Текст книги "Метаморфозы Уклейкина или быть Добру!.. (СИ)"

Автор книги: Андрей Ильенков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

– Гм... как ты, дядя Вася, глаголешь складно, – невольно улыбнулся Уклейкин, услышав из уст ветерана ныне модное среди молодёжи "зажигают", – ладно, может, и зайду к вам когда-нибудь...

– Вот и правильно, вот и молодец, давно пора! – словно ребёнок, искренне возрадовался Шурупов тому, что, наконец, уговорил Володю, пусть пока и формально, влиться, в, увы, немногочисленные и неумолимо стареющие ряды вышеупомянутого патриотического движения "За Родину и Сталина", согласно решению его актива о скорейшем омоложении кадров. – А сейчас, Володенька, – Шурупов боясь спугнуть удачу, словно дед внука, начал всячески его охаживать, – тебе перво-наперво надо готовься, милок, к завтрашнему визиту к следователю: помойся, побрейся, прогладься, синяки под глазами замажь, как следует: в общем, – прими нормальный человеческий вид. Сам ведь знаешь, – у нас всегда по одёжке встречают. И главное: запомни раз и навсегда, если хочешь избежать крупных неприятностей, даже если ты в чём-то и чувствуешь за собой вину – никогда сразу не сознавайся: не пред Господом каешься, мало ли чего: могли ведь и напутать что-нибудь – люди – не ангелы, в конце концов, или ещё чертовщина какая-нибудь приключилась – кто ж его знает. Далее: ни в коем разе не пререкайся со следователем и уж тем более не дерзи ему – это я уж тебе, как человек, познавший эту систему на собственной шкуре, говорю. В общем, не дрейфь, Володенька, ни раньше времени, ни тем более – после. Жизнь штука такая – никогда не знаешь, где тебя судьба лбом об стену приложит, а где соломку постелет. Так что в данном конкретном случае Володенька, – уже по военному, как генерал солдата перед битвой, продолжал наставлять Шурупов соседа, – лучше тактически, то бишь – намертво стиснув свои гордость и самолюбие в кулак, временно отступить, но в итоге – стратегически выиграть сражение, когда противник, в запале выпустив в тебя весь свой боезаряд, останется пред тобой обезоруженным.

Во всё время ценного инструктажа, детали которого Уклейкин пытался аккуратно складывать в ячейки своей памяти, до селе рассеянный от бурных перипетий вечера хаотично блуждающий взгляд его, вновь сфокусировался на исписанных за вдохновенные сутки лисах бумаги, и, Володя, словно ребенок потерявший конфету и вот-вот было готовый расплакаться, но тут же найдя её, мгновенно обрадовался, как чуть ранее Шурупов, хотя и по совершенно иной причине: он, возможно впервые в жизни, всем существом своим ощутил дуновение некой одновременно снизошедшей со всех сторон благодати, невидимая материя которой, чудотворным образом согревала сердце и проясняла разум, отчего ему стало, наконец, необыкновенно легко и он вновь улыбнулся, искренне поблагодарив Петровича:

– Спасибо, тебе, дядя Вася, за всё...

– Гм... спасибо не булькает, – взаимно улыбнулся Василий Петрович, непроизвольно уронив тут же заблестевшие глаза на остатки 'Завалинки' и целую бутылку пива, чудом уцелевших после вчерашнего.

– Ой. Извини, дядя Вася, что сам не догадался: бери на здоровье, я уж и смотреть в эту сторону не могу, все не приятности по жизни у меня от этого алкоголя, – с радостью передал он Шурупову предметы искушения.

– Вот! Это уже речи не мальчика, но мужа – уважаю, глядишь так постепенно и настоящим человеком станешь, – по-стариковски, ласково похвалил ветеран соседа.

– Будет тебе, – смутился Уклейкин, – лучше скажи – ты случайно, не видел мой сотовый – вторые сутки не могу найти... он же редакторский – меня Сатановский за него убьёт...

