Текст книги "Метаморфозы Уклейкина или быть Добру!.. (СИ)"

Автор книги: Андрей Ильенков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Annotation

"Метаморфозы Уклейкина или быть Добру!.." – это сатирико-юмористический роман в жанре психологической трагикомедии. Как ёмкий чемодан заядлого путешественника, он плотно набит не только острыми и яркими эпизодами, но и небезынтересными философско-политическими рассуждениями о превратностях Бытия, что не только не даст скучать даже привередливому читателю, но и, надеемся, вынудит его – задуматься о себе, обществе и Мире.

Ильенков Андрей Юрьевич

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Ильенков Андрей Юрьевич

Метаморфозы Уклейкина или быть Добру!..

ЧАСТЬ I

ЧЕРТОВЩИНА

"Просите, и дано будет вам;

ищите, и найдете; стучите, и отворят вам;

ибо всякий просящий получает, и ищущий находит,

и стучащему отворят."(Матф.7:7,8)

Глава 1

Тело Вовы Уклейкина, неполных тридцати трёх лет человека, как от бессилия сброшенная на пол вдрызг замасленная телогрейка тракториста за ночь на 200% перевыполнившего месячный план, уже едва ли не сутки валялось почти убитым рядом с осиротевшим диваном и фактически не подавало хоть сколько-нибудь заметных признаков жизни. Лишь иногда оно, вдруг, импульсивно меняло положение в пространстве, издавало слабый, неопределённой тональности звук и снова замирало на часы, будто спутник, менявший геостационарную орбиту по сигналу с Земли из центра управления полётами.

Физиологические параметры в беспамятстве распластавшейся субстанции были обыкновенными для среднестатистического москвича начала XXI века за исключением разве что некоторой полноты, впрочем, впритык вписывающейся в разумные рамки тогдашней зауженной моды. Характер же, рухнувшей в бездну неведения, равномерно посапывающей разумной части вселенской материи, выделялся из обычного ряда рода человеческого разве что некоторой взбалмошностью и горячностью, что в итоге и являлось причиной периодически всплывающих из бездонных глубин провидения неприятностей на ухабистой дороге бытия. И, тем не менее, несмотря на это (будем откровенны: ведь в воспалённом жизненными неурядицами мозгу каждого из нас в той или иной степени нагло бесчинствуют, кажущиеся странными для стороннего наблюдателя 'тараканы'), Вова был добрым, хорошо воспитанным и весьма образованным человеком, что в целом уравновешивало импульсивные выбросы его эго. Правда, только до тех пор, пока кто-то или что-то вновь не выводили его из относительно гармоничного состояния умеренно-пассивного существования в окружающем пространства и некоего критического созерцании оного.

'Раз я есть и пусть пока безнадежно пытаюсь пробить своим ничтожно-крохотным серым веществом бесконечно-бетонную тайну всего сущего и не явного – значит Природе, создавшей всё и вся, включая в том числе и меня – так, стало быть, нужно. Точка! Какие бы второстепенные по своей сути обстоятельства не пытались бы убедить меня в обратном', – часто рассуждал он и тем успокаивал себя после очередной бытовой загогулины.

Не смотря на некую склонность к лености, Уклейкин был прилично начитан: удобный, вышеупомянутый диван, а главное – обширная библиотека, доставшаяся от рано умерших родителей, но успевших привить сыну любовь к знаниям – сему весьма поспособствовали. Этот факт с выгодной стороны выделял его среди внешне пёстрой, но в целом внутренне серой толпы сверстников того смутного времени, ну и как водится – раздражало самолюбие тех из них, чья завышенная самооценка зиждилась лишь на хлипких знаниях и что более прискорбно – на не желании посредством даже некоторого усердия их приумножить. Тогда вообще многие, если не сказать – большинство жителей страны или как тогда их вдруг начали называть не русскими, но – россиянами, старались по меткому выражению Великого князя Александра Невского: не быть, а слыть, что и приводило в итоге к массовому невежеству через подмену вечных ценностей – бренными, материальными.

