Текст книги "Метаморфозы Уклейкина или быть Добру!.. (СИ)"

Автор книги: Андрей Ильенков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

– Нет, спасибо, что-то не хочется пока... – снова вяло ответил Уклейкин.

– Ну как знаешь – было бы предложено, – нарочито заботливо продолжал Шурупов, – так это ты на свадьбе фонарей нацеплял?

– Там... – буркнул Володя.

– Ерунда... Бывает... Я помню раз... в Подольском училище на танцах с местными так сцепились... – начал было в несчётный раз предаваться тёплым воспоминаниям бурной молодости Петрович, как Володя буднично оборвал его:

– Рассказывал уже...

– Да?.. извини, склероз, собака, всю мою былую могучую память изгрыз, ну тогда давай, что ли за дружка твоего Серёньку чокнемся, что б ему мир да любовь в семью.

Василий Петрович, традиционно довольно крякнул, но по некоторым признакам, как-то: прищуренный, словно прицеливающийся правый глаз, и ощетинившиеся, как перед штурмом Берлина, усы было понятно, что он ещё не до конца отстрелялся по своей наболевшей теме; однако, что бы, не казаться слишком назойливым, хитро продолжил разговор по неожиданно всплывшему вопросу:

– Кстати, и тебе, Володенька, пора жениться – мужик без семьи и детей, что дуб без корней: окатило ливнем сверху, дунуло бурей – сбоку... и нет тебя, – сгинул на веки семени не оставив.

– Ты сегодня, дядя Вася, прям философ... только где их взять-то, что б на всю жизнь – сам знаешь какие сейчас девицы – им только богатых и известных подавай...

–Таких стерв нам даром не надо, – согласился Шурупов, – только ты не тушуйся – не все же они разом ссучились и по кабакам шастают: ты походи по театрам, библиотекам там разным, в церковь, наконец, зайди: уж там-то, наверняка, сохранились нормальные девушки, как были у нас в Союзе.

– Легко сказать, сейчас и библиотек почти не осталось, да и в театрах видел я, как они в буфетах юбки задирают... – грустно заметил Володя.

– Вот-вот, – зло, сжав кулаки, как перед долгожданной атакой, вновь напирал Василий Петрович на соседа, – куда не кинь всюду клин – опять мы возвращаемся к политике. – И, что б уж закончить об этом сегодня: заруби себе, Володька, на носу – мы не для того кровь проливали, что б нынче барыги и жульё недобитое затаптывали светлую память героев и превращали Россию в базар и проходной двор, где всякая залётная сволочь будет нас учить что делать и как жить! В общем, наливай лучше ещё раз по краям – хоть в этом от тебя прок... коли один чёрт тебе всё до лампочки...

Уклейкин покорно, словно по безоговорочному приговору трибунала, с горочкой разлил "Заваленку" и они, молча, не глядя в глаза, друг друга, снова выпили.

Надобно заметить, что Володя, безусловно, разделял справедливый гнев искренне уважаемого им ветерана, хотя и с некоторыми малозначительными оговорками, так как частично успел застать эпоху развитого социализма позднего СССР и мог сравнивать её с текущей вакханалией дикого капитализма, поднявшего своё алчное, пиратское знамя с людоедским лозунгом: 'Все на продажу!' над почти руинами после перестроечной России. Кроме того Отец его, профессиональный военный, успел привить сыну искреннюю любовь к родной земле и уважение к великим подвигам пращуров. И, всякий раз, когда случались похожие разговоры, он не то чтобы возражал по существу реально наболевших в обществе проблемах, а скорее стыдясь и внутренне обвиняя себя за мягкотелую пассивность на фоне решительного и отважного фронтовика, который открыто и бесстрашно выражал всё что по этому поводу думает, лишь корректировал со своей точки зрения аргументированные доводы соседа.

