Текст книги "Последний барьер"
Автор книги: Андрей Дрипе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)
Цукер идет по тому же пути и тоже признается, что выпросил у двоих деньги, но насчет их местонахождения врет. Потом он божился, что деньги туда клал и если их нет, значит, кто-то подсмотрел и свистнул.
"Клянусь вам!" -он воздел к потолку свои длинные руки, наморщил лоб, и лицо застыло, как икона великомученика.
Ни тот, ни другой Зумента и Стругу не называли.
Да, они девствовали на свой страх и риск; прикопить немного деньжат никогда, мол, не лишнее. Бамбан намеревался добытые деньга дать матери на улучшение пропитания, а Цукер хотел скопить немножко к предстоящему освобождению. Срок на исходе, всего восемь месяцев оставалось. Это немало, но значительно меньше, чем у других, кто на подозрении.
Им не верят, но других доказательств пока нет.
* * *
Вернувшись с работы в отделение, Зумент первым делом полез в тумбочку. Вместо своей красотки он обнаружил лишь отслоившийся лоскуток бумаги там, где было смазано клеем.
– Мою девочку зафаловали! – раздался блажной крик Зумента. – Она что у них жрать просила?
Кое-что "зафаловано" и у других. Ребята проверяют свои тайники и кладовушки и некоторых запрещенных вещичек не находят на месте.
Зумент вопит о пропаже своей заграничной дивы, но на самом деле больше озабочен судьбой банки от гуталина, спрятанной за плинтусом. Нашли или не нашли? Глаза его так и тянулись к койке Калейса. Голову прямо-таки силком приходится отворачивать, чтобы взгляд не выдал его.
"Бамбана и Цукера нет, значит, им еще мотают душу", – невесело думает он, а вслух поносит воспитателей и контролеров:
– Все перерыли, собаки! Наверняка чего-нибудь увели!
Раскидав свои книги, он замечает, что пропала тетрадь с песнями.
– Ну точно, увели, я же сказал. Нам мораль читают, а сами тырят. Это чего – законно? – пытается разжечь страсти Зумент.
– У меня ничего не переворошили и не увели, – говорит Калейс.
– Только этого Зументу и надо.
– У тебя! Ты же чистенький. Говорильная труба пачальства. У тебя разве возьмут? Глянь, может, еще gодложили чего – конфету или шмат колбасы?
Зумент слышит доносящиеся с разных концов смешки, однако их мало, слишком мало. Навряд ли удастся изменить соотношение сил в свою пользу.
Часть ребят, наверно, можно бы повернуть против Киршкална, против всей этой кодлы воспитателей, но не против Калейна. Его уважают и его боятся.
– Давай дыши потише! – советует Калейс Зументу. – Я тоже не люблю, когда шмонают, но что делать – мы не у себя дома. Никто нас сюда не звал, сами напросились.
– Надо жаловаться! Прокурору писать! Если ты командир, должен заступаться за своих ребят в отделении.
– "Своих ребят"! – передразнивает Калейс. – Пиши, если охота! Из-за тебя и из-за таких, как ты, шмоп и устроили.
Неожиданно в отделение входит Киршкалн. Все притихают, кроме Зумента. Он направляется навстречу воспитателю.
– Меня обворовали! – Он растопыривает руки в жесте отчаяния.
– Да ну! – прикидывается удивленным Киршкалн. – Что же пропало?
– Тетрадь для записей.
– Ай-ай-ай! И какие же были записи?
– Как какие? – вскидывает руки Зумент. – Вообще-то всякие. Но больше стихи и литература. И искусство тоже.
– А-а! – вспоминает теперь Киршкалн. – Эту тетрадь я взял. Захотелось познакомиться. Я уважаю стихи и искусство. Возможно, пошлем в какую-нибудь газету или журнал. Глядишь, напечатают. Как, по-твоему?
– Я же говорю серьезно! – воинственно заявляет Зумент и принимает гордую позу.
– Насколько серьезен ты, настолько же и я, – встает в такую же позу Киршкалн, передразнивая Зумента, и отделение покатывается со смеху, включая и часть ворчунов.
