, а теперь вот переселился в него, Данилу Филлипова, и потому он сейчас и есть сам «Бог Саваоф». Можно не сомневаться.

И Ванька Суслов тоже ныне не человек, а божество, потому как накатил на него «Сын Божий». И другим, которые его, «Саваофа» Данилу Филлипова, слушать будут прилежно, с усердием, и почитать подобающе, тоже непременно свезет – не сегодня-завтра снизойдет на них «Дух Бог», и приобщатся они тогда к величайшей благости: станут анделами небесными. А кто слушать не станет или, что поганее, поспешит доносительствовать – тому уготована худшая участь: душа его по смерти переселится иль в диавола-беса, иль в животину какую, из тех, что пострашней да погаже. В паука или, может, в свинью. И пока вину свою не исправит да не раскается, будет свиньей проживать, раз за разом. Хрюкать да в своих нечистотах валяться. И очень много надо сей душе трудов положить, чтоб прощение вымолить. А если уж выпросит, то по смерти переселится в младенчика. Когда тот повзрослеет, да к ученью Данилкиному прилипнет – тогда и блаженство той душе выпадет. Станет младенчик хлыстом, жизнь проживет, а как преставится – тут душа в андельское-то общество и попадет. Но если он от учения хлыстовского откачнется – тут душе конец. Придется ей поселиться посередь обчества дьяволов и отправляться на вечную муку.

«Овечек», конечно, весьма волновало: что ж с ними станет там, на небе, когда архангелова труба прогремит? Впрочем, хлысты в архангелов не веруют, по их представлению, «Страшный суд» откроется по трубному гласу «Саваофа Данилы Филлиповича». Ну а сам суд будет вершить не кто иной, как «Христос Иван Тимофеевич». Иными словами, беглый крепостной Ивашка Суслов станет определять, кому на вечную муку идти, а кому наслаждаться непреходящим блаженством.

Но тут имелся главный вопрос, который всем этим «божьим овцам» буквально не давал покоя: как же себя в точности соблюсти, чтоб на «дольнее небо» верно попасть?

По этому поводу измыслил Данилка Филиппов новшество, которое навербовало ему немало сторонников. Потому что сказал он так: дух есть начало доброе, а тело – начало злое. И потому надобно плоть ущемлять. Жечь кнутом, сечь розгами или даже драть батогами. И чем выйдет больнее, тем к небу ближе. А иначе как? Ведь от плоти-то самый грех – и от всего, что с плотью связано. А церковь православная этот грех сама освящает: венчает мужчину и женщину, чтоб они телесной страсти предавались и души свои через то наверняка погубили.

В этом «Саваоф Данилка» (тьфу, прости, Господи!) стоял твердо: не женитесь, говорил, а кто женат, живи с женой, как с сестрой!

«Не женимые не женитесь, а женимые разженитесь – не то не видать вам блаженства небесного, аки своих ушей». Такая вот философия.

Ересь сия для неграмотного народа оказалась весьма притягательной. Суслову как истинному Христу в деревнях поклонялись. Да что там! Во многих монастырях крамольную веру принялись исповедовать – разумеется, тайно. В женском Никитском и в самом московском Ивановском последователи обнаружились.

А Суслов навербовал себе «двенадцать апостолов», обзавелся собственной «богородицей», да и отправился на Москву. Там отгрохал домище, в коем и поселился. Берлогу свою святотатственно прозвал «домом Сиона», куда и стекались «овечки» для беспутных своих радений.

Кто-то спросил Серебрянникова – отчего ж беспутных?

А тот ответил, что во всей хлыстовой философии имелся немалый минус, иначе говоря – изъян. Не для православного люда, конечно, – тут все и без долгих слов ясно. А для тех самых «овечек», «людишек божьих».

И Данилка Филлипов этот изъян своим дьявольским сердцем прозрел. А также придумал, как его обойти.

Но больше Серебрянников не стал ничего рассказывать. Шутка сказать – и без того целую лекцию прочел. Пообещал как-нибудь потом продолжить. Да только уж не сложилось.

Все это Клавдий Симеонович запомнил навсегда, накрепко. Потому что филерская память – хитрая штука. То, что не относится к делу, она подолгу не держит. Но если какой разговор может к службе иметь отношение – тут уж в голове так засядет, что и захочешь позабыть – да куда там! Ночью разбуди, и то вмиг все расскажешь.

Поэтому, слушая истомленного ликом хозяина, Сопов теперь вовсю прокручивал в уме варианты: как себя не выдать и убраться из этой деревни подобру-поздорову. Выходило, что есть только один способ – соглашаться во всем, поддакивать, не вступая при этом в обстоятельные беседы. Ночь переждать, а поутру, улучив момент, двинуть отсюда со всей возможной поспешностью.

Надо сказать, что к этому часу Сопов уже изрядно сомлел. Сказались и непривычка к лесному быту, и экзерциции после давешней генеральской пальбы. Словом, самое бы время на боковую. Уж и позевывать начал, и покашливать со значением – но на хозяина это никак не подействовало.

Больше того: затеял тот вызнавать, кто таков будет Клавдий Симеонович Сопов, откуда родом и какого-такого занятия. А пуще всего интересовался, когда к «правильной вере» пристал и есть ли какой человечек на свете, кто мог бы за Клавдия Симеоновича словечко сказать.

Выспрашивал Кузьма аккуратно, елействовал, но почему-то от сахарных слов его нет-нет да и пробегал у Клавдия Симеоновича холодок меж лопаток.

Впрочем, к такому повороту беседы титулярному советнику было не привыкать. Легенду сочинял на ходу – слава богу, не прошли даром уроки фон Коттена. Господин Сопов умел стать своим средь самого разного люда – мастеровым мог прикинуться, откупщиком либо мелким чиновником. Иль вот как теперь – купчиной. Тут ведь главная хитрость в чем: не врать. Берешь историю какого-нибудь человечка и рассказываешь, будто свою. А историй таких Клавдий Симеонович знал превеликое множество – слава богу, пожил на свете. Да и от коллег своих немало наслушался.