Впрочем, вся информация – нужная и не нужная, обильно почерпнутая Володей из книг, была не достаточно систематизирована и размётана по закоулкам его сознания словно осенние листья после бури: от Библии до Маркса, от Блока до Петрарки. Но горе тому, кто выводил его из душевного равновесия некомпетентностью, очевидным ляпом и уж тем более откровенной ложью по обсуждаемому вопросу. Тогда по какой-то неизъяснимой причине, вдруг, все те знания, которые хаотично существовали в его мозгу, выстраивались в стройную логическую цепь, как патроны в пулемётную ленту и он с нескрываемым отвращением и злостью в прах "расстреливал" обезоруженного доказательными аргументами оппонента. А иногда в силу вышеупомянутых, относительно импульсивных свойств характера прикладывался к субъекту раздражения и физически – комплекция то весьма убедительная – от чего собственно в итоге и имел не иссякающие неприятности по жизни.

Тем временем кануло в лету ещё с полчаса земного времени. И, наконец, ближе к обеду, когда плоть Уклейкина начала в очередной раз менять ориентацию в пространстве комнаты в его потухшем сознании, как в электрическом тумблере, что-то щелкнуло, и он очнулся. Вернее сказать его организм попробовал вернуться к чувствам свойственным нормальному человеку при полном уме и здравии. Но первая попытка оказалась тщетной – глаза, как окна в мир – не открывались, будто наглухо были зачехлены чугунными ставнями, а плоть, словно чужая, предательски не подчинялась командам, поступавшим из неуверенно выходившего из почти комы мозга. Особенно невыносимо давило внутрь головы левое око и его окрестности, пышно и обильно расплывшиеся в виде сочного, переспелого кровоподтёка на четверть лица. Володя от физической невозможности увидеть свет Божий поначалу даже растерялся. И хотя подобное случалось с ним и ранее, ну может быть не в такой запущенной степени, усилием ещё не сломленной к жизни воли он мысленно ещё раз приказал всем составляющим своего организма привести себя в должный порядок.

Первым, как всегда, со второй попытки откликнулся мозг и принялся за титаническую работу. По заложенной самой природой специальной программе, не много очухавшись, он тут же дал соответствующие распоряжения нервным окончаниям, и еле шевелящиеся пальцы правой руки, неимоверными усилиями таки раздвинули менее припухшие, но почему-то ещё гуще, отливающие ядовито-сизым цветом веки противоположного правого глаза. Мутный, почти потухший зрачок Уклейкина полосонуло светом так же, как в страшной сече разъярённый казак наотмашь срубает шашкой от плеча до пят врага своего: молниеносно и окончательно; после чего дикая боль насквозь пронзив всю плоть жертвы, мгновенно и уже навсегда исчезала из разрубленной пополам плоти. В данном случае после резкого, секущего светового удара в раненый глаз боль также поначалу исчезла; но, увы, через секунду предательской возвратной волной – вновь накатила изнутри пусть и с меньшей, но размазанной уже на всю голову нудящей силой. Не дожидаясь соответствующей команды измученного мозга веки мгновенно схлопнулись, словно дубовые двери в парадном на которые навесили новые, только что смазанные несмываемым солидолом, упругие пружины.

И тут же живительные, крупные капли пота огромными, жирными мухами, не спешено, но уверенно, по-хозяйски, по знакомым, давно проторенным дорожкам, потекли с бледного лба Уклейкина, из висков, из-под волос и едва ли – не из глаз, столь варварски покалеченных пока неизвестными ему обстоятельствами вчерашнего дня. Со стороны даже могло показаться, что это слёзы – так всё перемешалось на измождённом лице его – возможно, так оно и было на самом деле – почём нам, грешным, знать.

Солоноватая, горькая влага в виде отхожих шлаков выделялась уже изо всех частей тела Уклейкина в такт набирающему сил и оборотов сердцу, навсегда унося вместе с собой из постепенно очищающегося организма, отравленные накануне, жестоким принятием на грудь букета заражённых в разной степени алкоголем напитков. Крайне медленно и робко, но главное, – последовательно начали воссоединяться едва не оборванные неизвестными событиями вчерашнего дня не зримые нити сущего, связывающие жизнь Володи с внешним миром. Ещё слабо понимая происходящее, всё существо его уже предвкушало ту неописуемую радость надежды очередного избавления от рукотворных мук через своеобразное воскрешение.