Воспитатель уходит, а хохот не смолкает.
Ночью Зументу не спится. Бамбан и Цукер не вернулись. Ясно – посадили. Значит, чего-то выболтали.
За ним еще не идут. Цела ли банка под кроватью Калейса? Как с другими тайниками?
Дверь открывается, на пороге стоит контролер, он подкрался так тихо, что и шагов не было слышно; понаблюдал и так же бесшумно исчезает. И так несколько раз. Первоначальную идею – под утро, когда сон у ребят самый крепкий, подползти к тайнику – Зумент отбрасывает. Надо выждать, по крайней мере, до тех пор, пока не выпустят обоих "подельников".
Может, те что-нибудь расскажут. Даже на самого себя эло разбирает. Кое-что, конечно, сделано, но мало, слишком мало... А теперь даже и эта малость – в опасности. Оказалось, таких калейсов здесь хоть отбавляй и не только в отделении у Киршкална. Все на свете пошло кувырком... Бежать надо, бежать, и как можно скорей.
И Зумент погружается в упоительные грезы. Они – та секретная грань, куда не может проникнуть контролер или воспитатель, ни эти гады-подлизы, с которыми Жук еще сведет счеты. В мире своих грез он черпает силы и выдержку, в нем он таков, каким жаждет быть.
Жестокий и неуловимый, с холодной усмешкой на губах, он надменно поглядывает на олухов, которые в поте лица зарабатывают свой хлеб и довольствуются серой и скучной жизнью, потому что не хватает фантазии сделать ее более интересной и захватывающей. Крохоборы! В один момент он ставит на попа жалкий мирок этих людишек, и не знающий промаха кольт подводит черту под всеми их добропорядочными чаяниями.
Его преследуют, но он неуловим и появляется там, где его меньше всего ждут. Денег у него куры не клюют, и он щедро раздает лх своим подручным. Его повседневная одежда несколько напоминает ковбойские наряды из фильма "Великолепная семерка", но когда Зумент, сердцеед и обольститель прекрасных кинозвезд, появляется в каком-либо роскошном зале, на нем, разумеется, сшитый по последней моде смокинг или фрак. На пальцах сверкают перстни, каждый стоимостью в миллион. Вот он скромно подходит к самой распрекрасной девушке и с легким поклоном приглашает ее на танец, а ее спутник со страху падает в обморок. Они танцуют как во сне – только двое на сверкающем паркете, а когда на улице завывают сирены полицейских машин, Жук, словно тень, исчезает, а девушка потом всю жизнь бредит этим единственным танцем, во время которого она изведала испепеляющий жар объятий короля бандитов.
Лицом девушка слегка смахивает на руководительницу керамического кружка Маруту Сайву, и Зумент недовольно морщится. С цацей глиняной он уже расквитался, Маруту похищают и -отдают на потеху его приспешникам, а Зумент, усмехаясь на это, поглядывает и говорит: "Меня не захотела, так получай же!" – поворачивается к ней спиной и гордо уходит.
И взрываются сейфы почтовых вагонов, начиненные долларами. Жук соскакивает с мчащихся автомобилей, врывается в банки и, наведя на служащих свои два кольта, хладнокровно приказывает: "Руки!" -а уходя, оставляет записку с одним-единственным словом "Жук", написанным красной краской.
Глаза Зумента закрыты, а губы шевелятся и пальцы па правой руке временами сжимаются, словно обхватывают рукоять пистолета.
Похрапывают, сопят во сне ребята-колонисты, по коридору прохаживается контролер, и никто не подозревает, что у них под боком шагает от победы к победе гангстер мирового класса, всем ненавистный и всех приводящий в восхищение Жук.
X
Крум пришел в библиотеку колонии поговорить насчет учебников.
Он в отпуске. На нем белая рубашка с закатанными рукавами. Сознание свободы и отрешенности от дел разгладило морщины и сняло угрюмость рабочего года с его лица, и даже недовольство библиотекаря по поводу вырванных страниц и пропавших книг не может омрачить настроение Крума.
