Текст книги "Последний барьер"
Автор книги: Андрей Дрипе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)
За спиной стукнула дверь учительской. Крум оборачивается и видит учительницу Калме. Намокшие волосы прилипли ко лбу, на улыбающемся лице капли дождя. Она радостно здоровается, стягивает с себя тоненький плащик, и вокруг разлетаются брызги.
– Ну и ливень! Пока добежала от автобуса, промокла бы до нитки, если б не плащ.
Положив на белый стол портфель, учительница идет к вешалке, по пути заглядывает в зеркало и отбрасывает с лица волосы.
– Как твои сдали?
– Терпимо. История – не тот предмет, на котором обычно проваливаются. Лодыри отсеиваются еще до экзамена.
Повесив плащ, Калме опять подходит к зеркалу. От дождя светлые волосы закудрявились, но когда расческа наводит порядок, кудлатая мальчишеская головка приобретает более строгий вид, и учительница из девушки превращается в женщину ничуть не моложе самого Крума.
– Не стоило трудиться, – говорит Крум. – Сперва было лучше.
– Зачем прикидываться тем, чем мне уже не быть? – отшучивается Калме. Старым женщинам не к лицу лохматые прически.
– Ты не старая женщина, – возражает Крум.
Да и в самом деле – Калме может быть довольна собой. Многие ее ровесницы успели отяжелеть, стали солидными, а Калме до сих пор на редкость легка и моложава.
– Ты-то что ищешь в этой юдоли? Ведь у теГя отпуск начался две недели назад? – спрашивает Крум.
Калме работает в младших классах, у них занятия окончились в начале июня.
– Ты даже не представляешь, что мне удалось. Отгадай!
Но у Крума не хватает фантазии. Что вообще тут может удаться?
– Понятия не имею, – говорит он.
– Я нашла руководительницу кружка. Всю зиму разглагольствовали, а человека найти не могли.
– Какого кружка?
– Ясно какого – кружка керамики! Славная девушка. Она согласна приходить даже четыре раза в месяц. Хоть бы ее наши ребята с самого начала не отпугнули! Потом свыкнутся. Сейчас придет начальник, – глядит на часы Калме. – Мы хотим посмотреть, где будет лучше всего работать.
– Поначалу надо будет присутствовать кому-нибудь из наших. Хорошенькая?
– Хорошенькая. Думаю, она справится. Очень деловая и никакого кокетства. Но, конечно, на первых порах надо помочь.
– И кто же это сделает?
– Придется мне. Ведь ты не станешь ходить.
– Ну, обещать, конечно, трудно. Но ведь и ты тоже в отпуске.
– Поскольку договаривалась с ней я, то без меня не обойтись. Иначе наши мужчины сразу собьют ее с панталыку.
Крум молчит. Калме – второй Озолниек. Бегает, хлопочет, убеждает, толковывает. Разумеется, все это намного тише, скромнее, но с той же энергией н настойчивостью. И может быть, ее действия иной раз даже более продуманы, чем у начальника. Но что это, в конечном счете, дало?
Крум поглядывает на окна. По-прежнему идет дождь.
– Извини за нескромный вопрос, но мне любопытно знать: во имя чего ты тратишь свое свободное время и взваливаешь на себя все эти хлопоты? Ладно: ты, кто-то другой, третий убеждены в нужности всех этих мероприятий, но много таких, кто никогда этого не поймет. Для них важно, лишь бы не лазали через ограду, лишь бы завод давал план. Но предпринимать чтото новое, идти на риск – для чего? Существует устав, есть инструкции, положение – и хватит. Ты думаешь, нашего начальника гладят по голове за его пыл и усердие? Совсем наоборот! Кое-кто считает его горлопаном и выскочкой. Разве не видишь, сколько вокруг безобразия, не понимаешь, что твой труд идет прахом?
Калме слегка краснеет, и улыбка на ее лице гаснет.
– Да, все вижу и все понимаю. И тебе хочется, чтобы я тоже только рот кривила в усмешке, как некоторые?
– Но ты же тратишь свою энергию зря!
– Свою энергию я никогда не трачу зря. А ты вот если даже и захочешь потратиться, то ничего не выйдет.
