Текст книги "Семь я (СИ)"

Автор книги: Андрей Козырев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Беременная девочка долго не решалась пойти плясать, боя сь за ребё нка, но однажды, ощутив в крови странное беспокойство, всё -таки вышла в круг. И тут же поняла, что эти ощущения были знаком скорых родов. Она упала, схватилась за живот... Л юди окружили её . Роды проходили тяжело, и ещё детский, в сущности, организм не перен ё с их. Мать умерла, глядя на новорождё нного сына.

К счастью, ребё нок оказался здоровым, и друзья покойной вырастили и воспита ли его. Аслан – так назвали ребё нка – стал сильным, ловким юношей. О н первым из жителей Чеченки решился переехать в соседний город, где получил образование, стал строителем, женился на татарке, прожил вполне благополучную жизнь.

Но в крови у него всегда жил холод первой сибирской зимы, а также ненависть к тем, кто обрек его род на медленное вымирание в этом краю. Но, если у него эти чувства были приглушены природной миролюбивостью и кроткой мудростью труженика, то сын его, Рустам, с детства на слушавшись рассказов отца о тяжё лом детстве, пылал самой горячей ненавистью к русским. Ему было невдом ёк, что и в нё м текла русская кровь, что его праде д, солдат-охранник из вагона, вё зш его бабку в Сибирь, был русским. Рустам всеми силами души мечтал жить не в России, а в отдельном государстве, возможно, вместе с татарами и коренными народами Сибири, но не с теми, кто лишил отца детства...

И, когда начала распадаться советская империя, он решил, что пришла пора действовать, и – вопреки предостережениям отца – внедрился в подпольную организацию, ту самую, в которую привёл Алексея Темникова его дядя.

* * *

Алексей участвовал в нескольких сходках общества Клавдия, слышал много острых споров, и от его взора не укрылось, как легко бывшие друзья становятся врагами. Слишком разными были участники банды, слишком противоречивыми – их желания и мечты. «Когда начнём бороться?» – спрашивала душа Темникова. Дядя молчал, но сквозь его молчание, как сквозь бумагу с воздушными знаками, явственно проступала жестокая мысль: "Сначала надо скрепить дружбу кровью".

Клавдий всё чаще провоцировал Алексея на ссоры с Рустамом. Любовь к России у одного и ненависть у другого не могли найти согласия, и эта ссора рано или поздно, как рассчитывал дядя, должна была завершиться пролитием крови.

Однажды после тайной сходки, когда заговорщики расходились с конспиративной квартиры, русские члены группы обвинили чеченца в предательстве. Тот, возмущённый этим обвинением, полез в драку. Дядя спровоцировал молодых сообщников на борьбу с "инородцем".

У Алексея был нож, – обычный столовый нож, который он носил с собой, чтобы спастись в случае нападения, – и так получилось, что в клубке борющихся тел этот нож сам собой вонзился в бок чеченца.

Лицо Рустама – не то от боли, не то от изумления – исказила гримаса, чем-то похожая на улыбку. Алексей в ужасе отвернулся, удивляясь тому, как легко его нож вошел в рёбра друга. "Так это легко!" – промелькнула мысль в мозгу Алексея... У него закружилась голова. Он отскочил назад, потом, словно опьянев, резко наклонился и ударил друга ещё раз, с неистовой яростью, снизу, в горло...

Из дыры у основания шеи Рустама ключом забила кровь. Алексей, придя в неистовый восторг, ударил Рустама ещё раз, прямо в глаза, не глядя, куда бьёт, – и, вырвавшись из клубка борющихся тел, в безумии побежал, побежал, куда глаза глядят...

Казалось, земной шар так же мчался, содрогаясь на лету, по вечному кругу... В глазах Алексея мелькали огни фонарей, звёзды, какие-то непонятные огоньки...

Пришёл он в себя у двери Марии. Как он попал сюда – Алексей не помнил...

Маша, растрёпанная, в халате, отперла дверь и, увидев юношу в крови, взволнованно спросила:

– Лёша, ты? Что с тобой? Ты ранен? Чья кровь на тебе?

– Моя...