Таким образом, искренне и без всякой задней мысли Уклейкин всегда поддерживал подобные разговоры, которые походили скорее на нравоучительные монологи Шурупова с редкими репликами внимательного и подкованного образованием слушателя, чему одинокий пенсионер был по-своему благодарен. Более того, за долгие годы вынужденного сожительства в коммунальной квартире соседи притёрлись, свыклись друг с другом, как едва ли не родные. Но сегодня... сегодня, что-то надломилось в Володином терпении или, точнее сказать, в затянувшемся самоустранении от даже минимальных попыток изменения в лучшую сторону самого себя, не говоря уже, о пусть и, кажущемся, ничтожным, но крайне необходимом для истинного гражданина влиянии на положения дел в его собственном Отечестве, в пику ограниченному безучастному созерцанию и кухонному, безобидному, а главное – безопасному пустому осуждению безобразий, творящихся в стране.

– Брось, дядя Вась, ну чего ты опять заводишься: ничего нам не до лампочки, как ты постоянно твердишь... Просто время такое: то, блин, одно, то – другое. И потом, я тебе тысячу раз говорил: эволюция рано или поздно всё расставит по своим местам как надо, – невольно заводился Уклейкин, не смотря на то, что был глубоко поражён своими чувствами и мыслями, налетевшими как рой диких ос, во время разговора с Серёгой.

– Да пока твоя эволюция всё ворье по столбам развешает, оно, Россию, не дай Бог, в гроб вгонит: революцию надо поднимать – и шабаш! – не чего с ними цацкаться, а то ишь – совсем, ироды, страх потеряли – Сталина на них нет! – вновь пошёл в традиционную контратаку на оппонента Василий Петрович.

– Опять двадцать пять! ...проходили уже – те же грабли выдут, только в профиль, – всё-таки вспыхнул Володя, торопливо отхлебнув пиво, видя, как оное безнадёжно ускоренным темпом убывает под натиском несгибаемого ничем ветерана.

– А ты на голос-то не бери! ишь... разошёлся, – слово ему не скажи – сразу в штыки, лучше слушай – может когда-нибудь и толк из тебя выйдет, – наседал на почти всегда тактичного соседа Шурупов. – Вот что ты в своей газетке пишешь, например, – это ж полная белиберда! Нет, что бы врезать правду-матку на всю Ивановскую, да так что бы распоследнюю сволочь до коликов пробрало: вот тогда другое дело – тут тебе и почёт, и уважение от нормального, простого народа! – ещё больше напирал на Володю, подогретый Василий Петрович.

'Гм... – грустно подумал Уклейкин, – что-то сегодня как сговорились – все моё 'творчество' в вечёрке попрекают', – вдруг, опять вспомнив неприятный разговор на повышенных тонах с давешним незваным фантомным или, возможно, не дай Бог, реальным чёртом:

– Да ты не хуже моего знаешь, Петрович, что редактор не пропустит, сам же говоришь, что всё куплено... только и остается, что писать всякую ерунду... жить надо на что-то...

– Вот-вот... я и говорю, моя хата с краю – ни чего не знаю, дают паёк и ладно, не поколение, а вырожденцы сплошные. Ты ж, блин, советское время ещё застал – лично же видел, что было и в какое дерьмо всё превратилось. Дальше же хуже только будет, если этот беспредел не остановить. А!!! – махнул с досады сосед очередную стопку, которую он незаметно сам себе налил, – чего я тебя, бесхребетной амёбе, говорю, похоже, кроме нас, стариков, уже некому встать на защиту Родины.

– Ну, вот опять ты на круг пошёл: повторюсь: и мне и многим из нашего поколения также не безразлична судьба страны – просто не всё так просто, как ты говоришь.

– Ну да... конечно: простого вам не понять, а в сложном – не разбираетесь!.. Удобная, блин, позиция, беспроигрышная, как у либеральных словоблудов – словно жиды извернутся наизнанку, но задницу свою со всех сторон завсегда прикроют. А мы ведь, Володя, с твоим отцом корешами были, царствие ему небесное... настоящий человек был, старой закалки, я ж ему пред смертью клялся, что если что – пригляжу за тобой, подскажу, помогу, когда надо... а ты...

– Эх! дядя Вася, ну чего ты мне душу изводишь – видишь же и так хреново... дай лучше закурить твоих термоядерных, а то чего-то я свои импортные уже не чувствую...

