Текст книги "Последний барьер"
Автор книги: Андрей Дрипе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)
А теперь – другое дело. Тут пара лет, а там – хана.
Так же, как ему приказали убрать Иевиня, кому-то поручат расправиться с ним самим.
– Почему ты напал на Иевиня?
К этому вопросу Ерум готов:
– Потому что Иевинь – падла. Мне такого председателя не надо.
И Ерум нудно скулит на тему, какой Иевинь вредный и задира.
Все это, конечно, чушь. Иевинь активно работает в комиссии по внутреннему порядку, и Еруму пришлось разок-другой пострадать за свои грехи. Озолниек прекрасно помнит случай, когда накрыли несколько человек, которые регулярно и довольно долго обирали воспитанников: отнимали у них передачи, делали татуировку и брали дань сигаретами и продуктами. Ерум был замешан в этой истории, а в раскрытии группы важную роль сыграл Иевинь. Злобу Ерума отчасти можно объяснить этими событиями, но Озолниек хо – "
рошо понимает и другое – без нажима со стороны Ерум не взялся бы за нож. Однако доказать это очень трудно, а о Зументе все помалкивают.
Часов около пяти утра Озолниек наконец попадает в свой кабинет. Здесь запоздало спохватывается, что обещал жене позвонить, когда его ждать домой. Сейчас будить ее звонком нет смысла, тем более что домой он все равно приедет лишь поздно вечером, раз утром строевой смотр, на который обещали прибыть даже два представителя из центра. Сколько они тут пробудут, неизвестно, возможно, придется сопровождать их еще и на ужин. Все это потребует долгих объяснений, и жена станет корить его за то, что ему нет дела ни до дома, ни до семьи, что он предпочитает валандаться с чужими бандитами, вместо того чтобы воспитывать собственных детей. В глубине души Озолниек чувствует, что по-своему жена права, но он не в силах чтолибо изменить.
В последние годы они сосуществуют рядом, как двое случайных попутчиков в каюте парохода или в купе поезда дальнего следования. Согласно билетам их места оказались рядом, а поменять их уже нет возможности. Разница лишь в том, что пассажиры купе, испытывая взаимное недовольство друг другом, стараются скрыть его за внешней любезностью; они знают, что через несколько дней поездка закончится.
У Озолниека же запасы учтивости давным-давно кончились, а ехать надо, и неизвестно, где их конечная станция. И между двумя пассажирами этого странного житейского поезда, продуваемые холодным сквозняком неприязни, растут два произведенные ими на свет существа человеческих, которые хотя и связывают родителей, но не делают их друг к другу ближе.
Иной раз, задумываясь над своей семейной жизнью, Озолниек испытывал смущение, как если бы невзначай заглянул через окно в чужое жилье и увидел нечто не предназначавшееся для посторонних взоров. Он злился, если о ней заговаривали другие, и сам думать тоже ее желал, потому что это приводило его в уныние, а неуверенность и всякая меланхолия – свойства, которых Озолниек терпеть не может ни в себе, ни в других. Так вот и существуют два мира. Первый – его, Озолниека, работа – забирает щедро отдаваемую энергию, изобретательность и время, за все одаряя удовлетворением и радостью бытия; за пределами этого мира, в его тени прячется другой мир. В нем Озолниек перемещается ощупью, как слепец, спотыкается и падает, не в силах отыскать верный путь.
Как и обычно, ему на этот раз тоже сравнительно легко удается убежать из своего "антимира", главным образом благодаря тому, что есть еще много над чем поразмыслить: тут и предстоящий поутру смотр, и события нынешней ночи, и неизбежная встреча с прокурором, поскольку на Ерума надо заводить уголовное дело.