Он обнял Марию, оставляя на её лице следы крови Рустама, и начал судорожно целовать её в эти красные пятна. Они, шатаясь, роняя все вокруг, прошли в спальню – мимо кроватки плачущего ребёнка.

Как Мария снимала одежду с него, как раздевалась сама перед зеркалом его ладоней, как он приникал к её телу, Алексей не понимал: это словно происходило вне его сознания, вне его воли, по приказу какого-то могучего инстинкта. Как будто издалека доносились до Алексея стоны Марии, а он полными пригоршнями пил влагу её живого тела... Он видел её тело не глазами, опустившимися куда-то на дно бытия, а всем своим существом, диким, непокорным, звериным теперь существом... Постепенно постигал он в любви ту грубость и сладость бытия, что таилась от него на протяжении двадцати лет жизни, которую теперь невольно объяснила ему Мария силой своей бесплотной наготы.

Небо над городом уснуло. И душа спала тоже. И спал в небе Бог.

* * *

Алексей погрузился в сон. Ему снилось, что он лежит дома, в своей кровати. Наступает утро, он встаёт, подходит к стеллажу с иконами, чтобы помолиться. Как странно: он не молился по утрам с двенадцати лет, а теперь это вдруг стало ему необходимо!...

Икона Спасителя стоит в стеллаже, в зеркальной нише. Алексей молится, глядя, как его голова отражается перевёрнутой в нижней полке, рядом с руками. Он словно держит голову на руках...

А ведь его голова и правда отсечена от тела, он правда держит её в ладонях! Чувство страха, крепкого, как обжигающий спирт, пронзило его. А вот на месте третьего глаза Христа на иконе появляется пятнышко – вроде как прыщик... Он постепенно чернеет, расползается, поглощает всё вокруг, как черная дыра, и Алексей летит в неё... И в вечной черноте, к которой постепенно привыкают глаза, виден странный потусторонний простор...

Прозрачная наклонная плоскость легла перед его глазами, простёрлась широко, насколько мог видеть человек. Из-под плоскости можно было заметить острые языки пламени, мелькающие между косматыми клубами дыма. На тонкой стеклянной поверхности распростёрты обнажённые человеческие фигурки, мужские и женские, скорчившиеся в позе зародыша, жалкие, жалкие. Глаза их завязаны тёмными полосами ткани. Руками они сжимают свои головы, словно страшась того, что видит их внутреннее зрение, того, что являет им жестокая память, и на их висках, между длинными, худыми пальцами, виднеются проступающие сквозь кожу капельки кровавого пота, жалкие... страшные. Вечно скользят вниз эти человеческие фигурки по бесконечной наклонной плоскости, под которой простирается бездна, вечно падают они, не зная боли падения, но зная один лишь страх – бесконечный, увлекающий за собой, адский страх человека, миг за мигом проигрывающего в карты Вечность и не способного остановиться. Казалось бы, нет ничего мучительного в этом вечном скольжении по гладкой поверхности, можно даже найти радость и покой в бесконечном движении, – но невозможно с завязанными глазами и опрокинутым зрением увидеть неопасность этого пути, и вечно низвергаются вниз по прозрачной плоскости человеческие души, обуянные то гордыней, то отчаянием, то похотью, то отвращением к своей плоти, с завязанными глазами, с ослеплёнными душами, мучимые совестью и нестерпимо чёткой памятью обо всех своих прегрешениях.

– Взгляни вверх, – сказал голос из-за левого плеча, и Алексей поднял голову.

Вверху, над тонкой плёнкой, прикрывающей ад, на фоне багрового зарева поднималась многоцветным полукольцом радуга...

Радуга – над адом!

Быть может, если бы грешники могли видеть, что осеняет их с высоты, сами муки бессмертия не были бы страшны для них?...

Алексей почувствовал, как некая могучая рука, – возможно, рука чёрного ветра? – подхватывает его тело и поднимает ввысь, туда, где еле брезжит свет неразличимой ещё во мраке луны, – к радуге, к радуге. Дух захватило в груди Алексея от этого быстрого движения, от стремления вверх, превосходящего человеческие способности.

