Текст книги "Метаморфозы Уклейкина или быть Добру!.. (СИ)"

Автор книги: Андрей Ильенков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

– Ладно, – проехали, чуть смутился Крючков. – Все живы, здоровы и, слава Богу. А посуда... – да хрен с ней, как говорится, – на счастье. На то и свадьба – будет хоть что вспомнить. Давай-ка лучше, дружище, присаживайся и похмеляйся, а то на тебя смотреть больно.

Уклейкин, словно на выросших крыльях, не смотря на очевидные физические и душевные травмы и изрядный упадок сил, помятой бабочкой всё же относительно ловко вспорхнул к столу и в два огромных глотка опустошил бутылку прохладного "Жигулевского". И впервые за сутки, он тут же всем существом своим почувствовал блаженствующее облегчение, ибо буквально каждая клеточка его организма, получив, наконец, долгожданную толику необходимого вспоможения, впитав его, налилась энергией возрождения. Глаза Вовы, не смотря на известные физические препятствия, излучали ту редкую, ничем не поддельную радость вновь обретённого счастья бытия, что если бы, случайно оказавшийся рядом, фотограф запечатлел, сей ракурс, то оное произведение, несомненно, заняло бы достойнейшее место в мировой галерее искусств, как шедевр сурового реализма начала XXI века России.

Но, увы, человечество так никогда и не оценит по достоинству несостоявшийся уникальный снимок Уклейкина, как некий собирательный образ короткого, пусть отчасти и мнимого, счастья весомой части наших соотечественников всё чаще попадавших в затягивающую трясину житейских неприятностей в те непростые смутные времена перемен.

– Слушай, Вов, а ты это кого во сне так поносил, почти по матушке? – прервал затянувшуюся паузу Крючков.

– Да, я, откровенно говоря, и сам толком не понял, – вновь растерянно и напряжённо ответил Уклейкин, непроизвольно озираясь по сторонам, – ерунда какая-то снилась: представляешь, чёрт какой-то явился и давай мне морали читать да стращать за то, что я, мол, чертыхаюсь много.

– Что есть, то есть – это он, верно, подметил – есть за тобой такой грешок. А чёрт-то страшенный был или так себе... как, клоун ряженый, у Гоголя в 'Вечерах на хуторе...'? – попытался подзадорить друга Крючков.

– Да я его и не видел вовсе, но голос такой натуральный был: ну прям как... у тебя сейчас: ты их, что коллекционируешь – 'страшенных' или ещё каких?! – беззлобно фыркнул, Володя на друга, слегка обидевшись.

– Да будет тебе дуться. Уж и пошутить нельзя. С кем не бывает. Мне однажды, после Светкиного дня рождения – помнишь, когда люстру разбили, изображая пьяных Карлсонов, – вообще приснилось, что я в лотерее миллион выиграю. Да всё так явно привиделось, что на утро, не смотря на почти такое же как у тебя похмелье, побежал с дрожащими руками билеты покупать. Ладно бы ещё на свои бабки, так ещё у всех подряд денег занял... идиот, блин, малахольный! И, что ты думаешь?.. – пролетел как фанера над Парижем, даже рубля не выиграл: веришь ли, с месяц отойти не мог – аж трясло со злости на себя – до сих пор до соплей обидно: как последний дурак на какой-то сон повёлся... Так что с тех пор, во всякие знамения, якобы вещие сны и прочую ерунду – окончательно не верю и тебе не советую, плюнь и забудь, если не хочешь по собственной глупости иметь неприятности.

– Ишь ты, – занятно, хоть рассказ пиши, – снова непроизвольно, но абсолютно без тени насмешки и тепло улыбнулся Уклейкин поучительной истории товарища. – Гм... теперь понятно, отчего ты всю зиму как в воду опущенный ходил – стыдно, стало быть, было; мог бы и поделится горюшком – глядишь и полегчало бы – я ж тебе, Крючков, всё-таки друг, а не налоговый инспектор. Впрочем, после такого количества выпитого – всё что угодно приснится.

