Текст книги "Санаторий"

Автор книги: Андрей Дмитрук

Соавторы: Елена Грушко,Феликс Дымов,Феликс Зигель,Ольга Новикевич,Владимир Хлумов,Аркадий Пасман,Ирина Левит,Александр Каширин,Александр Шведов,Виктор Журавлев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

– Раз в жизни… раз в жизни попросил тебя о чем-то важном. – Собрав все свое небогатое мужество для следующей фразы, наш герой выпрямился, застегнул пальто на все пуговицы и отчеканил:

– В общем, имей в виду: сегодня я тебя не пущу. Как хочешь. Я предупредил.

– Э, да ты не шутишь! – вдруг совсем другим, торопливым и мнимо-бесстрастным тоном сказал Никита. Так говорят перед тем, как ударить. – Что в мастерской? Потолок обвалился? Пожар? Ну?!

– Ник… – прошептал наш герой, пятясь, точно от наезжающего танка.

– Ключ, – все так же сказал Крымов и лихорадочно облизнул губы. – Где ключ?

– У меня.

– Дай-ка его сюда.

– Нет.

– Быстро! – Надвигаясь животом, Никита оттягивал ручищу, сгибая и разгибая пальцы. – Давай, а то я и без милиции справлюсь!

– Не подходи!

Голос сорвался каким-то щенячьим писком. В носу предательски щипало. Мало, мало мы меняемся с детства, зря представляем себе возмужание, как полную метаморфозу, выход мотылька из куколки… Вот и дрогнули, расплылись выложенные плиткой стены подземного перехода.

Крикнув что-то впрямь оскорбительное, Крымов вцепился в левый рукав нашего героя. Изо всех сил ударив кулаком правой, злосчастный хранитель тайны освободился и побежал, не оглядываясь, вверх, на центральный проспект.

Обида, жгучая, как жар на переломе болезни, не помешала трезво оценить положение. Следовало тотчас взять такси. Он был уверен, что Крымов, наоравшись вволю перед девочками, сделает то же самое.

Запереться. Выдержать осаду. Ник дверь не выломает, побоится. Но вот милицию, пожалуй, приведет. А что, если сразу явится с участковым? Нет, в это не верилось. Хотя и открылся сегодня Крымов с неожиданной стороны, но не совсем же он чужой, восемь лет что-нибудь да значат…

Прошлепав низким сводчатым подъездом, соединявшим старые дворы-колодцы, наш герой вошел в свое парадное. Сырая тьма встретила его. Только на одном из верхних этажей желтел тусклый свет. Надо же так опуститься – за полгода не сменить перегоревшую лампочку на своей площадке…

Он удержал ногу над ступенями. Показалось, что кто-то притаился за дверью мастерской; смотрит, как выбивается из замочной скважины тоненький сизый лучик. Нет – ничего. Только тихая холодная нить подмигивает, словно в комнате работает телевизор. Дополняя впечатление, младенцем завопила ночная птица; ей ответил далекий вой хищника.

Он все еще медлил спускаться, когда из какой-то квартиры просочился, вызывая голодную слюну, запах тушенного с пряностями мяса. Сбегать бы в гастроном. Ведь ничего с утра во рту не было, кроме бутылки пива и двух пирожков на ходу… Нельзя. Крымов. Сейчас ворвется. Квартиры извергали лязг кухонной посуды, дробь детской беготни, возгласы женщин. Потом словно трамвай потащился по битому стеклу – в девятой врубили музейный магнитофон. На первом этаже завозились с замком, выходя. Ему не оставалось ничего иного, как вставить ключ Хоть какую-то пользу принес островок, не надо было ощупью искать скважину…

На пороге мастерской будто опостылевший груз упал с его плеч. Зато ноги сразу обмякли, как у путника, одолевшего безмерные пространства. Он протащился во вторую комнату и рухнул на диван с благодарным чувством возвращения.

Фосфорический циферблат будильника показывал восемь с четвертью; следовательно, там могло быть около двух часов ночи. По счету Древнего Востока – час Волка.