Звёзды били его по лицу, как мелкие градины; дождь времени омывал его тело, становившееся всё более бесплотным. Снизу вверх, снизу вверх, сквозь природу, сквозь мрак телесный и душевный, к свету, к свету вечной, кроваво-красной луны! К луне, подобно кошачьему глазу, озаряющей колоссальный, непрерывно движущийся пейзаж жизни, становления и умирания, к луне, очищающей и освобождающей ночные души!...

Вот наконец Алексей приблизился к радуге. Рука чёрного ветра уже не держала его тело, – оно само парило в воздухе. Вот рука Алексея дотронулась до радуги, – как мечтал он в детстве потрогать её! Радуга оказалась твёрдой, лучи, образовывавшие её, были крепче мрамора.

Внезапно Алексей почувствовал, как радужные дуги начинают притягивать его тело, и вот уже он распластан по холодной поверхности гигантского радужного моста. Вот гвозди, подобные гвоздям распятия, летят к нему, приближаются к кистям его рук – и зависают в воздухе на расстоянии какого-то вершка от его кожи, грозя вонзиться в живую плоть, если она хоть чуть-чуть пошевелится...

...И вот оно, наказание, ожидающее за гробом Алексея и все души, родственные ему, – висеть вечно над пропастью, распяв себя на радуге, символе надежды, любви и веры, залоге спасения, не сметь пошевелиться под угрозой неимоверной боли – и видеть с высоты муки слепых человечков, страдающих только от своего незнания, мочь крикнуть им о спасении, уготованном для них, – и не сметь сделать этого от страха, что гвозди Христовы вот-вот вонзятся в ладони! И это – удел святогрешной души человеческой, уготованный ей всего лишь на одну Вечность, всего лишь на веки веков, – на веки веков!

А рядом с Алексеем распяты другие люди, другие страдающие грешники, – скольких из них он видел на портретах в школах, музеях и библиотеках, книги скольких из них он читал, плача от умиления, музыка скольких из них высекала огонь из его груди! А теперь – все они распяты, распяты на радуге, на знамении надежды, их же усилиями воздвигнутой над адом...

Неожиданно в ушах Алексея послышался звон, словно серебряные колокольчики зазвенели где-то сверху. Тонкая, изломанная фигура, одетая в чёрное, в развевающейся, как саван, накидке, с красным цветком в петлице на груди и с красными бантами на остроносых туфлях, шла навстречу ему по мраморному воздуху, и от каждого шага её воздух звенел, звенел серебряным звоном.

"Это он, – подумал Алексей, – ради него я пришел сюда", – и замер, вглядываясь в его глаза.

Глаза незнакомца смотрели, как будто извиняясь, но вместе с тем тая угрозу, совсем как у дядюшки Алексея.

– Зачем ты показал мне всё это? – спросил Алексей у чёрного человека.

– Ты и так видел всё это – сердцем, – произнес человек танцующим голосом. – Ты уже давно находишься в этом мире, как и все они, – он обвел рукой распятых рядом с юношей. – Они сами захотели этого, они сами строили эту радугу, чтобы помочь людям, и сами обрекли себя на муки распятия. Кто хочет быть звездой, тот должен быть готов сгореть, – усмехнулся незнакомец гадливо, но вместе с тем как бы жалостливо.

– А как они могут спастись отсюда? – спросил Алексей запинающимся голосом.

– Это только они сами могут понять. Я тоже был одним из них, пока не освободился...– прозмеил чёрный человек, улыбаясь одной половиной рта, – и растворился.

"Почему он не может улыбнуться по-настоящему, так, как смеются счастливые люди?" – подумал Алексей и вдруг внутренне содрогнулся, вспомнив слова, родившиеся когда-то в споре с дядей: "улыбнись тьме, и она станет светом".