– Это точно... – тяжело вздохнул Серёга, с немым упрёком глядя на стоящие перед носом бутылки с алкоголем. – Кстати, – впрочем, тут же оживился он, – знаешь, сколько мы вчера на свадьбе осушили? – очумеешь! Я специально прикинул с утра от нечего делать. Так вот: если брать только водку, то, на всех включая баб по 1,5 (полтора) литра на нос вышло: во как гульнули!..

– Ну и чему тут, хвастаться, – вдруг нахмурился Уклейкин, – видишь в итоге, куда всё выливается, – вновь угрюмо и натужно выдавил он из себя печально-покаянные слова, стыдливо указывая перстом на свои полыхающие заливным багрянцем веки.

– Опять захандрил... – участливо забеспокоился Крючков, продолжая подбадривать Володю. – Зря, дружище, – на то и свадьба: вон у Петьки Лоханкина – вообще, как оказалось, челюсть треснула и то ничего – радуется, что, мол, могло быть и хуже – учись философскому взгляду на прозу жизни. Кстати, не твоя ли работа?

– Да брось ты, и так тошно... там такая куча мала была, что чёрт ногу сломит, я вон тоже, как видишь, что светофор отсвечиваю, – досадливо бросил Уклейкин, невольно вновь осмотревшись по углам комнаты.

– Ну, ладно, давай по стопочке, а то одним пивом реально здоровье не поправишь, да и через пол часика мне надо к дому двигать. Сам понимаешь: я теперь человек семейный – особо не загуляешь как прежде: как там говаривал старик Сент-Экзюпери: нет, мол, в мире совершенства... – как прав... лётчик... как прав...

Они выпили. Помолчали. Крючков закурил, глядя на друга как, опытный доктор, на несчастного пациента. А Вова, тем временем буквально всеми фибрами души, ощущал вторую живительную волну, накатившую на организм с новой, упругою целительной силой, которая тщательно вымывала из его внутренностей не тронутые свежим пивом остатки изгаженных токсикозом шлаков. Мозг Уклейкина ещё более взбодрился.

– Ну, как? Прижилось? – весело спросил Серёга, видя, как его товарищ на глазах преображался из раздавленного вчерашним катком обстоятельств субъекта во вполне узнаваемую человеческую особь.

– Не то слово, – бальзам. Спасибо тебе, дружище, ещё раз – выручил. А то я и не знал что делать: сам, видишь, еле двигаюсь, а если ещё и Петрович заначку из моего холодильника сцедил, то думал всё – каюк, до магазина не доползу.

– Не стоит благодарностей – ты меня больше выручал. Я ж тебе сто раз по гроб обязан. Помнишь, например, как в седьмом классе, когда за тиристорами для цветомузыки на свалку радиозавода лазили в Чертаново, меня хламом завалило, и ты до ночи меня выковыривал?!..

– Да уж угораздило тебя тогда по самое некуда: я уж думал, если, дотемна не успею, то придётся за помощью звать. А кого? – кругом ни души: один сторож и тот в хлам в будке валяется.

– А я то, как натерпелся, аж, пардон, чуть не обмочился со страху, едва не помер – хорошо не песком, а радио платами всякими бракованными засыпало, хоть колются и режутся, собаки, да всё ж воздух проходит.

Друзья вновь замолчали, ибо на каждого вдруг нахлынули, те яркие и светлые, более уже неповторимые, а потому никогда не забываемые воспоминания детства, которые каждый человек свято и бережно, как, едва ли, не самое дорогое в жизни, хранит до конца дней своих.

– Вот ведь, блин, жизнь была – ни забот, ни хлопот! – первым не выдержал пресс ностальгии Сергей. – Пионерлагерь, кружки, на деревню к бабушке, рыбалка, грибы, футбол до упада, казаки-разбойники... А сейчас: сидишь эдаким офисным планктонным дурнем с умным выражением лица, улыбаясь как китайский болванчик и втюхиваешь втридорога снобирующим лопоухим клиентам, то чего нормальный человек даром не возьмёт. А жизнь-то мимо проходит... Ты только, Вовка, вспомни, о чём мы мечтали: о покорении Арктики, Космоса, о великой русской культуре и истории, о прогрессе, о том, как мы скоро вырастим и приложим тогда все наши силы, знания и таланты на том, или ином поприще во благо родины и человечества... эх!..