Озолниек еще раз перебирает в памяти то, что ему известно о Еруме, Певиве а Зументе а о взаимоогношениях внутри этой троицы. А что, если Ерум действительно нанес удар ножом, движимый только собственным чувством мести? Трудно в это поверить, но поведение подростков иной раз совершенно необъяснимо и чревато поступками, идущими вразрез с каким бы то ни было здравым смыслом. Год назад Смукулис, очень застенчивый и трусливый воспитанник, пырнул ножом Луриня, типа весьма сходного с Зументом. Никто не мог понять, как это могло произойти. Луриня удалось спасти от смерти только благодаря самоотверженности врача. Смукулиса, разумеется, осудили, и только после выяснилось, что приказ пустить в дело нож исходил от самого Луриня, поскольку тот не хотел работать, а хотел, видите ли, поваляться в больнице, поглазеть на хорошеньких медсестер. "Неужели тебе совсем не было страшно, что вместо больницы ты вдруг отправишься на тот свет?" – спросили тогда у Луриня, на что он ответил весьма "резонно": "Почему – на тот свет? Я же велел ему в живот бить, он далеко от сердца. А в животе что – требуха одна, кишки. Зашьют и – порядок".
Что и говорить, с помощью трезвого рассудка воевать с такими умонастроениями нелегко.
Озолниек снимает галстук, расстегивает сорочку и, предварительно позвонив дежурному и наказав разбудить его через два часа, засыпает за столом, положив голову на сложенные руки.
XVI
У входа в здание штаба стоит черная "Волга". Прибыли гости из министерства – полковник Аугсткалн и подполковник Ветров. Аугсткална Озолниек знает давно, а подполковник ему почти незнаком, он работает в министерстве всего месяца три и впервые приехал в колонию.
Плечистый, добродушный полковник чувствует себя здесь как хозяин, расспрашивает Озолниека то про одного, то про другого работника, интересуется, как у ребят дела с учебой, как закончился год. Полковник далеко не молод, голова седая, но он еще бодр и подтянут, а отлично сшитая форма делает его лет на десять моложе.
В проходной гостей и начальника приветствует представительный контролер в парадной форме. Напротив школы на мачтах полощутся алые стяги. Изза угла показывается и тут же исчезает фигура вестового – помчался доложить, что "уже идут" и, хотя гостей еще не видно, своевременно раздаются звуки марша и глухо бухает барабан. Газоны старательно причесаны граблями, на них ни обрывка бумаги, ни обломка сучка, низенькая ограда вдоль дорожек накануне побелена известкой и теперь сверкает ослепительной белизной; липкам уже лет по десять, они тоже празднично раскудрявилисъ молодой листвой, а оконные стекла, надраенные старыми газетами, рассыпают солнечные зайчики. В зоне чистота и порядок и, пожалуй, известный уют; приземистые старинные здания общежития и санитарной части, архитектурное убожество которых очевидно, – даже они, освещенные ярким солнцем, недурно вписываются в общий ансамбль.
В надлежащий момент музыка обрывается, один только барабанщик увлекся и бабахнул лишний раз, и этот одинокий удар – словно орудийный салют.
Ребята к Первомаю получили новую одежду и еще не успели ее затаскать. Сапоги блестят, у всех белые подворотнички, нет ни одной оторванной пуговицы, и гладко остриженные головы делают строй похожим на аккуратную грядку с тыквами.
Озолниек сбоку поглядывает на полковника: "Ну как, старина?" – и полковник улыбается. По части внешнего вида точки зрения Озолниека и Аугсткална совпадают. Начальник колонии большой мастер блеснуть внешним эффектом, он знает, что полковник оценит его по достоинству. А насчет остального – только бы не мешали действовать; Озолниек и сам со всем справится.
Воспитанники давно сами подравняли носки ботинок по желтой полосе на асфальте "проспекта Озолниека"; когда же дежурный воспитатель подает команду "равняйсь!", им остается только выпятить грудь и дружно повернуть головы.
Точно в момент, когда козырек фуражки полковника выныривает из-за липок, что стоят вдоль дорожек, раздается команда: "Смирно! Равнение налево!" То, что сегодня дежурит самый молодцеватый офицер, вовсе не случайно. После начальника у него в колонии лучшая военная выправка и безукоризненные командные навыки. Как видно, полковник тоже отличный строевик. И вот они стоят друг против друга навытяжку, оба подтянутые, статные, один докладывает, другой принимает рапорт. Хоть лица Аугсткална и не видно, Озолниек знает, что полковник доволен.