Ночное светило, царившее в чужом небе, было, очевидно, непохоже на наш вечный спутник. Его сиренево-желтый, осязаемо плотный свет казался ярче лунного. Сияние размытым куполом струилось над островком, точно обозначив объем взаимопроникновения миров. Вершина полусферы почти достигала потолка, края касались альбомов на полке и бесстрастно, разоблачительно освещали до последней царапины все убожество рельефа.

Потеряв дневную пестроту, растения были очерчены электрическим контуром. Зубцы, черенки, соцветия и усики горели хрупкой голубизной; вязь теней была черна, как узорный чугун. Чуть волнуясь, трава показывала мнимую глубину.

Он увидел дрожащие искры на лопухе, потеки на полу – и понял, что дождь все-таки прошел, и пожалел, что нет микроскопа, который позволил бы в капле рассмотреть лицо сиреневой луны.

Поднявшись, он вышел в первую комнату – за ведром и тряпкой.

Тут как раз постучали в дверь, и довольно настойчиво. Наш герой только улыбнулся – значительно улыбнулся лесной ночи, как заговорщик, как равный. Душа оттаяла бесповоротно. Будем достойными своей божественной сущности. Конечно же, он впустит Крымова, и потешится над его неминуемым столбняком, и поделится своим толкованием чуда. Возможно, Никита предложит какое-нибудь реальное объяснение, чем перекресток четырехмерных континиумов. А потом, налюбовавшись… Один из них все-таки пойдет в райотдел. Ибо нет в государстве спецслужбы, ведающей взаимопроникновением миров…

Открывая, он заранее задрал голову, зная, на какой высоте увидит яростные зрачки Крымова, и был просто ошарашен, уткнувшись взглядом в темноту. Маленькая щуплая гостья зябко передернула плечами:

– Что это у тебя тут делается? Ящик купил, что ли? (Ящиком Лана именовала телевизор.) Или напрокат взял? Умные люди берут напрокат на несколько лет, так дешевле… А почему ключа нет на месте? Я весь газ сожгла в зажигалке… Да пусти же!

– Лана, – сказал он, и во рту пересохло, точь-в-точь как утром, и виски снова тронула изнутри боль. – Лана, я сейчас пущу тебя, но прежде…

– Ты не один? Кто у тебя, признавайся?

Она сказала это нарочно громко – и уже пыталась из-за спины хозяина рассмотреть источник сиреневого, поразительно интимного ореола. Наш герой знал способность Ланы ревновать и взбеленяться из-за пустяков, подчас оскорбляя ни в чем не повинных женщин, оказавшихся рядом с ним случайно или по делу. Вот и сейчас – острый носик под краем вязаного берета так и вытянулся… Он не сдержал смешка, и Лана, мгновенно разъярившись, сильно толкнула его и вбежала в мастерскую…

Полминуты спустя она уже сидела на диване и завороженно слушала. У Ланы были прекрасные, глубокие темные глаза на впалом личике; сосредоточенность обнаруживала легкое косоглазие.

Сердечная подруга освоилась быстро, ибо ожидала чуда, пожалуй, более постоянно и доверчиво, чем наш герой. Безоговорочно приняла его версию о пересечении Вселенных. Ее мало смутили загадки и даже явные нелепости островка: почему тепло и свет, звуки и запахи проникают оттуда к нам, а обратно, по-видимому, нет? Что за невидимая преграда между мирами? Отчего дождевые капли, цветочная пыльца или пух свободно странствуют по комнате, а более крупные предметы, лист или птица, не покидают своих измерений?

Он подивился, как никогда, способности женщин осваиваться со сказкой, принимать ее в ряд житейских реалий. Что это? Тысячелетний фатализм – или, наоборот, неиссякаемая вера в достижимость идеала? Вот сидит Лана – в потертых вельветовых брючках, заправленных в сапоги; сидит, обмотав шею длинным шарфом, подперши подбородок острыми кулачками, и в смоляных распахнутых глазах – сиреневые точки. Сидит, коротко остриженная, прокуренная, будто бедовый мальчишка, и смотрит в нежное сияние, как сотни веков назад вглядывались пещерные мечтательницы в игру пламени. А потом нашептывали детям первые на планете сказки, рисовали на каменном своде пляшущих духов.

И не существует для Ланы ничего, кроме лунного потопа, сонного шепота крон и пьянящего ночного аромата, похожего на запах душистого табака, по еще более сладкого и дурманного.