Из окна воспитательской его видит Киршкалн и приглашает зайти. Крум всегда любит поговорить с Киршкалном, которого считает чуть ли не своим другом, а сейчас, поскольку Крум отпускник и приглашение воспитателя не грозит ни просьбой ни приказанием, – это вдвойне приятно.
Киршкалн сидит и перелистывает тетрадь Зумента.
Он хотел, чтобы Крум помог разобрать по почерку, кто из воспитанников переписывал Зументу песни.
– Почерки ты знаешь, наверно, получше меня, – говорит он.
Тетради с песнями у колонистов регулярно отбирают, и с той же регулярностью они появляются снова, рисуя удручающе безотрадную картину духовного мира воспитанников. Тексты песен, изречения и рисунки, которыми начинены эти тетради, своей пустотой и глупостью наводят на грустную мысль о тщетности любых воспитательных усилий.
Киршкалн знает, что в действительности дело обстоит не столь безнадежно. Воспитанники не сами стряпали это варево. У него своя достаточно долгая история, и попадает оно сюда из блатного мира, из колоний для взрослых преступников. Есть ребята, которые уже давно были связаны с уголовниками, знают эти песенки наизусть и по "фене ботают" [Разговаривают на воровском жаргоне.], но таких немного, и встречаются они все реже. Остальные же просто переписывают друг у друга, даже не пытаясь заучить на память. Тетрадь с песнями у них считается проявлением "хорошего тона", а тетрадь Зумента в некотором роде шедевр этого искусства. Сколько времени, сколько труда на него потребовалось!
Первую страницу украшают даты важнейших событий в жизни владельца песенника: заключение в следственный изолятор, суд, прибытие в колонию, начало и конец срока. Даты обвивает орнамент в виде колючей проволоки и сентенции: "Кто не побывал за решеткой, тот не знает цену свободы", "Хочешь жить – умей выкручиваться". А ниже – тюремная стена, железные ворота и над ними плакат: "Добро пожаловать!"
Рядом с воротами стишок:
Не плачь, девчонка,
Еще мы встретимся,
Когда тюряга
Выпустит меня.
Следующую страницу щедрая рука сплошь изрисовала предметами вожделения Зумента и ему подобных.
На первый взгляд может показаться, что тут городская свалка, но если посмотреть внимательней, то окажется, что художник рисовал не все подряд, а с известным выбором. В середине валяется бутылка, рядом стакан и колода карт с тузом пик наверху. По соседству с бутылкой возлежит нагая красавица, одна рука у которой закинута за голову, вторая же покоится на якоре. Ее непомерно длинные ноги обвивает пучеглазая змея с высунутым раздвоенным языком. Перед змеиной мордой – пара перекрещенных кольтов и кинжал в луже крови. Далее за этими "орудиями труда", словно спелые грибы-дождевики, жмутся друг к другу мешки с эмблемой доллара и шестизначными цифрами, а за мешками, на фоне могилы и черного креста, одиноко белеет череп, похожий на ночной горшок с отбитой эмалью. За этим ералашем изображены три ящика, то бишь небоскреба. На ящиках вывески: "USA Bane", "Casino", "Sing-sing". Над всем этим простерло полосы лучей громадное солнце с черной надписью "свобода".
К солнцу прислонена похожая на взлетающий стратостат гитара с синим бантиком и шнурком.
И так страница за страницей. Романсики "Жульман молодой", "Прощай, Урал!", "Прокуророва дочка", "Любовь блатных", "Дальний этап" и тому подобные – их названия говорят за себя сами. Рисунки: медведь шагает по земному шару навстречу айсбергам с надписью "Арктика", и рядом пояснение: "Иду туда, где нет закона", лихой, обвешанный револьверами ковбой поучает: "Бери от жизни все, но ничего ей не давай!" гангстер на денежном мешке рекомендует: "Хорошо, когда вокруг люди честные, а ты среди них мошенник". В отношении женщин – никаких розовых иллюзий: "Проживи жизнь так, чтобы, когда оглянешься, позади была толпа обманутых баб и вагон выпитых бутылок"; "Женщина – как чемодан без ручки: бросить жаль и с собой тащить тяжело". Ничего оршипального и нового Киршкалн в тетради не обнаружил.
