Текст книги "Последний барьер"
Автор книги: Андрей Дрипе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)
– Даже с тобой. Видишь ли, мозги твои скоро станут на место, а молодости у меня не будет никогда.
* * *
В номере городской гостиницы полковник Аугсткалн и подполковник Ветров собираются отбыть в Ригу после успешной поимки беглых колонистов. Машина за ними уже пришла.
– Теперь вы побыли в колонии подольше. Что вы можете сказать об Озолниеке? – пи с того ни с сего вдруг спрашивает Ветрова Аугсткалн.
Вопрос задан не без предварительных размышлений, поскольку до того, как его произнести, полковник довольно долго молчал.
– Для обстоятельного мнения о нем я наблюдал его все-таки слишком мало, – Ветров смотрит на полковника.
– Но какое-то впечатление, безусловно, у вас сложилось?
– Да, и впечатление это хорошее, – говорит Ветров, хотя понимает, что Аугсткалн ждал от него друтого.
– Вот как? И что же в нем вам так понравилось?
– Его энергия и одержимость своим делом, самостоятельность его суждений, поиск новых путей. – Ветров делает паузу, думает. – Мне кажется, этот человек наделен истинным оптимизмом. Его оптимизм порожден глубокой убежденностью в том, что он поступает правильно и достигнет своей цели. И еще одно редкое качество – беззаботность в отношении своей личной карьеры. Он не хочет выдвигаться, он настолько сросся со своим делом, что личное у него целиком Отодвинулось на задний план. – Ветров снова ненадолго смолкает. – "– Ну, кое-что мне, может, и не по Душе, но это второстепенное.
Однако Аугсткалн ждет более подробных разъяснений по поводу этого второстепенного:
– А все-таки – – что же именно?
– Налет показухи, некоторое бахвальство, в какой-то мере даже мальчишество. Но воспитанники это любят.
Прищурясь, Аугсткалн пытливо взглядывает на Ветрова.
– Как видно, наши мнения разойдутся. Разве вы не заметили, какой неуравновешенный человек Озолниек? Он чересчур увлекается своими идеями. Зачастую они до конца не продуманы и идут вразрез с сушествующими положениями и мнениями компетентных и ответственных товарищей. Да, "выправка у него хорошая – настоящий строевой офицер, но его надо держать в узде. Без контроля он может запросто дров наломать. Начальник колонии не имеет права поступать необдуманно, идти на неоправданный риск, Он был бы хорошим воспитателем, даже заместителем начальника, но на своей нынешней должности он допросту зарвался.
– А вам не кажется, что вы сгущаете краски?
– Очень может быть, но я заглядываю вперед, Озолниек ведет себя как капитан пиратского корабля в нейтральных водах. Он забывает, что времена флибустьеров давно прошли и что корабль это не его, что на смену лихим рейдам пришел тщательно координированпый, опирающийся на должностные инструкции кропотливый труд. И наконец: если бы эти поиски новых путей и необузданная самостоятельность давали ощутндше результаты! Так ведь нету их! События последних дней говорят сами за себя. Поножовщина, вымогательство денег, драки, и в заключение – групповой побег. Это что свидетельства хорошей работы?
Мне снова придется объявить ему выговор.
– Но ведь это же колония, – Ветров удивленно поднимает брови. Контингент постоянно меняется, и необходимо считаться с вероятностью таких случаев.
– А история с футболом? А вылазка целым классом на озеро? Это же надо додуматься – наградить за первое место выходным днем класс, в котором на доске была нецензурная надпись! А если бы кто сбежал с этого озера, а? Ведь ограды вокруг него нету! – возмущается Аугсткалн.
– Может, потому как раз и не сбежали?
– Допустим. Дальше – запретил курение. Работники жалуются, а воспитанники все равно курят, как курили. На какие деньги куплены инструменты для оркестра? То и дело из прокуратуры докладывают о том, что начальник допускает беззаконие. Мне все это начинает понемногу надоедать.
– Вы с ним работаете дольше, вам, конечно, видней, – уклончиво говорит Ветров. – Я только высказал свое мнение.