Итак. Получив через страдания и природную смекалку посредством подбитого необъяснимыми обстоятельствами прошлого зрака световой сигнал извне, мозг Вовы ещё более оживился и начал выстраивать простейшие причинно-следственные связи, чем, безусловно, обнадёжил впавшего в беспросветное уныние хозяина.

'Раз узрел свет, то, следовательно, – я вижу; если свет проистекает от солнца или лампочки, – пока не суть важно – то и Вселенная существует; если же смог проанализировать сие – значит – я не только живой, но и с ума ещё, похоже, не двинулся', – пытался успокоить он себя. 'Если, конечно, я не на том свете или в непролазном сне, что, по сути, пока одно и то же, правда, второе – предпочтительней', – тут же сомневалось заваленное трудноразрешимыми задачами все ещё ослабленное сознание его. 'Но как же, блин, гадко: во рту не меньше батальона кошек, наверное, нагадило; мною теперь хорошо тараканов морить – дыхнул на пруссаков, – и подметай угорелых кучками в совочек, пока не очухались', – неуклюже пытался Уклейкин взбодрится горькой шуткою. 'Ой! А кости-то как ломит, будто Мамай прошёлся: где же это меня так обласкали? – ни чего не помню', – тут же раздосадовался он своим трагическим состоянием, пытаясь безуспешно пошевелить затёкшими частями тела, но в ответ повсюду чувствуя лишь глухую, зудящую боль и встречая отчаянное сопротивление пока ещё неподконтрольных частей плоти. 'Интересно, есть ли в холодильнике хотя бы бутылка пива или Петрович, как всегда, без спроса одолжился?.. Если – нет, то – хана, – могу не дотянуть до магазина. Но если, Бог даст, – выживу, разнесу этого почётного пенсионера ко всем чертям. Господи, да когда же это всё кончится...'

Вова уже было начал, в связи с постепенным осознанием навалившегося на него из бездны неизвестности гнёта тяжелейшего похмелья, как всегда, предаваться критическим рассуждениям о своей несчастной судьбе и в сотый раз клясться, что впредь – он более не будет так издеваться над собою, как вдруг, – укололся пятой точкой обо что-то... Аромат раздавленной розы, словно едкий "нашатырь", удивительно быстро привёл в чувство, его едва не увядшую память.

'ЁКЛМН! Какая же я все-таки, чёрт меня подери, скотина!' – тут же внутренне громко разразился Уклейкин сам на себя уничижительной тирадой, вдруг пусть и отрывочно, но таки вспомнив, что с ним приключилось, со злостью и даже остервенением рефлекторно почёсывая ужаленную шипами благородного цветка, простите, задницу.

А вчера приключилось следующее. Будучи приглашённым своим лучшим другом Серёгой Крючковым на его свадьбу, под самый занавес, Уклейкин устроил форменный скандал в виде драки по стандартным на то основаниям. Ну, о чём обычно ведутся споры в тёплой русской компании на подобных праздничных мероприятиях, когда количество выпитого уже в разы превышает соответствующие смертельные нормы ВОЗ (Всемирной Организацией Здравоохранения)? Да, конечно же, – о вечных и, кажущиеся неразрешимыми в начале и вполне очевидными в конце бурного обсуждения вопросами: о жизни и смерти, о любви и ненависти, о Родине и её врагах, о Боге и Дьяволе – смысле бытия одним словом.