Вот оно! Вот оно, спасение! Надо просто улыбнуться тьме, – и свет воссияет сквозь неё! А без тьмы и свет был бы невозможен, его просто не с чем было бы сравнить... Не было бы формы, не было бы движения, не было бы жизни! Улыбка – вот ключ от бытия! Улыбнись! – твердил себе Алексей, и свет открывался ему – изнутри. Он вытягивал непослушные губы, пытаясь улыбнуться, и чем больше он это делал, тем яснее понимал, что полукружие радуги – это тоже перевёрнутая улыбка, чья-то вечная улыбка, только этот кто-то смотрит на наш мир снизу вверх, в обращённом с ног на голову виде...

Всё кончено. Гвозди отлетели от рук Алексея, и свет луны ударил ему в глаза. Теперь он видел её, видел луну, сверкающую над миром, и луна не была неподвижна, – она струилась, двигалась, по её поверхности струились потоки белого, вязкого света, и тонкая ниточка тьмы делила луну на две половины, чем-то похожие по очертаниям на гигантские запятые...

– Я восхожу. Восхожу к луне, – громко повторил Алексей, и вдруг, не просыпаясь, понял, что спит, что нечто очень важное он только что понял во сне и сейчас проснётся. Последним движением губ он послал воздушный поцелуй луне – и вопреки своей воле, но подчиняясь законам яви, поднял веки. В глаза ему ударил ослепительно яркий свет сентябрьского солнца.

* * *

Алексей лежал в постели в квартире Маши, в мучительно неудобной позе, запрокинув голову. Подушка его была сброшена на пол, одеяло сбито. Видно было, как метался несчастный человек во сне... Хозяйка квартиры сидела невдалеке, на кресле, и зашивала порванную рубашку Алёши. По её лицу и глазам было видно, что она всю ночь не могла уснуть и взялась за работу, чтобы спастись от тяжёлых мыслей.

Алексей поднял голову, словно пытаясь что-то спросить, но не смог и опустил её снова. Мария заметила это и попыталась улыбнуться, но улыбка получилась жалкой и искусственной, – так же улыбался ночью человек в чёрном. Но в Машиной полуулыбке не было угрозы, только одна бесконечная растерянность.

Маша попыталась заговорить: "Вот, так... И в тебя стреляли..."

– Нет, Маша, – глухо сказал Алексей. – В меня не стреляли. Это не моя кровь была. Я сам убил...

Маша замерла. Весть, принесённая Алексеем, медленно проникала в её сознание. Игла в пальцах Маши продолжала двигаться, но разум не управлял её движениями, – вот иголка уколола палец женщины, и выступила кровь, но Маша не заметила этого.

Алексей следил онемевшими глазами за тем, как маленькие капельки крови падают на его белую рубашку, и не давал себе полного отчёта в происходящем, – он не понимал, где кровь, а где вишнёвый сок, где смерть, а где жизнь, где беда, а где счастье. Тишина, страшная, леденящая тишина овладела им, Машей, этим домом, городом и страной, и всё выше и страшнее становился пронзительный голос этой тишины.

– Так это было не на тебя покушение? Ты дрался с кем-то? Ты себя защищал? – спросила Мария сломавшимся голосом.

– Нет. Я убил предателя. А может, друга... Сам чёрт не разберет... – простонал Алексей.

Трудно было вести этот разговор, трудно было Алексею рассказывать, что он совершил, а вернее, что время, пустое, слепое время совершило с ним. И ещё труднее было Маше слушать это. Она почти не вмешивалась в его отрывочные фразы, только боль в её глазах возводила неловкий Алексеев рассказ на новый, смертельный уровень.

В соседней комнате плакал ребёнок, но его плач словно существовал в отдельной вселенной, параллельной той, где убийца рассказывал брошенной женщине о своём преступлении. Не было больше ни ребёнка, ни матери, ни её невольного мужа, – только три одиночества в одной квартире, в такой же одинокой стране на такой же одинокой среди звёздных просторов планете...

Земля моя, бедная моя земля, мячик, исхлёстанный молниями, когда же прекратится твой мучительный путь! Когда же боль и горе перестанут быть твоей сущностью, когда ты, наконец, сможешь без страха, с любовью взглянуть в глаза вечному Солнцу!