– Никита уже видел? – приглушенно, как в музее, спросила она.

Он объяснил ситуацию с Никитой и добавил:

– Кстати, понять не могу, почему он до сих не здесь.

– Ему же лучше. Пусть только попробует скандалить. Вышибу отсюда, никакой участковый не поможет.

– Ну ты и грозная у меня…

Теперь они оба смотрели, как перепархивает по ветвям шиповника пара жемчужно-розовых бражников с круглыми “глазками” на крыльях. Где-то захрустел хворост под осторожной звериной лапой. Нервно звякнул торопливый будильник, скрипом ответила ему со двора дверь мусорника. Диковинный коктейль звуков и впечатлений. Поздний городской вечер – и час Волка в глухом лесу.

– Знаешь, о чем я сегодня думал?

– О чем?

– Ведь я, по сути, никогда не бывал в таких уголках… Здесь, у нас, на Земле. Разве что в пионерском лагере. А то еще с училищем… выезжали “на шашлыки”. Шум, гам, у кого-нибудь обязательно транзистор… вина нахлещемся… тоже мне, общение с природой!

– Давай в мае сорвемся куда-нибудь. В деревню. Я возьму дней пять за свой счет; мне дадут.

– Не в этом дело, Лана. Я отравлен, понимаешь? “Труба” эта проклятущая, суета, дрязги, торговля собой… Мне скоро тридцать, а я до сих пор ни черта не сделал, нигде не побывал. Тяжелый какой-то стал, старый, вялый… В Сибирь куда-нибудь… в Норильск, Хатангу… Поехала бы со мной, а?

Лана ответила матерински-терпеливо:

– Кто-то ведь должен быть и оформителем, лапушка.

– Да, должен. Но, наверное, только тот, для кого эта работа – одна на свете… дело жизни! Вообще, я думаю, плохих работ нет, а есть люди не на своем месте. Как я. Вот посмотри… – Он с трудом заставил Лану отвернуться от оазиса, глянуть на рельефы – сухой, скучный рисунок подъемных кранов и солнц, похожих на шестерни. – Ведь есть же на свете человек, который сделал бы это гениально… а главное, сделал бы с удовольствием! А мне противно. Я себя буквально заставляю браться за нож, за краскопульт… Значит, не мое дело!

– А какое твое?

– Когда-то думал – писать маслом… Не вышло! Во всяком случае, сейчас мне было бы легче валить сосны где-нибудь в тайге… плотничать, столярничать… Перед собой честнее.

– Тогда свари кофе, – неожиданно лукаво покосилась Лана. – Вполне честная работа. Все равно ведь не уснем!

– Сахара нет.

– Тем лучше. Шелтон советует поменьше сладкого.

В отрешенном состоянии, шагая сквозь призрачные фиолетовые сумерки, он отыскал медную “турку”, выдул из нее пыль и понес под кран – набирать воду. Он чувствовал себя участником спектакля, который вот-вот оборвется.

Однако, стоя за дощатой перегородкой, наш герой внезапно постиг, что нынешний акт спектакля довольно-таки мрачен. Час Волка. Самая темная предрассветная стража, когда человек особенно слаб и безволен, нервы его пропитаны ядами усталости. Потому-то и приходит Волк. Человек в этот час – легкая добыча. Кто может выйти на поляну в другой Вселенной? Пусть не убить, но одним своим появлением смешать строй души, внедрить в память тот гибельный ужас – один на всю жизнь, – которого, помнится, ждал наш герой в детстве, ночью на пустой улице, торопясь мимо витрины с манекеном. А вдруг подмигнет манекен? Двинет рукой?..

Он представил себе, как закричала бы Лана.

И она закричала. Сперва коротко, сдавленно ахнула; потом завопила, что называется, дурным голосом. “Турка” брякнулась на дно умывальника. С мокрыми руками он выскочил из-за перегородки.

