Текст книги "Метаморфозы Уклейкина или быть Добру!.. (СИ)"

Автор книги: Андрей Ильенков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

А тем временем, Воскресенская, подобно лучезарной волне переливающейся волшебной палитрой на алеющем московском Солнце, что-то спросив у седевшей в засаде на центральной скамейке бабы Зины, ещё ближе накатывала к подъезду растерявшегося Уклейкина. Володя заметался, как влюблённый юноша, застигнутый врасплох плодом своих вожделений в тот момент, когда он украдкой наслаждался наблюдением за ним. Едва он успел, бросившись в ванну, кое-как расчесаться и оправится, как с порога так и не закрытой членами штаба входной двери раздался вежливый ангельский голосок:

– Извините, а могу я видеть Владимира Николаевича Уклейкина?..

ЧАСТЬ II

ЛЮБОВЬ И МЕТАМАРФОЗЫ

'Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует,

любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует,

не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла,

не радуется неправде, а сорадуется истине;

все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит'.

1 Коринфянам 13:4-7

Глава 1

– Да, да!.. Можете, разумеется, можете!.. – входите, пожалуйста, он сейчас выйдет, одну минуточку... – путаясь и сбиваясь по всем фронтам, неуклюже ответил о себе в третьем лице, растерявшийся Уклейкин.

– Это вы, Володя?.. – удивилась она, узнав его голос, хотя искала именно его.

– Я, я... – глупо отозвался он, словно немец из окопа, и, наконец, предстал пред нею в том же обличии, как утром перед следователем, за исключением стильных чёрных очков, в суматохе оставленных в ванной, и с красноватой физиономией от табачного кашля.

– Ой, что с вами, вы, что – действительно больны?.. – участливо приняв розовость лица за температуру, а ещё не сошедшие гематомы под глазами – за последствия какой-то крупной бытовой травмы.

– Да... так получилось, не беспокойтесь, скоро всё пройдёт, – как у хамелеона, поменялся цвет лица Володи до бледного. И он с ужасом осознал, что на нём нет непроницаемых чёрных очков, а, следовательно, всё ещё продолжает отсвечивать желто-сизым угаром Серёгиной свадьбы.

– А, Борис Моисеевич, ещё сомневался... – смутившись, сказала Надежда. – Но, я всё равно ему не поверила... – тут же, как бы нивелируя чрезмерную подозрительность шефа, нашла она примирительные слова, которые подобно бальзаму, мгновенно согрели растерянную душу Уклейкина.

– Спасибо, Наденька вы очень, очень чуткий человек, а Сатановский... – он мучительно искал подходящий эпитет, но не найдя оный, добавил, – ... у него работа такая...

– Да, именно так... – согласилась она, приподняв в знак согласия, как воробьиные крылышки свои острые плечики.

– А что мы в дверях стоим, проходите в комнату, только у меня не прибрано... немного. Вы уж, ради Бога, извините: холостяцкая жизнь, так сказать, не способствует должному порядку, – неожиданно для себя добавил в оправдание Володя свой не женатый статус, и, сконфуженно уронив глаза на пол, начал вновь нежно розоветь лицом.

– Ничего, спасибо... – я не привередлива, да и... могу помочь вам навести порядок, – искреннее почувствовав, как у ребёнка разбросавшего игрушки, смущение Уклейкина, ответила она открытой, заботливой улыбкой и белым лебедем вплыла в его комнату, где действительно был вполне себе творческий беспорядок, не вылезавший впрочем, за разумные пределы бытового хаоса одинокого мужчины.

"Могу помочь, могу помочь!..", – малиновым колокольным эхом радужно звенело в его мгновенно окрылённом вожделенной мечтой сознании. Что же она имеет в виду, что, что!? Неужели... о, Боже, не может этого быть!!!" – боясь спугнуть свалившееся с небес возможное счастье, отмахивался он от только что возродившейся, но давно и бережно хранимой им вожделенной мечты.