Крум хмурит брови.
– Во всяком случае, ты зря сейчас горячишься.
Допустим, у меня действительно иссякла энергия. Не обо мне речь. Но то, что нашу работу недооценивают, – факт.
– Но разве мы работаем здесь для того, чтобы заслужить чье-то признание извне?
– И тем не менее оно потребно каждому человеку.
Мы тут из кожи лезем, чтобы достигнуть почти невоз– – можного, а в то же время считаемся какими-то второсортными людьми. Ты знаешь, как говорят в городе о колонии и в особенности о работающих в ней женщинах? Я полагаю – знаешь. Озолниек мне сказал:
"Последний барьер". Тогда и относиться должны как к бойцам, сражающимся на последнем m-беже. Если они не выстоят, сражение будет прошраио.
Крум увлекся. Он ходит вдоль стола, жестикулирует и говорит повышенным тоном, как на собрании.
Калме приоткрывает рот, чтобы возразить, но Крум не замечает.
– Мы вот вроде бы и учим, вроде бы воспитываем.
Требования бог знает какиэ, а подспорья никакого. – Крум невзначай смотрит на Калме. – Или, скажем, так:
почти никакого, – поправляется он и замолкает.
На лице Калме язвительная усмешка.
– Стало быть, надо дождаться каких-то особых условий и лишь тогда действовать. Те же, кто что-то делает сейчас, – бестолочи и ремесленники. И я тоже в известной мере принадлежу к ним.
– Да, в известной мере, ты тоже! – выпаливает в сердцах Крум, хотя знает, что это неправда и Калме никак не упрекнуть ни в бестолковости, ни в ремесленничестве. Но коли пошел откровенный разговор, Остановиться трудно. – Ты примиряешься с вопиющими недостатками, думая, что их покрывает крошечный успех твоего личного труда. Неужели тебе этого достаточно?
– А ты, ведя счет лишь недостаткам, не делаешь даже этого и мудрствуешь с умным видом, сам становясь в позу человека, начисто лишенного упомянутых качеств. – И тут Калме совершенно неуместно, как кажется Круму, вдруг весело хохочет.
Крум отворачивается к окну. Дождь перестал. "Наверно, чуточку хватил через край", – думает он, но отступать неохота.
– Хорошо, считай, как тебе угодно. Может, немного и переборщил. Я вовсе не корчу из себя великого мудреца. Но если мы все станем придерживаться принципа: отдать работе максимум сил в нынешних условиях, и не будем стремиться к большему, то мы все-таки будем работать плохо.
Калме снова делается серьезной.
– Но мы стремимся к большему. Мы – автоматы и ремесленники – тоже. Знаешь, – она проводит ладонью по щеке, на миг замолкает, думая о чем-то, и продолжает: – Мне кажется, я знаю, в чем твоя беда... – Крум уже готов возразить, но Калме решительным жестом отнимает руку от лица и хмурит лоб. – Ты любишь географию, ты любишь себя в роли учителя, по ты далек от воспитанников. Их судьбы для тебя – ничто. Ты это прекрасно знаешь, и ребята это чувствуют тоже. Потому все так трудно и не успешно.
Возможно, так годится работать в институтской аудитории, но не здесь.
– Но раньше со мной все было иначе. Таким меня сделала колония.
– Неправда! – горячо восклицает учительница. – Неправда, Крум! Таким ты был всегда. Я-то ведь помню, когда ты начал работать. Только в ту пору ты этого не ощущал из-за новизны условий. Они влекли тебя своей чисто внешней спецификой. Я попробую выражаться географически, чтобы ты меня лучше понял. Шесть лет тому назад ты увидел колонию глазами европейца, увидевшего тропики. Пальмы, темнокожие люди, необычная одежда, непонятный язык, где-то в чатце лев рычит. Экзотика! Но когда европеец поживет в этой стране подольше, он заметит и кое-что другое – повседневные беды и заботы, угнетающие жителей, тяжкий труд, болезни, с которыми они не умеют бороться, низкий уровень образования и зависимость от сил природы, и ему делается невесело. Восторгов как не бывало, и ему хочется домой, потому что неохота делить невзгоды с туземцами. Он был и останется для них чужим. Так вот и с тобой. Колония полным-полна несчастными людьми, и. ты призван делить с ними их горе. Даже в том случае, если они тебя не понимают и не желают твоей помощи.