– Ни трави, Крючков, душу – наливай лучше по второй, – зло рыкнул Уклейкин. – Ты думаешь, мне приятно писать всякую чушь о том, что, дескать, в кремлёвских подвалах, в очередной раз в неожиданно найденной библиотеке Ивана Грозного обнаружены откровения неизвестной любовницы Нострадамуса, в коих последняя предрекает очередной конец света в таком-то году и, встречать оный, дабы избежать неминуемых фатальных последствий надобно исключительно в максимально длинном красном шёлковом платье от Versace, с головы до пят, облившись французскими духами, в изумрудном ожерелье и золотом кулоне весом от 100 грамм; или, мол, где-то за Уралом, у деревни Михрюткино некоему деду Ипату Беспробудному в наглухо дремучем лесу вдруг повстречались невиданные ранее никем на Земле маленькие зелёные существа о четырёх конечностях и двух головах, и передали ему запечатанную сургучом бутыль с посланием всему человечеству, которую он со страху выпил и от чего собственно до сих пор светится днём, как люминесцентная лампочка, потеряв, через три дня навсегда дар речи.

– А что, правда? – притворно оживившись, глупо ляпнул Крючков, тут же сконфузившись, ибо мгновенно осознал, что невольно задел друга за живое.

– Кривда... не ёрничай, – тут же почувствовав неловкость друга, смягчил ответ Уклейкин. – Я ж, блин, тысячу раз тебе говорил, что подобные байки я вынужден сочинять, ибо ненасытному редактору нужны тиражи, а мне соответственно хоть какие-то гонорары, ибо, банально плоть свою нужно кормить, а я, как ты знаешь, кроме как писать ничего иного толком делать-то не умею. Да такой степени, блин, маразма мы доперестраивались в так называемый свободный рынок, что треклятые деньги стали смыслом и целью жизни подавляющего большинства людей! Так-таки нагнули банкстеры Россию ниц "золотому" тельцу – этому дьявольскому символу мерзкого, всё разлагающего стяжательства... Вот скажи мне, Серёга: какого спрашивается чёрта (в порыве нахлынувших чувств Уклейкин, уже не озирался по сторонам) мы заканчивали с отличием университеты?! Что бы как ты – стать безликим винтиком в чреде миллионов рядовых, серых, торгашей в посреднической конторе коих вместо заводов и НИИ развелось тьма тьмущая, расшаркивающихся пред первым встречным покупателем с рабской улыбочкой "чего, мол, изволите?"... Прости, брат, я не про тебя лично...

– Да ладно, чего уж там... так и есть... чуть не в пояс кланяемся клиентам, что б хоть что-нибудь купили, – с горечью, но без обиды на друга согласился Серёга.

– А я во что превратился?! – продолжал гневную по себе отповедь Уклейкин. – Если уж говорить на чистоту: продажный, жёлтый и жалкий журналюга, ведущий бессмысленную колонку в газете, которую, как правило, читают только выжившие из ума старухи и ещё не наживший оного молодой офисный планктон, жаждущий вышеупомянутых псевдо сенсаций, что бы было что, как бы обсудить на досуге вне скучных рабочих стен за бесконечным пивом, ибо, увы, ему ничего иного кроме денег и карьеры ради барышей, – не интересно в принципе; и я невольно отвлекая всех их от реальных, насущных проблем в стране и мире, в довесок скрыто, а зачастую – открыто, в наглую рекламирую всякую ерунду, за которую нам в итоге и платит заказчик сего бреда!.. "А ведь прав был давешний фантомный чёрт на мой счёт – что б ему икалось не переикалось", – вдруг, совершенно неожиданно сверкнула уничижительной молнией и мгновенно исчезла в потёмках метущейся души Уклейкина кране неприятная мысль.