– Нет, Володенька, не видал. Ты его, небось, на свадьбе посеял или свистнул кто, забудь лучше: теперь уж не вернут, пиши – пропало, не то время, – опытно констатировал Василий Петрович, нежно забирая посуду и вежливо пятясь к двери. – Вот раньше другое дело. Помню, лет тридцать тому, играли как-то с мужиками в домино – дело обычное – мы в нашем дворе всегда по вечерам собирались после работы, что б малость развеется. Понятное дело – немного портвейшку с устатку – всё, как всегда: чин чином... ну, и чего-то разошлись на Хрущёве, мол, был культ личности или он его специально раздул, что б всех собак на Виссарионыча повесить: так почитай до ночи и проспорили – благо пятница была; и развезло меня, Володька, как пацана в зюзю – утром еле очухиваюсь прям как ты давеча, а лопатника – нет... ну думаю, всё кранты – потерял или подрезали... а там, блин, получка... И вдруг, ты только представь! стук в дверь и входит Кузьма Козявкин – дворник наш, в одной руке мой кошель, а в другой – авоська, а в ней – ты не поверишь – две бутылки "Памира" и говорит: "Ты, Петрович, меня извини, что я у тебя трёшницу без спроса одолжил, но как увидал, когда двор мёл, что твой бумажник со Сталиным под столом в пыли валяется так сразу и решил – не иначе гульнул вчерась наш фронтовик – надобно перво-наперво похмелить..." Вот какие, Володенька, прежде люди были: последнюю рубаху с себя сорвут, а чужую трудовую копейку не возьмут. Я ему тогда от всего сердца червонец подарил, когда мы портвейн прикончили... так-то...

– Занятно... теперь действительно такие поступки редкость, – ещё вежливей согласился Володя, терпеливо дожидаясь ухода соседа и стараясь не проронить лишнего слова, справедливо опасаясь, что Шурупов за него зацепится и расскажет очередную историю своей бурной жизни, коих у него было нескончаемое множество.

– Да, – вдруг остановился на пороге Шурупов, – а что это ты тут понаписал-то? – Неужто и в правду рассказ какой-нибудь или чего другое?

– Так... кое-какие записи... для себя... – неуклюже пытался скрыть смущение Уклейкин, – потом как-нибудь расскажу... возможно.

– Ну-ну...– хитро покивал головой дядя Вася, – если чего надо – стучись, не стесняйся, я один хрен толком не сплю – старость – не радость... эх-хе-хе... – пробормотал он, пересёкши, наконец, вместе с дырявыми тапочками порог комнаты, неспешно растворяясь в пространстве.

Оставшись один, Уклейкин, было вновь взялся за заветную гелиевою ручку и уже почти коснулся листа бумаги с прерванным вышеописанными событиями предложением, но случайно остановив взгляд на новой повестке с огромной свинцового, как его кровоподтёк, цвета печати, задумался и нервно закурил. Мысли его, потеряв, чудодейственным образом приобретённые свежесть и последовательность вновь спутались: ссора с участковым, а главное – неотвратимость явки к следователю по совершенно непонятному делу опять расшатали его едва обретённое душевное равновесие, а от вдохновения ни осталось и следа.

В голове его в очередной раз за короткий отрезок времени творилась форменная абракадабра. И всё-таки, пытаясь хоть как-нибудь проанализировать произошедшее, он в итоге поймал себя на крайне прискорбной мысли: ни угрозы участкового, ни даже возможные неприятности от предстоящего визита к следователю, ни пусть и фантомные, но всё-таки угрозы явившегося без приглашения в его сновидение чёрта, так не пугали, а вернее – не принижали его эго, как брошенная Петровичем вскользь и внешне безобидная фраза: 'кишка у него тонка, дух слабоват'. 'Неужели прав старик?' – словно от огромного медного колокола гулко разносившееся тяжёлое сомнение, взламывая перепонки самолюбия, больно пронзало его душу и сознание, отчего он вновь впал в уныние, но, которому, пожалуй, впервые со стороны его ныне воскрешающегося духа был дан пусть пока и слабый, но отпор, а не безвольное повиновение как случалось ранее в подобных случаях.