Аугсткалн хмурится. У всякой медали есть оборотная сторона. Будь Озолниек подчинен не ему, а другому начальнику, он, полковник Аугсткалн, вероятно, думал бы так же, как Ветров.
– Быть может, у вас есть более подходящая кандидатура на эту должность? – спрашивает Ветров, когда Они выходят из гостиницы.
– Пойдите-ка найдите такого, кто добровольно пошел бы в колонию для несовершеннолетних! Но надо всерьез подумать. У Озолниека это будет уже третий выговор!
– Работая на таком месте, выговоров не миновать На побег выговор положен, но фактически начальник не виноват. Вам-то это хорошо известно, Начальник всегда виноват, – Формально – да. Я не берусь утверждать, что Озолниек лишен недостатков, но зато он – воспитатель в лучшем смысле этого слова, а не поборник косности и устарелых методов.
– А чем старые, проверенные методы хуже сомнительных экспериментов?
– Тут надо еще посмотреть, кто и как проводит Эксперимент.
– Так, по-вашему, Озолниек – на своем месте?
– Думаю, да. По крайней мере, Я не вижу ничего, что могло бы настораживать. Ведь и в старых методах есть много противоречивого.
Они идут к машине, и Аугсткалн как бы подводит итог разговору; – Законы придумали не мы с вами, – Но ведь и не боги, верно? – говорит Ветров и усаживается рядом с шофером, Полковник садится сзади, – Вы человек молодой, В ваши годы еще можно позволять себе вольнодумие, а в моем возрасте нужна осмотрительность. Откровенно говоря, мне и самому многое нравится в Озолниеке. Пускай работает, только бы дров не наломал.
"Да, в мероприятиях Озолниека известный риск есть, – думает Ветров. – И риск этот полковника пугает. Понять можно их обоих, но симпатии всегда будут на стороне Озолниека. Жаль только, что мало у нас таких Озолниеков".
Доставая из кармана сигареты, Ветров наклоняется к шоферу и в зеркальце видит Аугсткална. Полковник глядит в окно, и на лице его глубокая озабоченность.
* * *
Занятия в школе начались. На первой парте в классе Крума, так же как и весной, сидит Валдис Межулис. Он за это время сильно изменился. Уже нет прежнего напряженно-неподвижного взгляда, в котором было бесполезно искать отражение того, что происходит вокруг, однако какой-либо особой заинтересованности тоже не заметно. Межулис серьезен и тих, внешне не реагирует ни на отпускаемые в классе шуточки, ни на то, о чем рассказывает Крум, но вчера его ответ у доски поразил учителя убедительностью и логикой. Крум поставил пятерку. А он пятерками не разбрасывается, это все знают.
Учительница Калме, как обычно, получила "цыганский класс", это значит "самых маленьких". Здесь в одном помещении занимались воспитанники по программе от первого до шестого класса. В первом и втором классах редко насчитывалось более двух-трех воспитанников, и, как правило, они бывали из цыган.
Отсюда и пошло название "цыганский класс". Они удивительно ловко умудрялись прошмыгнуть через частый гребешок обязательного образования и, доживя до шестнадцати или семнадцати лет, с трудом читали по слогам и еле-еле могли нацарапать свою фамилию.
А бывает и так, что вообще нет первого и второго класса. Больше всего воспитанников в пятом и седьмом, но и от них не приходится ждать особой смекалки и прилежания – многие приходят из специальных школ и страдают слабоумием. Ласковыми телячьими глазами или, напротив, с глупейшей и надменнейшей ухмылкой смотрят они на учительницу, грызут ногти и карандаши, наглядно демонстрируя, что получается, когда детей производят на свет алкоголики.
Колония не может иметь отдельные классы для дебилов. Тут они сидят вместе с закоренелыми лодырями и бродягами, которые в науках хоть и ненамного ушли от них вперед, но считают долгом подчеркнуть свое существенное отличие от "дураков".