– Держи уже, бедолага, до пяток проберёт, сейчас такого табака и не найдёшь – сплошная химия кругом, от того и народ хлипкий пошёл, – начал великодушно угощать соседа Шурупов пожелтевшей папиросой из своего неиссякаемого запаса сформированного еще со времён последнего места сверх срочной службы под Нарьян-Маром. И вдруг вместе с папиросами "Север" из нагрудного кармана, словно сытая бабочка с обглоданного кочана капусты, выпорхнула зеленовато-бледная бумажка с ярким, синим пятном и медленно спланировала к его повидавшим виды тапочкам:

– Ба...! Глянь-ка! Экий я олух дырявый... тебе ж бумага казённая пришла – нынче из почтового ящика с "Красной звездой" вынул, да с этими сардельками ядовитыми, будь они не ладны, позабыл совсем, – немного виновато оправдывался Шурупов.

'Явится Гр. В.Н Уклейкину к 9:00 13 июня 2005 г. в Лефортовское ОВД г. Москвы для дачи показаний в связи заявлением гр. У.К. Лейкина о нанесении последнему физических и моральных увечий. Майор юстиции, следователь Чугунов Х.З.' – чётко и однозначно гласила казённая бумага.

– Ничего не понимаю, а сегодня, какое? – ошарашено пробуравил вопросом Вова соседа, лихорадочно оглядываясь по сторонам и вновь невольно покрываясь нервной испариной.

– Так с утра 12-е было... понедельник, – участливо ко вновь открывшимся обстоятельствам судьбы озадаченного соседа откликнулся дядя Вася. – А ну-ка дай сюда, – деловито продолжил он. – Тэк-с... бумага, казённая и печать вроде настоящая, не смазанная и адрес верный – до боли знакомые казематы, нас ветеранов туда не раз с митингов, словно шпану дворовую, на допросы свозили, – как бывалый сыщик понюхал он повестку. – Гиблое место, – зло добавил Шурупов.

– Погоди, погоди, а я то здесь причём, – всё более волнуясь, накалялся Володя, – я этого Лейкина – знать не знаю, и ведать – не ведаю...

– Да не дрейфь ты Вова раньше времени, если б реально было б за тобой что, то не бумагой бы вызывали, а наряд приехал: мухой скрутили бы и в околоток. Скорее всего, набедокурил чего по пьянке, да и забыл – дело житейское. С этого дела чего только не бывает: я по молодости однажды так надрался, что забыл даже имя своё. Представляешь, какая засада?.. Правда, в вытрезвителе напомнили так, что с тех пор свою норму чту, как отче наш. Давай-ка лучше, Володенька, ещё по стопочке: уж больно стол у тебя знатно накрыт – слюну так и вышибает зараза из глотки. Ну! За Победу Правды над кривдой!

Володя машинально выпил. Однако, и без того вдрызг подорванное вышеизложенными обстоятельствами равновесие души, было окончательно втоптано в беспросветное днище хаоса извещением от следователя. В голове его случился полный переполох. Он искренне не помнил и даже не догадывался, какой его проступок мог послужить причиной вызова в милицию. Также подсознательно раздражали инициалы и фамилия 'потерпевшего', подозрительным образом складывающиеся в его собственную фамилию: Уклейкин. А явится же именно завтра, а хотя бы не спустя два-три дня на допрос в известном состоянии, представлялось ему крайне тяжёлым – почти не возможным делом. 'Завтра', 'завтра' – не выносимым свинцом начало капать на его воспалённый мозг пугающее неопределённостью будущее.

–Стоп! А какой сегодня год!? – не сдержавшись, выкрикнул он, когда в очередной раз, прожигая каждую запятую в повестке и, отчаявшись найти там скрытый смысл, взгляд его трепетно не заметался между четырёхзначной цифрой и почти аналогичной на стенном календаре, с фотографии которого, как всегда, загадочно улыбалась Мона Лиза неподражаемого Леонардо да Винчи.

