Текст книги "Последний барьер"
Автор книги: Андрей Дрипе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)
На плечи работников ложится множество всяких дополнительных забот. Надо спланировать и продумать все мероприятия, распределить помещения, назначить подходящих дежурных и ораторов. Кроме того, необходимо иметь в виду, что среди посетителей будут и такие, кто по образованию и сознательности стоит ниже своего сына, и потому надо заранее подумать о том, как предотвратить возможные недоразумения.
В колонии теперь дни отсчитывают, как секунды перед стартом ракеты, пять, четыре, три, два, один, и вот оно – утро родительского дня.
Пропускать родителей в зону будут в десять утра, но задолго до срока к остановке подъезжают переполненные автобусы, останавливаются легковые машины.
День пасмурный, но теплый, и прибывшие, поставив на обочине чемоданы и сумки, стоят кучками, беседуют и посматривают на ограду, где видны прилипшие к окнам школы их чада.
– Вон та – моя мама, – взволнованно показывает Мейкулис Киршкалну на группу стоящих за оградой людей. – Я думал, не приедет, вот – приехала.
Воспитатель встречался с матерью Мейкулиса, но сейчас ему не удается ее распознать среди остальных.
– Вон, махонькая, в белом платке, толстая такая, – показывает Мейкулис. – Ладно, я побежал к учительнице за поросенком!
Он убегает, находит Калме и, понизив голос до шепота, радостно сообщает:
– Моя мама приехала.
– Что ж, это хорошо, Висварис.
– Ну, вот, я и хотел того поросенка...
– А может, попоздней, когда родители соберутся в зале? Еще время есть.
– Лучше сейчас. Вы еще уйдете куда-нибудь.
Отговаривать бесполезно. Калме отпирает комнату
кружковых занятий, открывает шкаф с работами воспитанников, и Мейкулис заполучает своего поросенка и сделанную недавно глиняную ложку.
– Смотри осторожно, не урони!
Ложку Мейкулис прячет за пазуху, а фигурку держит в руках и возвращается к окну в коридоре.
Воспитатель ушел.
Ребята, увидев Мейкулисово сокровище, сразу просят показать, но Мейкулис не выпускает поросенка из рук: если хотят, пусть смотрят так.
– Еще разобьете,
– Да ладно жмотничать!
Мейкулис все-таки дает поросенка для обозрения, но сам стоит рядом и не отводит от фигурки испуганных глаз. Однако ребятам мало дела до тревоги Мейкулиса, и вот поросенок уже пошел гулять по рукам.
Смеются, разглядывают, отпускают нелестные шуточки.
Лишь теперь до Мейкулиса доходит, как он опростоволосился. Еще хорошо, что ребята не видят спрятанной за пазухой ложки...
– Дай сюда! Дай сюда! – бубнит он и тянет руку.
Надо было послушаться учительницу и оставить подарок до поры до времени в шкафу.
И тут подходит один из тех, чье слово имеет большой вес, – старый колонист Буллитис из третьего отделения. Через месяц у него кончается срок. Растолкав и оттащив за шиворот передних, он громко спрашивает!
– А это что за хреновина?
Без долгих разговоров вырвав поросенка у кого-то из рук, Буллитис поднимает его поближе к свету.
– Хо, хо! Ото кто же такого состряпал?
– Это мой. Для матери, – говорит Мейкулис и тянется за своей собственностью.
– И сам, и мать твоя, и боровок этот – все на одно рыло. Семейная чушка. Хрю, хрю, хрю! – Буллитис тычет поросячьим пятачком ребятам в лицо.
– Отдай! – хватает его за рукав Мейкулис. – Равобьешь!
– Ну и что? Подумаешь, барахло. Ее и надо разбить. Во!
И Буллитис кидает поросенка вверх, подпрыгивает и ловко ловит. Подкидывает и ловит, подкидывает и Ловит. Фигурка кувыркается, свет взблескивает у нее на боках. Мейкулис побледнел, глаза дергаются вверх И вниз за глиняной игрушкой, рот его то открыт, то закрыт. Страшно приблизиться к Буллитису, ведь как знать – отвлечешь внимание своего обидчика, и поросенок в самом деле брякнется об пол. И одно ухо у поросенка еле держится, того гляди отлетит.