Все эти тексты и рисунки из года в год одни и те же.
– Поглядишь на такую тетрадку – и тошпит.
Охота пойти руки помыть, – говорит Крум.
– Руки лишний раз помыть никогда не вредно, а тетради эти в некотором смысле поучительны. Ведь они – идеология врага, которого мы должны сокрушить.
– Но как можно не соображать, что черное есть черное? Неужели требуются особые доказательства для истин, которые сами собой разумеются?
– Вот один из наших камней преткновения, – оживляется Киршкалн. – Мы не понимаем, что истины можно воспринимать по-разному. Зумент, Бамбан, Цукер и кое-кто еще дураками считают нас, а то, что написано тут, – Кнршкалн потрясает тетрадью, – для них – высшая мудрость жизни. В колонии их меньшинство, но меньшинство, пользующееся влиянием.
А почему? Потому что они убеждены в своей правоте.
Ведь здесь по большей части ребята беспринципные и бесхарактерные. Они сами ищут, к кому бы приткнуться. Зумент, с его моралью кулака и разбоя, тянет их к себе, нам же вместе с хорошими ребятами необходимо сорвать его замысел да и самого перетащить на нашу сторону. Ты думаешь, этого можно достичь, сухо констатируя твою и мою правоту?
– А сама жизнь? Она ничему уже не учит? Они же не слепые в не глухие.
– Но эта тетрадь существует. Стало быть, не учит.
Их будни – не будни наших людей. Они жили по щелям.
– Просто даже верить не хочется. Быть может, ложно понятая романтика, ребяческое недомыслие – но убеждения?.. – пожимает плечами Крум. – Это же противоречит здравому смыслу.
– Да, есть и ложная романтика, есть и ребячество, но есть и убеждения... Ты предпочитаешь твердить, что "черное есть черное", "воровать плохо, грабить нельзя", а мальчишка слушает и думает про себя: "Воровать-то хорошо, только засыпаться нельзя, честно трудятся одни болваны, те, кто не умеет ничего другого". Твои прописи ничего не дают, наши воспитанники сыты ими по горло. Если хотим поднять их выше, прежде всего надо попробовать спуститься до них. Ты ведь не сможешь вытащить утопающего, стоя на мосту, правда?
– Хорошо, надо спуститься до их уровня, надо разъяснять, надо доказывать, – почем зря упирается Крум. – Но как это делать, если они, как ты говоришь, росли по щелям, ничего хорошего не видели? Ребята и здесь тоже изолированы от общества.
Киршкалн прихлопывает Зумептовой тетрадью муху, потом задумывается, глядит в окно и говорит:
– Ты прав. – Он снова поворачивается к Круму: – Тогда стоило бы поговорить о том, какой я себе представляю колонию для несовершеннолетних. Как бы Нам ни было, она должна очень сильно отличаться от вашего нынешнего места службы. Я вообще не верю в то, что подростков можно успешно перевоспитать, лишая их свободы. Возможно, это звучит несколько наивно и отдает утопией, но людей для свободно! о труда и воплощения высоких идей немыслимо воспитывать в неволе. Сейчас мы поступаем так, потому что неспособны придумать ничего лучшего, и от этого на первый план выдвигается карательный момент. Но разве можно ставить на одну доску взрослого, образованного человека и нашего Мейкулиса или Цукера?