– Знамо какой – шестой, а что? – выдержав паузу, ответил, Шурупов, вынужденный прерваться от усердного разделывания воблы на готовые к приятному употреблению лакомые составляющие.

– Так в повестке-то – 2005! – еще громче воскликнул Володя, уподобляясь Пифагору, выскочившему голышом из ванны и глаголющему на всю Элладу: 'Эврика!'

– Да тише ты, оглашенный, напугал! – возмущённо рёк, Василий Петрович в густые усы, которые из вздыбленных неизъяснимым образом сами сложились в аккуратно расчёсанные, одновременно уколов палец ребровой костью упругого леща.

– Так ведь это же всё меняет, дядя Вася! – не унимался, вновь, оживающий и даже немного розовеющий на глазах Уклейкин.

– Да не хрена это не меняет – секретарша тамошняя, лярва какая-нибудь, глазки строя, поди опечаталась – вот и вся твоя радость... или ты надеешься, что казённая бумага по Москве год в адрес шла? Хотя...сейчас и не такое случается в бардаке этом, – холодно окатил Шурупов весьма вероятным аргументом локальную радость соседа, отчаянно высасывая из проколотого пальца нечаянную боль.

– Не скажи... – тем не менее, облегчённо выдохнул Уклейкин. – Опечатка там у них или ещё чего – пока не суть важно, а повод не являться на допрос – вот он – почти победоносно тряс он повесткой, сам себя тем самым успокаивая. – Если даже и набузил я где-то, не дай Бог, конечно, хоть отлежусь день-два: а то, с таким видом как у меня сейчас после свадьбы, пожалуй, всех собак не пойманных повесят.

– Логично, – увесисто подытожил Дядя Вася, допив предпоследнюю бутылку пива, задумчиво глядя, на почти пустую ёмкость из-под водки. Он не без сожаления понимал, что дальше ничего интересного уже не произойдёт и неспешно, по-своему вежливо, ретировался, говоря дежурные фразы типа: 'пора', 'да и тебе выспаться надо', 'заходи, если что – помогу... советом', 'да и нечего уже... тут тебе самому на похмелье впритык'.

Оставшись вновь один, Уклейкин окончательно впал, в мгновенно сотканную морфеем метафизическую прострацию, где и почивал относительно спокойно до раннего утра. С одной стороны после вышеупомянутых точечных вливаний организм его существенно восстановился, хотя общая усталость лишь ненамного отступив, – продолжала давить невыносимым гнётом на измученную плоть, с другой же – странная казённая повестка с невнятной датой, как не выковыривающаяся заноза, зудела в нём и раздражала, также назойливо, как и не выходивший от чего-то даже из задремавшей памяти, давешний чёрт с его фантомными угрозами. Но боле всего тяготило Володю после разговоров с Серёгой и дядей Васей очередное для себя осознание собственной никчемности. Душа его крайне извелась тем неприглядным обстоятельством, что он – Владимир Николаевич Уклейкин, – объёктивно обладая, весомым багажом знаний, культуры, приобретённых должным трудом и усердием, не без толики способностей, и, следовательно, имея относительно ясный и цельным взгляд на окружающий мир, – в лучшем случае уподобляется Пушкинскому кощею "чахнущему на "злате", а – в худшем... В худшем случае – он даже для себя боялся сформулировать, то кем он фактически является, бездарно расточив 35– лет своей пустой жизни. Постепенно и слабо пробивающееся сквозь дрёму очередное самобичевание его, рассеялось в бесконечном пространстве сна, как светлячок надежды в непролазном тумане.

В калейдоскопе парализовавших организм сновидений, Уклейкину вразнобой мерещились динамические картинки, примерно следующего содержания: будто бы он, некой начитанной, "бесхребетной амёбой" ползает средь мириад других, погрязших в беспробудном невежестве, втайне осуждая их, но при этом ничего не предпринимая для приобщения соплеменников к свету знаний и культуры; то, вдруг, преобразившись в матёрого хряка с профессорскими очками, в огромном свинарнике, с украшенной траурными венками трибуны, вдохновенно повествует, наслаждающимся грязью братьям и сёстрам, лекцию о высоком предназначении личности для духовного развития общества и как в ответ они благодарно чавкают и хрюкают; или, наконец, обратившись путеводной звездой, он, рассекая тьму Вселенной, увлекает за собой к невиданному, за несчётными горизонтами тридевятому будущему счастью, всё самое лучшее на Земле, одновременно в прах, испепеляя на веки вечные все грехи и пороки человечества.