За всё время в целом их мимолётного знакомства, когда Наденька три месяца назад впервые появилась в издательстве, они ещё никогда не были так физически близи друг к другу и уж тем более – наедине. Даже в мае на юбилее газеты, когда алкоголь сбросил сковывающие его ненавистные цепи робости, которые всегда предательски при виде красивых девушек делали Уклейкина аутсайдером в этом приватном вопросе, он не осмелился соприкоснуться с ней рукавами, ограничившись лишь знаками внимания и эрудицией, которые обильно фонтанировали в подобных ситуациях, компенсируя указанный комплекс. Теперь же, он всеми фибрами сердца буквально ощущал её горячее, сладкое дыхание, а дурманящий аромат духов, волшебным эфиром слетающий с её, как у лани, молодой и загорелой шеи мутил и без того перегруженный известными проблемами разум. И Уклейкин едва сдерживал себя от вдруг выскочившей, как лучик света из кромешной тьмы, любви к этому божественному созданию по имени Надя, и, не зная, куда себя деть, нервно перетаптывался на месте, как жеребец перед необузданной кобылицей.

– А у вас, очень даже мило, ...зря вы на себя наговаривали, Володя, а библиотека... – она, будучи дипломированным с отличием филологом, пробежав по огромным полкам великолепно подобранных книг, – восхитилась ими, и как-то более уважительно, по-новому, оглядела Володю. – Неужели вы всё это прочли?

– Да... – скромно ответил он, – библиотеку ещё родители начали собирать...

– А где они сейчас? – по инерции спросила Надя, когда взгляд её остановился на их, по-видимому, большой фотографии в рамке, висевшей над диваном.

– Их... их... давно нет, – печально выдохнул он, с тоскливой нежностью, также взглянув на чёрно-белое свадебное фото отца и матери.

– Ради Бога, извините, Володенька, я, я... не знала, – дрогнул её голос, при взгляде на растерявшегося и печального Уклейкина.

– Ничего... я привык, – отвёл он глаза, которые еле заметно увлажнились, в сторону от неё.

Воскресенская, всем сердцем своим добрым почувствовав, что невольно причинила Володе боль горьким воспоминанием, решила, как можно быстрее переменить тему и растерянно-виноватый взгляд её остановился на письменном столе.

– А это что?.. – Надежда нежно взяла среди груды мелко исписанных листов первый попавшийся, и пробежалась по тексту широко раскрывающимися изумрудными глазами, – вы, вы... Володя, сочиняете?! – её искреннему удивлению не было предела....

– Так... иногда, в свободное время... – всё более краснея, вынужденно признался он.

– Простите, Володенька, меня, пожалуйста, если я невольно опять как-то задела ваши чувств, но... это так неожиданно... – бездонные глаза её буквально пожирали Уклейкина, внешне смущённого, но внутренне крайне польщённого граничащим с восхищением столь неожиданным вниманием со стороны обожаемого им человека.

– Что вы, что вы – напротив: мне, некоторым образом, очень приятно любыми способами доставить вам хоть какое-то удовольствие, Наденька, – нашёлся он, кое-как совладав с волнением.

Бывает так, что почти вызревшая любовь как, чувство, безусловно, чистое и высокое, но зачастую слепое, – бродит, словно в полутьме, в поисках своей второй половинки, дабы полностью, без остатка, как протон с электроном слиться в цельное, гармоничное ядро. Скопившаяся за долгие годы энергия нежности, ласки, обожания, фантазии, требуя своего обильного извержения, – с каждым днём всё более бурлит, клокочет, мечется, и уже едва не бросается на первого встречного, который хоть как-то отвечает давно сформировавшимся минимальным требованиям тайной, вожделенной мечте обретения Божественного счастья любви. И только какая-то абсолютно не видимая нить, порвать которую в состоянии лишь совершенно бесшабашная, искромётная, безумная, почти животная страсть, иногда сдерживает от импульсивного слияния женского и мужского начала в единое нераздельное целое.

Что же явилось той мизерной капелькой, которая переполнило чашу "воздержания" любви Надежды? Обыкновенная ли женская жалость к Володе, восхищение ли его знаниям и эрудицией, удивление и благоговение его возможному писательскому таланту или совершенно иное, а может быть, – всё это вкупе – один Создатель ведает.