Разумеется, никто из педагогов не жаждет стать воспитателем такого объединенного класса. После долгих отговорок умоляющий взгляд директора так же как и остальных коллег – устремляется на Калме. Может, все-таки спасет положение? Она уже там работала, она лучше всех умеет справляться с этой командой горемычных пасынков судьбы, знает, как подойти к их непонятным душам. И в конечном счете Калме дает согласие. Не оставлять же детей без учителя.
Кто однажды взвалил на себя крест, тому нелегко от него избавиться.
На перемене в учительскую заходит Киршкалн.
Он просит Калме позволить посидеть часок у нее на уроке, поглядеть, как идут дела у Мейкулпса и других тугодумов. Учительница охотно разрешает. Посещать уроки входит в обязанности воспитателей, но не часто это им удается – педагоги недолюбливают такую форму сотрудничества и если и не отказывают в разрешении присутствовать на занятии, то дают его с весьма кислой миной. Кому охота, чтобы в классе сидел посторонний и еще что-то записывал по ходу урока? Калме в этом смысле представляет собой исключение.
Тут же поблизости колдует над журналом Крум.
– Когда иду в твой класс, меня всегда в дрожь бросает, – говорит он. Какая может быть методика-, если надо работать одновременно с шестью классами?
Не придумали еще такой методики и никогда не придумают.
– Вот и хорошо, – смеется Калме. – Руки свободны. Пойдем! У тебя ведь сейчас окно в расписании.
И вот Крум оказывается рядом с Киршкалном в "цыганском классе". Не бог весть какой интерес тут сидеть, но отказаться было неудобно, тем более при Киршкалне.
Крум не верит в целесообразность подобных "хождений в гости". То, что хорошо получается у Калме, у него может не пройти. Копировать бессмысленно.
Все зависит от человека, от индивидуальности.
Учительница быстро выкладывает стопки тетра-"
дей каждого класса для раздачи.
– Вы исправляйте ошибки контрольной, а вам будет классная работа; для вас – вот это упражнение, Козловский, ты еще раз прочти стишок и повтори про себя. К доске пойдет Мейкулис, будет писать предложения, а остальные из пятого – пишите тоже и еледите, чтобы он не делал ошибок.
Мейкулис пишет медленно и старательно.
– Я уже написал! – тянет руку и кричит Лексие. – Я! Я знаю! Меня спросите, чего вы с Кастрюлей чикаетесь, он же дурной, а у меня пятерка будет.
– Нет! Теперь я буду отвечать, – перебивает его Козловский.
– Ничего я не понимаю... ничего не понимаю, – -"
бубнит под нос толстячок Муцениек и выводит на бумаге какие-то каракули, а Гаркалн сидит развалясь и улыбается с сознанием полного своего превосходства и всем своим видом говорит: "Да что с них взять?
Меня лучше спросите. Я все знаю".
Калме всех видит, всем успевает ответить.
– Лексис, подумай над следующим предложением, пойдешь к доске после Мейкулиса, а Козловский еще не выучил последнее четверостишие. Чего ты не понимаешь? – склоняется она над Муцениеком и в тот же миг, даже не глядя на доску, говорит: – Мейкулис, сам работай, не смотри на класс! Лексис тебе подсказывает неправильно.
Лексис действительно перегнулся через парту и, приложив ладонь ко рту, шепчет:
– Куда ты запятую поставил, Кастрюлька, дурачок, хе-хе-хе!
Мейкулис морщит лоб, поворачивается спиной к классу и, шевеля губами, перечитывает написанное, затем медленно и важно расставляет запятые. Откуда-то слышен скрип.
– Ридегер, не царапай парту! – делает замечание учительница. – А ты, Анджан, не списывай у Вимбы, снижу отметку.
Анджан выпрямляется, Откуда она знает, чем он занимается! Неужели у нее и на затылке глаза.
– Это он у меня сдирает! Чего в мою тетрадь зекаешь, папа Вимба?
Калме уже вновь у доски.
– Ну, Мейкулис, читай! Правильно написал?
Мейкулис читает, стыдливо опускает голову. Поднимаются руки. Учительница спрашивает одного, друтого.
– Правильно, Мейкулис! А почему ты поставил тут запятую?
– Надо так, – отвечает Мейкулис.
– Почему – надо?
– Правило такое.