– Стало быть, все, что я сказал, – несусветная чушь и выдумки? – тихо спрашивает Крум.
– Нет, не все. Но главная вина в тебе самом!
Крум сжимает губы. Ему хочется сказать что-нибудь язвительное, но придумать ничего не удается. Не в адрес Калме, нет, скорей – в своей собственный.
– И я ставила тебя значительно выше тех, кто говорит, что воспитательная работа – пустые слова, – тихо добавляет Калме. – Ты мог быть прекрасным учителем.
– Только, к сожалению, не стал им, – говорит он.
В пустом коридоре слышатся четкие таги. Очевидно, идет Озолниек, и Круму не хочется продолжать разговор в его присутствии.
– До свидания! – с легким поклоном прощается он и идет к двери.
Озолниек, как всегда, не входит, а врывается.
– Поздравляю. Дважды поздравляю! Только что просматривали с директором результаты школьного конкурса – ваши ребята заняли первое место. Ну, и, конечно, с кружком керамики! – Он подходит к Калме и крепко пожимает ей руку.
– Мои глупыши?! Просто не верится, – хочется скрыть радость Калме. – Вы что-то напутали, не может быть.
– Старик Бас не напутает, не беспокойтесь. На торжественном акте примете вымпел за лучший класс.
Благодарность ребятам объявим по вашему представлению. Может, надо придумать еще что-нибудь. Ши раскиньте умом!
Они направляются подбирать помещение для кружковых занятий.
– Сколько человек можно принять в кружок? – спрашивает -Озолниек.
– Человек десять – пятнадцать. Поначалу лучше меньше и желательно ребят поспокойней.
– Ясно, так и передам воспитателям. Великолеп-"
но! Теперь, в летнее время, такой кружок очень необходим. После обеда соберется Большой совет, объявлю ребятам. Знаете, – громким шепотом произносит Озолниек, – подброшу им идейку насчет борьбы с курильщиками.
– Желаю успеха!
– Будет успех, определенно будет!
* * *
В кабинете начальника заседает Большой совет.
Большой совет имеет вес. И не мудрено – он состоит из лучших ребят колонии. Только Озолниеку и воспитателям известно, сколько потребовалось усилий и времени на то, чтобы совет стал эластичным, сплоченным, авторитетным органом. На это ушли годы работы. Состав совета меняется: старые уходят, вступают новые, но ядро остается. Большой совет незаменимый и неоценимый помощник работников колонии. Но Озолниек прекрасно знает и другое: это чувствительный и тонкий инструмент, который ничего не стоит поломать, И быстрей всего – равнодушием, нарушенным обещанием. Ребята должны знать, что совет создан не для болтологии, что им доверяют и считаются с их соображениями и если начальник дал им слово, то всё – закон. Не будет у них такой уверенности – не будет и совета.
Наступило лето – желанная, но опасная пора. Кончились школьные занятия, прибавилось свободного времени, и необходимо чем-то его заполнить. Ничем не заполненное свободное время – почва для бузы и всяких фортелей. По ту сторону ограды можно найти много интересного. А вот как и чем увлечь подростков в жестких условиях режима колонии?
– Я предлагаю на лето следующие мероприятия, – встает Озолниек. Во-первых, провести спартакиаду.
Соревнуются все отделения по легкой атлетике, волейболу и баскетболу. Отдельными мероприятиями идут футбольный турнир и строевой смотр. Физкультурная комиссия во главе с физруком разработает положение, мы потом его обсудим.
Далее: смотр художественной самодеятельности.
Участвуют все отделения. В программу можно было бы включить декламацию, скетчи, выступления ансамблей, сольное пение. Самые лучшие номера покажем в родительский день, который будет в сентябре, а окончательно отшлифуем программу к Октябрьским торжествам. Положение разработает клубная комиссия вместе с заведующим клубом. График использования сцены и время репетиций согласовать с воспитателями.