То ли оступилась сердечная подруга, решив поближе рассмотреть цветы или ягоды, то ли намеренно сделала лишний шаг – осталось неизвестным. Властно, как бич на цирковой арене, хватил по ушам гром; ливень повалил на островок. Сразу вымокшая до нитки, дрожащая Лана топталась в орляке, втянув голову и обхватив руками плечи. Волосы прилипли к ее щекам, блестели зрачки и зубы. Она вертелась на месте, подобно щенку под ногами прохожих, и звала нашего героя по имени. И он отвечал, и бегал, разбрызгивая воду, вокруг островка, – но тщетно. Лана была слепа и глуха к оставленному миру. Мокла одна-одинешенька в запредельной чаще, под гнетом внезапно разгулявшейся грозы. Может быть, потому и разъярились стихии, что из мира иного метеоритом бухнулась Лана?..

Блеск неба был мутен и зловещ, ручьи щупальцами протянулись через мастерскую. Вода вынесла из-под щита с проволокой для резки плит целую гору окурков.

Вспышка – иссиня-белая, зеленоватая, беспощадная, как дуговая сварка. Треск исполинского бича – ненужный, чрезмерный для загнанного существа, пытающегося спрятаться на озаренной молниями арене. Запах озона и гари.

Не колеблясь более, он ринулся напролом. Лбом и выброшенными вперед кулаками пробил горячий упругий барьер. И увидел кольцевую колоннаду стволов вокруг черной прогалины, стволов красной меди с косматыми бледными кронами; и кипящие тучи, и молнию между ними – широкую извилистую реку пламени; и сиреневую крылатую корону с черным ядром – то, что он считал луной…

Но очередной гром, вместо того, чтобы размозжить и расплющить двоих дерзких, вдруг затрепетал, загадочно дробясь, изошел каким-то обиженным басовым воем. Словно замедлила ход и “поплыла” магнитная запись.

Больше не было островка. Кто знает, какие катаклизмы увечили теперь тот мир! Герой наш стоял на коленях посреди обширной лужи на полу и прижимал к себе измокшую, накрепко зажмурившуюся Лану. Кто-то сверху, возмущенный буйством грома, ложкой колотил по стояку отопления; во входную дверь тарабанил и орал Крымов. Но наш герой только смеялся счастливым смехом, шепча в маленькое ухо подруги утешительную бессмыслицу: “Уедем. Я начну все сначала. Ты веришь мне, Лана?”

Аркадий Пасман
Черный дождь

Неосуществившиеся дела нередко вызывают катастрофическое отсутствие последствий.

Станислав Ежи Лец

Глава первая

Мне кажется, что так, как сейчас, было всегда. Это только Старые, собравшись вечером у очага, рассказывают иногда длинные мудреные истории о каких-то давным-давно прошедших временах. Перебивают друг друга, торопятся, слюной брызжут – смех, да и только! А потом вдруг замолчат, собьются в кучку у огня и сидят нахохлившись – точь-в-точь замерзшие вороны.

Вообще-то обычно Старые не врут. Наоборот, всему что мы знаем и умеем, мы научились от них. Ведь почти все учителя – Старые. И Врач – Старый. Его зовут Миха, он все может. И зубы лечит, и живот, и колючки Серой Цапки вытаскивает – будь здоров! А прошлым летом я с Волом и Колом лазил в Цех, за железом, – Кузнец велел, только он говорил через ворота идти, а это далеко, вот мы через стенку и полезли, а она как грохнется! Я ногу сломал. Больно – жуть! Но не орал, что я, маленький? Молчал, только зубы скрипели. Ну, притащили меня в дом, сил уже нет, думаю – сейчас помру. А Старый Миха сварил травы, дал выпить – сразу полегчало, я заснул. Пока спал, он мне к ноге две деревяшки привязал – зажило, как на собаке. Это тоже Старые так говорят. А откуда им знать, как на Собаках заживает? Видно, опять старая поговорка – ведь к Собакам лучше близко не подходить, месяц назад в соседнем Доме опять двух охотников разорвала Стая.

Может, конечно, на них быстро все заживает, вот только я их живыми ближе чем за сто шагов не видел, и другим не советую. В ловушку собаку не поймать, раненых своих они быстро добивают, а мертвые все одинаковые, что кролик, что ворона, что собака. Только Собака вкуснее. Мать собачатину здорово с картошкой и хлюстом тушит.