Но какое именно правило, Мейкулис сказать не может. На помощь приходят другие и общими усилиями вспоминают правило.
– Лексис, к доске, а тебе, Мейкулис, я могу поставить только четыре.
Мейкулис доволен, садится, а Лексис одним прыжком выскакивает к доске. Сразу неимоверно посерьезнев, он быстро пишет, мел крошится и летит во все стороны.
– Козловский, доучил? Отвечай!
Козловский встает и скороговоркой выпаливает первые три строфы из "Ненадежного мостка" Аспазии. Особенно "оригинально" звучит последняя:
Мосток алмазный, Золотые козлы, Сводочный пастил Серебром блестит...
Все хохочут от души, а Гаркалн спокойно констатирует:
– Где Козловский, там козлы.
В углу кто-то уже запевает:
– Эй, цыган чернявый на коняге вороной...
Козловский в сердцах хватает книгу.
– Тут ведь так написано!
– Нет, Козловский, совсем не так. Я же прошлый раз тебе говорила, что означает слово "козлы" и "сводчатый". Теперь ты, Марцинкевич, объясни!
– Козлы – это когда дрова пилят или мостик делают, а сводчатый – это когда своды, – гордый своей миссией, поясняет Марцинкевич и тут же взвизгивает: – Ой! Меня Козловский пером в зад.
Козловский с Магщинкевичем принимаются на родном языке выяснять отношения, но Калме их осаживает:
– Козловский! Не выражаться!
За эти годы она довольно сносно научилась говорить по-цыгански.
У доски топчется Лексдс.
– У меня готово!
Все скопом исправляют ошибки Лексиса, а он морщится и гримасничает и исподтишка грозит кулаком тем, кто посмел усомниться в точности написанного.
– Вы мне сколько поставите?
– Тройку. У тебя было больше ошибок, чем у Мейкулиса.
– Мне – тройку! Не ставьте, спросите еще! Я все знаю, я не хочу тройку. Говорю же, не хочу! Ах, ставите?! Все! Тогда Лексис ничего больше делать не будет. Охота была учиться. Ладно, на воле когда-нибудь еще встретимся в темном переулке.
– Какой же ты злой, Лексис! А у меня было о тебе такое хорошее мнение. Пятый класс, пишите свое, не отвлекайтесь!
Калме покачивает головой и вызывает Гаркална.
– Если ответишь – в нос дам, – грозит ему Лексис, но Гаркалн в шестом классе; что ему Лексис!
Он отвечает уверенно и правильно, а Лексис, до ушей красный, хватает учебник и лихорадочно листает страницы.
– А теперь прочитаем следующие три четверостишия, – обращается Калме к "маленьким". – Упит, не ковыряй в носу!
В первый момент складывается впечатление, будто в классе полное отсутствие дисциплины; сыплются вопросы, реплики, по, если поглядеть внимательно, сразу видно, что все заняты делом и никто не спит.
Непостижимым каким-то образом Калме умудряется видеть одновременно всех, знает успехи каждого, знает, кто чем занят в данный момент и что собирается делать дальше. Что же до шума, то это нормальный рабочий шумок. Ребята увлечены делом и забыли о присутствии Киршкална и Крума.
Но вот звенит звонок, урок окончен, и они вместе с Калме покидают класс. В коридоре их догоняет Лексис, размахивая учебником.
– Вот, проверьте, теперь я знаю! Теперь у меня будет пятерка.
– Ну видишь, как хорошо. В следующий раз вызову тебя опять.
"Семнадцать-восемнадцать лет, а умишко и впрямь на уровне первоклассника, – с неприязнью подумалось Круму. – Говорят, Козловского дома ждет жена с ребенком, а он сам еще как малое дитя. И этот Лексис с его настырностью идиота; и воображающий себя профессором Гаркалн, который может выделиться лишь на фоне таких Лексисов и Мейкулисов".