– Отдай! – вопит Мейкулис не своим голосом.
Буллитис ловит фигурку, усмешка сходит с его лица. Этот "сушарик", этот хиляк посмел на него заОрать! Эта жалкая гнида вздумала командовать! Ребята испуганно поглядывают на Мейкулиса. Что это о ним, совсем спятил? Неужели это Мейкулис?
А Мейкулис ничего не видит, кроме своего поросенка в кулаке у Буллитиса.
– Ты чего-то сказал? – цедит сквозь зубы Буллитис и делает шаг к Мейкулису. – Если захочу, я не только свинью твою расшибу, но и из тебя слеплю такое, что родная мать не узнает! Жижа!
Мейкулис смотрит на руку Буллитиса. Она поднимается к груди, придерживая поросенка только двумя пальцами, и словно издалека доносится голос:
– Гляди – сейчас упадет, разлетится вдребезги.
Поросенок не успевает упасть. С пронзительным воплем Мейкулис бросается вперед. Буллитис на голову выше и в плечах изрядно шире Мейкулиса. Он скорее от изумления, чем от силы удара летит вверх тормашками на паркет, а Мейкулис, кинувшись на грудь врага, завладевает своим сокровищем и вскакивает на ноги.
Когда красный от злости Буллитис встает, готовый расправиться с Мейкулисом, позади раздается веселый возглас:
– Аи да Висварис, молодчина!
В тот же момент Буллитису на плечо ложится рука Киршкална:
– Ну чего разошелся? Остынь, уймись! И чтобы крепче запомнить, что не все на свете делается так, как тебе того хочется, ты вечерком вымоешь в общеЖигии туалет. Понял?
Буллитис сердито пыхтит,
– И если только тронешь Мейкулиса, знай: снова будешь мыть. Теперь ступай и успокойся, чтобы мама не увидела тебя таким хмурым.
Киршкалн поворачивает парня за плечи к дверям коридора и легонько подталкивает вперед.
А Мейкулис тем временем озабоченно щупает рукой у себя под рубахой.
– И ложка цела, – широко улыбаясь, говорит он Киршкалну.
* * *
Ровно в десять толпа родителей врывается в проходную. И тут в их сумки положено заглянуть контролерам. В результате досмотра на столике выстраиваются первые "гостинцы": "Кристалл", "Московская особая", бутылка грузинского коньяка, затем несколько лимонадных бутылок, их невинные этикетки с яблоками и грушами призваны маскировать сорокаградусное содержимое. Сигареты громоздятся уже целыми штабелями. Конфисковано далеко не все. Зелье, которое дальновидные мамаши в плоских бутылочках запрятали под пояса или в лифчики, контролеры отнять не могут по той лишь причине, что закон запрещает мужчинам обыскивать женщин. Этими "подарками"
надо будет попытаться овладеть позже, внимательно присматривая как за детьми, так и за родителями.
Поток гостей не иссякает. Из дверей тесной проходной он растекается пестрым веером. Вдоль дороги стоят дежурные воспитанники с красными нарукавными повязками. Они показывают, куда идти. Первый объект ознакомления – школа.
В школе сейчас урок. Классы стали непривычно тесными, потому что вдоль стен и на свободных партах расположились взрослые, немолодые уже люди; они молча наблюдают, как их дети рассказывают, как пишут, как выполняют задания, понятные, быть может, только половине присутствующих родителей.
На это время Киршкалном завладевает мать Трудыня. Хенрик среднюю школу окончил, и ей нечего делать в классе
– Мне хотелось бы узнать, как себя ведет мой сын, – спрашивает женщина, и по лицу видать, что она ожидает услышать самую что ни на есть похвальную оценку.