Как теперь принято говорить – здесь требуется дифференциация. Все это, конечно, спорно в том виде, в каком я себе это мыслю. К тому же Мейкулис через три года тоже станет взрослым и "образованным". Как быть тогда? Киршкалн разошелся и обращается уже не только к Круму. – Прежде чем потребовать, надо дать. Из каких семей наши воспитанники – ни для кого не секрет. У большинства нет одного из родителей, а некоторые вообще круглые сироты. Чаще всего нет отца. Вот, пожалуйста! – Киршкалн выдвигает ящик и достает толстую тетрадку со списками своих нынешних и бывших воспитанников, листает страницу за страницей и читает: – "Камол – отец умер, мать официантка в ресторане; Бирзе – отец ушел, мать – кондуктор трамвая; Валинь – отец бросил семью, мать уборщица, образование четыре класса; Румбинь – отец в заключении, мать пенсионерка, инвалид; Иохансон отец ушел, мать буфетчица на вокзале; Блекте – родители в разводе, мальчик воспитывался у бабушки; Заринь – родители умерли, воспитывался у родственников, позднее – в детдоме; Унделис – отец ушел, мать – санитарка, дома бесчинствует неофициальный отчим – пьяница и скандалист; Трудынь отец умер, мать – швея, в доме уже второй отчим; Зеберг – отец с матерью лишены родительских прав, оба алкоголики, мальчик жил в школе-интернате, потом бродяжничал..." И так далее в том же духе. Вереница эта бесконечна.
– Ну, есть и такие, что живут при родителях, – возражает Крум.
– Да, есть. Может, хочешь послушать о них? "Зицманис – отец строитель, пьяница, неоднократно бывал в вытрезвителе и на товарищеском суде, мать работает на фабрике, старший брат отбывает наказание в колонии для взрослых; Струпулис – отец тракторист в совхозе, пьяница, судили не раз товарищеским судом, мать – работница совхоза, образования почти не имеет, в семье пятеро детей, двое из них учатся во вспомогательной школе; Баркан – отец шофер, в семье фактически не живет, хотя официально с женой не разведен, мать – работница на консервной фабрике, мягко говоря, женщина легкомысленная; Васильевотец заведующий складом, имеет большую склонность к любовным похождениям и к бутылке, мать-администратор театра, дома вечные скандалы; Бурма – отец каменщик, постоянно ездит по командировкам, мать психически неуравновешенный человек, несколько раз лечилась в психиатрической больнице; Водолазов – отец офицер, дома появляется крайне редко, мать нигде"
не работает, малообразованна, сыну позволяет делать все, что угодно, а сама от скуки крутит тайные романы..." Нужны еще примеры?
– А других так-таки и нет?
– Есть. Несколько процентов. Внешне там все нак будто бы в порядке, но могу поспорить, что лишь на. первый взгляд. Есть, конечно, такие исключения, как, скажем, чрезвычайно сильное внешнее влияние, которому семья действительно не в силах была воспрепятствовать, но преобладают семейки, которые я назвал. И вот ребята из такой среды попадают в колонию.
Разве мы в состоянии дать им все необходимое, чтобы они могли осмыслить пустоту и никчемность своей арошлой жизни и свое несчастье? Да, тут есть дисциплина, режим, работа, но от многого они так и остаютсяв отрыве. В этом смысле ты прав.
– И каким же ты себе представляешь выход из положения?
– Пути к нему начинаются довольно далеко, еще аа пределами колонии. Прежде всего надо добиться положения, при котором детей своевременно вырывали.
бы из-лод разлагающего влияния плохой семьи, покуда опи не попали сюда. У нас же это делается, когда момент уже упущен.
– А куда ты будешь девать этих малышей?
– Вот над этим и следует подумать, а не штрафовать на пятнадцать, двадцать рублей, журить папашу по месту работы и на том ограничиваться. Мы говорим:
пережитки прошлого, но сами же передаем эти пережатии как эстафету дальше, в будущее. Спроси у кого угодно, любой тебе назовет одну-две семьи, в которых детей не воспитывают, а калечат и растлевают. Назовут и пожмут плечами. Вмешаться можно лишь тогда, когда дело доходит уже до крайностей.
– Мне кажется, ты все-таки чересчур сгущаешь краски.
– Если и сгущаю, то самую малость. Надо немного перебарщивать, иначе никто не станет по-настоящему задумываться.
– А что делать с теми, кто уже тут?