Мы же со своей стороны лишь повторимся, что чужая душа потёмки, а уж женская – тем паче. Одним словом Наденька Воскресенская по-настоящему влюбилась в Володю Уклейкина, который, как говорится, ни сном, ни духом не ведал сего чуда, и лишь в тайне продолжал истово надеяться, моля Творца о взаимности и его высоких чувств.

– А у вас, Володенька, найдётся ведро воды и тряпка? – совершенно с неожиданной стороны раздался вопрос, и Уклейкин уже не смог отвести свой взгляд от её очаровательных перламутровых глаз.

"Володенька, Володенька, – она всё чаще говорит – "Володенька"... да неужели... же она?!..' – продолжало звенеть хрустальным переливом у него параллельно в сознании, а сердце, преисполненное сил и надеждой, как жар-птица, рвалось из грудной клетки:

– Да, конечно, найдётся, одну минуточку, я мигом... – собрался он, и, вдохновлённый почти свершившемся чудом, на огромных крылах было полетел в ванну за инвентарём, но по дороге застряв ими в узком дверном проёме, всё же засомневался, – а как же документы... этого чёртового родственника Нострадамуса, вас же с этим, по-видимому, Сатановский прислал?

– Обождёт ваш Чёрт, ...никуда не денется, здоровье дороже... смотрите, сколько пыли скопилось – просто ужас: этим же невозможно дышать, – мягко отрезала она сочувственным голосом, в упоительных нотках которого уже чувствовалась некое влияние над Володей, но которому, подобно добровольному рабу, он был готов слепо и без остатка подчинятся всю свою жизнь.

– Полностью согласен с вами, Наденька: а, ну его к чёрту этого Чёрта! – простите меня за невольную тавтологию. – "Утрётся, гад, рогатый!..", – добавил он уже про себя, и в прекраснейшем настроении со второй попытки, немного прижав крылья невозможного счастья, – всё же выпорхнул сквозь дверной проём в ванну, что бы вернувшись, быть может, навсегда очиститься от удушливой пыли серого одиночества.

И спустя всего полчаса под чутким руководством и при непосредственном участии Наденьки комнатку Уклейкина было не узнать. "Вот что значит женская заботливая рука: земля и небо", – мечтательно подумал он и ободрённый этим непреложным фактом, тут же, дабы не остыло железо для дальнейшей плодотворной ковки счастья, предложил:

– А что мы с вами всё "на вы" да "на вы"? – Давайте перейдёмте на 'ты'?

– Давайте, ой... – мило хикинула она, – ...давай.

– Может тогда чайку?!.. – как ребёнок, которому родители, наконец-то, разрешили посмотреть фильм для взрослых, обрадовался Володя.

– С удовольствием, Володенька, а я пока материал подготовлю: как, увы, не неприятно, но с этим странным делом Чёрта придётся разбираться, Борис Абрамович едва ли, не слёзно, меня умолял помочь тебе... с переводом.

– Ничего, теперь вдвоём мы во всём разберёмся!.. залихватски подмигнул он Воскресенской.

И полный мощи и надежды, курьерским поездом Уклейкин рванул через коридор на кухню. Однако невесть откуда взявшийся Крючков, словно наглухо отстающий от графика товарняк, на полных парах уже летел ему навстречу с подъездной лестницы сквозь порог, так никем и неприкрытый в суете сумасшедшего дня входной дверью коммуналки. Поскольку общий коридор не превышал утверждённые САНПИНОМ зауженные нормы, а приятели были весьма плотной комплекции, то они были обречены на столкновение, тем более что физический закон инерции на планете Земля ещё никто не отменял.

Друзья отскочили друг от друга на пол, как увесистые кегли, и каждый, ошарашено вытаращив глаза на очевидную противоположную причину столкновения, молча, с полминуты переваривал случившееся. Первым негласный анализ неожиданной 'аварии', не выдержав напряжённой тишины, прорвал Серёга:

– Ты чего ж, мил дружок, такой упругий, а?..

– А ты чего летишь, как угорелый?! – вопросом на вопрос парировал Уклейкин.