Круму вспоминается разговор с Калме перед весенними экзаменами. Да, Калме права: он не способен понять образ мыслей этих ребят. .Нечто подобное высказывал ему и Киршкалн: "Утопающего за шиворот не схватишь, если сам стоишь на мосту". По-видимому, тут нужны люди, которые принимают все это всерьез и одержимы искренним желанием помочь, тогда возникает и доверие. "Коллектив берет на поруки", "Поручить коллективу перевоспитать" – звучит красиво, но на практике от этого воспитания коллективом проку мало. Если ответственность лежит на коллективе в целом, то отдельно взятого члена коллектива это не заботит. "Мне, что ли, больше всех надо?" А должно быть наоборот: "В ответе буду я, и никто другой". И ответственность эту человек должен принимать на себя с охотой.
Киршкалн с Калме говорят о Мейкулисе, о том, что парнишка теперь не такой робкий, как вначале, и помаленьку начинает учиться лучше, уже и cawf иногда задает вопросы.
Бывшие ученики Калме пишут ей, а вот Крум за долгие годы не получил ни одного письма. До сих пор Крум лишь иронически улыбался, когда она взволнованно читала эти послания вслух в учительской. Экое счастье! Малый от скуки, ненадолго протрезвев, чего-то там нацарапает, а она все это воспринимает на полном серьезе. Но разве сам он никогда не ждал письма?
Бывало, кто-нибудь посулит написать, но на том все и Кончится.
Ей пишут не только мальчишки, пишут ей и родители бывших и нынешних воспитанников, и Калме лучше других знает, чем живут семьи ее учеников, какие заботы их угнетают. Даже следователь колонии нередко приходит к ней за советом, потому что Калме много знает о том, у кого с кем какие личные счеты, знает о всевозможных "подпольных" факторах, влияющих на ребят.
И Калме не только учительница, она, кроме того, еще женщина. Иногда это имеет свои преимущества, хотя есть, конечно, и минусы. Например, как быть, если в нее влюбляется некий самоуверенный и убежденный в своей неотразимости юноша? В колонии это не такое уж редкое событие. Иной раз бывает, ни строгостью, ни тактом не охладить горячие головы, и тогда отверженные поклонники превращаются во врагов.
Приходится выслушивать грубости и всякие циничные Замечания. И хранить спокойствие и выдержку, Ни Традиционные женские слезы, ни краска стыда, ни бегство тут не спасут. Мальчишки только того и ждут.
Зачастую на хамство приходится отвечать тоже подамски. Умение заткнуть им рты таким: способом необходимо в не меньшей мбре, чем иная педагогическая пропись из учебника.
Крум помнит, что случилось прошлой зимой. Один ч"шутник" перед уроком нарисовал мелом на стуле учительницы ту часть мужского тела, которую 6 наивной стыдливостью не изображают даже на картинках учебйика анатомии для восьмого класса. Он понадеялся, что учительница не заметит и отпечаток останется на ее платье, когда она встанет со стула.
Калме заметила. Она, конечно, могла не привлекать к этому внимания класса и просто велеть дежурному протереть стул, но тогда подобные выходки стали бы повторяться. Автор заслуживал оценки своего труда.
Калме подняла стул и сказала:
– Посмотрите, как это неприглядно! Мне поистине жаль беднягу, который тут силился изобразить некий свой орган. Ручаюсь, ни одна девушка его не полюбит.
Класс покатывался со смеху, и все смотрели на парня, который готов был в эту минуту провалиться сквозь землю. Калме больше никогда не приходилось сталкиваться с этим "жанром искусства".
Глядя на Калме, нельзя не изумиться ее выдержке и огромной любви к своему делу, которую ежеднев"
но вкладывает в него эта миниатюрная женщина. Откуда это в ней, как она может?
* * *
В школьном зале закончилось заседание народного суда – слушалось дело Зумента и его дружков. Вся колония увидела недавних "героев", услышала их путаные и невразумительные показания; воспитанники стоя слушали приговор суда. Днем раньше Зументу исполнилось восемнадцать лет. Теперь он совершеннолетний и будет отправлен в колонию строгого режима для взрослых.
Понуро опустив голову и покусывая пухлые губы, бывший атаман идет между рядами скамеек к выходу.