– Факт, Владимир Николаевич, никаких обид, всё правильно ты жжёшь глаголом: хомутали нас, гниды, – не дёрнешься – тут же плетью по загривку схлопочешь! Знаешь, на мне, сколько кредитов висит?.. жуть... А ты думаешь, на что свадьбу отгрохали, мебель новую, ремонт в квартире? – хочется ведь, чтоб всё было как у людей, чтоб Светка горя не знала хотя бы в бытовом плане: в конце-то концов, – один раз живём... Но если, ты думаешь, что эти буржуи доморощенные меня с потрохами купили и кредитами в рабство заковали, то уверяю, брат – это не так: пусть не надеются – я им, бляха муха, за деньги сапоги лизать не стану – хрен им по сытой морде – не дождутся! – горячо подхватил завод товарища Крючков. Вот только расквитаюсь с долгами и всё: шиш им с маслом... хотя... кровушки моей, ироды, выпьют – к гадалке не ходи... видимо, – это неизбежная плата за нашу наивность и глупость...

И тут же не сговариваясь, они синхронно опрокинули, пузатые стопочки внутрь себя, дабы вначале остудить, а затем поднять градус внезапно разгоревшегося разговора за жизнь. Они снова, но уже гораздо мрачней помолчали. На сей раз, первым прервал тяжёлую паузу Уклейкин.

– А ведь у меня, Серый, давно роман задуман – никому не говорил – ты первый. Ничего, впрочем, эдакого. Но от души хочу пропесочить весь этот адский беспредел, куда мы вляпались, поверив в шикарный глянец модных буржуйских журналов и сверкающие ложным изобилием витрины Западного "рая", где, как оказалось, человек человеку не друг, товарищ и брат, а ненасытный серый волк, постоянно алчущий мяса своих же соплеменников, при этом трусливо спрятавшись за пустой дежурной улыбкой.

– Ну и что...написал?! не томи!? ...– уже по-настоящему возбудился, вскочив, как ужаленный дикой пчелой, от неожиданного откровения друга, Крючков.

– Да в том-то и дело что ничего...– сокрушённо ответил ещё более помрачневший Володя. – Я, блин, за два года даже трёх глав не написал! – то одно, то другое. Занимаешься всё какими-то второстепенными, пустыми делишками... Думаешь: 'потом', 'после', 'вот только чуть разгребу' и возьмёшься, наконец, за главное. Распыляешься эдак год за годом по мелочам: а к истинному, сокровенному, для чего, быть может, по Божьему провидению и рождён был на свет всё никак не приближаешься. Порой лежишь прокисшим студнем на диване и в тысячный раз мусолишь сюжет, диалоги, мысли, гиперболы и прочую атрибутику текста, а где-то в самой глубине рабской душонки червячок неуверенности, сомнений, и чуть ли не страха, всё точит, собака, и точит: как, мол, на это посмотрят – те, что возразят другие. И снова всё переносишь на потом и потом... А надобно, Серёга, писать правду, так как ты и только ты её понимаешь, ибо истина никому из смертных не ведома. А, правда, как известно, у каждого своя и настоящий писатель, как, впрочем, и обыкновенный честный человек, не должен боятся сторонних 'правильных' и соответствующие текущему моменту конъюнктурных 'мнений', если он искренен в своих пусть и пока тщетных попытках излить людям боль своего сердца от творящихся вокруг несправедливости и пороков; и, проанализировав причины происходящего, – докричаться, разбудить, предостеречь их о грядущих драматических последствиях, если всем миром мы не исправим ситуацию к лучшему, и изложение его основано на 'здравом смысле и жизненной опытности', как говаривал Булгаков устами Преображенского плюс, возможно, на некой толике интуиции и таланта... А я... как 'тварь дрожащая': в том смысле, что, имея не плохое образование, накопленные годами переживаний, размышлений чувства и мысли, и не исключаю, что даже и малую искорку дара Божьего – всё не решусь, возможно, на самое главное в своей по сути никчёмной жизни. Помнишь, у Шекспира ' ...так гибнут замыслы с размахом, вначале обещавшие успех, от бесконечных отлагательств...' – в яблочко, точнее и не скажешь...