– Так меня только что следователь по твоему делу вызывал – полетишь тут!.. – сделал укол "рапирой" Крючков.

– И что?.. – настроение Уклейкина тут же рухнуло мрачной тенью вслед за его телом на пол коридора.

– Да ничего, собственно такого, конечно, – всякое бывает, но мог бы рассказать мне, с чего это тебя вдруг в милицию таскали ...друг я тебе или как? – обиделся Серёга, недовольно отряхиваясь и медленно поднимаясь на ноги.

– Друг, друг! – подскочил Володя и протянул ему руку, опершись на которую Крючков полностью поднялся и в чувствах обнял Уклейкина, как родного брата, каковыми собственно де факто они и были с детсадовских времён, сидя радом на горшках и совместно постигая бесконечно-разрастающуюся для них сущность бытия. И не 'таскали', а я сам пришёл... по повестке.

– То-то... – улыбнулся Серёга, а то стоишь перед следователем как, блин, этого козла хромого звали?..

– Чугунов, наверное? – подсказал не уверено Уклейкин.

– Точно, он, пёс... дотошный!

– Согласен, вредный дядька, – только он не хромал, вроде...

– Не, Вовка: ковылял за милую душу, как треснувшая табуретка нашего школьного трудовика.

– Странно, а утром он строевым шагам, как на параде чеканил...

– А... – снисходительно махнул Крючков рукой, – тут как раз ничего странного, – это ты, его, оказывается, мил дружок, покалечил... вернее Дзержинский...

– Что за дичь...как это? – фыркнул недоумённо Уклейкин.

– Элементарно, Ватсон, помнишь там у него на краю стола такой не слабый чугунный бюст железного Феликса стоял?

– Ну, был... вроде... – неуверенно согласился Володя.

– Вроде в огороде – а я сам видел, что он теперь с отколотым носом. Так вот, когда ты выходил из кабинета, то так хлопнул казённой дверью, что Эдмундыч всей пролетарской злостью спикировал аккурат на любимую мозоль майора. Это уж мне напоследок Чугунов в сердцах ляпнул.

– Вот, блин, теперь он ещё один ядовитый зуб против меня наточит... – опечалился Володя, – кругом засада...

– Да ладно, – перетопчется гусь лапчатый, тоже мне Мегре районного разлива. – Ну, так вот: стою я пред ним в кабинете, как кролик перед удавом, и не знаю, что и как лучше соврать, чтоб тебя не подставить случайно – ведь я ж ни сном, ни духом, что с тобой на самом деле приключилось... В общем, он, собака, меня и так и сяк пытает, – но, печёнкой чую – всё в молоко, аж красней варёного рака стал, болезный, от злости.

– Спасибо, Серёга, я никогда в тебе не сомневался – ты настоящий друг, а что до моего так называемого дела, то, если честно, я и сам ни хрена не понимаю: что, когда и как это было, если вообще было, сплошной бред какой-то.

– Гм...а, мне, майор, сказал, что, дескать, ты по дороге с моей свадьбы поколотил немца какого-то... и, вроде, даже улики есть, – насторожился Серёга, внутренне готовый принять любую горькую правду, но кровь из носу помочь попавшему в беду верному товарищу.

– Да липа всё это. Вот сам, Серёга, смотри. Я от тебя ушёл с синяками где-то в два ночи и при тебе же вот тут же в комнате рядом с диваном очнулся спустя почти двое суток. Так?

– Факт! ты ещё всё чёрта какого-то поминал почти по матушке перед пробуждением, как сейчас помню, и весьма убедительно должен заметить, – подтвердил, слегка иронизируя, Крючков.

– Погоди, не смейся... и до чёрта дело дойдёт, – таинственно понизил голос Уклейкин до шёпота и чуть ощетинившись, огляделся по сторонам, – тут, похоже, Серёга, без него не обошлось...

– Брось, брат, что за ерунда! ты ж фактически учёный человек, какой к ляду чёрт и прочая метафизика, может ты, дружище, просто болен или ещё что... – разочарованно отреагировал Крючков, думая, что Володя всё-таки чего-то не договаривает или путается.