– Серьезных проступков за вашим сыном почти нет, а о мелких грешках говорить не стоит. И на производстве свои обязанности он выполняет, но... – Киршкалн смолкает, набирает воздуху и многозначительно смотрит на расфуфыренную и накрашенную даму с явно выраженной склонностью к полноте. – Видите ли, мы оцениваем воспитанников не только по формальным показателям.
– Чего же ему еще не хватает?
– Правильного взхляда на жизнь, товарищ... простите, у вас теперь какая фамилия?
– Зицмане, – нараспев и немного надменно произносит свою фамилию дама.
– Так вот, товарищ Зицмане, на все происходящее вокруг, а проще говоря – на жизнь ваш сын смотрит весьма односторонне, не ставит перед собой никакой серьезной цели, у него нет ни малейшего желания делать что-либо полезное. Похоже, он из числа тех молодых людей, которые полагают, что родители и общество будут их– содержать лет до шестидесяти.
– За такие мысли тоже привлекают к уголовной ответственности?
– К сожалению, нет. Но кто будет нести за него моральную ответственность, если сам он не в состоянии? Ведь когда человек не чувствует своего морального долга, он этим сокращает дистанцию между собой и Уголовным кодексом до весьма опасной близости.
– Значит, он тут у вас ничему хорошему не научился, – усмехается женщина.
– Научился кое-чему, но за такое короткое время весь старый сор из Хенриковой головы мы, конечно, .вычистить не смогли. Однако работаем и не теряем надежды.
– А это старое так-таки никуда уж и не годится?
Выходит, я его учила одному плохому?
– Не знаю, товарищ Зицмане, не знаю. Я при этом не присутствовал. Быть может, плохому научил кто другой. Впрочем, – спохватывается, о чем-то подумав, Киршкалн, – Хенрик опрятен и чистоплотен – это нас радует.
– А я надеялась, что Хенрика уже скоро досрочно освободят. Он мне так ппсал. Ото что, невозможно?
– Очевидно, придется повременить. Его самооценка, как видите, отличается от моей оценки его персоны.
– И, значит, из-за вашей оценки мой сын пускай тут сидит? От вас ведь это тоже зависит.
– Да, – соглашается Киршкалн. – В своем отделении кандидатуры на освобождение выдвигаю на педсовет я. Но позвольте заметить, вы немного заблуждаетесь: Хенрик тут сидит не из-за моей оценки, а по приговору суда. Моя же оценка не выше и не ниже той, которую он заслуживает своим поведением здесь.
Будь это иначе, я был бы плохим воспитателем.
– А вы и не воображайте, что больно хороший.
– Верно, – улыбается Киршкалн, – повсюду неХватка хороших кадров. Стараюсь в меру своего разумения.
– Так не освободите, да?
– Не освободим.
– В таком случае мне с вами не о чем говорить! – Дама заливается густым румянцем, который проступает даже сквозь толстый слой пудры. Она проглатывает слюну, и ее двойной подбородок совершает воднообразное движение. – Я пойду к начальнику.
– Как вам угодно. Боюсь только, начальник тоже ничем не лучше.
* * *
После школы родители осматривают спальные помещения, затем их приглашают отведать в столовой еды, которой кормят их сыновей. С большой опаской матери подносят к губам первую ложку супа. Запах вроде бы вполне сносный, но проглотить "тюремную похлебку", наверно, будет немыслимо. АН нет, на вкус, кажется, тоже недурна и не застревает комом в глотке. Вот кое у кого ложки задвигались поживей.
Проделавшие долгий путь мамаши проголодались и теперь едят с завидным аппетитом.
– Но, сынок, это же нормальный суп, – слышно за одним из столов.
– Послушай, Игорь, зачем ты меня обманывал, писал, что плохо кормят? раздается укор за другим.
Сыновьям неловко. С вытянутыми физиономиями мнутся они около столов.
– Чего же хорошего? Вода и вода, – пытается ктото возразить, но встречает энергичный отпор.
– Набалованы, вся беда в этом, – громко говорит чей-то дед.
Ребята тоже не теряются:
– Конечно, сегодня лучше. Сегодня варили на показуху.