Опуская в целом интересные, но слишком уж объёмистые и порой не форматные подробности разразившегося под занавес свадьбы диспута о сути сущего и не явного, спонтанно переросшего в бурную потасовку между его участниками резюмируем: в конце – концов, какая свадьба без драки. Ну, с кем не бывает – главное, что все живы и относительно здоровы, если не считать ссадин, вывихов и синяков. Ведь традиция штука не простая: веками вынашивается и как настойка, во времени выстаиваясь, становится только крепче. Хороша ли она или плоха, кажется со стороны, – дело десятое, ибо, как говорится, на вкус да цвет – товарищей нет. Но не зря, видимо, мудрые пращуры наши завели уклад такой на свадьбах. Есть в нём, значится, скрытый от поверхностного, близорукого и осуждающего взгляда потаённый и важный смысл, коли, целый народ от поколения к поколению хранит и несёт его с собой из прошлого в будущее в течение столетий тернистого движения по спирали познания мира и своего совершенствования в нём.

'И какой же, чёрт поганый опять меня дёрнул ввязаться в этот бессмысленный спор о смысле жизни – вон даже сейчас: 'масло масленое' получается', – с отвращением воспоминая обрывки вчерашних нелицеприятных событий, продолжал корить себя Уклейкин, безуспешно пытаясь преодолеть гравитацию, что бы по удобнее присев на полу окончательно размять затёкшие конечности.

– Что значит какой?! Вы что ж, уважаемый, к нам так презрительно и обезличенно относитесь – меня, например, зовут Авов Никйелку, – вдруг, чётко, как гром среди ясного неба, услышал рядом с собой Владимир чей-то, как ему показалось, слащавый, но абсолютно уверенный в себе голос.

'Это что ещё за...абракадабра? Наклейка... какая-то... опять, что ли меня в сон бросило', – недоумённо и чуть настороженно подумал Вова.

– Это, Владимир Николаевич, – не сон, как вы изволили, выразится, а самая, что ни на есть реальность, но если вы в таком количестве будете и далее поглощать алкоголь, то белая горячка вам гарантирована раньше, чем осознание происходящего. И не 'наклейка', а Уклейкин наоборот.

'Стоп, стоп...это как в 'Зазеркалье' Кэрролла что ли?' – неожиданно быстро сориентировался жёстко стиснутый тисками непонимания воспалённый мозг Володи.

– Ну, слава Бо... ой! чур меня, чур, – извините, вырвалось: 'поздравляю' – имел я ввиду: начали таки соображать, – смущённо осёкся, но затем также твердо и уверенно продолжил неизвестный Уклейкину холодный голос. – Я, кстати, всегда, отдавал должное вашей проницательности: жаль, что способности свои так бездарно растачаете, а могли бы при известном усердии добиться куда большего, чем должность рядового корреспондента ведущего мизерную и сомнительную колонку в 'Вечерней газете' о, якобы, неизъяснимом.

'Позвольте, позвольте, вы, что же это мои мысли читаете: я же ещё и слова не проронил?' – удивившись, ещё более насторожился Володя, – и потом, какое вам дело: где и кем я работаю?..

– Ну, да... читаю мысли на расстоянии. А разве это криминал? В вашей же газетке, например, объявлений типа: 'угадываю выигрышные номера лотерей', 'восстанавливаю утраченный мозг' и прочей ахинеи – пруд пруди и никого в кутузку за это не сажают, даже напротив – народ в очереди стоит, дабы отдать 'целителям' свои кровные. Вы с похмелья молчите, как телёнок, а у меня времени в обрез, что бы ждать, когда вы соизволите привести себя в чувства свойственные нормальному, трезвому человеку; ну, а где и кем вы работаете – мне, если честно, – совершенно по барабану: так-с...– профессиональная привычка знать, так сказать, всю подноготную подопечного.

Володя всегда (и в целом – заслуженно) считал себя человеком достаточно разумным, почти практичным: отчего, не смотря на вышеупомянутые проблемы связанные исключительно с локальной необузданностью собственного характера, безошибочно обходил расставленные расплодившимися в неимоверном количестве жуликоватыми дельцами житейские капканы вроде всевозможных бесплатных лотерей, распродаж и т.п. Опора на здравый смысл, подкреплённая пусть и не плотно систематизированными, но обильными знаниями, почёрпнутые из родительской библиотеки позволяли ему почти всегда избегать бытовых пробоин с этой стороны бытия, в том числе и для и так бесконечно дырявого и тощего кошелька. И когда он что-то не понимал, то прежде чем принять решение или выразить своё мнение по тому или иному вопросу во главу угла ставился принцип отточенный народом веками на собственной шкуре: 'Семь раз отмерь – один раз отрежь'. Но сегодня от неожиданности и необычайности происходящего он, что называется: выпал в осадок, и начал медленно, как ему тогда показалось, сходить с ума...