– Серёг, блин, ты – спросил, я – ответил! Хочешь слушать – слушай, нет – до свиданья, – у меня дел, как песка в пустыне, – в свою очередь обиделся на недоверие товарища Володя.

– Ладно, ладно, чего ты сразу в штыки... – безобидно огрызнулся Крючков.

– Только, смотри, Серёга, – это строго между нами... – подчеркнул Уклейкин.

– Могила... зуб даю, – и Серёга, зацепив ногтём большого пальца передний левый резец, известным среди подростков характерным жестом, очертил в воздухе что-то типа знака Зорро из одноимённого фильма, убедительно подтвердив данное клятвенное слово.

– Так вот, когда ты ко мне пришёл, уж не знаю с чего: то ли с тяжёлого похмелья после твоей свадьбы, то ли ещё с чего – перед самым пробужденьем во сне мне действительно привиделся чёрт, вернее, я его – не видел, но так явственно слышал, что показалось что он реальный. Опять-таки во сне, ведь иное состояние, я, как человек фактически учёный, говоря твоими словами, отмёл напрочь, – ну, и в пух и прах разругался с ним, то есть с чёртом. А после виртуальной перепалки – пока остановимся на этом термине – я, совершенно заслуженно и по делу, послал его туда, куда обыкновенно русский человек от всей души посылает всевозможных гнид, а он, гад, в свою очередь пригрозился, что, теперь, мол, мне крышка – и все неприятности, которые только возможны в мире – отныне мои.

–Ну!? – перебил Серёга друга, нетерпение, которого, к разворачивающемуся странному сюжету перевесило предвзятость и неверие, сложившееся поначалу.

– Ну, и понеслась, блин, жизнь по кочкам! Ты ушёл, а к вечеру Петрович, с почтового ящика приносит повестку к следователю Чугунову, которая оказывается отчего-то прошлогодней. Затем выясняется, что это просто опечатка, и я, естественно, не явился в срок на допрос. Но в связи с этим, как ком с горы, вдруг, наезжает участковый и чудом меня не упекает на пятнадцать суток – спасибо дяде Васе – выручил. А когда через сутки я являюсь в кабинет майора, то он мне выкатывает обвинение от какого-то Карла, которого я, возвращаясь ночью от тебя, как бы ударил своим мобильным по его лысой голове! И при этом на телефоне будто бы мною сброшенном как улику в кустах на соседней улице обнаруживается его перхоть, а некий свидетель Копытов, любовавшийся в эту тёмную пору красотами Москвы, всё это видел и подтвердил! В итоге – мне повестка о не выезде из города и в скорости – суд. А я вот тебе, Серёга, крест даю, – ни черта не помню, как на автопилоте от тебя до себя на бреющем полёте дотащился, а что б ещё и такое – ни в жизнь. Ну, и как тебе, брат, такой расклад?!

– Да, извини, дружище, действительно жесть... – есть от чего тронуться...

– Ты это о чём?.. – как-то рассеяно переспросил Володя, целиком поглощенный злосчастными туманными воспоминаниями.

– Прости, не так выразился... – смутился Серёга, – Я имел в виду, что есть от чего голове кругом пойти...

В любой другой раз Уклейкин бы зацепился бы за подобный неприятный намёк пусть даже из уст лучшего друга, но сейчас, он фактически пропустил это мимо ушей, ибо, ему, было, совершенно необходимо выговорится, поделится с близким человеком горем, что бы стало хоть чуть-чуть легче. И лучшей отдушины, чем Серёга Крючков на тот момент времени во всей Вселенной не существовало.

– Вот и я про то... Так это ещё не всё... – выдохнул Уклейкин, безуспешно похлопав по карманам в поисках сигарет.

– Ну, не томи, Вовка, дальше-то что? – торопливо дал ему закурить Серёга.

– А дальше, – больше. Выхожу из милиции и прямиком к Лефортовскому парку дух перевести. Вдруг, у его центрального входа, как десантура с неба, – цыгане, которых, между прочим, я лет десять тут не встречал: шум, гам, "не погадать ли и вам" и прочий балаган. А через полчаса – бац! – обнаруживаю, что у меня ни паспорта, ни денег, ни часов...