Но что же явилось той неосязаемой, спасительной нитью, удержавшей его и подобным ему людей от скатывания в безвозвратную бездну пошлости и ложных ценностей? Безусловно – одной из точек опоры были его родители. Повторимся чуть подробнее. Володя был поздним и единственным ребёнком семье, и когда – сначала отец, а через год и мать – волей рока покинули этот мир ("лихие" 90-е слепой, безжалостной перестроечной косой, прошлись по тому поколению, лишив его одновременно материальной основы и смысловых ориентиров жизни), он семнадцати лет отроду остался один на один с бесконечно огромной Вселенной; но, слава Богу, родители всё-таки успели воспитать его подобающем образом, что и явилось, в конечном счёте, спасительным кругом. Конечно, Володя не остался совсем один – дальние родственники всячески опекали его, школьные товарищи и учителя – помогали, а не безызвестный уже Василий Петрович Шурупов, будучи соседом по коммунальной квартире, а главное – крайне порядочным и совестливым человеком и вовсе стал ему чуть ли не дедом. (Но при всей благодарности к подобным людям за проявленные участие и не равнодушие к не своей судьбе они никогда не заменят той подлинной, на уровне инстинкта любви, которая неповторимым теплом пронзая души и сердца благоговейно исходит от родителей к детям и обратно до конца дней их.)

И Василий Петрович, говоря участковому о том, что Володя, несмотря на некоторую вспыльчивость характера почти всегда свойственную даже относительно молодым людям, в отличие от подавляющего большинства более молодых своих сверстников свято хранил и, как мог, руководствовался теми немногими, но цементирующими личность и общества библейские табу, благодаря которым во многом хрупкий человеческий мир ещё не превратился в свою противоположность, – ни на грамм не покривил душой.

Отец Володи – инженер-конструктор одного из закрытых НИИ – привил сыну понятия чести, уважения к себе и окружающим, честность и принципиальность, разумную твёрдость и последовательности в делах. Мама же – учитель русского языка средней школы, (в тайне и не безосновательно лелеявшая надежду о том, что сын обретёт успех и на литературном поприще) – как, впрочем, и абсолютное большинство матерей – усердно втолковывала ребёнку, что надо быть вежливым и мягким, стараться не впутываться в неприглядные истории, чтить старших и не прекословить им, и вообще быть крайне осторожным в жизни, так как, любая ошибка стоит очень дорого.

И, видимо, от того, что отец умер годом раньше супруги, а до этой трагедии – частые командировки отрывали его от семьи и не давали возможности плотнее общаться с сыном и, следовательно, мать вольно и невольно находилась гораздо чаще с Володенькой, – Уклейкин, в итоге, в некоторой большей степени впитал в себя её, женский взгляд на мир, нежели мужской – отца. Хотя, кто знает... что или кто подталкивает нас в роковую минуту к поступку или проступку, которые порой бесповоротно определяют всю дальнейшую судьбу, и исправить оную уже не представятся почти никакой возможности...

Таким образом, благодаря привитой родителями должной культуре поведения, – в целом, Уклейкин был достаточно осмотрителен и старался отдавать себя отчёт о последствиях своих поступков, прежде чем их совершить, за относительно редкими, сродни развязанной им драки на Серёгиной свадьбе исключениями.

Но сегодня, душа Володи истерзанная последними передрягами и постоянным внутренними пустотой и одиночеством, как и накануне, когда перед долгожданным творческим рассветом, всё более укреплялась в правильности сделанного тогда, возможно, единственно верного выбора, о сути и тем более деталях которого, её земной хозяин пока не знал ничего определённого, но уже подсознательно чувствовал, ведомый судьбой своей в непроницаемое будущее.

Так верно и в каждом из нас есть благодатная почва, из которой всегда взрастут семена любви и добродетели – надобно только изо дня в день, с рождения до последнего вздоха пропалывать её от сорняков...