В зале гнетущая тишина. В эту минуту каждый думает о себе и радуется, что он не на месте Зумента. Вслед за Зументом идут его недавние приспешники, но держатся поодаль, тем самым как бы подчеркивая, что он им не товарищ. Они это старались доказать и на суде.
Зачинщик всех дел – Зумент, они же послушно шли у него на поводу, запуганные его угрозами, и по своей глупости и недомыслию не ведали, что творили. В устах Струги подобные заверения звучали довольно смехотворно, но когда это утверждали Цукер и Бамбан, возможно, они не слишком лгали. То, что главной пружиной и организатором побега был Зумент, не подлежало сомнению; лишь за попытку ограбления магазина вина в большей мере ложилась на Стругу.
Замыкающим идет, все еще прихрамывая, Бамбан.
Нога уже здорова, это он по привычке укорачивает шаг, щадя растянутое сухожилие.
В конце зала Зумент останавливается подле Киршкална и, не поднимая головы, тихо и твердо спрашивает:
– Можно мне будет вам писать?
– Пиши.
– Я напишу.
Из-за Зумента вынуждены задержаться и остальные. Бамбану вышло остановиться напротив Калме.
Он не желает смотреть ни на учительницу, ни на кого, но кругом перед ним люди – это и воспитанники, и работники колонии. Остается пол под ногами. А учительница рядом. Взгляд непроизвольно уходит в сторону, взбирается на ее туфли, ноги, подол платья и вновь сползает на доски пола.
– Вот мы и расстаемся, Бамбан. Я с тобой поработала бы еще, хотя ты этого и не желал, – слышится голос учительницы.
Парень поднимает голову. В течение какого-то очень короткого времени он видит задумчивое лицо учительницы. Наверно, ей вспомнились все те случаи, когда он мешал ей в классе работать, болтал, а то даже и ругался. Откуда тут быть желанию поработать еще?
Хорошо, что хоть один такой Бамбан уберется с глаз долой.
– Так я вам и поверил! – вырывается у него непроизвольно.
Только что закончился суд, все видели, сколько он и остальные натворили всякой мерзости, как по-дурацки все это закончилось.
– А почему думаешь, что это не так?
– Я же распоследний человек.
– Вот сказанул! – негромко смеется Калме. – Какой уж ты последний человек... Просто до сих пор ты мыкался в потемках с завязанными глазами. Но теперь дело, кажется, пойдет на лад. Глупый ты мальчишка!..
Глупый мальчишка! На миг в Бамбане воскресает привитая Зументом заносчивость. Как это глупый мальчишка?! Он – бандит, опасный преступник. Но тут в памяти оживает ночь в лесу, кролик, зарытый в мох, женщина с цедилкой в открытой двери. Нет, чтото тут одно с другим не вяжется.
Передние двинулись дальше, но Бамбан замечает это не сразу. Он вдруг морщит узкое лицо, исподлобья зыркает на учительницу и выпаливает:
– Это я тогда в нашем классе все перевернул и то слово написал.
Что она скажет теперь? Но похоже, его откровенность учительницу ни капельки не потрясла. Она лишь кивнула, как бы принимая сказанное к сведению.
– Я так и думала. Только в новой колонии не делай больше таких хлупостей. Ты ведь неплохой парень.
Бамбан, вдруг заметив, что стоит один, бежит вдогонку за остальными, затем оборачивается на ходу:
– До свиданья вам!
– Прощай! Всего тебе наилучшего!
Калме оборачивается. Вот он пошел, чуть волоча ногу, низкорослый, голова втянута в плечи, – самый недисциплинированный ученик прошлого года.
Низенький, слабосильный, но опасный из-за своей улупости. Теперь дури поубавилось, и Калме жаль, поистине жаль, что не ей предстоит самая интересная часть работы с ним. И учительница испытывает ревность к неведомому коллеге, который будет продоллкать творить из Бурундука человека.