– Воспитывать добром, давать им то, чего до сих пор они не получали. И прежде всего необходимо содействовать развитию у них вкуса, чувства красоты; окружающая обстановка, помещения и оборудование должны соответствовать этой задаче. Концерты, театральные спектакли, художественные выставки. Воспитателей требуется гораздо больше, и не просто с высшим образованием, – надо, чтобы они были психологами. Сейчас на всю колонию нет ни одного психолога.
Хорошо было бы ввести общие поездки за город, туристские лагеря, лыжные вылазки.
– Но тогда получится, что в заключении условия лучше, чем у иного честного парня? Это будет несправедливо.
– Этим ребятам совершенно необходимы хорошие условия. Наша цель ведь не только наказывать, но и растить молодое поколение духовно и физически крепким! Я пока не вижу ничего равноценного, что смогло бы заслонить эту цель и отодвинуть ее на второй план.
– Ну, не так-то скоро мы дождемся таких усло – "
вий, – смеется Крум.
– Пока необходимо делать то, что нам под силу.
Надо больше спорить с ребятами. Внимательно их выслушай, пойди немного навстречу, кое с чем согласись, а тогда незаметно перейди в наступление, докажи и разбей наголову. Наша правда достаточно крепка, нам не повредят веснушки на ее лице, – увлеченно продолжает Киршкалн. – Разговорами тоже можно многого достичь, но говорить надо уметь.
Крум слушает и рассеянно перелистывает тетрадь Зумента, "Жизнь – это картофельное поле, и кто большая свинья, тот больше и накопает", – словно встречный удар, срывается со страниц чье-то "изречение", выведенное старательной рукой.
XI
В дверь кабинета Озолниека негромко, но уверенно стучат, и в кабинет входит прокурор. Озолниеку всегда кажется, что в теле этого подтянутого, худощавого человека с чисто выбритым лицом течет не кровь, а чернила. Под желтоватой кожей его тонких рук видна густая сеть жил, и синева их как бы подтверждает предположение Озолниека. Крупные, слегка навыкате глаза прокурора смотрят всегда в упор, но заглянуть в них почему-то невозможно, – человек, на которого эти глаза обращены, почти физически ощущает их жалящий взгляд и, будучи не в силах противоборствовать, чувствует себя смущенным и обезоруженным.
Озолниек отвечает на приветствие, на какой-то миг задерживает в своей большой ладони холодные пальцы гостя и предлагает ему стул.
– Благодарю!
Прокурор садится, кладет портфель на колени и, немного помучив Озолниека взглядом, спокойным, тихим голосом сообщает о своем намерении просмотреть с разрешения начальника список воспитанников колонии, о своем желании познакомиться с условиями содержания в дисциплинарном изоляторе, хочет побеседовать с некоторыми воспитанниками, хочет...
Озолниек слушает и старается удержать себя в рамках вежливости и приличия. Все это деликатное вступление – пустые слова. Начальник ничего не может ни разрешить, ни запретить; чего бы прокурор ни пожелал, он сделает и осмотрит без чьего бы то ни было согласия и невзирая ни на какие возражения. Он страж законности, и эти права предоставлены ему законом.
– Разумеется. Пожалуйста! Как вам угодно, – торопливо отвечает Озолниек и звонит в соответствующие отделы, отдает необходимые распоряжения. – Мой кабинет к вашим услугам, – говорит он. – Извините, что не могу побыть с вами дольше. Работа! – разводит руками Озолниек.
Прокурор понимающе кивает, щелкает замками портфеля и выгружает на стол бумаги, подготавливаясь к работе, а начальник уходит в зону.
На сегодня назначен футбольный матч между работниками колонии и воспитанниками. Ребята готовились к этой игре с неистовым рвением. Победители турнира подразделений пополнили свою команду лучшими игроками из других отделений и организовали сборную колонии. Каждый свободный чае команда проводила на поле и тренировалась с завидной настойчивостью и увлечением. Сборная получилась грозная; в ней несколько игроков, которые на свободе играли за юношескую сборную республики.
– Расчехвостят нас в пух. и прах, уверен на сто процентов, – со смехом говорит Озолниеку Киршкали.