...На небе постепенно собирались неулыбчивые тучи, и мелкие капли дождя начали стучать по подоконнику. Пока Алексей рассказывал Марии об ужасе прошлой ночи, ясность оставила природу. Новый осенний день вступал в свои права, и надо было жить, вернее, продолжать своё земное существование. Надо было вставать, одеваться, идти, совершать ежедневный ритуал обыкновенных действий, слов и поступков...

Мария, выслушав Алексея, молча встала, собрала его одежду и положила на кровать, намекая, что пора ему уходить, после чего вышла из комнаты, – надо было кормить сына.

Алексей одевался долго, пристально рассматривал в зеркало своё небритое лицо, тщательно причёсывался, как бедняк, пытающийся всем своим видом доказать, что у него всё нормально.

Несколько шагов к дверям... Выйдет ли Маша попрощаться с ним? Возненавидит ли она убийцу, которому отдалась минувшей ночью? Или простит его? Тишина... Ребёнок больше не плакал. "Верно, она сына переодевает", – подумал Алексей и вышел из квартиры, стараясь не хлопать дверью.

Под дождём, не замечая, как капли падают за ворот, Алексей шёл домой. Природа вокруг дышала неброской осенней свежестью. Неистребимый запах промокшей земли под серым небом напоминал, что жизнь продолжается, что нет такого горя, которое смогло бы прервать навсегда прекрасный путь вечных превращений, в котором лето, осень, зима и весна сменяют друг друга, на деревьях растут листья, их бьют дожди, рождаются дети и умирают старики, младенцы смеются, а матери вытирают слезы... Слеза за слезой текут из глаз Марии, качающей колыбель, капля за каплей падают на землю дождинки, жизнь за жизнью приходит в мир и уходит из мира, – и всё это именуется Бытием, и всё это мучительно, и всё это – прекрасно...

Алексей мог бы полюбить эту красоту, но жгучая боль раскаяния пронзала его существо и мешала чувствовать на одном уровне с природой. После вчерашней ночи юноша оторвался от жизни... "Где жизнь? Где правда?" – спрашивал себя Алексей. Эти фразы машинально повторялись в его голове, словно кто-то заставлял его произносить их снова и снова. И он шёл, опустив голову, не замечая, как редкие прохожие вокруг озабоченно спешат по своим делам, изредка бросая взгляд на одетого не по погоде молодого человека.

Вот, наконец, и материнский дом.

У дверей толпится народ, – возможно, это очередной следственный эксперимент.

Когда же, наконец, эта милиция отдаст им тело отца, чтобы похоронить его по-человечески?...

Алексей смотрел на милиционеров издалёка. Вдруг его словно ударила молния: в одном из служителей правосудия он узнал убийцу отца. Эта коренастая фигура, эти короткие волосы, толстый затылок, привычка держать руки за спиной...

Что делать?

Темников нащупал в кармане нож, которым вчера убил Рустама. Кровь друга, – а Алексей уже считал Рустама другом, – ещё не была отмыта с него.

Мстить? Или сбежать? Один удар – и за все можно рассчитаться, а потом – будь что будет...

Но как можно убивать? Вдруг этот человек – не тот убийца, а тоже невинная жертва?

А если – тот?...

Как там Маша говорила: мужество – в умении простить... Да, я могу простить. Но что это – трусость или милосердие?

Хватит думать, – шагни вперед и ударь!...

Но неожиданно убийца в форме повернул лицо назад и улыбнулся кому-то рядом. Алексею померещилось, что эта улыбка так похожа на предсмертную улыбку Рустама... Невыразимая тошнота охватила юношу, и он сломя голову помчался назад, к Марии. Рустам смотрел на него из подворотни, из серого неба, и тошнотворно улыбался...

Вперёд, вперёд!... Прочь из ада, прочь!... Больше его там не увидят!

Алексей остановился только у дверей квартиры Марии. Двери не были заперты. "Наверное, я не закрыл их, а она не заметила", – подумал Алёша, отдышавшись. Он шагнул в прихожую со словами:

– Маша, тут двери не закрыты, а ты...

Тут он замолчал. Крик младенца, истерично-громкий, пронзил его. "Почему Маша не успокоила его?" Алёша вошел в Машину комнату – и замер. На тщательно застеленной кровати, где несколько часов назад он спал, лежала мёртвая Мария. Вены её были перерезаны, струйка крови стекала с запястья на пол, в уже образовавшуюся большую лужу.