После рапорта полковник здоровается с воспитанниками, желает им вырасти достойными гражданами, затем неторопливо обходит строй.
Завершив обход, гости под звуки марша направляются на спортплощадку, где и надлежит состояться строевому смотру. Там, напротив небольших трибун, уже стоит столик с кубками и почетными грамотами.
Все как надо. Чистота, порядок, дисциплина и осознавшие свою вину и твердо вставшие на путь исправленця воспитанники, которые, прогуливаясь среди лозунгов, ждут не дождутся, когда смогут выйти на свободу и заняться честным трудом и учебой.
Но Озолниека ни на миг не покидают мысли о мивувшей бессонной ночи, об Иевине в санчасти, Еруме, который сидит в дисциплинарном изоляторе. "Кто же теперь будет командовать в отделении Киршкална?"
Об этом потолковать не успели.
Покуда гости не спеша занимают места на скамьях трибуны, Киршкалн с этим вопросом сталкивается весьма непосредственно. Из строя отделения неожиданно выходит Зумент и громко, самоуверенно подает команду повернуться, затем, растягивая слова как сержант-сверхсрочник, гаркает:
– Ша-агом арш!
Киршкалн взрывается, от ярости даже теряет голос и, лишь увидев, как его ребята, дружно и ловко выполнив команду, начинают бодро шагать, коротко рявкает:
– Отставить!
Отделение останавливается.
– Кто тебе разрешил командовать? – встав перед Зументом, тихо и строго спрашивает Киршкалн.
– Никто. Я только подумал, так будет лучше.
Он, – Зумент кидает презрительный взгляд на заместителя председателя совета, которому Киршкалн утром Поручил вести отделение, – все равно не умеет, ничего У него не выйдет. Разрешите мне, и все пойдет как по маслу. Не может же отделение лицом в грязь ударить. – Зумент угодливо и хитро улыбается.
– Встань в строй! – приказывает Киршкалн и так же коротко приказывает заместителю Иевиня выйти и командовать.
Парень неохотно приближается и тихо мямлит;
– У меня правда ничего не выходит. Может, на этот раз лучше Жуку?
– Ах, вот до чего дело уже дошло? – мрачно ворчит Киршкалн, а громко, так, чтобы все слышали, говорит: – Ничего, научишься.
– Но ведь отделение займет плохое место. Когда мне учиться? Командовать надо же прямо сейчас. Калейс и Иевинь умели, а у меня коленки дрожат от страха. И еще полковники эти глядят. Может, кто другой.
– Кто же, по-твоему?
– Не знаю.
– Я тоже не знаю. Поэтому командовать будешь ты. О Зументе не может быть и речи.
– Провалимся.
– Сказано тебе – будешь командовать!
Воспитанник пожимает плечами и, повернувшись к отделению, неубедительно предлагает:
– Ну тогда шагом марш!
Киршкалн идет следом за ребятами по направлению к спортплощадке и тоже чувствует, что ничего хорошего не будет, что Зумент и в самом деле командовал бы лучше. В какой-то момент у воспитателя даже возникает еретическая мысль: "А может, разрешить?" – но тут же сам понимает, до какой чуши он додумался, и зло начинает его разбирать еще сильней.
"Не иначе, как сам черт взялся мне сворачивать мозги набекрень". Какой же он шляпа, что своевременно не подумал о нескольких пригодных кандидатурах в командиры! Полковник придает большое значение строевому смотру. "Но для кого же я работаю, для него или для ребят?" – успокаивает себя Киршкалн и бросает недовольный взгляд на трибуны.
Получилось так, что Озолниек сел ближе к Ветрову.
Колонисты выстраиваются на спортплощадке п ждут результатов жеребьевки, которая определит порядок выхода отделений.
– Как оцениваете нынешнее состояние колонии?
Конечно, я имею в виду ие сегодняшний парад, а истинное положение дела, – как-то ни с того ни с сего спрашивает подполковник.