– Конокрады блин! надо было сразу в милицию, – возмутился Крючков.

– Да погоди ты, какая милиция, я ж только от туда еле ноги унёс... ну, то есть только вышел, я имел в виду, и опять что ли в эти казематы: нет уж – дудки. Но это, Серёга, ерунда, главное, что паспорт с деньгами вскоре нашлись, я, оказывается, их выронил на скамейке в парке, когда пиджак снимал от жары.

– Да уж сегодня жжёт не по-детски, – согласился Крючков и словно бы в доказательство вынул из заднего кармана потёртых джинсов носовой платок и утёр им свой влажный от волнения и повышенной температуры лоб.

– Не перебивай. Так вот – хорошо, что мамаша с коляской их подобрала – она в парке рядом прогуливалась – и я с ней, спустя три часа буквально чудом встретился во дворе Сашки Подрываева, а то бы плюс ко всему – ещё и без документов остался.

– Да уж... без бумажки человек у нас... букашка, – философски согласился Крючков, но тут же спохватился, – а часы?..

– А часы пропали, прямо с руки... командирские, Петрович подарил... эх, до соплей обидно...

– Ну, это уж точно цыгане – к гадалке не ходи! – резюмировал грозно Серёга.

– Я тоже так думаю – она и подрезала, но и это, брат Серёга, всего лишь полбеды...

– Как это?! – совершенно искренне удивился Серёга, и даже насторожился, что случалось с ним редко.

– А так! Звоню я Сатановскому – это наш главный – с тем, что бы выпросить еще пару-тройку дней, что бы хоть синяки сошли, а он мне, как Гёте, блин, меж глаз наотмашь: а знаешь ли ты, мол, Володька, сукин сын, что по твою душу к нам в редакцию со скандалом чёрт приходил!?

– Как это?! – заклинило Серёгу, – не может быть – это типа... шутки что ли?

– Знаешь, Крючков, я теперь уже ни в чём не уверен, ...да только – этот чёрт, вроде как, предъявил паспорт, где черным по белому проштампована фамилия: Чёрт, а имя – Франц Карлович! Смекаешь, Серёга, – тот первый, который на меня заявление в милицию накатал, тоже Карлович, правда, Устин, но фамилия-то почти как у меня – Лейкин... – это ж форменный заговор какой-то...

– Да, дела... прям детектив какой-то психологический, – разинул от не притворного удивления Крючков, слипшийся рот и нервно вставил туда сигарету.

– Так я о чём тебе толкую – полнейшая, блин, засада. Дальше – больше. Карл I, ну то есть Лейкин, который телегу Чугунову накатал, требует с меня компенсацию в один миллион рублей за якобы понесённые им физические увечья и моральные страдания...

– Ни фига себе, губу раскатал, я, блин, банкам и то меньше должен!.. – опять оборвал возмущением Серёга друга.

– Вот-вот... – согласился с вопиющей несправедливостью Уклейкин и продолжил с негодованием выплёскивать из себя тяжёлые и мутные воды, загрязнённые необъяснимыми обстоятельствами последних дней:

– ...а Карл II, т.е. Чёрт, который к Сатановскому завалился вместе с адвокатом по фамилии Банкротов, – грозится всю редакцию по миру пустить, если я лично не напишу опровержение с извинением на свою статью, где по обыкновению, развенчал ряд мифов о Нострадамусе. Он, видите ли, согласно представленным документам ему чуть ли не прямой потомок и моя критика якобы причинила ему чудовищные нравственные страдания! Ну, что, скажешь, Крючков, хорош сюжетец?!..

– Бред какой-то... – только и выдавил из себя напрочь сбитый с толку Сергей, – разве такое может быть?..

– Всё-таки сомневаешься, а зря... этот, как ты говоришь, "бред" сейчас мне Наденька из редакции принесла, – пойдем, покажу... о, чёрт! – в пылу исповеди Володя совсем забыл о своём, оставленным в одиночестве, предмете тайной страсти и теперь не представлял, как из этого выпутываться. Однако, как это часто бывает в нашей жизни, всё устроилось само собой.