'Да кто вы, чёрт меня задери, такой! Как сюда проникли?! И, наконец, по какому праву вы лезете в чужые мысли?! Я вот сейчас глаза открою, встану и покажу вам, где раки зимуют!' – попытался, было, возмутится на не известного, не званого и крайне самоуверенного гостя Уклейкин. Но наглухо слипшаяся за сутки молчания после свадебных изобилий глотка, лишь еле слышно, совершенно неразборчиво и безобидно рыкнула чем-то среднем между писком нечаянно раздавленного слоном мышонка и хрипом подавившегося огромной сосиской щенка.

– Как кто? Вы что же еще не поняли? – вновь искренне изумился незнакомый прохладный голос, – напрасно тогда я вас, Володенька, похвалил, напрасно... – И, умоляю, вас, на правах, хотя бы, гораздо как старшего... э... скажем... разумного существа: не стоит меня пугать какими-то там раками. Ибо, после вчерашней, развязанной вами же, на свадьбе друга драки даже без учёта смертельного количества выпитого – вам минимум пару дней отлёжаться надобно, а не кулачками размахивать; да и бесполезно это по отношению ко мне – в принципе. И потом, не всё ли вам равно: как я проник к вам в комнату, если именно вы меня и позвали? Для меня и нашего брата не возможного – нет, – как молотом по наковальне продолжал печатать каждый слог голос незнакомца. – Сначала приглашают, а потом чураются: что за люди пошли – прям, возьми и всё разжуй им: совсем думать разучились, – несколько раздражённо заключил он.

'Не несите чушь! Никого я не звал и загадки ваши разгадывать – не намерен! Оставьте меня в покое и немедленно покиньте комнату от греха подальше', – всё более раздражался Володя, в отчаянии сетуя про себя, что в действительности не может не только привстать, но даже и произнести членораздельно, в голос свой нарастающий по всему фронту возмущённый протест.

– Как же-с... не звали... – как бы передразнивая, немного обидчиво, но всё также уверенно и прохладно возразил голос, – сами же изволили чертыхаться почём зря – вот я и явился.

'Погодите..., погодите...', – вдруг, после секундной паузы, в течение которой, ошарашенный уже откровенным признанием незнакомца мозг Уклейкина лихорадочно анализировал смысл услышанного, и откровенно побаиваясь признаться самому себе о страшной разгадке, с еле скрываемым разочарованием, беззвучно выдавил из взмокшего от напряжения сознания: 'Вы, это...чёрт что ли?'

– Что ж: забираю свои слова, по поводу вашей не сообразительности обратно и позвольте ещё раз представиться: Авов Никйелку – по роду деятельности и, по сути – чёрт... и ваш, как бы это точнее, выразится... – куратор с тёмной стороны света что ли, ну или опекун, если вам так больше понравится!

'Час от часу не легче, – действительно пора завязывать... или уже поздно?.. Вот она – белая горячка, во всей, блин, красе – дожил, с чёртом лясы точу', – пытался ещё раз сам от себя безуспешно скрыть страшную догадку Володя от чего обескураженный организм его стал вновь обильно выделять пот, но уже на нервной, около истерической почве.

– Да не переживайте вы так раньше времени: я уже сказал, что недуг о котором вы так малодушно подумали про себя и страх которого пытаетесь безуспешно скрыть от меня может произойти, если только пить без меры продолжите. Так что свыкнитесь с тем, что всё это никакой не сон и не болезнь. И не тешьте себя напрасно бессмысленными иллюзорными надеждами, – словно доктор успокаивающе молвил голос, дав окончательно и бесповоротно понять Володе, что сделанный им вывод о том, что голос незнакомца исходит именно от некоего, пока невидимого им чёрта, носящего его имя наоборот.