Глава 5

Ровно в 8:30 утра московского времени среды 14 июня 2006 г. от Рождества Христова Уклейкин решительно пересёк порог Лефортовского ОВД и уверенным голосом, не без сарказма уточнив у дежурного куда именно ему «идти сдаваться», и как перегруженный товарняк, отдышавшись, остановился напротив кабинета ? 13, где на латунной табличке угрожающе черным цветом было отштамповано 'Ст. следователь Чугунов Х.З.'. Володя, специально прибыл на четверть часа ранее указанного в повестке времени, памятуя о конкретных угрозах участкового в связи с возможной не явкой или даже опозданием. Однако удивительней всего было престранное, новое для него состояние почти полного отсутствия подспудного страха наказания, которое в подобных ситуациях зачастую заранее парализует волю к сопротивлению большинства людей и до сегодняшнего дня высоковероятно также сковало бы и Уклейкина. Но сегодня, сегодня... всё было иначе. Это, казалось бы, обыденное, разумное решение и без вчерашних мудрых житейски инструкций Петровича о том, что, дескать, не стоит лишний раз дразнить гусей – зиждилось в большей мере на иной, если хотите, фундаментально переформатированной основе внутреннего мира Володи, ибо главное, что так укрепляло доселе неощущаемою им уверенность в себе было принятое им накануне окончательное решение: во что бы ни стало доказать и в первую очередь себе, что он не 'кишка тонка', а волевой, цельный и свободомыслящий человек, способный отстаивать свои и общественные интересы.

Стильные зеркальные чёрные очки, подаренные Серёгой, скрывающие тщательно запудренные, но всё же, предательски проступающие желтеющие синяки под глазами; строгий, отливающий глубокой ночью, дорогой отцовский костюм с идеально подобранным галстуком на фоне белоснежной рубашки и до блеска начищенные итальянские туфли – также внешне немало способствовали его решительному настрою. Со стороны, можно было даже подумать, что у дверей кабинета, стоит важный консул не самой маленькой африканской страны, в лоскуты законспирированный секретный агент всесильных и неуловимых спецслужб, ну или на худой конец что-то совершенно иное в этом роде. Володино лицо или, вернее сказать, та его часть, которая была не скрыта огромными тёмными очками, не выражало ровным счётом никаких эмоций, но, что в действительности творилось в душе его, и какой ценой ему давалась эта хорошо поставленная неприступная холодность – одному Богу было ведомо.

Очередные десять минут безвозвратным порожняком канули в бездне неисповедимых путей времени, и, тут же, в конце коридора показался щуплый человек в милицейской форме очень маленького роста, который почти строевым, чеканным шагом направил свои облаченные в яловые сапоги (он единственный носил их во всём управлении во все времена года) стопы к кабинету за номером 13, у которого в глубоком одиночестве стоял преобразившийся Уклейкин.

– Вы ко мне гражданин? – не смотря на чудесное, тихое утро, громыхнул майор, задрав вверх угловатую, как свёкла, голову и оценочно смерил Володю неприветливым хмурым взглядом.

– Возможно, если вы Чугунов З.П., – максимально спокойно и даже чуть развязано ответил Уклейкин, протянув повестку человеку в милицейской форме.

Юркий человек в майорских погонах сначала мельком пробежался по повестке, затем ещё раз, но уже гораздо пристальней прищурившись, словно в снайперский прицел, колко пробуравил пронзительным взглядом подателя документа; при этом на его тонкой, жилистой, как у змеи шее, которой неожиданно наступили на хвост, мгновенно вздулись и тут же вернулись в исходное положение мощные синие жилистые вены.

– Чугунов – это я, обождите здесь до вызова, – коротко и холодно ответил следователь, в секунду исчезнув за дверью.

Уклейкин для себя тут же отметил, что уже испытывает стойкую антипатию к совершенно не знакомому ему человеку, причём, как ему тогда показалась, – она была взаимной.