После того как осужденные покидают зал, к воспитанникам обращается с речью Озолниек:
– Вот вам еще один пример того, что получается, когда хотят устроить свою жизнь за чужой счет. Я ведь знаю: кое-кто из вас думает, что Зументу просто не повезло, что надо было действовать умнее и все удалось бы на славу. Если этим дурачкам себя не жаль, пусть сами испытают. Бывают люди, которые ничего не могут извлечь из чужих промахов, им обязательно надо треснуться башкой самолично. Однако за такие уроки приходится платить слишком дорогой ценой. Опять, глядишь, свобода на годик отодвинулась. Дорога отсюда есть только одна: та, которую вам ежедневно указывают воспитатели, учителя, мастера. И не надо тогда будет тайком ползти на брюхе, карабкаться через ограду и дрогнуть в лесу. Напротив – проводим вас под оркестр и сами распахнем ворота. Подумайте – который из способов лучше? Чтобы жить по-человечески, надо в первую очередь стать человеком. Иной возможности нет. Быть может, кто-то со мной не согласен?
Кто же в открытую не согласится с начальником?
Ребята сидят молчат. Почти всем им теперь кажется, что правда вроде бы на стороне начальника. Каждый вспоминает про себя суд, на котором судили его самого.
И Валдис тоже.
Нет, то, что происходило в зале школы до выступления начальника, не было чем-то несправедливым или непонятным. Это был правильный суд. А тот, что осудил его?
Озолниек уже открыл рот, чтобы дать команду встать и покинуть зал, как вдруг где-то в середине рядов поднимается воспитанник Межулис и громко спрашивает:
– А суд никогда не ошибается?
Сидящие впереди оборачиваются, по залу волной пробегает шепот, но Валдис стоит и смотрит на начальника. Кто-то сзади дергает его за куртку, хочет посадить, но Валдис отталкивает чужую руку и ждет ответа.
– Видали, Межулис уже Баса начинает допрашивать, а то все молчал как крест на кладбище, – слышится где-то сбоку шепоток Трудыня. – Ты что, дурья башка, не знаешь, что советский суд никогда не ошибается? Спросил бы меня, я бы тебе сразу сказал.
– Бывает, что и ошибается. Но если ты считаешь, что тебя осудили по ошибке, то ты неправ.
Валдис морщит лоб и медленно садится на место.
Больше вопросов нет, и воспитанники оставляют зал.
Киршкалн пристально следит за происходящим.
Нет, в вопросе Валдиса он не расслышал ничего вызывающего, ни малейшего желания поддеть. Задать этот вопрос Валдиса заставил долгий спор с самим собой.
И вот он услышал от начальника то же самое, что ему уже довольно долго пытается втолковать Киршкалн. Быть может, именно сейчас необходимо продолжить этот разговор? Воспитатель зовет Межулиса к себе.
Теперь в их взаимоотношениях уже нет той натянутости, что была вначале. Валдис пишет надписи, оформляет альбомы и стенды, и ему довольно часто приходится бывать вдвоем с воспитателем в комнате.
У них не раз заходил разговор об искусстве, о путешествиях. Валдис по-прежнему сдержан, больше отвечает, чем спрашивает, по-прежнему они на расстоянии, но дистанция между ними стала значительно короче.
– Ты согласен с ответом начальника? – спрашивает Киршкалн.
Валдис молчит, думает. Минуло много дней и ночей, остались позади бессчетные столкновения с незримым молчальником, что являлся ему в полумраке спальной комнаты отделения. Поначалу он чувствовал себя заживо погребенным, рудокопом в забое, которого отрезал от всего мира обвал. Безмолврге, темнота и холодный, бесчувственный камень вокруг. Никому нет до него дела, он покинут, забыт. Потом где-то далеко раздался едва слышный стук. Он считает это галлюцинацией и даже не пробует отозваться, но постепенно в нем просыпается надежда выбраться на поверхность земли. О нем не забыли. Несмело постукивать в ответ начинает и Валдис. Шум нарастает, команда спасателей уже где-то недалеко, и он принимается энергичней действовать кайлом. Рушатся камни, вот и первые проблески света в щелях. От жизни, от людей его отделяет теперь совсем тоненький слой породы.
– Расма ничего насчет этого не писала?
– Писала.
– И что она думает по этому поводу?