Что-то опять жрать захотелось. Мне почти все время жрать хочется. Все смеются, а чего смеяться? Я, что ли, виноват? Отец говорит, что я расту, мне много еды надо, а где ее взять много? Вот и сосет все время в брюхе. Даже когда с охоты придем – налопаюсь – глаза выпучиваются, а маленько времени пройдет – опять сосет. Расту, значит… Вон Кол – он насколько меня старше, а я его здоровей и выше, и копье кинуть могу шагов на двадцать дальше, и вообще…

Скорей бы время шло. Хуже нет вот так сидеть без дела, на небо глядеть, тучи пасти. Смех! Это Кима придумала – “пасти”. И не пасти вовсе, а следить – вдруг тучи Дождь нагоняет. Вот сама смеется, а небось крикни я сейчас: “Эй, люди! Дождь близко!” – первая в Дом помчится, только ее и видели!

А вообще-то дождь дождю – рознь. Если Северный Дождь – так и пускай. Переждать его, и снова наверх можно… От кустов только подальше держись, чтоб не накапало, а так – ничего опасного. Южный – тоже не страшно. Восточный… Вот Западный – это да. Лучше не надо. Хорошо, хоть редко бывает, но зато уж надолго запоминается. Я вот за свою жизнь три раза Черный Дождь видел. Первый раз совсем пацаном был, не понял ничего, только смотрю – сверху загремело что-то, и все забегали, смехота! Двери, окна позакрывали – темно в Доме. Отец велел лечь, мать меня схватила, к себе прижала, а сама дрожит. Мне и страшно, и смешно. “Спи, – говорит. – Спи, сынок”. А чего спать, когда день на дворе? Я ору: “Не хочу спать, хочу гулять!” – “Нельзя гулять, – говорит, – Черный Дождь идет…” Потому и запомнил.

В тот раз мы недолго в Доме просидели – Дождь быстро кончился, а Солнце как раз выглянуло, и все обсохло… А потом и трава снова выросла, будто Дождя и не было вовсе.

Другой раз Дождь внезапно налетел. Ветер был сильный, Западный, а тучи низко-низко шли, над самой землей. Тогда Виса дежурил, проглядел. Ветер-то холодный, он за камнем прятался. Глядел на небо, глядел, а тучи почти у самой земли были… Хорошо еще, что Старый Горла на охоту не ходил. Он, когда Западный ветер, всегда дома остается, ломает его всего – четыре лета назад Стая его рвала, еле отбили, так вот он в Доме остается, сидит у огня в одеяле и дрожит. А тут отпустило маленько, он и вышел наверх подышать. Глянул на Запад да как заорет: “Люди! Спасайтесь! Черный Дождь!” Голос у Горлы здоровый, даром что Собаки чуть на куски его не разорвали, по всей долине слышно. Народ так и кинулся к Дому.

Мы как раз вместе с Колом кротиные ловушки проверяли – в тот раз хорошая добыча попалась: штук двадцать зверьков – здоровенных! Только мы их перебили да в мешок покидали, как слышу – Горла орет. Кол бежать, я – мешок на плечи и за ним. Полпути пробежали, а тяжело все-таки, остановился я мешок поправить, оглянулся – мамочки мои!

Небо низкое, черное, как камни в цехе, все клубится, клубится, и пухнет, пухнет… А из земли в небо столбы дыма растут, извиваются, качаются, вертятся на месте… Как только столб до неба дотянется, так сразу треск, и вниз шары огненные катятся… И тишина кругом, даже ветер стих, только издали какое-то хлюпанье доносится, как будто кто-то кисель хлебает беззубым ртом…

Стою я, глаз оторвать от Дождя не могу, а он все ближе, ближе… Хорошо, Кол обернулся да как заорет на меня: “Ты что встал, сдурел? Беги, пропадем”! Тут я словно очнулся – и бежать следом, а он не унимается: “Брось, – кричит, – мешок! Брось, пропадем!” Ну да, чтобы я добычу бросил!

Добежали мы до Дома, скатились вниз по лестнице – как ноги не переломали, смехота! – и за нами двери – бух – захлопнули, щели мешками с песком заткнули и кольями приперли… Тут все давай меня ругать, а на меня смех напал – они ругаются, а я смеюсь, сильнее ругаются – сильнее смеюсь, потом икать начал, ничего поделать не могу – икаю и икаю. Хорошо, Миха травы дал попить – отошло. Правда, не сразу, но отошло…

А между прочим, зря ругались. Как дело дошло, так кротов моих за милую душу слопали, ведь почти три недели пришлось в Доме взаперти просидеть.