– Почему вы думаете, что то, что вы видите сегодня, не отвечает всамделишному состоянию? – Озолниек улыбается и пристально смотрит на Ветрова.
– Я вас понимаю, – подполковник отвечает тоже с улыбкой, – но, к сожалению, я практик. До сих пор был начальником колонии для взрослых. – И Ветров называет номер места заключения.
– А как вы отвечали начальству, когда там работали?
Они обмениваются понимающими взглядами я смеются, довольные друг другом. После небольшой паузы подполковник задумчиво говорит:
– Да, с подростками работать намного трудней, чем со взрослыми.
– Я придерживаюсь того же мнения. Но многие считают наоборот.
– Да, – соглашается Ветров. – Рассуждают так:
взрослые, мол, совершают более тяжкие преступления, и потому они трудней в обращении. Практика этого не подтверждает. Насколько я мог заметить, мышление взрослых заключенных значительно ближе к реальной жизни, они умеют рассуждать более трезво.
У меня самые большие трудности бывали тоже с ребятами, которые поступали из колоний для несовершеннолетних. Конечноу бывают исключения, но на то они и исключения.
– Возможно, менее обдуманные, но тоже серьезные преступления встречаются и у моих, и все только из-за ветра в голове, – говорит Озолниек.
На баскетбольную площадку – она как раз напротив трибун – выходит первое отделение. Сначала требуется исполнить повороты на месте, затем на ходу, и в заключение каждое отделение должно пройти со своей песней. Глядя на колонистов, Озолниек говорит:
– Давеча вы спросили об истинном состоянии.
Можно сказать, неплохое. Если бы дела обстояли плохо, такой парад было бы не организовать. Как говорится, на круг я поставил бы по пятибалльной системе тройку с плюсом, а может, даже четверку. Но были времена, когда тройку с минусом было не натянуть.
Кое-что сделали и будем делать впредь.
– И каким, по вашему мнению, должно быть главное направление?
– Главное, направление? – Озолниек на мгновение задумывается. – Есть несколько главных направлений, но вкратце я сформулировал бы приблизительно так: надо обеспечить ребятам активное участие в полезных мероприятиях, чтобы они могли показать, что и они способны на хорошие дела. Это вселяет веру в собственные силы. Причем мероприятия должны быть не лишены некоторой романтики, и надо, чтобы в основе взаимоотношений с колонистами было обоюдное уважение, доверие и справедливость.
– А что необходимо для того, чтобы это можно было осуществить?
– Здесь, в колонии, требуются энтузиасты: воспитатели, учителя, мастера. У вас же, в управлении, – работники, способные понимать существо нашего дела и не буквоеды. Кроме того, не плохо было бы помнить о том, что колонии для подростков – в первую очередь воспитательные заведения, а производство – это уже второстепенное дело.
Подполковник трет лоб, снимает фуражку и кладет ее рядом на скамью. На солнышке становится жарко.
– Н-да-а, – произносит он после минутного раздумья, переводит ненадолго взгляд на марширующих воспитанников; отделение, которое проходит сейчас, не очень дружно запевает песню. Затем опять обращается с вопросом: – Но ведь труд и учеба в школе наравне с полезностью приносят также и веру в свои силы.
Разве не так?
– Да, вы правы, но если поглубже вникнуть в специфику колонии для несовершеннолетних, то не всегда это так. Фактически колония в некотором роде заезжий двор. И время пребывания тут слишком короткое, да и умишко у ребят еще не ахти какой. На свободе возможности учиться и работать были гораздо шире, чем у нас. Они разве этим воспользовались?
– Там была также возможность не учиться и не работать.
– Хорошо, но подневольная учеба и подневольная работа, когда смотрят за ограду и думают лишь о том, когда придет избавление от этих мук, разве может при-"
нести удовлетворение и веру в свои силы?
– Надо сделать так, чтобы это не были муки.
– Но как?! Легко сказать – надо. Каким образом?!
Подполковник молчит.