'То есть, вы и вправду что ли чёрт?' – обречённо и скорее не произвольно вырвался из Уклейкина импульс вопрошающей мысли, падающий со скоростью света в бездну отчаянья и с бесконечно малой вероятностью, но, всё же каким-то чудом надеясь услышать отрицательный ответ.

– Нет в кривду! Опять двадцать пять! Не разочаровывайте меня снова, прям какой-то Фома не верующий, – послышались первые нотки раздражения в стальном голосе, весьма убедительно доказывающем, что он принадлежит именно чёрту. – С вами, русскими, совершенно невыносимо работать: вечно вы начинаете во всём сомневаться и копаться пока сами себя и окружающих не изведёте до полного изнеможения. То ли дело Европа, а ещё лучше – Америка – одна приятность дело иметь: лишних вопросов не задают, что не скажешь им, сразу верят, – продолжал он, добавив тембр упоительной мечтательности, словно вспоминал о лучших годах своей жизни... – Впрочем, ближе к делу, – тут же резко одёрнул голос сам себя по причине дефицита времени. – Так вот, Владимир Николаевич, поскольку, вы, чертыхались всю жизнь сверх меры, то я по роду своей деятельности и явился, дабы предупредить, что если и впредь будете этим злоупотреблять, то большие неприятности в самом ближайшем будущем вам гарантированы.

'То есть вы хотите сказать, что ко всякому сквернословящему человеку чёрт, что ль являться должен? В таком разе вы, наверное, с грузчиков и прапорщиков вообще никогда не слезаете?' – то ли от безысходности, то ли по причине, разом схлынувшего от него вдруг страха в связи постепенным выхода из оцепенения, съязвил, Вова. Он вновь вошёл в редкое, но весьма глубокое русло своего вспыльчивого характера, прорывавшегося в подобных ситуациях наружу мощным фонтанирующим гейзером.

– Во-первых, – я ничего и никому не должен. Во-вторых, – это вы, люди, решили, что чёрт – ругательное слово. Но, согласитесь, любезнейший Владимир Николаевич, что это лишь дело вкуса и привычки, ибо, стоит дать вам любое иное имя для хулы, – вы также будете поносить им всё и вся. И, наконец, – не ко всем мы являемся, а только к тем, кто перебрал опредёлённый лимит упоминания нас по любому поводу в строгом соответствии со своим социальным статусом. Последнее, кстати, сродни одному известному среди верующих Ему людей изречению: не поминай всуе Имя... далее я, надеюсь, вы, как человек начитанный и, не атеистический, – знаете, – жестко, как по стеклу железом, резанул голос.

'Ну, допустим, что всё, что вы мне тут нагородили, правда. Дальше то что?! Мне и так хреново, что хуже уж и некуда...', – несколько устало и вызывающе мысленно ответил Уклейкин.

– Опять 'допустим'! Да что же это такое! Всё! Больше в Россию, а тем более в Москву – ни хвостом, ни копытом: достали эти пьянствующие полу интеллигенты! – еще более раздражаясь, повышая чугунный голос, извергнул на Уклейкина поток искреннего возмущения фантомный чёрт. 'Этот вызов отработаю, а потом – шиш с маслом: начальству всё равно – оно вечное, а у меня нервы не железные', – уже про себя в расстройстве чувств добавил он. – Зря вы так, Володя, пренебрежительно к нам, чертям, в моём лице относитесь, мы ж не ангелы какие – и осерчать можем, ежели что не так, не по-нашему. Вы что ж думаете мне охота с вами тут нервы мотать, у меня, знаете ли, своих забот хватает. А насчёт 'хреново', как вы изволили выразиться, со всей ответственностью замечу, что хуже, чем есть, – уж поверьте мне – всегда есть куда худшее положение, – попытался было поставить на место постепенно приходящего в себя Уклейкина некто, назвавший себя чёртом.