Вышеперечисленные и иные, с трудом поддающиеся внятному описанию, фантастические сюжеты, явившиеся в сновидениях Уклейкину с умопомрачительным разнообразием, переплетались и затягивались в клубок казавшихся совершенно неразрешимых проблем. Даже во сне они наложили на всё его существо роковую печать неопределённой безысходности, которая и без того сдавливала его бытие в явном мире. Но где-то в самых укромных уголках его души, истерзанной, но, слава Богу, ещё не изгаженной всё разъедающей пошлостью окружающего социума, в массе своей сбитого с пути творческого созидания привнесёнными ложными материальными ценностями, было принято, возможно, самое важное в жизни решение, которое она так долго и мучительно, но с неистребимой надеждой вынашивала в себе, как одинокая мать – единственное данное ей Провидением вожделенное дитя...

Глава 4

Очнувшись, едва ли не с первыми лучами солнца, Уклейкин, совершенно неожиданно для себя, всем сердцем почувствовал крайне редко посещавшие его в последние годы раскованность и страстное желание творить и быть востребованным. Несмотря на известные и ещё далеко не решённые проблемы с пошатнувшимся накануне здоровьем, он, тем не менее, достаточно резко отверг тёплую негу дивана и, сдвинув на край столика вчерашний обветшавший натюрморт, с трепетом достал из ящика свою уже заметно пожелтевшую рукопись, о которой в порыве чувств рассказал Крючкову.

Его вдруг начали обуревать те неповторимые ощущения знакомые всякому человеку, который благодаря снизошедшему на него с небес вдохновению начинает творить нечто большее, чем письмо к другу или будничную заметку в личном дневнике. Аккуратно разложив помятые листы сокровенного, Володя начал их жадно перечитывать, по сути, зная наизусть. Пробежавшись дважды по тексту, он, наконец, достал из ещё большей глубины того же ящика стола специально прибереженную для подобного случая чёрную гелиевую ручку, и, как в начинающийся шторм, начал сначала медленно, а затем – всё чаще и мощнее выплёскивать на листы-берега всё то, что держал в себе долгие годы раздумий и сомнений. Буквы сами собой выстраивались в слова, которые затем чудесным образом образовывали ясные без лишней шелухи предложения, синтезирующие в конечном итоге отшлифованный до блеска стройный и выверенный, как грани алмаза, текст мыслей и переживаний автора.

Уклейкин был настолько поглощен работой, что не заметил, как безмятежное, чистое солнечное утро уже давно обратилось в багровеющий от надвигающейся грозы глубокий июньский вечер. Ни что не могло оторвать его от волшебного процесса превращения его внутреннего духовного мира в материальный, осязаемый текст, который на глазах становился бессмертным, памятуя о том что 'рукописи не горят'. Ни телесные раны, ни общая истощённость организма, ни даже стоявшая не початая бутылка пива, отражающая жалкие остатки 'Завалинки' – не смогли вырвать его из пленительных объятий вдохновения. И только лишь первый мощный разряд молнии, резко, словно пырнувший кромешную тьму луч безжалостного солнца, рассеял сумрак комнаты в купе с последующей громовой канонадой, до звона едва не разбившегося оконного стекла смогли на мгновение вывести его из состояния созидания нетленного. Но не успел он должным образом сориентироваться в происходящем и выйти из многочасового, непрерывного пребывания в некоторой нирване, как, вдруг, почти одновременно, – раздался звонок в квартиру, а спустя минуту – тревожный стук в дверь его комнаты. После чего, не дожидаясь ответа, она медленно отварилась со стороны общего коридора, и появилась взъерошенная голова Петровича, уста которой нарочито удивлённо, громко и отчётливо произнесли:

– Ах ты дома, Володенька?! А я думал – на работе... тихо что-то у тебя весь день, спал что ли?..