Работники молчаливо переодеваются в спортивную форму в тесной комнатушке физрука и поглядывают через окно, как соперники, разминаясь перед началом, лупят по мячу.
– И иусть расчехвостят! Будем сражаться как львы. – Озолниек быстро скидывает китель и, возбужденный предстоящей игрой, моментально выбрасывает из головы прокурора, сидящего в штабном кабинете.
Когда обе команды выстраиваются в центре поля и Озолниек обменивается рукопожатием с капитаном сборной воспитанников, над зоной пролетает шквал аплодисментов и подбадривающих возгласов. За отчеркнутой известкой границей ноля на травке разлеглись ребята – черным-черно. Долгожданный час настал. Уже много недель подряд это событие не сходит у колонистов с языка. Сколько было споров по поводу состава сборной, каких только не давалось предложений! Теперь зрители притихли, и в торжественной тишине раздается первый глухой удар по мячу. Игра началась.
Поначалу обе стороны осторожничают и проявляют одинаковую неуклюжесть. Работники еще не разбегались и призывают на помощь воспоминания о своих юношеских годах, воспитанники, в свою очередь, испытывают неуверенность и еще побаиваются нападать всерьез, поскольку, что ни говори, играть им приходится против воспитателей, мастеров и контролеров, хотя сейчас они в трусиках и майках. Как отнимать мяч, если он в ногах у лейтенанта или капитана. Хотя погон и не видно, почтение остается. Постепенно смущение проходит, игра набирает темп, и раз от разу возникают все более острые ситуации.
В конце первого периода маленький загорелый центрфорвард противника осмелел до того, что даже применяет силовой прием против Киршкална, и Киршкали еще бы чуть – и полетел кувырком.
Публика ревет от восторга!
Выходит, работники не такие уже слабаки и увальни, как им самим вначале казалось. Правда, бегать трудновато, не хватает дыхания, и рука невольно все чаще хватается за бок или за подложечку, но тактика не так уж плоха. Когда же Озолниек в достойном Бруиеля прыжке забивает головой мяч в верхний угол ворот противника и после этого обрушивается на спину малорослого контролера, который рванулся было на помощь начальнику, разражается рев, как на московском стадионе "Динамо".
Первый период заканчивается с вполне спортивным счетом – 4:3. Всего на один гол опередили ребята команду "стариков".
– Если бы судья дал свисток хоть на минуту позже, меня хватил бы удар, – отдувается Киршкалн, вытирая катящийся градом пот и заваливаясь на зеленую траву у края поля.
Кто больше, кто меньше, но устали все, даже те, у кого есть спортивная и физическая закалка. Давдо не доводилось так убегаться. Оэолниек не только центральный нападающий, но и тренер своей команды; он усаживается посредине и, массируя себе бедра, излагает тактические основы второго периода:
– Если будем с самого начала проявлять такой же азарт, то кое-кто навсегда останется лежать на поле или попадет в лапы фельдшера. Темп надо поубавить и все силы приложить к защите. Обыграть ребят, по всему видно, не удастся, но проигрыш должен быть с минимальным разрывом в счете, чтобы они не слишком задавались.
Свисток вызывает игроков на поле, и Киршкалн чувствует, что отдых был слишком коротким. Ноги дрожат, и нет сил для удара. Но тем не менее оборона "стариков" несокрушима. Они отбивают мяч от ворот как можно дальше, вынуждая ребят основательно побегать.
Игра заканчивается довольно приличным результатом: шесть – четыре в пользу воспитанников. Физрук вручает капитану колонистов внушительный кубок и диплом. Настроение у всех приподнятое, и царит атмосфера всеобщей дружбы.
– По-моему, сегодня мы сблизились с ребятами больше, чем это возможно даже за полгода обычной работы, – говорит Киршкалн. – По сути, победу одержали мы.
– Для того мы и играли, – соглашается с ним Озолниек. – Пора положить конец натянутой и дурацкой атмосфере "начальник – воспитанник". Она только мешает.