Стыдно, брат, ох стыдно... и тяжело вот так пустырником существовать и чахнуть – хоть вой от тоски и безысходности... даже семьи не завёл, а ведь почти тридцать пять – почитай полжизни коту под хвост, если завтра как-нибудь коньки не отброшу после подобно давешнему самобичеванием чёртовым алкоголем. А более всего противно, Серёга, то, что, понимая причины и, не дай Бог, ужасные последствия нашего трагического настоящего – осознавать, что ты, лично ты, даже пальцем не пошевелил, что бы хоть на самую малость попытаться изменить этот скупленный под корень глобальными барыгами мир. Да что там – мир: в себе самом – ничего изменить не могу к лучшему, – на одном дыхании, словно давно заученный текст, исповедался Володя другу, как священнику; и в изнеможении плавно переходящем в облегчение, словно от сброшенного, наконец, в пропасть откровения, носимого на душе мучившего его совесть камня, откинулся на спинку стула.

Крючков, не смотря на то что, казалось, знал друга как облупленного ещё с детского сада, тем не менее, был до глубины души поражён его криком души. За долгие годы настоящей дружбы ими было переговорено бесчисленное количество тем, включая и эту, но в последнее время встречи становились реже и не такими длительными и откровенными как раньше. Может от этого Сергей, который всегда отдавал должное интеллекту друга и считал Володю, если не умнее себя, то образованней – уж точно, хотя мало практичным в обыденной жизни, поначалу даже не нашёлся что ответить и, осмысливая услышанное, взволновано закурил ещё одну сигарету взамен только что потушенной:

– ...Да уж прищучили нас, дружище, торгаши властвующие по всем фронтам: почти всё и всех скупили, суки, одни души остались, да и те разлагают до не возможности через дуроскоп и прочие продажные СМИ. Извини, брат, – это я не о тебе, разумеется. Нас-то им уже не околпачить: тёртые перцы – советское образование хоть и идеалогизировано изрядно было, но во всём остальном: от глубины до мозаичности познания – равных ему в мире до сих пор нет, и боюсь: ещё долго не будет. А молодёжь действительно жалко, нынче её так окучивают, что мама не горюй. Ещё двум-трём поколениям последние мозговые извилины выправят в бампер всякими ЕГЭ и пиши – пропало: вырастут такие же овощи одноклеточные как на Западе, смысл жизни которых – пожрать, поспать, пардон – трахнуться, обколоться и настучать на того, кто хоть на йоту попытается отойти от по сути тюремного шаблона их 'прогрессивного' общества. И что с этим делать, я, откровенно говоря, – не знаю. Обложили, флажками – рта не открыть, а если и откроешь, то кто услышит – все рупоры опять-таки на корню скуплены. Народ, которого низвели до электората – вон... даже словечко импортное воткнули – в подавляющей массе своей занят сведением концов с концами; и на протест и прозрение уже, наверное, нет у него сил, разве что так припрёт безнадёга к стене – что просто край. Одним словом: поколения романтиков сменяет поколения скучных прагматиков – стяжателей денежных знаков и пошлых зрелищ, – также, словно из гаубицы выпалил Серёга, полностью солидаризируясь с Уклейкиным.

Они вновь строго и даже зло помолчали, пряча глаза, друг от друга за мутнеющим стеклом пивных кружек, из которых рваными и нервными глотками, заливая вспыхнувший пожар внутреннего протеста, негодования и стыда. Отдышавшись, опять закурили. Крючков уже вновь было открыл рот, что бы развернуть мысль глубже, как, вдруг, чудесная по нежности, грусти и любви мелодия 'Миленький ты мой, возьми меня с собой...' хрустальной трелью начала распространилась по комнате из его мобильника, на дисплее которого светилось и подмигивало дорогое сердцу имя – 'СВЕТА', что и вынудило его отменить почти выстроенное предложение.

– Супруга... – вновь с некоторой гордостью от новости своего положения и с нескрываемым сожалением, что придётся прервать, столь острую и откровенную беседу, констатировал Крючков. – Извини, Володь... обещал ей, что не долго – вот ведь, блин, как не вовремя... – замялся он, разрываясь между двумя противоположными желаниями.