– Надо как-то заинтересовать, показать перспективу, – не слишком уверенно говорит он. – Не верю, чтобы все относились к занятиям и работе, как к ярму.
– Конечно, не все, но о тех речь и не идет. Большинство все-таки делает лишь предусмотренное нормой – на слабую троечку, а некоторым трудно даже это. – Озолниек выжидательно глядит на подполковника, затем энергично продолжает: – Наши воспитанники не приучены смотреть в далекое будущее, не привыкли задумываться над целями, которые можно достичь лишь ценой больших усилий. Они по чужим карманам лазили тоже потому, что это получалось легко и быстро. Были бы денежки в руках, а что потом – над этим голову не ломали. На мой взгляд, нужны мероприятия, которые не заставляли бы подолгу ждать результатов. Надо предоставлять им возможность делать что-нибудь хорошее с той же быстротой, с какой они совершали дурное; надо приучить их к мысли, что для них это посильно. Пес бежит следом, если видит колбасу. Это звучит грубо, но отражает существо дела.
Такую вот колбасу и надо держать перед носом у ребят – сперва поближе, потом все дальше, пока они не научатся видеть, какие перспективы открывает перед ними школа, ремесло, которым они овладевают.
– Что ж, мысль вполне достойная, – говорит Ветров, – хотя известно, что легкий успех не воспитывает.
Приведите-ка пример!
– Один из примеров – эта спортплощадка – перед вашими глазами. Нельзя сказать, что плохой, правда?
– Да, любая средняя школа может позавидовать, – соглашается подполковник.
– Четыре года назад болото было. Когда ребята гоняли тут по кочкам мяч, грязь летела во все стороны даже летом. Попотеть пришлось крепко. Проложили дренаж, привезли дерн, и осенью было готово. Открывали торжественно. Пригласили и тех воспитанников, что были уже освобождены. Озолниек умолкает, будто перед его взором ожил день открытия, – Времени, времени у нас слишком мало. Едва удается раскачать парнишку, глядишь, он уже и выпорхнул от нас.
Выходит отделение воспитателя, командовавшего строем в момент прибытия гостей. Ребята маршируют отлично. k
– Лихо, лихо! – удовлетворенно восклицает Аугсткалн. – Кто воспитатель отделения?
Озолниек называет фамилию воспитателя, рапортовавшего подполковнику перед строем.
– Тогда нет ничего удивительного. Настоящий воспитатель вот таким и должен быть.
– Другие отделения тоже не плохи, – говорит Озолниек, поскольку этот воспитатель как раз не из лучших. Научить хорошо маршировать еще не означает хорошо исполнять все свои обязанности.
Следующим шагает отделение Киршкална. Как он и предполагал, команды звучат слишком тихо и робко.
Киршкалн, мрачный и подавленный, стоит с краю и, не обращая внимания на сидящих на трибуне, скучно хлядит на поле. Он знает, что ребята маршируют хорошо, надеялся на одно из первых мест, теперь же ничего хорошего ждать не приходится. Повороты на месте получились более или менее сносно, но когда приходится их выполнять на ходу, сразу видно, что заместитель Иевиня находится в полном смятении, команды подает то слишком рано, то слишком поздно Вот отделение сделало поворот как раз напротив баскетбольного щита и браво шагает прямо на опору. Можно бы принять в сторону и без команды, но правофланговым – Зумент. Он даже не помышляет избежать столкновения, так и прет на трубчатый переплет опоры.
Строй ломается, ребята – кто лезет под железные трубы, кто перешагивает через них. Запоздалая команда расстраивает ряды еще больше. Новоиспеченный командир ошалело смотрит на всю эту сумятицу и не знает как спасать положение.
После долгой толкотни и неразберихи ребята безо всякой команды строятся заново и с опаской поглядывают на полковника. Киршкалн, нахмурив лоб, отворачивается. Теперь тут уже ничем не помочь. А как мучился на тренировках бедняга Мейкулис, чтобы согласовать на ходу движения рук и ног! Делает шаг левой ногой – и левая рука сама поднимается вверх.