Третье: дальнейшее благоустройство зоны. Надо сделать альпийскую горку и дорожки в секторе за санитарной частью. Каждое отделение представляет свой проект, – совет утвердит лучший. Срок представления – седьмое июня.
Впервые за время существования колонии организован и на следующей неделе начнет действовать кружок керамики. В нем смогут заниматься не более двух человек от каждого отделения. Вы должны помочь воспитателям подобрать наиболее подходящих ребят, таких, кто по-настоящему интересуется и желает обучиться этому делу. Таковы мои предложения. Хочу теперь выслушать ваши.
И ребята высказываются, возражают, обсуждают.
В который раз поднимают давно наболевший вопрос:
– Как же насчет оркестра?
Многие ребята умеют играть на духовых инструментах, по сейчас в клубе есть всего несколько труб, да и те поломаны и никуда не годятся. Струнный оркестр есть, но что делать с духовиками? Озолниек пытался, но так и не смог изыскать средства на покупку инструментов.
– Будет оркестр. Во что бы то ни стало добьюсь денег! – заверяет ребят Озолниек. – Но сейчас хочу поговорить с вами еще об одном деле. – Он делает паузу, затем продолжает: – Зона выглядит теперь более или менее сносно, если бы не окурки. Ребят ни в какую не заставить курить в отведенных местах. То в общежитии задымят, то в школе, а окурки расшвыривают куда попало. Так ведь и до беды недалеко. По ночам курят в постели. Помните, на прошлой педеле один раб никотина заснул, а сигарета упала на матрац.
В комнате полно дыму, а он дрыхнет почем зря; вскочил, когда уже бок припекло. Пришлось тащить его вместе с матрацем в туалет и заливать под краном. Пора с этим кончать. Неужели вы, – Озолниек широким жестом обводит присутствующих, – не в силах справиться с курильщиками?
– Надо строже наказывать, – говорит председатель Большого совета, – как кто закурит где не положено – выговор. Еще раз поймают – в изолятор!
– Тем, что курят по углам, не продавать сигареты, – поступает еще одно предложение.
Озолниек думает, затем отрицательно качает головрй.
– Мы и сейчас наказываем строго, но утешительных результатов нет. И сажать за курение в изолятор было бы чересчур строго. А не продавать им сигареты, так ведь дружки угостят. Надо что-то другое.
– Что же еще придумать?
– Придумано достаточно. Надо повлиять самим, без вмешательства администрации.
– Мы же делаем замечания.
Ребята переглядываются, морщат лбы, кое-кто опускает голову. Члены совета сознают, что они и сами не без греха. Если по-честному, то никакой серьезной борьбы не ведется. Все эти замечания – для очистки совести. Как будешь указывать другому, если подчас сам ходишь с сигаретой в зубах там, где курить не полагается? Озолниек их понимает. Вот тут-то и кроется смысл начатого разговора.
– А если б вы в первую очередь сами за себя взялись? Неужели такая ерунда вам не по плечу? Взрослые люди, не можете дойти до туалета или до места для курения!
Это задевает ребят.
– Да, конечно, можем. Подумаешь! – одновременно раздаются несколько голосов.
– А я вот все-таки сомневаюсь. Наверно, уже не можете. Потому и остальные вас не слушаются.
– Да что вы, начальник! Смеетесь над нами?
Теперь возражают почти все. Это личное оскорбление. Большой совет – и не может. Что за чушь, они могут все!
– Интересно было бы поглядеть, – продолжает подзуживать Озолниек.
– Вот увидите!
– А знаете, что мне пришло в голову? – Озолниек притворяется, будто бы идея осенила сию минуту, и начинает исподволь: – Договоримся так: если в течение двух месяцев двадцать человек не будут записаны за курение, то я признаю, что вы действительно кое-что еще можете, но если попадутся курение в колонии запретим напрочь.
– Ну, это опасное дело, – осторожно загудели ребята и, прищурясь, глядят на Озолниека.
– А чего там опасного? Без риска неинтересно.
– А если все-таки их наберется все два,десятка?
– Сами же сказали, для вас это – раз плюнуть.
Наверно, так оно и есть, но что, если померяться силой, а?
– Два месяца – слишком много, – говорит кто-то.