Хоть это и неправда, но к некоторым матерям возвращается давняя недоверчивость. "Наверно, так оно и есть, сынку виднее".
После обеда родители смотрят, как происходит построение, и сопровождают воспитанников в механические мастерские.
– И ты, значит, при таких машинах работаешь? – почтительно шепчут матери, трогают рукой токарный станок, а когда, взвыв, начинает гудеть на высокой ноте мотор, в испуге отскакивают.
Ребята с важным видом орудуют у станков, на лицах неприступная суровость. Движения рук, когда они закрепляют заготовки в патронах и затягивают гайки суппортов, пожалуй, излишне торопливы.
Матери понимают только одно – машина гудит и чего-то на ней крутится, зато среди отцов есть и такие, кто сам работает на подобных станках.
– Стой, парень, слишком толсто берешь! – кто-то, не выдержав, поучает, и чувствуется, у него чешутся руки самому показать, как надо работать, Матери, те пекутся лишь об одном:
– Ты, гляди, поосторожней, не подходи так близко!
Но отцы по-деловому берут у мастера штангенциркуль и проверяют размеры еще горячей детали.
– Что ж, ничего, для начала сойдет...
В этой фразе и чувство собственного превосходства, и тайная гордость за сына.
Когда мастерские осмотрены, родителей вновь приглашают в школу. Покуда ребята работают, здесь идет общее собрание гостей и работников колонии.
Говорит Озолниек. Он рассказывает про обучение и воспитание в колонии, говорит о том, чего администрация требует от колонистов и что надеется встретить со стороны родителей, когда их детей выпустят на свободу.
– Кое-кто из вас думает, что тут с вашими детьми работают несведущие люди. Это глубоко ошибочный взгляд... – И Озолниек называет фамилии учителей, мастеров, воспитателей, которые проработали в колонии уже много лет; рассказывает, что они за люди, ка-"
ких успехов добились. В числе первых он упоминает Калме и Киршкална.
Мать Трудыня немного опоздала и, не найдя себе более удобного места, села на краешек скамьи рядом с щуплой теткой в старомодной поношенной кофте.
Тетка слушает выступление Озолниека очень внимательно, у нее даже рот приоткрыт. Презрительно глянув на соседку, Зицмане гордо поднимает голову и чуть-чуть отодвигается. Из потрепанной продуктовой сумки этой женщины торчит блестящий кончик какой-то глиняной штуковины, похоже – ложка.
– И до чего же он хороший человек, этот Киршкалн! – не утерпев, женщина простодушно делится впечатлением с матерью Трудыня.
– Чего там хорошего, подумаешь, – говорит с кислой миной первая рижская портниха. – Все они стоят друг друга – что мальчишки, что воспитатели.
– Ой, да что вы это говорите! – Огрубелая ладонь прикасается к рукаву жакета Зицмане. – Неужто, повашему, он плохой?
Но мать Трудыня игнорирует соседкин вопрос. Она подается грудью вперед и слушает речь начальника.
– Работая сами по себе, без помощи родителей мы не можем рассчитывать на успех. Какую, однако, помощь могут оказать люди, которые в подарок сыну привозят бутылку водки или стараются уговорить воспитателя, чтобы сына освободили из колонии, хотя он этого и не заслуживает? – гремит Озолниек.
Матери Трудыня не по себе. В зале слышны возгласы:
– Какой срам! Назовите фамилии!
– Несколько фамилий я, пожалуй, назову. – Озолниек берет листок.
Зицмане опускает голову. Слова звучат тяжко и отдаются эхом в зале. Когда начальник умолкает, она опять выпрямляется. Все же ее не назвали.
– Нешто это отцы, нешто это матери!.. – вздыхает соседка.
– Л вы, значит, хорошая? Вашего зазря, что ли, сюда посадили?
– Не зазря, наверно. Только я водкой его не потчевала, уму-разуму учила как могла. Говорю; "Висвар, так не делай, нехорошо так". А оп мне: "Ладно, мам, не буду", – а сам возьмет да сделает.