Но было уже поздно. Вова, словно двигатель самого мощного в мире русского истребителя 'Су-35' завёлся с пол оборота и со свойственной ему прямотой, скоростью, неуязвимостью, безупречно маневрируя логикой, был неудержим и по-хорошему дерзок:

'Ну, так и убирались бы восвояси, к своей чертовой матери раз дел полно. Ещё пугает... – глюк похмельный... Я вот, блин, до сих пор не уверен – жив или мёртв, а ты уже весь мозг мой выел!'

– Ну, знаете ли, это переходит все разумные границы приличия. Мало того, что вы, даже не соизволили, извинится за то, что своим частым поминанием нас по поводу и без – вынудили меня, бросив всё, явиться согласно инструкции к вам же на разбор полётов для вынесения должного предупреждения, так и постоянно меня перебиваете и фактически хамите. Из чего я заключаю, что вы, батенька, ко всему ещё и не воспитаны, как следует! А ещё коренной москвич, корреспондент, писатель-неудачник – позор! Теперь я не удивлён тому, что вы в таком разе сочиняете у себя в газетке! А потом, главное, удивляются: от чего это культурный уровень населения упал ниже плинтуса... Мы, что с вами на брудершафт пили, что бы на 'ты' переходить?! Впрочем, изволь – может так до тебя, Вова, быстрее дойдет, во что ты можешь вляпаться, если сию минуту не захочешь по-хорошему договориться!..

'А по-хорошему, это как?! Душу, что ли заложить?! Читали, знаем: нас на мякине не проведёшь, тёртые калачи!' – ощетинившись, парировал нравоучительную реплику чёрта Уклейкин, вконец вымотанный полу телепатическим диалогом и минувшими сутками, твердо, про себя решив, как можно скорее прервать бессмысленную неопределённость своего положения и к тому же задетый за живое упоминанием о своей никчёмной работе в газете.

– Ну, всё! Моё терпение лопнуло! Значит так... Вова Уклейкин. Дабы впредь, ты, нас, чертей, лишний раз не поминал, – то будешь, как и все подобные тебе постоянно иметь в грядущем дополнительные по жизни проблемы со сто процентной вероятностью! И не прервётся чреда неудач твоих до тех пор, пока не осознаешь вину свою и не покаешься любому из нас в содеянном ругательстве. Можешь и заочно: лишний раз видеть тебя – много чести! И запомни, щелкопер: мы, черти, – не особливо гордые, но уважение к себе имеем, и считаться с этим заставим любого, а уж тебя, неврастеника, тем паче!..

– Да пошёл ты, к едрене фени! Дожили, блин! Мало того, что всякие залётные, да ещё, похоже, виртуальные чёрти угрожают, так они ещё и морали читают! – вдруг, впервые за сутки глухим и хриплым полу басом, с горем пополам прорезался Володин голос. – Тоже мне пророк рогатый, людей честных пугать вздумал. Сейчас я только глаза как-нибудь открою и покажу тебе, нечисть, где раки всё же зимуют! – уже близким к своему нормальному тембру голосом продолжал угрожать он голосу. – Господи! Да я ж крещённый! – вдруг осенило Уклейкина. – Ну, теперь точно вешайся бесовское отродье!!! – победоносно вскрикнул он, и вслепую, превозмогая боль, рукою окрестил место, из которого предположительно исходили угрозы.

'Ну, ну! Попомнишь ты ещё меня...', – последнее, что уловили слуховые рецепторы Вовы перед тем, когда он, наконец, вновь осознанно узрел свет Божий.

Но, со злостью и даже неким остервенением собрав в кулак остатки сил, естественным путём отвёрзши свои опухшие веки, пристально и гневно щурясь, с нескрываемым удивлением вместо предполагаемого и ненавистного чёрта, Вова разглядел сидящего напротив него за столом своего лучшего друга детства – Серёгу Крючкова, который с превеликим удовольствием неспешно потягивал свежее пиво и с пристрастием разбирал на косточки огромную астраханскую воблу.