Начинается торговля. Страсти разгораются. Оволциек уперся на своем, не идет ни на какие уступки.
Итак, главное достигнуто, теперь надо только довести все до конца, но это уже не так сложно! В конце концов, все сходятся на сроке в один месяц и на двадцати пяти нарушителях. Секретарь протоколирует: "Большой совет воспитанников постановил, что, если в зоне в течение одного месяца, считая с первого июля, будет записано более двадцати пяти воспитанников, которые курили в неположенных местах, курение в колонии запретить".
– Вот, а теперь поглядим! – с победными улыбками они смотрят на Озолниека.
– Поглядим! – Начальник колонии тоже улыбается. – Но контроль будет строгим.
Председатель Большого совета подписывает протокол.
– Быть может, на этот раз пусть подпишутся я члены, – замечает начальник, – так оно будет ответственней. Все решали, всём и подписываться.
Весело переговариваясь и жестикулируя, ребята покидают кабинет.
Состязание началось. На вечерней линейке решение объявляют перед строем и на следующий день выписку из протокола вывешивают на щитах в коридоре общежития и на сквере рядом с "проспектом Озолниека".
VIII
Зумент и Бамбан восседают рядком в туалете. Сорокаваттная лампочка бросает тусклый свет на плиточную облицовку стен и мокрый, только что помытый цементный пол. Лица ребят при таком освещении выглядят изжелта-бледными и болезненными. Только что прогудел сигнал на политзанятия.
– Кончай скорей! Хватит глаза мне мозолить! – гаркает Зумент на третьего "посидельца", и тот, коекак подтянув штаны, пулей вылетает в дверь. Они остаются вдвоем. – Все получил? – шепотом спрашивает Зумент.
– Половину только.
– Покажи!
Бамбан достает из-за подпоротой подкладки ботинка розоватую бумажку, сложенную в тугой квадратик, площадь которого не более сантиметра. Зумент ее разворачивает, и бумажка оказывается десятирублевкой, – Ладно, на этот раз прихорони сам, – он отдает десятку Бамбану. – Нельзя держать все в одном месте. А второй свою почему не принес?
– Божился, у старухи с собой не было. В следующий раз, сказала, привезет.
– Придется пересчитать зубцы, как Кастрюле. Следующая свиданка у него через два месяца. Вон сколько нам ждать!
В коридоре слышны шаги, и в туалет просовывается голова контролера.
– Сигнал не слыхали?
Зумент натуживается и издает неприличный звук, контролер закрывает дверь.
– Про тайник с харчами не пронюхали?
– Покамест нет.
– Ты у меня гляди!
– А у тебя нельзя? Было бы верней.
– У меня?! – Зумент смачно харкает на противоположную степу. – У меня там Киршкалнов штымп – Калейс. Все время, падла, глаз с меня не спускает. И еще штук десять таких, как он. Отделеньице – дай бог! Досрочное им обещано, вот пацаны и лезут из кожи.
– А может, у Мартышки?
– У Мартышки можно, я уже сказал ему.
– А за границей наши деньги ведь не годятся? – сомневается Бамбан.
– Дура! А пока до границы дотянем? Ладно, снимайся, чтобы нам разом не идти. И тех двоих бери за глотку – у них свиданка в это воскресенье. Смотри, чтобы было, сколько сказано!
Бамбан встает, кидает в унитаз окурок и выходит.
Зумент сидит, прикидывает. В трех загашниках вместе с сегодняшней десяткой получается сто двадцать рублей. На пятерых это маловато. Надо одежду и обувь.
В этой идиотской форме рыскать по округе не будешь, а устраивать налет на магазин сразу после робега – большой риск. Это успеется, когда они будут далеко.
Но деньги тут скопить трудно, шпана от рук отбилась, никакой боязни нету, все финтят. И надо быть начеку.
Может, воспитатели что-нибудь почуяли? И вообще жуть, что здесь за монастырь! Даже покурить всласть стало невозможно, развесили свои дурацкие плакаты и ходят, воздух ноздрями тянут. Совет принял решение! Плевал он на такие советы! Выдумывают всякие строевые смотры, мероприятия. Хоть бы поскорей отсюда нарезать!
Зумент поднимается и застегивает брюки.