Раздаются аплодисменты, и Озолниек предоставляет слово родителям.
Один говорит, другой. И каждый призывает всех уделять больше внимания воспитанию сына.
Вдруг поднимается соседка матери Трудыня, протискивается – при этом больно наступив на ногу даме рядом – к проходу между скамьями. На локте у нее висит обтрепанная сумка. Нескладная тетка пробирается к проходу. Страшно и совестно. Никогда она ни на одном собрании не говорила и сейчас тоже не знает, о чем говорить, но сказать надо. И, подойдя к Озолниеку, женщина от волнения ничего не может произнести, только плачет, поставив сумку на пол, и протягивает начальнику руку.
– Спасибо вам! От всего сердца. Я рада, что мой сын попал в такое хорошее место. К таким добрым людям. Спасибо вам. Мейкулис, небось знаете его. Какие штуки делать выучился – и мне подарил! Спасибо.
Как настоящий художник.
Больше женщина ничего сказать не может, поворачивается, чтобы уйти, вытирая глаза кончиком платка, а Озолниек берет забытую сумку и подает владелице.
Все аплодируют. Мать Мейкулиса, не найдя своего прежнего места и довольная, что не надо будет сидеть рядом с расфуфыренной дамой, прислоняется к стене в конце зала. Родители и воспитатели еще долго хлопают-дольше даже, чем тем, кто говорил до нее.
Открывается дверь зала, входит контролер и, обводя взглядом головы сидящих, находит Киршкална.
Подходит к нему и, наклоняясь, говорит:
– Приехали они. Мать Межулиса с девушкой.
– Да?! – Киршкалн вскакивает со скамейки. – Велите обождать. Я сейчас!
И, не теряя времени, он отправляется в мастерские за Валдисом.
– Но еще работа не кончилась, – Валдис вопросительно смотрит на мастера.
– Для тебя на сей раз кончилась, – странно взглянув на него, говорит мастер, широко улыбается и ни с того ни с сего протягивает руку. – Спасибо!
Валдис не понимает, в чем дело, столь необычное расположение еще более его озадачивает. Он пожимает руку мастеру и уходит с воспитателем.
В воспитательской Киршкалн достает из ящика письменного стола какие-то две официального вида бумаги и конверт.
– Распишись вот здесь! – Он придвигает листок поближе к Валдису.
Юноша смотрит на документ, но второпях никак не может его прочитать.
– Подписывай смелей!
Валдис ставит подпись в том месте, где держит палец воспитатель, и смотрит на Киршкална. Тот тоже смотрит; мелкие морщинки собираются в уголках прищуренных глаз, долезают до седых висков. Киршкалн выпрямляется, глядит на воспитанника. Комнату заполняет таинственная, волнующая тишина. Валдис чувствует, как это волнение перетекает в него, принося с собой пока еще нечеткую уверенность в том, что сейчас должно произойти что-то очень хорошее. Эта уверенность нарастает, наполняет все его существо странной легкостью. Воспитатель держит в руке голубой конверт – так же, как тогда в апреле – первое Расмино письмо. В этом конверте ключ к тайне, причина его внезапного отзыва с работы, улыбки и неожиданного рукопожатия мастера. Киршкалн вручает ему конверт и, так же как весной, Валдис быстро переводит на него взгляд, но на этот раз конверт не надписан. И не запечатан. Юноша его раскрывает и достает книжечку в синеватой обложке. Она приоткрывается, и оттуда на Валдиса глядит его собственное фото. Паспорт – это свобода! Человек, который держит в руке паспорт – больше не колонист! Сознание этого факта, словно рокочущая волна, вздымает Валдиса и несет на своей спине к теплому белому песку пляжа. И на душе так хорошо, так тихо... Хочется лежать на этом песке, закрыв глаза, ни о чем больше не думать.
– Обещал же я, что выведу тебя за ворота. Сказано – сделано: ты свободен. Подписи на обходном листке я уже собрал, свою одежду получишь в проходной. В этом конверте деньги тебе на дорогу и документы для прописки.