– Да, не грузись ты – иди уже, муженёк, раз обещал: и так со мной почитай полдня потерял: только не забудь передать Светлане Андреевне мою искреннюю благодарность – эх... редкой всё-таки чуткости по нынешним временам человек... Это я тебе как настоящий друг и некоторым образом горе-писатель говорю: не огорчай её, Серёга, по поводу и тем более – без оного, – искренне и корректно пожелал Крючкову на прощанье всего наилучшего Володя, где-то в самой глубине душе по белому завидуя тому, что безусловная умница и красавица Света Колокольцева выбрала Крючкова, а не его.

– Да ты что... я ж люблю её, как можно... – чистосердечно оправдывался и как бы клялся другу Сергей. – Просто не привычно как-то: ухаживал, ухаживал, а тут: бац – поженились и конец мечте: начались счастливые, и в том числе, как я предполагаю – суровые будни совместной жизни. Ну, всё, дружище, – давай хлопнем на ход ноги и я полечу, – заторопился Крючков, поглядывая на часы. – Давай, брат, в следующие выходные как-нибудь соберемся, только обязательно – хоть у меня, но желательно строго вдвоём: тёща не поймёт, а Светик – обидится, дескать, внимание ей не уделяем, – завёл ты меня сегодня до невозможности.

– Ладно, наливай уже и дуй к своей реализовавшейся мечте, женатик... потолкуем ещё, какие наши годы, – как-то заговорщицки одобрил сумбурные слова друга Володя.

– Ага! Сей момент. По граммульке и алес, – моментально откликнулся действием Серёга, спешно разливая пиво и водку. – Слушай, Вовка, а ты дашь хоть отрывки почитать? – меня аж распирает всего от любопытства...

– Допишу, тогда дам! – твёрдо отрезал Володя, решительно опрокинув очередную рюмку, и для пущей убедительности даже умудрился подмигнуть затёкшим глазом, несмотря на тут же вновь прорезавшуюся резкую боль.

– Не вопрос, договорились! – также жизнеутверждающе ответил Серёга и сияющей трассирующей пулей вылетел на встречу со своей официальной любовью.

Глава 3

Оставшись наедине с необузданным вихрем чувств и мыслей, Уклейкин попытался хоть как-то привести оные в подобие порядка и, скорее машинально, отхлёбывая изрядное количество пива, съел два бутерброда с красной рыбой даже несмотря на измордованный до невозможности аппетит известными обстоятельствами. Но минимально упорядочить размётанные бурной дискуссией эмоции, равно как и мало-мальски систематизировать хаотично шныряющие в разных плоскостях сознания мысли, – с первой попытки не получилось. И что бы хоть как-то сосредоточится он ещё раз выпил стопку водку, тут же залил её пивом, прикурил сигарету и что бы ничего больше не отвлекало уставился на небольшой портрет Достоевского, висевшего над столиком в ряду между другими гениальными русскими писателями Толстым и Тургеневым: «Ничего, ничего Фёдор Михайлович» – сквозь непроницаемую бездну времени и пространства мысленно обратился он к любимому классику, как бы заверяя его в том, что обязательно исправит свою никчёмную жизнь и твёрдо встанет, наконец, на путь истинный и тем самым, всячески успокаивая себя: дескать это навалившаяся усталость и нервное перенапряжение никак не дают собраться и начать, пусть и тяжёлое, но единственно-спасительное движение по тернистой дороге избавления от трусости, лукавства и ложных ценностей к Воскрешению; мол, надо только вздремнуть немного и вот тогда, потом, после..."

Действительно, организм Уклейкина, получив первую необходимую помощь достаточно быстро вышел из едва ли не коматозного состояния и даже до известной степени взбодрился, но изначальный, свадебный алкогольный удар был настолько мощен, что Володя с трудом докурив в сигарету, вяло покинул "реанимационный" журнальный столик, сменив его на приятную упругость любимого с детства дивана. Но не смотря на вновь нахлынувшую усталость и некоторое притупление рассеянного сознания, бедная душа его хоть и с меньшим отчаяньем, но всё ещё продолжала клокотать, внося в физическое недомогание плоти ещё и дополнительную психологическую дисгармонию духа. Одним словом на душе было так гадко, что Володя даже в медленно угасающем сознании упрекал себя за бессмысленность и пустоту своего существования. Наконец, спасительная природа сжалилась над своим измученным творением и взяла своё по праву, начав его нежно окутывать в волшебные одеяла Морфея.