Политинформации надо слушать, с ума сойдешь!
Он бегом бежит в отделение.
– Это где же так задержался? – спрашивает Киршкалн.
– Живот заболел, – бурчит себе под нос Зумент и пробирается к своей койке.
Ребята расположились вокруг воспитателя, сам он тоже присел на кровать, обхватил руками колени, ноги стоят на перекладине табурета. Сбоку на стене висит политическая карта мира. Прерванный разговор продолжается.
Ребята говорят о войне во Вьетнаме. Завязался спор, каждый отстаивает свою точку зрения. Киршкалн слушает, говорит мало, но своими дополнениями:
и репликами незаметно направляет разговор в желаемое русло. Под конец делает обобщение. Оказывается, ребята и сами высказали кое-какие верные мысли и оценки, остается лишь уточнить.
– Но ведь все равно в Америке живут в сто раз богаче, чем у нас! – ни с того ни с сего выпаливает Зумент. При этом он ехидно усмехается. Поглядим, мол, что на это скажет воспитатель.
– Смотря кто. И потом, с чего ты взял, что там такое богатство? невозмутимо спрашивает Киршкалн.
– А машины! Там у каждого сопляка есть свой автомобиль!
– И какие! Триста лошадей, восемь цилиндров.
Аппараты – будь здоров! – тут же подхватывает коекто из ребят. – На таком запросто можно выжать сотни две, а то и побольше.
Киршкалн делает неопределенную гримасу и вздыхает. Ох уж эти машины! Не впервой заходит о них разговор. Многие считают так: "Лучше буду ходить оборванцем и грызть сухую корку, но чтоб машина была, другого мне ничего не надо". Независимость, скорость и острые ощущения, которые сулит обладание этой жестяной коробкой на колесах, в глазах "надцатилетних", очевидно, стоят превыше всего.
– Да, – отвечает Киршкалн, – автомобилей у них.
действительно больше, чем у нас. Я вовсе не намерен это отрицать. Ты доволен? – Он смотрит на Зумента, потом на остальных. – Насчет сопляков ты, конечно, хватил через край. А если кто хочет поговорить на эту тему пообстоятельней – пусть зайдет потом в воспитательскую. Там поспорим. Я только хочу напомнить:
скоро и у пас машин будет вдоволь. Вспомните Тольятти, вспомните Ижевск.
– А ведь машина – неплохая штука? Вам не хотелось бы купить? – с ехидцей спрашивает кто-то из ребят.
– Конечно, неплохая, я тоже не прочь бы ею обзавестись, – смеется Киршкалн. – Когда станет с ними полегче, наверно, даже и куплю, хотя бы только для вашего удовольствия.
Он поднимается, берет фуражку.
– Возможно, у кого-нибудь есть вопросы помимо автомобилей?
– А Турция к нам очень враждебное государство? – снова слышится голос Зумента.
Киршкалн пожимает плечами.
– Особо враждовать с Советским Союзом вроде бы ей не из-за чего. Некоторым странам, в том числе и Турции, мешает с нами сблизиться участие в НАТО и экономический нажим Америки, но назвать их отношение враждебным было бы неверно. А почему тебя заинтересовала именно Турция?
– Да так. Охота знать, на кого быть злее.
– Видали? Ты лучше на себя обозлись! Пойдем-ка поговорим.
– Да ну! Вам все равно ничего не докажешь.
– А может, удастся?
Зумент только глаза выпучивает и отходит в сторонку. Тогда Киршкалн уводит с собой Калейса.
– Кто из наших хочет заниматься керамикой?
– Шесть человек. – Калейс достает листок и читает. – Даже Зумент вызвался, но я не записал.
– Почему?
– Это он так. По-моему, руководительницу хочет взять на прицел. Откуда-то узнал, что вроде бы молоденькая и красивая.
– Есть кто-нибудь, кто раньше занимался лепкой?
– Никто, по все твердят, что в них есть скрытый талант.
Киршкалн читает список и думает.
– Мейкулиса и Межулиса не спрашивал?
– Межулис сказал – подумает, а Мейкулиса и спрашивать нечего. Ему разве что глину мять.
Киршкалн кладет список в записную книжку.