Ровно в 9:00 Чугунов резко открыл дверь, оглянулся по сторонам и кивком головы пригласил в кабинет Уклейкина. Игра нервов началась.

– Итак, гражданин, зовут меня – Харитоном Захаровичем Чугуновым, я назначен следователем по вашему делу, – сухо произнёс он дежурную фразу, исподлобья, как язвенник на редьку, снизу вверх глядя на Уклейкина.

– Владимир Николаевич Уклейкин, – подчёркнуто вежливо ответил Володя, и чуть задумавшись, с трудом выдавил из себя, как из засохшего тюбика зубную пасту, – очень приятно...

– Ничего приятного пока не нахожу: таких как вы у меня за день до взвода проходит, – начал традиционную артподготовку майор, непривыкший сюсюкаться даже с потенциальными нарушителями закона чья вина ещё не доказана, – предъявите паспорт и снимите очки – не на пляже.

– Пожалуйста, – невозмутимо исполнил всё Уклейкин, твёрдо помня инструктаж Петровича.

– Та-а-а-к!.. – оживился Чугунов, увидев болезненно-жёлтые кровоподтёки на лице подопечного, которые, как проталины весной, нехотя, но, всё же, безропотно повинуясь самой Природе, проступали сквозь толщу пудры и крема, – а что это у вас?!

– Как что, вы разве не видите? Обыкновенные синяки под глазами, – флегматично рёк Уклейкин и будь у него пилочка для ногтей, то он непременно воспользовался ей, дабы подчеркнуть свои уверенность и невиновность, что бы, ему не хотели при этом вменить.

– Наверное, скажите, поскользнулись не удачно, два раза? – съязвил следователь.

– А вот и неправда ваша: просто повздорил три дня назад на свадьбе у друга, дело-то житейское, со всяким ведь может случиться... – всё более, раздражая Чугунова спокойствием, так же ровно ответил Вова.

– Ну-ну... проверим, – буркнул майор, продолжая не торопясь разглядывать документы Уклейкина и показывая всем видом, что ни на йоту ему не верит.

– А позвольте, товарищ, наконец, узнать... в чем, собственно, дело? – всё же не утерпев, но, как бы, между прочим, спросил Володя, с показным интересом рассматривая немалого размера чугунный бюст Дзержинского, который в свою очередь, хитро прищурившись, зловеще разглядывал Уклейкина, как будто бы он – самый что ни на есть распоследний убивец на свете.

– Гражданин, здесь, вопросы задаю я, и только я – и вы не забывайте, где сейчас находитесь, – с удовольствием, словно бы караулил вопрос обвиняемого, отрезал майор. – Итак, – продолжал он, последовательно и тщательно выводя каждую букву записав в протокол день рождения, семейное положение, место регистрации, – где и кем работаете?

– В "Вечёрке", корреспондент, веду журналистские расследования... – Володя на секунду задумался, как бы по серьёзней себя представить, – ... секреты спецслужб, коррупция, бюрократизм, разгильдяйство и тому подобные крайне острые в нашем обществе темы...

После услышанного, на шее Прохор Захарыча, вновь мгновенно вздулись и испустили дух жилистые вены, а в слове 'корреспондент' в протоколе он сделал сразу три грамматические ошибки, что с ним доселе никогда не случалось; и, зло выбросив, испорченный формуляр в корзину, внутренне по чём зря проклиная нагловатого Уклейкина, принялся переписывать бумагу заново и после звенящей трёхминутной паузы продолжил следствие по как ему казалось простейшему делу:

– Значит так, гражданин, Уклейкин, – собрался Чугунов с мыслями, – на вас, заявление, поступило от некоего Лейкина Устина Карловича, в котором он обвиняет вас в нанесении ему тяжких телесных повреждений и о взыскании миллиона рублей компенсации за лечение и моральных ущерб.

– Сколько, сколько!? Миллион?! – всё-таки не сдержался Уклейкин, – тогда расстреляйте меня сразу... – Бред какой-то, кто вообще этот... как его... Лейкин ...Карлович?! Я знать его не знаю, ибо, первый раз слышу, – но, тут же, вновь взяв себя в руки, резко убавив фонтан нахлынувших вдруг справедливых эмоций негодования.