– Да нет...так...дела... – немного смущенно ответил он, загораживая собой груду мелко исписанной бумаги, – тебе чего-нибудь надо, дядя Вася, а то я действительно очень занят?

– Да мне собственно особо ничего... тут это...пришли к тебе, – и выразительной мимикой начал всячески подсказывать Уклейкину, что б тот вёл себя максимально сдержанней – благо Шурупов расположился таким образом, что быстроменяющуюся гримасу его лица мог видеть только Володя.

– Кто там?.. – робко спросил Уклейкин, мгновенно севшим голосом от неожиданно накатившегося к горлу комка подспудного волнения.

– Да ты, Вова, не тушуйся заранее. Это участковый наш, Семён Михайлович. Он даже пару раз у меня бывал на 9 Мая. Да и ты его видел, наверное. Повестку тебе принёс к следователю, – продолжал, как умел, успокаивать соседа Василий Петрович, чувствуя его растерянность. – Гм...– замялся он, не зная чем заполнить звенящую паузу, став некой живой баррикадой, пусть и не надёжно, но временно разъединяющей неизбежное сближение противоположных сторон потенциального конфликта. – А ведь говорил я тебе вчера, что это какая-нибудь машинистка смазливая опечаталась, – всё-таки не сдержался он и таки перешёл на привычную назидательную тональность, подзаряжаясь, как ветхий аккумулятор, новыми событиями и одновременно наполняя расширяющийся вакуум напряжения хоть какой-то логикой.

– Да какая к чёрту лысому машинистка... я вообще не понимаю, о чём идёт речь, – тут 100 процентов явная ошибка, а не опечатка, – фыркнул, раздражаясь, Уклейкин.

– Не скажи, Володенька... Ох, не скажи... Органы просто так на ночь глядя, да ещё в такую погоду просто так не придут – ты посмотри только что за окном-то творится – жуть сплошная, стихия, мать её так и эдак, – продолжал балансировать Шурупов. – Вот помню, стою я как-то в карауле под Смоленском в 41-м ночью, тьма такая, что ни зги не видно и, вдруг, бац – в секунду молнией полосонуло так, что ей-ей чуть не ослеп и тут же комиссар, как пятак из пыли выскочил, мол, что случилось: артобстрел или ещё что хуже?..

– Ну, понеслось... – чуть развязней, но всё также напряжённо ответил Уклейкин. – Ты, дядя Вася, ещё про Куликовскую битву расскажи. Говорю же – занят я сегодня, а ты будто нарочно в сотый раз про свои подвиги рассказываешь...

– А ты, Володя, лучше слушай, а не кочевряжься – в жизни пригодится. У меня ж опыту как у батальона, таких как ты – вникай, покуда я не помер, сам же потом спасибо скажешь, – войдя в утрамбованную годами коммунальную колею, начал было возбуждаться Шурупов.

– Э... граждане, позвольте мне всё-таки войти? – лужёным басом прервал диалог участковый, погонами почувствовавший, что оный грозит перерасти в бесконечную и бессмысленную перепалку, и в ту же секунду грузно переступил порог комнаты, так и не дождавшись утвердительного ответа её хозяина. – Так вы, стало быть, и есть гражданин Уклейкин Владимир Николаевич? – спросил лет пятидесяти капитан, слегка хмуря густые, давно не чесаные брови, аккуратно, словно старый торшер, переставив Василия Петровича с порога к рядом стоящему шкафу, тем самым освободив себе, наконец, дверной проход.

– Ну, я, Уклейкин, чем обязан? – с едва уловимым раздражением подтвердил Володя, внутренне ощетинившись и, скорее от растерянности, нежели умышленно, вызывающе присел на стул, закинув одну босую ногу на другую.

– А тем, что по повестке на допрос не являетесь, – ещё более нахмуривавшись, жёстко ответил габаритный участковый, профессионально уловив в интонации подопечного некое к себе пренебрежение.