Убийство? Мафия? Но тогда в комнате был бы разгром, а тут – порядок...

Неожиданно Алексей заметил рядом с кроваткой младенца, на столике, где лежали лекарства, записку, торопливо нацарапанную Машиной рукой.

"Я всегда ненавидела самоубийство, – гласило письмо.- Не потому, то оно губит душу, – я больше не верю в бессмертие, – а потому, что оно причиняет боль другим.

Поэтому никто не должен знать о моей смерти.

Но ты, Алексей, узнаешь об этом.

Ты всегда любил копаться в себе, гордился своей честью и совестью, – я делаю ей подарок.

Теперь для твоей совести готово новое роскошное пиршество.

Приятного аппетита!"

"Всё. Всё кончено. Дальше бежать некуда", – метались мысли в голове Алексея. Казалось, он ощущал, как мысли бьются изнутри о стенки его черепа...

"Но надо жить. Надо спасаться. Тут я больше не останусь. К кому идти? Только к дяде".

И Алексей, утерев пот с горячего лба, шатающейся походкой спустился по лестнице Машиного дома и направился к дяде, на конспиративную квартиру, чтобы получить наконец дельный совет.

* * *

Путь к дяде был долог и труден. Алексею постоянно мерещилось, что кто-то смотрит на него из каждой подворотни, что некие мстители готовы в любой момент наброситься на него... Страшнее всего было понимать, что двадцатилетний юноша-библиотекарь, типичный «ботаник» и «маменькин сынок», заслужил эту месть, что на его совести – две смерти.

Знает ли Клавдий Григорьевич обо всём произошедшем? Как дядя встретит его? Злобой? Насмешкой? Приветом? Алексею было уже всё равно. Всё равно. Жизнь продолжалась, но вдруг потеряла направление – жить было некуда.

Дядя отворил Алексею дверь с обычной своей наполовину сострадательной, наполовину издевательской улыбкой.

– Тебя ещё не арестовали?

Алексей замер от этого вопроса, как вкопанный. Ответить он не мог.

– Да, на твой арест выдан ордер. Да проходи, не стой на пороге, об этой квартире там ещё не знают... Мы сегодня обсуждаем, как вести себя дальше. Видимо, придётся эмигрировать...

В ушах Алеши раздался странный шум, – треск ломающейся Родины. Юноша молча прошёл в большую, плохо прибранную дядину комнату. Там уже собрались все участники вчерашних событий. Они горячо спорили о произошедшем. Но, когда среди них появился Алексей, все как один притихли, а какой-то юнец с горячечно полыхающим лицом даже попытался привстать.

– Вот он, наш "герой", – прозмеил дядя.

Герой? Убийца? Дурак? Кто он такой, кем его считают бывшие друзья? Алёша тихо сел на расшатанный стул и начал слушать речи заговорщиков.

Многие из них принимали самое действенное участие в его судьбе: кто-то советовал ему "для общего блага" убить себя, оставив записку, чтобы мафия сочла произошедшее плодом душевной болезни; кто-то предлагал бежать.

Один юнец, опьянённый временем, восхищался Алексеем, как человеком, сумевшим решиться на поступок. Кстати, дядя поддерживал этого юнца, подтверждая, что убийство и рождение – это великие события, которые Бог совершает нашими руками. Обычному человеку это не под силу.

Алексею становилось тошно от этих речей. Ему казалось, что все эти люди не понимают его, обсуждают его судьбу заочно, не зная его души, вернее – того, что от неё осталось... Тем не менее он не вступал в беседу, не старался прервать демагогов. Он теперь – только наблюдатель при собственной судьбе.

Довольно с него поступков и решений!

Кем он стал из-за них? Сказочным Пьеро с кинжалом? Марионеткой, плачущей кровью?..

Довольно!

Теперь он хотел быть, как все, плыть по течению, – оно само на берег вынесет.