– Это отделение, в котором вчера председателя пожом пырнули, – слышит Киршкалн пояснения Озолниека.
– Пусть командует заместитель! Или его тоже пырнули? – В голосе полковника слышен упрек.
Озолниек опять что-то говорит, наверно, пытается объяснить, что Иевинь всего несколько дней, как СТРЛ командиром, что недавно освободили Калейса, что, но существу, сейчас командует заместитель заместите чя.
Киршкалн не слушает, но ощущает на себе взпяд полковника. Сутулый, в плохо пригнанной форме, он безусловно не может вызвать большой симпатии.
Отделение терпит окончательное фиаско, когда уходит с песней. Кто-то запевает слишком рано, потому что не дан счет под ногу "раз, два, три, четыре", и над полем, словно крик ишака, несется громкое и одинокое: "И-эй..." Запевала растерянно осекается, следует безмолвная пауза, после чего Зумент, словно в насмешку, истошно тянет тот же самый звук второй раз.
И это все, что довелось гостям услышать от "Эй, тагай...", а Мейкулис до того расстроен, что отстал и снова ковыляет не в ногу, взмахивая обеими руками одновременно вперед-назад.
В тот момент, когда председатель совета отделения "настоящего воспитателя" принимает большой никелированный кубок и все громко хлопают в ладоши, Бамбан проскальзывает за угол школы, толчком распахивает незапертое окно и залезает в свой класс.
Схватив мел, размашисто пишет во всю доску короткое слово, которое нередко украшает стены общественных уборных, затем кидается к шкафу, выволакивает оттуда охапку бумаг и старых тетрадей, раскидывает их по надраенному полу, быстро распихивает ровные ряды парт и выпрыгивает в окно, успевая пристроиться к колонне, марширующей со спортплощадки.
Гости обошли общежития и направляются к школе.
По дороге Аугсткалн рассказывает Ветрову о специфике учебного процесса, иногда уточняя у Озолниека только отдельные мелочи. Контролер отпирает двери школы, и в нос ударяет скипидар от свеженатертого паркета. Полковник на ходу проводит рукой по радиаторам отопления и, подняв ладонь, критически ее рассматривает – не пристала ли к ней пыль, Но этот прием проверки всем давно известен, так что подоконники и радиаторы помыты с особой тщательностью.
– Ничего, начали понимать толк в гигиене, – удовлетворенно говорит полковник.
В учительской полистали классные журналы.
– Двоек много, с неуспеваемостью плохо боретесь.
– Да, образцовой нашу школу назвать трудно.
– Но учителям ведь выплачивают двадцать пять процентов надбавки. Пусть и работают на сто двадцать пять процентов мощности, – смеется полковник.
– Учителя стараются, да не все зависит от них, – замечает Озолниек и думает, что в этих условиях и стопроцентная надбавка не компенсировала бы трудности работы. – По сравнению с осенью неуспевающих значительно меньше.
– Всегда может быть лучше, чем есть, – говорит Аугсткалн и поднимает палец. На это трудно что-либо возразить.
Все направляются в классы. По пути Озолниек рассказывает об учительнице Калме, о ее самоотвер,женной любви к своему труду. Ей по праву полагалось бы звание "Отличника народного образования", и, отворяя дверь класса, начальник как раз об этом собирался сказать.
– Прошу, – говорит он и отступает на шаг, чтобы пропустить полковника первым, но, окинув класс быстрым взглядом, бледнеет. Рука судорожно дергается, как если бы она хотела сделать самое нужное в этот момент движение – схватить полковника за локоть и вытащить его назад в коридор, но затем бессильно опускается.
– Это что же, мне адресовано? Красиво, что и говорить, – словно издали доносится голос полковника.
* * *
Вечером, перед отъездом, полковник, несмотря на внешнее добродушие и благорасположение, скрупулезно перечисляет обнаруженные недостатки, и Озолниек прекрасно знает, что про надпись в классе Аугсткалн забудет не ткоро и при случае не раз о ней напомнит.