Снова облачившись в служебную форму, он сразу вспоминает о прокуроре и спрашивает Киршкалпа:
– Документы Калейса к педсовету подготовлены и все в порядке?
– Да.
– Теперь срочно готовь следующего председателя, чтобы с уходом Калейса не пустовало место, а я постараюсь обработать прокурора. Наверняка опять будет разговор о Калейсе.
Озолниек не ошибся. Прокурор успел прочитать нужные ему списки и документы, побеседовал с воспитанниками.
В конце рабочего дня начальник колонии снова встречается со своим гостем. Прокурор берет письменное заключение, и Озолниек знает, что приятного ничего там нет. Прокурор посещает колонию не для того, чтобы констатировать радостные факты.
Прокурор просматривает листок и откладывает в сторону.
– В настоящее время в колонии находятся десять воспитанников, достигших восемвадцатилетнего возраста. Среди них воспитанник Калейс, ему исполнилось уже девятнадцать. Несмотря на наши неоднократные указания, закон об отправке в колонию для взрослых не выполняется. – Он поднимает взгляд на начальника.
– Тут необходимо сделать исключение. Калейс нам оказывает большую помощь в работе, – говорит Озолниек, хотя знает, что этот мотив прокурору известен.
– К сожалению, никаких исключений закон не предусматривает.
– Я был в Риге, и мне сказали, что в этом случае можно подождать. Недели через две мы освободим Калейса досрочно.
Нетактично было упоминать Ригу, но Озолниек сейчас и не намерен проявлять особую деликатность.
Помимо того, его поездка в Ригу и состоявшийся там разговор, должно быть, для прокурора не являются новостью.
– Да, мне известно, что на меня жаловались. Быть может, вы мне покажете официальный документ с указанием оставить Калейса в колонии?
– Нет, такого документа у меня нет.
– Естественно, его и не может быть, поскольку закон не резиновый, товарищ Озолниек. Это и в Риге хорошо известно, а словами бросаться может каждый.
Кроме того, я не понимаю, почему этого Калейса нельзя освободить из взрослой колонии. Какая разница?
Вы же дадите ему хорошую характеристику.
– Все совсем не так просто. Даже при хорошей характеристике Калейсу все равно придется потерять несколько месяцев, покуда на новом месте его как следует узнают и представят к освобождению.
– Возможно. Вот поэтому и надо было его давно отправить. Вышло бы так на так, и закон не был бы нарушен.
Озолниек смотрит на этого поджарого толкователя законов и молчит. Стоит ли ему рассказывать, как Калейсу не хочется уезжать во взрослую колонию? И не один Калейс – каждый член совета думает так же.
Ребята хорошо знают, как там смотрят на бывших активистов заключенные. Есть множество способов для того, чтобы им насолить. Многие из тех, кто был в колонии несовершеннолетних, теперь находятся уже там и готовы встретить Калейса отнюдь не с распростертыми объятиями. Работа члена совета трудна и неблагодарна. Он должен уметь балансировать между администрацией и колонистами и добиваться желаемых результатов ценой больших дипломатических усилий и находчивости. Тут не возьмешь ни криком, ни угодничеством. Были времена, когда командиры завоевывали авторитет кулаком. Теперь Озолниек почти полностью изжил этот метод. И большой труд членов Совета должен быть чем-то вознагражден, по крайней Мере хотя бы надеждой на то, что освобождение им Предстоит здесь. Нельзя просто взять и отвернуться от Этих ребят, нельзя подпиливать сук, на котором сидишь сам.
– Я дал слово Калейсу, что его освободят здесь.
– Такими обещаниями нельзя разбрасываться, товарищ Озолниек. И, кроме всего прочего, я не понимаю, с чего у вас сложилось такое высокое мнение о Калейсе. В разговоре с недавно прибывшим сюда воспитанником, Николаем Николаевичем Зументом, выяснилось, что Калейс по отношению к нему в первый же вечер применил насильственные меры и физическую силу, душил за горло.
– Об этом мне не известно, – говорит Озолниек, всеми силами пытаясь сохранить возможное спокойствие.
– Жаль, – слегка усмехается прокурор.