– Да верю я, верю, Вовка: просто всё это чрезвычайно странно и маловероятно, – попытался хоть как-то успокоить взволнованного друга Крючков, в том числе и уводом разговора в иную плоскость, – а Наденька... кто это?

– Э...это... – растерялся в конец Уклейкин, так и не решив, как поступить.

– Наденька – это я, Сергей, здравствуйте... – вновь белым лебедем выплыла она из прибранного гнёздышка Уклейкина в коммунальный коридор и протянула ему покрытую нежным бархатом загара руку.

– Ой, здравствуйте... – оторопел Серёга, не ожидавший, увидеть у лучшего друга столь красивую девушку и смущённо поцеловал её запястье. Володю при этом внутренне автоматически передёрнуло.

– Извините, мальчики, что я вмешиваюсь, но поскольку уж так получилось, что я невольно услышала твой действительно странный рассказ, Володенька, то, полагаю, что это, скорее всего, – обычные переутомление и нервы.

– Да, да...я, честно говоря, друзья, и сам склонялся к этой печальной версии, только... боялся себе признаться – все эти последние злоключения так измотали меня, что я, наверное, действительно болен... – грустно выдохнул Володя. Но на душе его стало, вдруг, светлее и покойнее от этого признания, ибо тяжесть мучительных сомнений разрядилась об сочувствие и участие самых близких ему людей на Земле.

– Володенька, даже если ты и болен, то это совершенно не опасно – уверяю тебя, – утешая, подошла она к нему вплотную и, взяв его ладонь, нежно погладила её, как испугавшегося котёнка. – У моей мамы есть старинная подруга, Ирина Олеговна – она великолепный врач-психотерапевт – и если б ты только знал сколько знаменитых писателей, артистов она привела в чувство, то не переживал бы так. И потом, ...ты должен всегда помнить, что с этого дня... – комок окончательно сформировавшейся любви подкатил к её тоненькому, как у молодой лани, горлу, и, не отводя, сияющих от проступающих слёз счастья, бирюзовых глаз от влажнеющих голубых глаз Уклейкина она дрогнувшим голоском, тихо добавила, – ...я не брошу тебя...

Сердце Володи, едва вновь не выскочило за физиологические пределы, отведённые для этого самой Природой, так как, от висков до пят, всю сущность его, Рождественской звонницей, пронзала столь долгожданная чудесная, радостная весть своеобразного Воскрешения: 'я не брошу тебя!', 'я не брошу тебя!', 'я не брошу тебя!'...

– И я, и я... тоже... – сами собой также тихо, словно птицы после зимы навстречу тёплому Солнцу весны спорхнули с уст его, возможно, самые важные и дорогие слова в жизни.

– Вот и отлично, обрадовалась она, – с трудом совладав с налетевшим бурей обжигающим волнением взаимной любви, которую уже было ничем не скрыть, – я сегодня же вечером с Ириной Олеговной созвонюсь, и завтра мы съездим в больницу...ты, Володенька, не против?..

– Конечно, конечно, да и Сатановский требовал медицинскую справку за мои вынужденные прогулы, – ни на миг, не отводя больше глаз с её волшебной красоты лица, ликовала Воскреснувшая к новой жизни душа Уклейкина, – я с тобой, милая, теперь хоть к чёрту на край Света!

– Нет уж: нам и своего Чёрта хватит, – чуть охладила она пыл Володи, обладая среди прочих привитых с детства положительных качеств ответственностью, памятуя о поручении главреда разобрать документы на немецком языке. – А на край Света... – почему бы и нет... – улыбнулась она так искренне, что со стороны могло показаться, что у неё в руках два авиабилета на мыс Доброй Надежды, остров Пасхи или ещё куда подальше.

Всё это время Крючков стоял, как вкопанный по самые провода телеграфный столб, разинув до не приличия рот и вытаращив очумелые зрачки, жадно улавливая каждый звук бессмертного диалога московских Ромео и Джульетты, в современной интерпретации. Будучи гораздо опытней Уклейкина в подобных вопросах, он тут же, безошибочно, словно своеобразный куратор сердец, про себя вынес абсолютно точный вердикт: 'это – любовь'.