К вечеру заговорщики решили, что Алексею следует бежать в Казахстан. Дядя обещал снарядить его в дорогу, сделать фальшивый паспорт и помочь перейти границу. Там можно было начать новую жизнь.

Новую жизнь!

Эти слова эхом отдавались в душе юноши, эмигрирующего из одной жизни в другую.

В любом случае в этом городе ему делать было больше нечего. Никто не хотел, чтобы его просто прихлопнули, как муху, – а это могли теперь сделать как мафиози, как власть, так и бывшие друзья по заговору. Мстить тоже было невозможно, а главное – не нужно. Алёша наконец понял, что убийцы отца, как бы ни сложилась их судьба, уже наказаны, – наказаны виной и смертью их брата человека.

Точно так же наказан и сам Алексей. Ему долго ещё не освободиться от этого бремени.

* * *

За окном темнело. Идти домой было опасно, – мстители могли подстерегать на каждом углу. Отправляться в путь толпой значило привлечь к себе внимание. Поэтому дядя предложил племяннику взять с собой пистолет и идти осторожно, постоянно оглядываясь на сообщников, которые будут следовать сзади, на некотором расстоянии. Алёша с безучастным видом положил оружие в карман и спустился по лестнице.

Стоило ему пройти несколько улиц, как позади него раздались шаги. Алексей обернулся – и увидел преследователя. Это был тот же самый коренастый мужчина, которого юноша видел на месте убийства отца!

Темников завернул за угол и спрятался в подъезде. Преследователь подошёл близко к нему. Внезапно молодой мститель, в решающую минуту почти забывший о милосердии, выскочил из темноты – и ударил убийцу отца сзади по голове. Тот свалился на землю – неуклюже, как мешок с тряпьём. Издалека доносился звук шагов – к Алексею спешили сообщники. Надо было стрелять!

Прежде чем нажать на курок, Темников захотел увидеть лицо того, кто убил его отца... Убийца взглянул на него испуганными глазами – белёсыми, цвета тающего снега. Алексей увидел чёрную шапку волос на прямоугольной голове и огрубнувшее, но жалкое лицо.

Из темноты откуда-то сверху смотрело улыбающееся лицо Рустама...

Надо стрелять!

"Нельзя, нельзя!"– шептал жалкий убийца...

Нельзя!

Кровь двух человек уже лежит на совести юноши-книжника, кровь двух живых душ!

Нельзя!

Вереница смертей проносится перед глазами Алексея... Если он убьёт киллера, цепочка эта завершится или продолжится?

Так стрелять или нет?

Нельзя!

Этот человек застрелил отца. Он дал толчок всему тому аду, что творился последние несколько дней...

Но – нельзя!

Алексей выпустил киллера, шепнул ему: "Беги!" – и позволил ему убежать во тьму, подальше. Потом – выпалил в сумрак наугад. Тут же тишину прорезали звуки чужих выстрелов – сообщники, думая, что спасают жизнь Алексея, стреляли тоже.

Дядя вышел из полумрака быстрыми шагами, взял Алексея за руку и повёл за собой – в конец улицы, где под фонарём лежало мёртвое тело киллера. Чья-то пуля попала ему прямо в сердце. Мафиози умер мгновенно, без боли.

– Ты стрелял? Стрелял? – спросил дядя нервно.

– Да... Нет... Не знаю... – запутался Алексей.

– Ты стрелял, я слышал это. Ну что ж, – твой враг убит, радуйся. Будем верить, что это твоя пуля...

Последние слова дядя тонули в тишине, затопившей мозг Алексея.

"Совершилось!" – повторял про себя Алёша. – "Дело совершено!"

Тот, кто убивал, убит сам. Смерть наказуема смертью. Кровь отца отомщена.

А кровь Рустама?

Чем за неё будет наказан сам Темников?

Это убийство наказуемо жизнью.

Жить без света, без семьи, без любви, без родины, без жизни – вот удел Алексея теперь.

И это тоже – совершилось.

И это тоже надо принять, как принимают смерть.

* * *

Надо было срочно бежать из города. Дело слишком серьёзно: вызов брошен двум могущественным структурам, – власти и мафии, и ещё неизвестно, какая из них опаснее и какая нанесёт удар первой.