Глава 2

– Ну, слава Богу, очнулся! Я тебя, мил дружок, битый час дожидаюсь! Ты чего же это, на звонки не отвечаешь, оглох что ли? Хорошо Петрович дома, а то и податься не куда: всех наших обзвонил – штабелями отлёживаются и никто не в курсе, – где ты, – чуть укоризненно, но искренне радуясь пробуждению друга, улыбнулся Серёга. – Ты чего мобильник посеял?

– Похоже...– печально огляделся Уклейкин, – чёрт его знает, куда я его девал... как теперь работать – у меня ж там все контакты...

– Ладно... не грусти, найдётся пропажа – не иголка, – утешал друга Крючков, с явным не терпением переходя к главной, по его мнению, теме. – Лучше скажи, Джордано Бруно из Лефортово: ты хоть помнишь, что вчера учудил на моей свадьбе...красавец! Где у тебя зеркало-то? Впрочем: ну его к дьяволу – лучше тебе себя не видеть...

– Да вроде помню... местами, – виновато буркнул Вова, одновременно озираясь по сторонам, будто ещё кого-то жадно искал взглядом, – извини, сорвался... ты ж знаешь – характер ни к чёрту, – нарочито отчётливо и с ударением на последнем слове пытался оправдаться Уклейкин.

– А я всегда говорил тебе, Володька, – закусывай и меньше спорь с молодёжью, сам же знаешь какие они нынче деревянные, одно слово – пепси-кольное поколение. Эх... знал бы ты, как потом Светкина мамаша меня пилила! И это в первый-то день брака! Что же потом-то будет? – теперь я понимаю, отчего столько анекдотов про тёщ. Одно утешает, что у них такие дочки-цветочки. Кстати, вот прими и вкушай: тут пирожки, салаты, бутерброды всякие: супружница моя собрала, – не без гордости заявил Крючков. – Говорит, мол, отнеси это всё бузотёру Уклейкину: пусть подкрепится, какой-никакой, а – твой лучший друг, кто ему сердечному ещё поможет, один одинёшенек. А я про себя молчу – хихикаю: "ему сейчас, болезному, пивка да чекушу, а не чай с ватрушкой". Вот по дороге и зацепил микстур соответствующих: глянь, натюрморт какой, – Петров-Водкин – отдыхает.

Действительно, на небольшом журнальном столике находчивый и верный друг полукругом расположил с десяток бутылок Жигулёвского, а внутри его, как стела, возвышалась запотевшая со слезой 0,7 литровая 'Завалинка' по бокам которой, как гордые, стройные и бесстрастные, караульные, стояли, преломляя собой свет в радужный спектр, две хрустальные 50-ти граммовые стопочки. Чуть ближе к переднему фронту столика, как бы замыкая стеклянную часть композиции, величаво и даже солидно, но также симметрично, разместилась пузатая пара полулитровых пивных кружек, одна из которых была на половину отпита автором сервировки. Обрамляла же всё это импровизированное произведение угарного андеграунда, вышеупомянутая и паровозиком разложенная, оставшаяся со свадьбы часть дорогой снеди. Наконец, венцом шедевра, явился янтарно-жёлтый лимончик, как штандарт, искусно прикреплённый надрезом к пробке 'Завалинки', невольно притягивающий своей вызывающей пестротой даже абсолютно равнодушный взгляд убеждённого трезвенника.

Вообще, Крючков ещё с детства любил устраивать разнообразные эффектные штуки и если вначале 'карьеры' он это делал нарочно, что бы привлечь к себе, таким образом, внимание окружающих, то со временем он настолько с этим свыкся, что практически любое будничное действо его непроизвольно становилось неким маленьким произведением 'искусства'.

– Нда... впечатляет, – впервые за сутки неловко улыбнулся Володя, глядя на журнальный столик и едва сдерживая мгновенно и обильно выделившуюся слюну, несмотря на пересохшее, как обезвоженный арык в пустыне, горло. – Ты, это...Серёга, прости меня, если, я там разбил чего или поломал: с гонорара верну, если Сатановский не задержит. Ну, и спасибо, конечно, что зашёл – ты настоящий друг... 'не то, что некоторые...', – подражая ослику Иа из чудесного советского мультфильма про Винни-Пуха, снова грустно буркнул Уклейкин.