– Допускаю, но улики категорически против вас, – ядовито-слащаво ответил Чугунов, радостно почувствовав искреннее волнение журналиста, – возможно, вы не знали заявителя до трагического момента его избиения. – Но факты – упрямая вещь: по описанию потерпевшего, а также свидетеля Копытова Х.Х, случайно оказавшегося в два часа ночи рядом с местом происшествия и на основании сопоставления иных обстоятельств дела – именно вы и есть самый главный подозреваемый. Вот копии соответствующих документов – ознакомьтесь...

Володя клещом впился в казённые листы и через пару минут, с трудом подавив в себе возмущённое волнение, всё же несколько эмоционально парировал:

– Чушь полная!.. Во-первых: под это описание подходят, как минимум четверть москвичей мужского пола. Во – вторых: то, что якобы я сам несколько раз выкрикивал своё имя в ссоре, будучи, изрядно подшофе – ни о чём не говорит, ибо, откуда им знать, что я есть я, а не вы, к примеру – они документы мои видели что ли? Мало ли кто чего кричит – не всему же верить... Да и темно было, если вообще что-то было. Лично я ничего не помню после того как после свадьбы до дома включил автопилот и только через сутки Серёга еле разбудил меня – а до тех пор был брошен треклятым алкоголем в бездну беспробудного морфея, – попытался отшутиться Уклейкин.

'Складно упирается журналюга – ну-ну, сейчас я его дожму – вот тогда и поглядим, каков ты он на самом деле, клоун, блин, ряженый', – едва не роняя слюну на пол, как охотничья собака в предвкушении команды хозяина – 'ату его, ату!' на расслабленного самоуверенностью зайца.

– Алкоголь лишь усугубляет вашу вину, а не смягчает её – это, гражданин Уклейкин, азбука юриспруденции, – нравоучительно, в предчувствии главного удара заключил майор, и резко выдернув из-за спины какой-то предмет победоносно, словно флагом, начал размахивать им, – а! ну, что ты... то есть... вы на это скажите?!

И тут перед носом Уклейкина, как чёртик из табакерки, в целлофановом пакете появился, раскачивающийся нервным маятником, его телефон, (к слову, де юре принадлежащий редакции "Вечерней газеты") на задней крышке которого, с год назад, будучи в похмельной печали, он гвоздём прыгающими печатными буквами процарапал – 'женюсь!'; но совершенно непонятно отчего мобильник был треснувшим, грязным и даже будто бы помятым, несмотря на алюминиевый корпус.

– Ваш?! – специально вышел из-за стола Чугунов, что бы стать физически чуть выше Уклейкина и таким образом психологически еще более поддавливать подследственного.

– Не знаю, модель с виду похожа, но не факт, что мой телефон – таких по Москве тысячи, – без разрешения, вновь спрятал Вова глаза за непроницаемые очки, безусловно узнав свой до боли знакомый мобильник, и гордо распрямился на стуле так, что вновь сравнялся ростом со стоящим напротив его Чугуновым.

– Не отпирайтесь, гражданин Уклейкин, – бесполезно: в нём СИМ-карта зарегистрированная на ваше имя, – поднявшись на цыпочках, торжественно объявил майор, жестом победителя сунув под нос оппоненту копию выписки с его лицевого счёта, заверенную печатью провайдера.

– Ну, раз так – значит, может быть, и мой. Слава Богу, нашёлся! Третий день, как потерял: ведь работа стоит, а без него как без рук – контакты, агентура, ну вы понимаете... – хитро подмигнул Уклейкин, словно внештатный сотрудник спец органов. – Так что, искреннее вам, товарищ майор, спасибо от меня лично и всего коллектива газеты, что нашли телефон и позвольте... с благодарностью принять пропажу, – ответил Володя, изобразив на лице маску радости, и безапелляционно протянул руку к телефону, едва не похлопав по плечу, ошалевшего от вопиющей наглости Чугунова.