Слова воспитателя доносятся до Валдиса из какой то далекой дали, все так же тихо шелестят волны, – и он лежит на залитом солнцем песке.
– Не думай, что это только моя заслуга. Такой власти у меня нет. Вопрос о твоем освобождении решал педагогический совет колонии и другие люди. Решение администрации мы направили в Президиум Верховного Совета. Как видишь, просьба удовлетворена.
Ступай забери из общежития свои вещи, и пойдем. Я знаю, что торжественность тебе не по нраву, поэтому все оформил тихо и без лишних разговоров.
Ноги приносят Валдиса в общежитие, руки быстро собирают скудные пожитки, в карман на груди ложится пачка писем матери и Расмы. В комнате никого нет, ребята еще в мастерских, они придут только на концерт в честь родителей. Юноша обводит взглядом ряды коек со взбитыми подушками и аккуратно сложенными одеялами. Все это уже отошло в прошлое. Одеяло на его койке сегодня вечером так и не будет развернуто, он больше не услышит мычащего гудка на вечернее построение и не будет стоять в унылой черной шеренге. Киршкалн, как всегда, займет свое мосто перед строем, а Валдиса в нем не увидит. Воспитатель Киршкалн... И огромную радость чуть затемняет пятнышко грусти.
Не сон ли все это?
Они идут к проходной мимо школы; из двери как раз выходит Крум.
Валдис подходит к классному руководителю и во внезапном порыве хватает его ладонь двумя руками.
– Спасибо вам! Я был неправ тогда. Простите меня!
– Будь счастлив, Валдис! – грустно смотрит на мальчика Крум. – В тот раз, скорей всего, прав был ты. Ну да ладно! Может, напишешь мне когда-нибудь?
– Напишу.
В проходной Валдиса поджидает приказ об освобождении из колонии и сверток с одеждой.
– Они на улице, – шепотом говорит контролер Киршкалну и, повернувшись к Межулису, машет рукой. – Живи как положено!
Клацает обитая железом дверь. Неподалеку на обочине дороги стоят две женщины и одновременно поворачивают головы на стук двери. Валдис на мгновение останавливается, и давешняя волна вновь вздымает его. И несет вперед.
Киршкалн останавливается и глядит, как Валдис обнимает мать, как припадает к его груди Расма и тотчас, отпрянув, отворачивается и плачет. Киршкалн подходит, пожимает матери руку, оглядывает юношу и девушку и, тихо сказав на прощанье: "Теперь будьте счастливы!" – быстро поворачивается и уходит.
Хлопает дверь проходной.
– Не плачь! Что с тобой, Расма? – шепчет Валдис.
– Почему ушел воспитатель? – испуганно спрашивает мать. – Разве тебе можно оставаться одному?
Валдис не заметил, как исчез Киршкалн. Сделав несколько шагов по направлению к проходной, паренек останавливается. Он стоит и глядит на дверь, на высокий забор, над которым извилась колючая проволока, затем оборачивается и глуховатым голосом произносит:
– Так вы тоже ничего не знаете?
– Чего – не знаем? – Губы матери дрожат, и во взгляде Расмы испуг.
– Воспитатель вам разве тоже ничего не сказал?
– Нет! А в чем дело? Мы только получили телеграмму, что сегодня обязательно надо приехать.
Расма подходит к нему вплотную, и мать вдруг молитвенно складывает руки. Она глядит на сына и ждет, – что тот скажет, не стряслась ли какая новая беда.
– Я свободен, мам! Я свободен.
Пальцы Расмы до боли впиваются в его локоть, голова девушки льнет к плечу Валдиса, и сквозь смех и слезы она шепчет:
– Я это знала, я чувствовала. Придержи меня капельку! У меня что-то кружится голова.
Воспитатель Киршкалн из окна проходной видит, как три человека, взявшись за руки, идут по дороге к автобусной остановке.
– Сегодня ночью прибывает новый этап, – говорит контролер.