– Ну не скажи. Пусть он зайдет ко мне.
Трое из отмеченных – активные спортсмены, один хорошо играет на аккордеоне, один поет, а шестой работает при киномеханике. У них уже есть занятие, а вот у Межулиса, Мейкулиса и у Зумента нет ничего.
На Межулиса кое-какая надежда есть. Может, и в самом деле разрешить Зументу и уговорить Мейкулиса?
Правда, говорили, чтобы поначалу в кружок набрать ребят поспокойней, но за Зументом есть постоянное наблюдение. Ничего особо плохого он выкинуть не успеет. Можно бы попробовать.
В дверь осторожно стучат, и входит Мейкулис.
– Ты почему не хочешь заниматься в кружке керамики?
– Не знаю...
– А вдруг поправится? Ты знаешь, что такое керамика?
– Не-а.
– Ну видишь. А почему же не спросишь?
– Я все равно ничего не смогу.
– Сперва попробуй. Я как раз решил направить тебя туда.
Если воспитатель решил, то возражать нечего. Мейкулис стоит и молча ждет, когда позволят уйти.
– До драки не доходило? – Киршкалн пристально разглядывает лицо воспитанника, но синяков незаметно. – Денег больше не требуют?
– Не, теперь мне совсем хорошо.
– Тогда спокойной ночи!
* * *
На очередном совещании воспитателей Озолниек вынимает из ящика стопочку бумаги и раздает каждому по листку.
– Напишите фамилии пятерых, на ваш взгляд, самых отрицательных воспитанников, – обращается он к подчиненным и встает за письменным столом.
Воспитатели переглядываются. Снова начальник придумал какой-то номер! Конечно, ребят они знают, но кто из них – самые отрицательные? Оказывается, вопрос не так прост и к тому же вызывает странное волнение. Кто же все-таки эти пятеро худших?
Слегка отвернувшись друг от друга, как ученики за контрольной, они сосредоточенно думают и шштут.
Перед их мысленным взором проходят десятки лиц.
Вот этот, а может быть, тот? Нет, пожалуй, этот похуже. А Озолниек стоит за столом и смотрит. Слишком долго раздумывать тоже нельзя, демонстрируя неповоротливость своих мозгов.
Наконец все листки сданы начальнику. Он раскладывает их рядом, достает записную книжку, раскрывает и кладет на стол.
– Здесь записаны мои кандидатуры.
Фамилии двух воспитанников фигурируют во всех списках, в том числе и в записной книжке: Цукер, по прозвищу Мартышка, и Струга, он же Чингисхан. У семерых числится Зумент, у четырех – Бамбан.
– Неплохо. Наши мнения совпадают, – Озолниек быстро выписывает пятерых, набравших наибольшее число "голосов", и зачитывает. – Эту пятерку надо взять на особый прицел, но не спускать глаз и с мелкоты – их адъютантов и подручных. С последними этапами наши отрицательные получили пополнение и стали активней. Возрождаются кое-какие изжитые явления – побои, холуйство. Главарям заправляют койки, стирают им носки, отбирают продукты, вымогают деньги. Одним словом, "подполье" организуется и действует, потому что почувствовало– себя крепче. Насколько можно заметить, стимулом послужил Зумент.
Мы должны дать соответствующий отпор, чтобы мальчишки не подумали, будто и здесь, в колонии, они останутся заправилами. Надо активизировать ребят, у которых мозги уже встали на место, чтобы они не занимали позицию сторонних наблюдателей, а помогали.
Затем дальше, – Озолниек окидывает взглядом воспитателей. – Есть у меня еще кое-какие мыслишки. Что вы скажете насчет того, чтобы служащие организовали свою футбольную команду? Мы ведь с вами не какие-нибудь доходяги, а мужчины в расцвете сил. Кроме того, офицеры обязаны заниматься спортом. Пригласили бы учителей, из производственного отдела, из хозчасти. Короче – сборную работников колонии. Да кто из нас в детстве не любил погонять мяч?
Все молчат. Как всегда, "мыслишки" Озолниека несколько огорошивают.
– Я и сам приму участие, – добавляет он.
– И с кем же мы будем соревноваться? – раздается чей-то недоумевающий голос.