Сразу-то не разобрались, а когда старший всех сосчитал, двоих и не было… Вола не было и Гати-маленькой… Не успели, видно… Ана, Гатина мать, кричала, наверх рвалась, ее Старые держали, не пустили…

Как просохло все, Старший взял Кола, меня, Вису, братьев Хрупов, и мы наверх полезли. А наверху, гляжу – вот тебе и раз! Ни травинки, ни кустика, только земля черная, и камни черные, и железки, что Кузнец у входа в Дом сложил, черные-пречерные. Мы у двери стоим, выйти страшно, а Старший головой повертел, понюхал и с холма спрыгнул. “Не бойтесь, – говорит, – можно идти, опасности нет!” Старший опасность нутром чует. Если говорит – можно, значит, можно.

Мы два дня искали. Гати так и не нашли, а Вола нашли. Только он помер уже и здорово, видно, мучился – землю грыз, руками царапал. А на руках ни кожи, ни ногтей… На голове все волосы вылезли… Сам черный, как сажа. Не любил я Вола – здоровенный он был и жадный, все надо мной подсмеивался, дразнил: “Каня-Кан, таракан, уши холодные…”, а тут посмотрел на него, и нехорошо мне стало. Не то, чтобы жалко, хотя и жалко тоже, а как-то совсем нехорошо… Виса тут же стоит, плачет, а Старший ни словечка ему не сказал, поглядел только. Молча так поглядел, внимательно. Ох, не хотел бы я, чтобы на меня так Старший посмотрел.

Хотели мы Вола на могильник отнести, Старший не велел. Прямо на месте мы его камнями прикрыли, а сверху Старший кусок железа положил, чтобы Собаки не добрались. Собаки железного запаха как огня боятся, а крысам камней не перевернуть, слабо.

Последний Дождь прошлым летом был. Но слабый, мелкий, до нас не дошел, над Собачьим Логом выдохся. Наши все перепугались, сразу в Дом кинулись, а оказалось – зря. И хорошо, а то бы опять в темноте сидеть. Обошлось. Но ведь вот что интересно – Собаки тоже под Дождь не попали. Они всегда убегают, как только тучи подходят или земля трястись собирается. Всей Стаей убегают, далеко куда-то. А потом обратно приходят – целехонькие. Видно, у них тоже кто-то за небом следит.

Нет, похоже, сегодня Дождя не будет. Зря Старый Выха мне с утра твердил: “Гляди, ой, в оба гляди, Каня! Кости у меня ломит – быть Дождю!” У него кости, чувствую, чуть не каждый день ломит, а ветер сегодня Северный, и солнце вот-вот зайдет, а Дождь только до захода солнца бывает – это каждый младенец знает.

Северный ветер – он хоть и холодный, но зато безопасный. При нем и Дождя почти не бывает, и Собаки не шастают – сидят в норах в Собачьем Логу, носа наверх не кажут. Страх, как рыжие Северного ветра боятся, смехота!

Одно плохо, понагнал ветер прямо к Дому Серой Цапки. Вон сколько шаров – и не сосчитать! Теперь глаз да глаз, а то зазеваешься – она и хлестанет тебя своими колючками, за десять шагов достанет, а человека еще дальше чует. Попало – беги к Врачу, пусть выковыривает, и чтоб ни одной не пропустить, а то начнет прорастать – все, не жилец…

А ведь осень уже, точно, кончилось лето! И небо тусклое, и трава сухая, и кусты пожухлые, и Цапку, вон, ветер катает, как хочет, взад-вперед… То-то холодно уже, на одном месте не постоишь… Ничего, маленько осталось, наши вон уже к Дому сходятся, и дымком тянет, видать, ужин готовят… Скорей бы, а то в животе сосет, сил нет. Вот сядет солнце, и конец, можно вниз идти… отогреюсь, порубаю – и спать… Завтра надо будет ловушки проверить и хлюста свежего на Дальней Горке побольше надергать – квасить пора… Хотя Старший и сам знает, когда что делать.