– Вы... вы... в своём уме!? – резко одёрнул он руку с телефоном за спину, – это же вещественное доказательство того, что именно им вы и нанесли увечья голове потерпевшего, – словно беспричинно стёгнутый нагайкой мерин, фыркнул Харитон Захарыч, совершенно не ожидавший такого бесцеремонного "признательного" ответа. – Прям детский сад какой-то: читайте внимательно официальные документы: страница третья, первый абзац снизу: "несмотря на отсутствие в связи с солидным возрастом на черепной коробке потерпевшего шевелюры как таковой, тем не менее, на корпусе телефона обнаружены частички его перхоти'.

– Гм... как это... на лысине перхоть? – уже в свою очередь, отбросив маску радости, недоумённо скривил физиономию Уклейкин.

– А вот так... – развёл руками следователь, как фокусник пред обалдевшей от непонимания публикой, – экспертиза врать не будет – это научный факт и точка!

– И что это доказывает? Может, он сам себе по башке настучал телефоном, который у меня же и украл?! – возмутился от чистого сердца Уклейкин, казавшимся ему очевидной несуразице, которая выставляется следствием за стопроцентное доказательство.

– Теоретически возможно, но практически – не вижу смысла, тем более заявитель согласно документам к нам приехал в бессрочную командировку из-за границы, – легко отбил очередную контратаку подозреваемого майор.

– А я почём знаю, какой тут смысл – может он сумасшедший! вы его сами-то видели? И потом, иностранцы все сплошь святые что ли и из другого теста слеплены? – шиш с маслом – такие же как и мы, даже хуже – сплошь лицемеры и ханжи, повидал я их в редакции... пачками, – напирал Володя, едва сдерживаясь от более крепких выражений.

– Потерпевшего лично я не видел, так как заявление от него принимал дежурный следователь, – сказал Чугунов, тут же раздосадовавшись про себя за то, что непроизвольно ответил Уклейкину, когда как лишь пять минут назад строго предупредил его что: "вопросы здесь задаю я, и только я'.

– Вот-вот, вы, похоже, и свидетеля в глаза не видели, как его чёрта – Копытов, кажется, – во!.. и фамилия подходящая... отлично работаете нечего сказать... – начал всё-таки заводится Уклейкин.

– Даже не надейтесь, подследственный: не далее как позавчера свидетель Копытов сидел ровно на вашем месте и дал подробнейшие письменные показания, – также не удержался Чугунов и с горяча, опять нарушил только что данное себе слово больше ни под каким соусом не отвечать на вопросы наглого журналиста. – И прекратите, наконец, ёрничать – не в у себя в газете, – добавил он.

– Я и не собирался ёрничать, – тут Уклейкин вдруг неожиданно вспомнил угрозы давешнего фантомного чёрта и чуть сбавил обороты, – а просто иносказательно утверждаю, что всё это, так называемое, дело – чистой воды липа и чудовищная мистификация...

– Бросьте, Владимир Николаевич, – это всё ваши больные фантазии, поверьте мне как опытному следователю, – также притормозил воинственный напор майор, – в том, извините, непотребном состоянии вы могли совершить всё что угодно: улики налицо, а алиби у вас нет. – Лучше сознайтесь – может вами скидка будет.

– Да какая, блин, скидка – вы что же, уважаемый (он вновь, как и давеча участковому, нарочито вежливой интонацией выделил это слово, в результате чего оно приобрело крайне негативную окраску), всё это всерьёз говорите?! Совершенно же очевидно, что это чертовщина какая-то и ничего более. Все ваши улики притянуты зауши и любой нормальный суд разнесёт их в пух и прах. И я вам не подопытный кролик, что б сносить издевательства, а независимый человек и журналист, и не потерплю безосновательных обвинений в свой адрес! Я... – всё же сорвался на оскорбительно-возмущённый голос Уклейкин.