И Володя, аккуратно уложив на до миллиметра знакомом пространстве постели максимально удобно свою телесную оболочку, начал всем существом вкушать приятно зудящую сладость восстановительных сил посредством уже настоящего, после похмельного, целительного сна. Уже первые неявные туманные образы сновиденья, как первые кадры долгожданного фильма, начали мелькать согласно загадочному сценарию, написанному самим Творцом, как, вдруг, мочевой пузырь предательски прервал состояние великолепного небытия. Резкие позывы, знакомые большей части человечества, в особенности её сильной половине, и в первую очередь той её не малой толике, для которой пиво заменяет все остальные напитки за исключением более крепких, на практике означали одно их двух: или, собрав в кулак расслабленную волю, в сердцах смело плюнуть проклятой судьбе в издевательски смеющееся лицо, и отправится, как приличный человек, в ближайшее отхожее место, или, подобно стойкому оловянному солдатику, терпеливо и мучительно сносить все тяготы и лишения, карауля свой организм от произвольного мочеиспускания до невыносимого предела и через некоторое время всё равно оказаться там же, где и при первом варианте. Володя, будучи человеком относительно опытным, мужественно отверг последний, требующий титанических усилий, план развития событий и, вынужденно прервав уже начавшийся сон, решительно возмутившись, начал действовать по более мягкой, разумной и обкатанной веками "методике":

'Да что ж, блин, за чертовщина! Только улёгся по-человечески!' – зло про себя раздосадовался Вова и обречённо, словно под конвоем, с характерной случаю, меняющейся от каждого ужимистого шага гримасой, битым заключённым куце поковылял в туалет.

Спустя пару минут этап был героически преодолён, но к глубочайшему разочарованию Уклейкина изнуряющая дух и плоть 'экспедиция' провалилась: дверь в вожделенный клозет оказалась заперта изнутри. Характерный вышеупомянутому заведению запах, вперемешку с железобетонно узнаваемым прокисшим 'ароматом' советских папирос 'Север' со 100% вероятностью указывали, что отхожее место коммунальной квартиры было наглухо оккупировано не кем иным как пожилым соседом – Василием Петровичем Шуруповым, к слову, – ветераном Великой Отечественной войны и активным членом общественно-политического движения с лаконичным и ёмким названием: 'За Родину и Сталина!'.

– Ну, ё моё! – едва ли не взвыл от вновь нахлынувшей на мочевой пузырь рези Уклейкин и от осознания безвыходности текущего момента. – Петрович, вылетай быстрей, а то обмочусь!!!

– Потерпи малость, Володенька: диарея меня, собака, изгрызла всего...ох!.. ох! – раздалось в ответ за глухой дверью туалета. – Час уже как маюсь: траванулся, похоже, сардельками, мать их так... ах!.. ах! Как тошнотик мотаюсь с толчка на кровать и обратно... о!.. о! Вот видишь, Володька, чем простой народ нынче пичкают ироды... ы!.. ы!.. Совсем буржуи недобитые страх потеряли... и!.. и!.. Пропесочь ты этих гнид Христа ради в газете у себя... а!.. а!.. – отстреливался, словно из окружённого врагами окопа, из последних сил отрывистыми мольбами-очередями тяжело 'раненый' фронтовик, продукцией перешедшего за дарма из государственных в частные руки N-ского мясокомбината.

Описывать дальнейшее в силу скоротечности последовавших событий, да и пикантности ситуации не представляется никакой возможности. Но ради логической последовательности повествования заметим: что обе стороны внезапного конфуза обошлись относительно терпимыми потерями, и уже спустя четверть часа поправляли, пошатнувшиеся было нервы и здоровье, остатками не допитого в комнате Уклейкина, былое вожделенное желание сна и отдыха которого, вызванное вторично навалившейся усталостью, как туалетной водой смыло в вечность.