Но Алексею было необходимо перед отъездом встретиться с последним человеком, с которым он мог ещё говорить искренне, – с матерью.

Тайком как от мафии, так и от дяди, окольными маршрутами он пробрался к материнскому дому. Мама встретила его молчанием, – она словно не поняла, что за человек, небритый, растрёпанный, огрубевший душой и телом, стоит перед ней. Она сидела на кровати, то сминая, то расправляя покрывало, чтобы хоть как-то занять слабеющий ум.

"Я знаю, что ты не поймёшь меня, – шептал ей Темников. – Но только ты можешь меня простить. Некоторые люди предлагали мне своё прощение, некоторые – кричали, что я недостоин милости. Но все они были самозванцами. Я не просил у них прощения. Я попрошу его только у того, кто может мне его дать – простить меня просто так, а не требовать, чтобы я сначала встал перед ним на колени.

И я иду к тебе, и прошу прощения у тебя, перед которой – единственной – не виновен... Я знаю, что, когда весь наш город, вся Сибирь, вся Россия, весь мир будут рушиться, распадаться, погибать под обломками старых, заржавленных истин, только одно уцелеет, только одно сохранит свою ценность и силу – твоё молчание, покорное, безропотное молчание женщины, потерявшей всё и всё благословившей...Перед этим молчанием я склоняю голову...

Слышишь ли ты меня?

И что ты мне сможешь ответить?..."

"Да, – ответила мать, – да", – и продолжила руками складывать кисти от покрывала на постели в один ряд – "для порядка".

* * *

Что можно сказать дальше? Что добавить ещё к этому тяжёлому и горькому рассказу?

Через несколько дней, серым октябрьским утром, Алексей стоял на границе с Казахстаном. Он уходил – навсегда. Что его ждало, что он оставлял на родине, – знал один Темников, и больше никому он не смел сообщить об этом. Незримая стена встала между ним и старым миром.

Дядя провожал Алексея в дорогу. "Я сделал для тебя всё, что мог, – сказал юноше Клавдий Григорьевич. – У тебя есть солидная сумма казахских денег, паспорт и всё остальное, чтобы выжить на первых порах. Ты знаешь, к кому идти, у кого просить помощи. А меня – забудь. Я останусь здесь, чтобы бороться дальше. Я тебе больше не нужен. Считай, что меня – нет".

"А его не было и раньше", – подумал Темников. Всё произошедшее, – кровь, безумие, убийства, самоубийства и любовь, ставшая первой и, вероятно, последней, – мелькало в памяти, как сновидения, как долгий кошмарный сон, от которого надо было проснуться.

Жизнь кончалась.

Да здравствует новая жизнь!

Алексей пожал руку дяде и зашагал по серой, никем не контролируемой степи. Неподалеку текла такая же серая пересыхающая речонка без названия. Алексей нащупал за пазухой свёрнутые квадратиком листы бумаги, – это была символистская поэма, которую он писал с дядей. Её Алексей носил с собой все эти страшные дни, как символ веры.

– Зачем мне это теперь?

Алексей выбросил поэму в речку. Листки уплыли по реке, как кораблики, и чернила на них постепенно расползлись в неясные иероглифы. "Так же расползётся и моя судьба,– подумал Алеша. – Какая вода в реке стала холодная... Скоро настанет зима..."

Мысли о приближении зимы, суровой и длинной, заняли собой все существо раба Божия Алексея Темникова.

Больше думать было не о чем.

Песнь благодарения

(отрывок из поэмы Алексея Темникова «За последним рубежом»)

Довольно песен о боли и страдании, довольно бунта и мятежных слов! Новую песнь - песнь благодарения - начинаю я отныне. Пусть всё , что я испытал в своей жизни, получит от меня дар благодарных звуков.

И я запеваю песню, исполнять которую должен не устами, а всем существом, всей жизнью своею:

- Благодарю тебя, Жизнь, за дары и наказания твои. Да благословенна будет твоя тяжесть, воспитывающая во мне силу, и лё гкость твоя, дающая мне возможность любить.