С одной стороны он был несказанно рад за друга, что, наконец, и Володю поразила волшебная стрела Купидона, а не достаточно редкая и в основном пустая, очередная мимолётная шпилька, как правило, иногородней девицы, которая в Володе для себя искала скорее сугубо бытовую выгоду в виде московской прописки, чем искреннее, взаимное чувство. А с другой – было жаль того, что их, и без того, не частые, встречи 'по душам', теперь неминуемо станут заметно реже, чему неумолимо свидетельствовал его собственный, пусть пока и трёхдневный, опыт семейной жизни.

– Ну, милый, – взглянула на него Наденька, первой выйдя из завораживающего оцепенения, – а, где твой обещанный чай, на кухне? ведь мне ещё нужно претензию этого Чёрта разобрать, что б ты успел написать официальное извинение. – И вы, Сергей, присоединяйтесь за компанию.

– Да, да, там, конечно, – и Уклейкин, также выйдя из состояния заоблачного счастья, заглаживая пустяшную вину, широким жестом пригласил друзей пройти в коммунальный пищеблок, одновременно служащий любимым у русского народа местом самого плотного и откровенного общения на всевозможные темы, включая в первую очередь – запрещённые.

И чайная процессия, возглавляемая Воскресенской, тут же вереницей проследовала на кухню, где и разделилась на две неравные части. Наденька по-хозяйски сходу взялась за заваривание свежего 'Индийского', а, Володя, подобно прилежному пионеру, неустанно хлопотал вокруг неё; Крючков же, подойдя от нечего делать к огромному окну, внимательно прищурившись, с неподдельным интересом наблюдал режущую глаз непривычную нервическую суету жильцов.

– Слушай, брат, Уклейкин, а чего это все, словно скипидаром намазанные, носятся и шушукаются?

– А... так я вам ещё одну новость не сказал, пожалуй, это даже не новость, а настоящая 'бомба' и, кстати, не исключаю, что и тут без чертовщины не обошлось, хотя другого, скорее местечкового рода и порядка...

– Что... дом заминировали?! – попытался пошутить Крючков, нарочно скривив испуганную физиономию.

– Гм... можно и так сказать. В общем, наш дом признали аварийным... и всех расселяют в новые отдельные квартиры... – на удивление мрачно разъяснил ситуацию Володя.

– Ну!!! Поздравляю, дождались-таки! – аж подпрыгнул от искренней радости за друга Серёга.

– И я присоединяюсь к поздравлениям, Володенька... – солидаризировалась Воскресенская.

– Может, тогда по этому случаю, шампаньолы?! – я мигом сбегаю: сразу отметим новоселье и знакомство, а?! – весело подмигнул всем сразу Крючков.

– Эх, друзья... – рано радуетесь. И Уклейкин поведал всю трагическую подноготную принудительного выселения в Южное Бутово, включая решение несогласных с этим произволом властей жильцов организовать сопротивление посредством создания координирующего их действия народного штаба, в который его, оказав высокое доверие, выбрали всего три часа назад.

– Да, брат, ни понос, пардон, Надя, так золотуха... – зло подытожил текущее положение дел Крючков, с нестерпимой горечью понимая, что если не отстоять всем миром дом, то встречи с другом, отселённым за МКАД, могут фактически прекратиться.

– Так, говоришь, в 21:00 собрание? – решительно нахмурился Серёга.

– Да, – также решительно подтвердил Володя.

– Буду! – вбил финальный гвоздь Крючков. – А то, ишь, чинуши мордатые моду взяли – коренных москвичей из столицы вышвыривать: умоются, сволочи, я им, блин, устрою 17-й год! А сейчас, братцы, что бы вам не мешать разделываться с местными и прочими чертями – смотаюсь к себе, может чего эдакого и придумаю, да и супруге надо на глаза показаться от греха...

И Серёга, не прощаясь, по-английски, лишь чуть убавив громкость, но, не стесняясь особо в выражения, тем не менее, относительно тактично, вылетел разгневанной шрапнелью из тягостного напряжённого пространства, доживающей, возможно, последние дни старой московской коммуналки своего лучшего друга.