Озолниек выслушивает начальство со вниманием, но вез чувства особой тревоги или огорчения. Таковы будни колонии. Жаль только Калме.
Наконец гости прощаются и отбывают, а Озолниек, в ту же минуту о них позабыв, сразу идет обратно в зону, чтобы принять участие в собрании в отделении Киршкална.
Киршкалн встречает его не в очень приятном расположении духа. Причина не только в событиях этого дня. Воспитатель не согласен с мнением начальника по поводу Иевиня.
– Выходит, из-за Зумента надо наказать Иевиня тоже. Это несправедливо. Мальчишка и без того изрядно пострадал.
– Ничего не попишешь, надо наказывать обоих, Иевинь не имел права затевать драку.
– Но Зумент его спровоцировал! Издевался над ним, председателем совета отделения.
– Вот именно: Иевинь – председатель, тем более он не смел пускать в ход кулаки. Как ты этого не понимаешь! – Озолниек строго смотрит на Киршкална. – На глазах у всего отделения командир дерется.
Хореший пример, нечего сказать! Хочешь возвращения к старым временам, когда авторитет опирался на силу?
– Формально ты, может, и прав, но по-человечески – нет, – стоит на своей точке зрения Киршкалн. – Таким зументам кулаком иной раз докажешь скорей и втолкуешь больше, чем длинным разглагольствованием.
– И все-таки смирись с моей, пусть формальной, правотой. В колонии дракам должен быть положен конец.
– А если Иевинь получит взыскание, будет ли у него право оставаться председателем совета?
– Посмотрим. Мне кажется, Иевинь не очень-то и подходит. Слишком резок и горяч. Поглядим, как ребята поведут себя на собрании. Надо повернуть дело так, чтобы общественное осуждение было нацелено в основном против Зумента, а после провала на смотре это вполне вероятно.
Киршкалн молчит, и Озолниек его хорошо понимает.
– Вызови членов актива. Перед собранием надо с ними побеседовать.
* * *
Зумент ожидает собрания с холодным любопытством Что ему могут пришить? Страх, что Ерум проболтался, уже прошел. К делу с ножом он непричастен, а за прочее Зумент спокоен. Только вот слишком уж скоро этот Нос засыпался. И прикончить Иевиня не удалось, как было задумано. Теперь Носу дадут срок, и бежать придется без него, сам виноват. Опоздать ко второй дате, назначенной Епитису, нельзя ни в коем случае. И Зумент уже чувствует себя одной ногой на воле, фантазия несет его к государственной границе и даже переносит через нее. Благодать!..
– Сегодня мы должны обсудить поведение воспитанника Зумента и его драку с Иевинем, – объявляет сегодняшний неудачливый командующий и отходит в сторону.
Это наваливается слишком быстро и неожиданно; не успев толком переключиться с размышлений над планом побега, Зумент медленно встает и пожимает плечами.
– Что мне сказать? Сами все видели, как накинулся на меня Иевинь. Я только защищался.
– Почему он на тебя налетел? – спрашивает ведущий собрание.
– Потому что он такой вредный.
– Все так считают? – окидывает ребят взглядом Киршкалн.
Воспитанники молча переглядываются и опускают головы. Киршкалн повторяет свой вопрос громче, и тогда поднимается один из членов совета.
– Может, Иевень и погорячился, но если по-честному, то ума вложить надо было. Жук нарочно его заводил по-всякому. Если так набиваются, то дать по зубам надо. Иевень сперва просил его заткнуться, а Жук сам лез на рожон. Я думаю, во всем виноват Жук.
– Ах, так?! – поворачивается к нему Зумент. – Теперь, значит, и пошутить нельзя? Тогда я, значит, тоже могу чуть что – ив морду! Так выходит?
Все идет как по-писаному. Ребята постепенно входят в раж. Каждый выступающий вырывает из апатии еще кого-нибудь из молчунов. Теперь спор разгорается не только вокруг Зумента, но вокруг точек зрения и, в общем, принимает правильное направление, хотя и не без зигзагов. Озолниеку, так же как и Киршкалну, по душе такие собрания, когда ребята забывают о присутствии начальства, о регламенте, когда, наконец, звучит живая речь, а не бормочут заученный наизусть текст.