Шурупов деловито потягивал пиво и в силу старшинства, заслуженного в боях и по жизни авторитету, как всегда, нравоучительно и неспешно, явно растягивая удовольствие, повествовал:

– Это что... Ерунда, подумаешь – портки обмочил, – высохнут, – и опять гуляй. А на фронте бывало, фрицы так обложит, что головы не поднять... иной раз и под себя ходили: а куда, мать их так, деваться-то, – жить-то хочется...

– Знаю... – равнодушно ответил Вова, занятый каким-то своими мыслями.

– Да откуда тебе знать, сопляк!? Ты и в армии толком не служил: офицерские сборы после института – всё одни что пикник, – возмутился ветеран, задетый за живое, как ему казалось, не достаточным вниманием со стороны Уклейкина, впрочем, совершенно беззлобно.

– Читал я, да и ты, дядя Вася, уже сто раз об этом рассказывал... – без тени обиды ответил Володя, привыкший за долгие годы сосуществования в коммуналке к подобным нравоучениям.

– А ты ещё раз послушай... читал, видите ли, он. Нас, фронтовиков, на пересчёт осталось – отомрём и хана: перепишут умники перестроечные историю, всё, псы, переврут, – и мы же ещё крайними останемся. Да чего там завтра! – они уже сейчас, иуды, клевещут, что, мол, СССР да Сталин во всём виноваты!.. и это, Вова, при ещё живых-то свидетелях! Зла на бесов продажных не хватает! – словно, праведно уничтожающим фашистских агрессоров залпом возмездия легендарной "Катюши" с небес на грешную землю, обрушился Шурупов, будучи крайне недовольный текущей внутренней и внешней политикой государства.

– Да не переживай ты дядя Вася, – ничего у них не выйдет пока архивы и кинохроника существуют, – искренне сочувствуя фронтовику, пролившему свою кровь за Отечество и стыдливо уводя глаза, тактично пытался успокоить его Уклейкин.

– Вот именно... пока!.. да и кто эти архивы читает? А молодёжь акромя телевизора ничего не смотрит, а там, мать их так, бывает, такое показывают, что я уж пару раз ватным тапком чуть вдребезги кинескоп не расколотил! А вам всё до лампочки...Родину, блин, помоями поливают, а вы всё утираетесь и улыбаетесь, утираетесь и улыбаетесь! одни деньги на уме... Что ж за, прости Господи, сучье время настало!..

– Ну, а я-то тут причём, Василий Петрович, скажи на милость: сам видишь, в каких коммунальных хоромах обитаю, от аванса до гонорара впритык перебиваюсь, – вновь виновато и буднично, без огонька парировал справедливые упрёки Володя.

– То, что ты, Володенька, гол как сокол, говорит лишь о том, что ты ещё не целиком продался этим чертям, как твой дружок-собутыльник Серёга: видал я его давеча в торговом центре... – ходит по залу, как павлин ряженый, и важно кланяется всем подряд. Тьфу!.. смотреть тошно... Только не думай, что это тебя как-то оправдывает: именно такие как ты, своим трусливым молчанием и понукают власть к воровству и лжи. А той того и надо, что кругом бараны безмолвные растут, дабы стричь сподручней было, а вы уже тому рады, что не всех сразу, а через одного. А ещё в газете работает... – срамота!..

– Зря ты так, дядя Вася... ладно меня распекаешь – я уже по-соседски привык давно, а Серёгу-то за что? – всё-таки немного обиделся Уклейкин. – Он, что б ты знал, – сам в долгах как в шелках, и в отличие от некоторых,– единственный кто поинтересовался: жив я или помер... А всё что сейчас на столе это, между прочим, он лично три часа назад приволок и фактически с того света меня выдернул, несмотря на то, что только позавчера его свадьба была – вот это человечище, настоящий друг!

– Да?.. то-то я смотрю у тебя стол такой кучерявый: икра понимаешь, салатики всякие, рыбка, – удивился Шурупов, сменив гнев на милость, – я и не знал: ну, прости... А может тебе, Володенька, горяченького похлебать – я вчерась таких щец наварил – в миг на поправку пойдёшь.