– Я очень не люблю говорить дважды одно и тоже! – в ту же секунду весьма грубо оборвал Чугунов Володю, – но в виде исключения, для особенно грамотных (он реверансом также выделил интонацией это слово, развернув его смысловое наполнение в противоположную сторону) повторю: не забывайтесь, гражданин, где, по какому поводу тут находитесь и с кем разговариваете! – У нас перед законом все равны, к..ккор...ре...спан..д...дент..., тьфу ты чёрт, ...журналист ты или ещё кто! Не хотите сотрудничать со следствием: скатертью дорога – ваше право... только себе хуже сделайте. Одним словом, ознакомьтесь с протоколом и распишитесь в подписке о не выезде из Москвы, ждите уведомление о суде или о дополнительном следствии! – продолжил он, уже откровенно прожигая Уклейкина пылающими зрачками, сквозь стиснутые, как у попавшего в суровую песчаную бурю китайца гуталиновые ресницы.

Володя, неимоверным усилием воли зажав вырывающиеся вовне эмоций в кулак, сумел таки удержаться и не проронить ни слова в ответ; он внимательнейшим образом ознакомился с протоколом, подписал его, и максимально неспешно чуть раскачиваясь, как переполненная негодованием баржа, направился к двери, подчёркнуто не оглянувшись на следователя, но спинным мозгом ощущая ласковый и тёплый, словно оторвавшийся от Солнца гигантский протуберанец, взгляд покрасневшего майора.

Напряжение достигло апогея! – и оно по закону физики требовало молниеносного разряжения, что и случилось мгновением спустя. Уклейкин, выходя из кабинета, так хлопнул дверью, что Чугунов невольно вздрогнул (хотя, надо отдать должное, майор был не из робкого десятка) и совершенно случайно локтём задел бюст железного Феликса, который приняв дополнительное ускорение помноженное на силу притяжения Земли со всей революционной массой, безжалостно рухнул на его большой палец левой ноги сильно ушибленного неделю назад при допросе, чем и воскресил неудержимую тягу к новой жизни, почти забытую дикую боль. 'Посажу... гада!' – вновь прошипел придавленной змеёй Прохор Захарыч, лихорадочно и безуспешно снимая яловый сапог, ибо моментально распухшая конечность уже успела превысить и без того не детский 45-й размер оного.

Глава 6

Покинув таким курьёзным образом, серые стены милицейского участка Уклейкин с облегчением выдохнул из себя в лучезарный зарождающийся июньский день все едва сдерживаемые у следователя эмоции и тут же, вдохнув полной грудью ещё не загаженную бесконечным транспортным коллапсом исчезающую навсегда в прошлое утреннюю свежесть Москвы, направился, куда глаза глядят. Ровно через десять минут он придавленный неопределённостью навалившегося бытия стоял перед центральным входом в Лефортовский парк, раздумывая, куда податься дальше, а главное – что совсем произошедшим с ним за последние дни делать.

И хотя настроение его несколько улучшилось (ему показалось, что во всяком случае сегодня он сумел доказать себе что 'не кишка тонка') на душе всё ровно занудно и в несуразном количестве, словно сбежавшиеся со всего района на запах валерьянки, скребли кошки. Ему не давало покоя неприятное ощущение некоторой не честности разового, нарочно приукрашенного зеркальными очками и дорогим костюмом спектакля, разыгранного им перед внешне простоватым, хотя и с твёрдым характером следователем. Кроме того, подспудный, обдающий зудящим холодком подсознание страх перед грядущим, временно отступивший под напором решительности Уклейкина, вновь медленно, но неуклонно возвращался и начинал тоскливо ныть, как зарождающаяся зубная боль, а, в и без того несвежей от эмоциональных перегрузок голове его опять воцарился хаос от новых вскрывшихся неприятных обстоятельств престранного дела, который требовал от Володи не малых интеллектуальных усилий по принуждению оного к хотя бы минимальному удобоваримому порядку, для которых, в свою очередь требовалось сосредоточенность, уединённость и время – тенистые аллеи парка оказались как нельзя кстати.