Хорошо, что они расшумелись. Озолниек побаивался, что ребята, оставшись без командира, станут из осторожности отмалчиваться.
– Нечего защищать! – выкрикивает кто-то. – Жук для пользы отделения ничего не сделал.
– Многие ничего не делают, разве на Жуке свет клином сошелся?
– Да тут же ничего и не дают делать, – обиженно подхватывает Зумент.
Озолниек настораживается.
– Кто же тебе не дает? – спрашивает заместитель Иевиня.
– Как – кто? Воспитатель! – уже с ухмылкой отвечает Зумент. – Я же хотел командовать на смотре, а мне не дали. Разве ты, – Зумент показывает на ведущего, – можешь командовать? Потому и проиграли.
Озолниек об этом еще ничего не знает и вопросительно глядит на Киршкална.
– Надо было дать, – замечает вслух кто-то.
– Верно, Жук прав, – вторит ему другой.
Встает Киршкалн.
– Может, разрешите и мне сказать словечко? Только что было сказано, что командовать на смотре надо было Зументу, что я, так сказать, зажал ценную инициативу. А теперь позвольте задать вопрос. Почему Зументу хотелось командовать? Для того, чтобы возвыситься самому, или для того, чтобы выручить отделение?
Все молчат. Тогда с места отвечает сам Зумент:
– А мне что, лишь бы отделению хорошо было.
Ребята не торопятся с выводами. Озолниек слышит, как рядом перешептываются.
– А какая от этого Жуку польза?
– Молчи, эту его пользу ты враз на своей шее почувствовал бы.
– Отделение зато отхватило бы банку. Чего же плохого?
Затем кто-то говорит вслух:
– А разве лучше оттого, что кубок накрылся?
Зазря только колеса об землю били.
Раздается голос Озолниека:
– Что и говорить, прошли неважно. Я видел, что у командира нет командирских навыков, но даже при этом отделение не оказалось бы на последнем месте, если бы окончательно все не испортил Зумент, так радеющий за коллектив. Это он поломал весь строй о стойки баскетбольных щитов, это он по второму разу заблажил по-козлиному. А почему? Да потому, что плевать ему на отделение! Честь отделения ему не дороже горелой спички. Если мне не дали, то пускай всем будет плохо. Разве не так это было?
– Куда приказывают, туда иду, – оправдывается Зумент.
– А если бы вместо железной опоры перед тобой была выгребная яма, ты бы тоже прямо в нее спрыгнул? Ты же знал, что командир просто дал промашку.
Реплика Озолниека вызывает дружный смех.
– После того что произошло на смотре, ясно видно, что за птица Зумент, – берет слово Киршкалн. – Если хочешь активно работать, помогай совету. Если Зументу всерьез этого захочется, никто ему не помешает, и настанет время, когда он тоже выйдет в командиры. А пока что он занимается вымогательством денег, унижает товарищей, дерется. И нечего прикидываться неистовым активистом. Просто смешно даже.
вы не находите?
– Это точно!
– Факт, опору можно было оставить сбоку.
– Я уже было хотел, но если передний прет прямо, надо рулить за ним.
Озолниек слушает подростков и с удовольствием отмечает про себя, что здоровая атмосфера в отделении почти не изменилась. Зумент останется в одиночестве. И если даже кто-то ему симпатизирует или боится его, то на открытую поддержку не решится и будет помалкивать.
XVII
"...И так вот каждое утро я иду на факультет мимо твоего дома. Я нарочно выхожу из трамвая на остановку раньше, чтобы посмотреть на твои окна. Часто встречаю твою маму, когда она идет на работу. Мы тогда идем вместе и говорим о тебе. Вчера заходила к ней, мы сидели на диване, и я вспомнила, как сидела на нем рядом с тобой. Смотрела на свой портрет и решила, что ты нарисовал меня красивей, чем я есть на самом деле.