– С ребятами, разумеется.
– Они вам всыпят, – это уже говорят многие.
– Возможно, – усмехается Озолниек, – но я надеюсь, это не слишком нас обескуражит. Хотя, кто его знает – ведь некоторые из нас окончили физкультурный институт.
– Так это же давно. Теперь ноги как деревянные, не гнутся.
– Вот и надо их поразмять.
Народ в смущении. Мало ли затей и хлопот сыплется на их головы, а теперь изволь еще в футбол играть. Видно, нет угомону на этого Озолниека. И как еще это отразится на авторитете работников, если они станут бегать в трусиках по спортплощадке? Если б хоть умели играть по-настоящему, тогда куда ни шло, но что-то сомнительно...
Словно угадав мысли своих подчиненных, Озолниек продолжает:
– Боитесь показаться смешными? Чепуха. Нечего важничать. Ну, конечно, первую тренировку можно провести отдельно, на городском стадионе. Если у кого-то совсем не будет получаться, зачислим в запас, но в целом все это будет иметь колоссальное воспитательное значение, и если мы объявим, что с командой – победительницей турнира будет играть сборная работников колонии, вы не представляете, какой это вызовет у них энтузиазм! Ребята будут лезть из кожи вон, лишь бы доказать нам свое превосходство. Готов дать руку на отсечение, что это станет главной темой их прмыслов и разговоров. А о чем лучшем можем мы с вами мечтать? Кроме того, это нас сблизит с ребятами. Ну, так куо "за"?
– Можно попробовать, но все это выглядит как-то несерьезно.
– А чем плохо, если даже и несерьезно? – задиристо спрашивает Киршкалн. – Несерьезное тоже необходимо, без него жизнь потускнеет. Представьте себе мою кривоногую фигуру на футбольном поле. Мне уже сейчас смешно, а посмеяться от души это как раз, может быть, то самое, чего нам тут зачастую не хватает.
Пишите меня, – поворачивается он к Озолниеку. – Только в защитники! В форвардах мне не выдержать.
– Стало быть, договорились! – подводит итог Озолниек, хотя было и несколько возражений. Некоторым кажется, что затея обречена на провал. Вторая мыслишка такова. – Он поднимает руку. – Не кажется ли вам, что коридоры общежитий слишком пусты и упылы? За километр чувствуется, что это место заключения. Я не юворю о лозунгах на стене и о стендах. Не хватает чего-то другого.
– Чего же еще надо?
Оказывается, Озолниек имеет в виду комнатные растения, какую-нибудь иальму или хотя бы фикус.
Быть может, у воспитателей или у их родни найдется лишнее деревце или кустик, понапрасну пылящиеся в углу? И не в одних коридорах – в комнатах воспита-.
телей тоже нужна зелень, которая ласкала бы глаз, в особенности зимой.
Воспитатели думают, обмениваются соображениями.
Многие считают, что коридоры темны и у цветов там будет слишком короткий век; мальчишки пообрывают у них листья, поразбивают горшки.
– Попробуем! – настаивает Озолниек. – А тогда увидим.
И воспитатели обещают поговорить с домашними, поискать. -Может, что и найдется.
– Как с курением?
– Сегодня записан седьмой нарушитель.
– Значит, нужно еще восемнадцать, чтобы наш замысел удался, – говорит Озолниек. – Ничего, времени еще много.
– Но ребята – молодцы. Усмехаются, однако, все идут в туалет, даже сигареты не достают, пока дверь не закроют. В любом случае это большое достижение, даже если они выиграют, – говорит Киршкалн.
В отведенную для занятий керамического кружка комнату воспитанники пришли намного раньше назначенного часа. Пришел и Киршкалн. На первом занятии он решил побыть сам, поскольку здесь Зумент.
На Калме, конечно, можно положиться, но от двойного контроля тоже худа не будет.
– А чего нас заставят лепить?
– Не знаю, посмотрим.
– А может, она и не приедет?
– Приедет, приедет, раз обещала.
Мальчишки нервничают. Кто в коридор выйдет, кто через окно посмотрит на дверь проходной. Какая же она,. эта руководительница? Что она заставит их делать?