– Это что ли, вы, имеете в виду? – продолжал, уже более осознано, ершиться Володя, победоносно взметнув над головой вчерашнюю повестку, словно учитель дневник с затёртой двойкой перед хлюпающим носом уличённого в этом проступке школьника. – Вы, уважаемый, (он специально нарочито слащавым тембром подчеркнул это слово так, что оно приобрело как бы противоположный смысл) на дату обратите внимание, прежде чем честного человека обвинять в неизвестно чём.

– Никто вас, гражданин, ни в чём не обвиняет, – всё также строго молвил участковый, параллельно тщательнейшим образом разглядывая повестку и, как вчера Шурупов, едва не попробовал её на зуб, и заметно раздосадованный, добавил: – Пока (он в свою очередь также нарочно выделил паузой это слово от чего, оно стало фактически угрозой) во всяком случае. – Так что не нервничайте. Моё дело маленькое – выяснить причину неявки гражданина и вручить ему новую повестку под роспись. Кстати, похоже, ты прав Василий Петрович, опечатка это, а иначе на крупные не приятности мог бы твой сосед нарваться: подделка государственных документов – это, сам понимаешь, реальная статья. Так что оставьте гражданин Уклейкин автограф и извольте завтра к 9:00 явится по указанному адресу, а у меня и без вас забот хватает.

– Ну! Я же говорил – опыт не пропьёшь, – с нескрываемой гордостью воскликнул Петрович, также зайдя глубже в комнату без приглашения за участковым и, как футбольный арбитр важно вышагивая от двери до журнального столика и обратно, с удивлением поглядывая на груду исписанной бумаги, недопитую водку и целую бутылку пива, а в те мгновения, когда участковый не мог видеть его лица – отчаянно жестикулировал Володе о том, что бы тот ни в коем случае не прекословил и уж тем паче – не хамил капитану.

– Ладно, чёрт с вами, давайте казённую бумагу. Только не стоит, товарищ капитан, неуклюже намекать и уж тем более угрожать всякими там дешёвыми словечками типа 'пока' и 'подделка'. Я человек свободный и свои права знаю, и вы мне не судья! – понесло, как дырявый баркас на скалы, Уклейкина. Он даже успел поймать себя на мысли, что, видимо, перегнул палку и в тысячный раз проклял свой проснувшийся не к месту дурной характер, но было поздно – относительно спокойный участковый тоже вышел из душевного равновесия:

– Нет, вы только погляди на него – где-то, очкарик, набедокурил и ещё же возмущается! Ну и сосед у тебя, Петрович. Прям правозащитник какой-то – слово ему, понимаешь, не скажи – сразу в штыки. Ишь цаца какая! И как это он мне раньше на карандаш не попался?!

– Не смейте обзываться, я на вас жалобу напишу за хамское поведение! – огрызнулся Вова и, как не пытался сдержаться, хоть и не громко, но отчётливо выдавил, шипя как проколотый иголкой воздушный шар, – цербер...

– Да... я тебя, червь бумажный, сейчас на пятнадцать суток упакую за оскорбление при исполнении! Ты глянь, Петрович, что делается: совсем народ страх потерял! Пол страны кляузы пишет, а другая – их разбирает, и никто работать не хочет. Что за сучье время настало, а?! – всё больше распалялся капитан, таки расслышав последнюю фразу Уклейкина. – А это что у тебя тут за листы? Доносы что ли строчишь или байки сочиняешь?! Писатель, блин, выискался на мою голову... жаль психушки для них позакрывали! Ну, ничего... этого Кузьму, я и сам возьму!..

– Да погоди ты, Михалыч, не горячись, – никакой он не писатель – обычный журналист, в Вечерке работает и, между прочим, – на хорошем счету, хоть и муру всякую сочиняет... Его, как сам видишь, порой заносит, но парень в общем честный и порядочный. Я его батю лично знал – кремень, а не человек, был, сейчас таких почти не осталось. А Вовка у меня на глазах вырос: так что, я его как облупленного знаю. То, что где-нибудь по глупости и горячности накуролесить мог – допускаю, а что б закон по серьёзному нарушить – это нет: воспитание, слава Богу, успел получить нормальное – не то, что нынешняя молодёжь бесшабашная, да и кишка у него тонка, духом слабоват. Прости ты его дурака Христа ради – он и так судьбой наказан: родителей нет – царствие им небесное, жены нет, детей нет и, кстати, – не запойный, – лично гарантирую, – горячо вступился Шурупов за Уклейкина как за внука.