Валдис опять молчит. Рушатся камни. Неужто и в самом деле другие правы, неужто он отнюдь не жертва злонамеренной несправедливости и вынесенный ему приговор хоть и жесток, но честен? Стало быть, Рубулинь победил. Но Рубулинь побеждать уже не в состоянии. Рубулиня больше нет. В таком случае победу Одержали Расма, Киршкалн и начальник колонии. Но на что она им, эта победа? Выходит, победил он, и больше никто. Валдис выпрямляется и глядит на воспитателя. Последние груды завала разобраны, борьба окончена, и не так просто признать, что воображав-"
мыв враги, оказывается, не враги, а друзья.
– Но неужели я должен был тогда стоять стол-"
бом и смотреть? – словно стон вырывается из груди Валдиса.
– Этого никто никогда не говорил, – спокойно говорит Киршкалн. – Я там не присутствовал и потому рейчас не могу сказать, как именно надо было тогда Поступить, но действие, на которое решился ты, было чрезмерно жестоким. Ни тебя, ни Расму никто не намеревался убивать, а ты – убил. С тех пор прошло больше года. Разве тебе самому – если посмотреть на прошлое сегодняшними глазами – все не представляется совсем в ином свете?
– Пожалуй, вы правы, – – после продолжительной Паузы медленно говорит Валдис.
Они опять сидят некоторое время молча, затем Киршкалн спрашивает:
– А что бы ты сказал, если бы в родительский день приехали мама с Расмой? Тебе ведь хотелось бы их повидать?
– Да, но не здесь. Не хочу, чтобы они видели меня Эа оградой. Не могу я так...
Валдис молчит.
Киршкалн слегка кивает"
– Пусть будет по-твоему. Может, и в самом деле так лучше.
Валдис уходит, и воспитатель остается наедине со своими мыслями. Сегодня замкнулся еще один виток некоей спирали. Что-то завершилось, ради того, чтобы уступить место новому в этом бесконечно сложном движении, именуемом человеческой жизнью. Валдис и 3умент сделали шаг, поднявший их на одну ступеньку вверх. Два воспитанника, ставшие какой-то частицей также и самого Киршкална. Сколько их прошло и сколько будет еще? Бегут годы, все больше ребячьих судеб пересекает жизненный путь воспитателя. И всегда, когда задумываешься на эту тему, в сознании всплывает один и тот же вопрос – каким образом в человеке зарождается преступник? У каждого из нас мысли иной раз петляют по очень темным закоулкам, но они есть и остаются мыслями, не более. Между мыслью и поступком пролегает четкий и острый, как лезвие клинка, рубеж. Преступник – человек, способный переступить через этот рубеж. По всей видимости, в каждом случае на то есть свои причины, чье-то влияние, но, быть может, все-таки существует и какаято общая для всех закономерность, некий сигнал, побуждающий либо остановиться, либо ринуться вперед?
Над многим доводилось поразмыслить, призадуматься, сопоставить факты, но до выводов, обобщений дело пока не дошло. Так мало времени, день всегда так короток. И Киршкалн поступает так, как ему подсказывают опыт и способности, медлительная школа практики.
В дверь стучат. Входит Иевинь. Рана от ножа зажила, но командирский пост после драки потерян.
Иевинь теперь опять заместитель председателя. К воспитателю он пришел по клубным делам. До отбоя надо прорепетировать пару скетчей, которые намечено сыграть на концерте в родительский день.
– Вы подскажите, что надо подправить. У нас по театральной части слабовато.
Киршкалн встает и идет в отделение. "Можно подумать, я сам много в этом смыслю", – думает он, но вслух произнести не имеет права. Он обязан все понимать, обязан все знать и уметь, к нему обращаются за советом по любому вопросу, и среди них театр – отнюдь не самый сложный.
XXI
Родительский день, пожалуй, самое значительное событие в жизни колонии. Заблаговременно, недели за две до знаменательного срока, все чистят и надраивают: общежитие, школу, мастерские. Старательно готовят номера к концерту самодеятельности для родителей.
Предпраздничная суета не оставляет в стороне даже тех, у кого нет близких, они только ждут не дождутся дня, который внесет разнообразие в монотонность будней.