Услышав про газету, капитан немного дал по тормозам, но добавил, скорее уже по инерции не сдержавшись:

– А по мне, так все эти щелкоперы – суть бездельники и даже вредители, это они призывают доверчивый народ через безумные идейки ко всяким беспорядкам. Им бы только своё самолюбие потешить, а там хоть трава не расти. Так что, журналист (он снова негативной интонацией подчеркнул своё личное призрение к данному понятию), скажи, лучше, Василию Петровичу, нашему геройскому ветерану, спасибо, что он за тебя поручился, а то б я тебя вмиг, как паука, хомутал на 15 суток за грубость и не уважение к власти. Распишись тут и не дай Боже завтра тебе опоздать к следователю – вывел ты меня сегодня, бумагомарака, из себя порядочно, – отчеканил сквозь зубы участковый, голосом нетерпящем никаких возражений.

Во всё время пока капитан произносил свою финальную, почти обвинительную тираду, Петрович, видя, как Володя, еле сдерживая себя и уже было, открыл рот для как всегда убийственно аргументированных встречных возражений, вновь всей своей мимикой и жестами умолял его промолчать и дождаться ухода участкового. Уклейкин же, словно загнанный в угол медведь, готовый вот-вот броситься в контратаку, переводя взгляд от участкового до дяди Васи и обратно, замешкался и машинально расписался в повестке, после чего капитан резко развернулся, всем свои видом показывая серьёзность возможных последствий, и тут же грозно покинул комнату.

Первым, не выдержав звенящей тишины и почти искрящегося напряжения, прорезался всегда слово охотливый Шурупов:

– Ты чего как с цепи сорвался? Первый раз тебя такого вижу...

– Да достало всё, Василий Петрович: я им что осуждённый, что бы со мной так обращаться или мальчишка сопливый?!..

– А ты что сахарный?.. не растаял бы. Подумаешь, его очкариком назвали, – не по матушке ведь. Да если б и по матушке – не велика беда. У нас на фронте иной раз старшина так обкладывал, что даже пушки от страха смолкали – и ни чего, как видишь, жив и здоров. Я тебе сколько раз говорил, что с представителями власти надо вести себя спокойно, а то там народ в основном нервный, высокомерный – долго ли до греха. Хорошо Михалыч пришёл, он хоть и с норовом, но мужик правильный – за зря никого не обидит, и нас, ветеранов, как сам убедился, уважает, а по нынешним временам это большая редкость.

– Да не в этом дело, дядя Вася, просто противно, что почти все кто хоть мало-мальски наделён властью, относятся к тебе как холопу бесправному. Но будь ты, в свою очередь, хоть на волосок кого-нибудь из них выше по положению, то он, тут же пред тобой раболепно на колени падает: мол, 'чего изволите-с'.

– Ну, эдак всегда было: тоже мне, блин, Америку открыл. Так уж люди устроены... Правда, нынче это у нас до крайности дошло – тут ты прав, Володенька, на все сто. – Вот я и говорю, что достала меня вся эта безнадёга и серость до невозможности, – продолжал сокрушаться Володя, – но главное: не понятно, что делать...– этот вечный русский вопрос постоянно висит надо мной как дамоклов меч... "Хотя"... – у него, вдруг, маленькой искоркой сверкнула шальная мысль, от которой его даже внутренне передернуло, но озвучить он её так и не решился, во всяком случае, сейчас.

– Ну, а раз не знаешь, что делать – молчи и меня хоть слушай. А ещё лучше – на митинги к нам приходи: у нас, Володька, такие люди в активе есть, что хоть пули из них лей и пали по недобитой контре, как в гражданскую из максима, даже я пред ними – пацан безусый, да чего там я, – они не хуже Ильича народ зажигают...