Текст книги "Санаторий"

Автор книги: Андрей Дмитрук

Соавторы: Елена Грушко,Феликс Дымов,Феликс Зигель,Ольга Новикевич,Владимир Хлумов,Аркадий Пасман,Ирина Левит,Александр Каширин,Александр Шведов,Виктор Журавлев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

Король ждал. Он часами простаивал у окна, прислушиваясь: не раздадутся ли звуки негодования или ликования. Нет, ничего не раздавалось. Он садился в машину и объезжал город, всматриваясь: есть ли на лицах его подданных возмущение или радость. Нет, ничего не читалось на лицах.

Король был молод и мечтал о признании. Оно рисовалось ему ярким, восторженным, громким, как в многочисленных кинофильмах, отснятых в очень богатой стране, где жило полно бедняков. Но с другой стороны…

“Может, так и надо? – рассуждал Король. – Может, самое разумное решение – это то, что воспринимается спокойно?”

По нескольку раз на дню к нему являлись Первый Помощник с Главным Трибуном и докладывали: все идет отлично. Впрочем, когда Король пытался выяснить, что же конкретно отлично, оба ограничивались междометиями. Только один исторгал их робко, а другой бодро.

Король из последних сил старался доверять придворным, однако успел заразиться недоверием. И потому однажды, как уже случилось, встал с трона и ушел на улицу. Вот так просто встал и ушел – никого не предупреждая, без свиты, без единого телохранителя, без маски на лице и даже без шляпы, надвинутой на брови. Он надеялся, что стоит ему покинуть дворец, и люди окружат его, расскажут о своих проблемах и радостях, возникнет столпотворение, но это не пугало Короля. Он вполне допускал, что ничего подобного не произойдет.

Король бродил дотемна, Он второй раз столь близко видел столицу и ее жителей, но отчего-то все казалось иным. Он выходил на шумные площади, забитые автомобильными пробками, и сворачивал в тихие улочки, заваленные старым мусором, посидел в каком-то садике с разбитыми скамейками и выпил чашечку жидкого кофе в баре.

И опять его никто не узнавал. Абсолютно никто!

– Говорят, наш Король велел выстроить дома для малолетних сирот и одиноких стариков, – заметил как бы между прочим Король, останавливаясь около будки пожилого сапожника.

– Да? Возможно… – согласился сапожник. – Но я чиню только зеленую обувь, а ее так мало, что я постоянно без заработка.

– Говорят, наш Король велел разбить для массовых гуляний парки и собрать для всеобщего обозрения шедевры искусства, – сказал Король, усаживаясь рядом с уличным художником.

– Да? Возможно… – кивнул художник. – Но я пишу серебристой краской, а серебристые – лишь звезды. Людям надоело их покупать.

– Говорят, наш Король велел снизить цены на хлеб и отдать под суд вельмож-казнокрадов, – почти крикнул Король проходившей мимо девушке.

– Да? Возможно… – отозвалась девушка. – Но жениху не нравятся мои розовые волосы, и я, наверно, никогда не выйду замуж.

– Невероятно! – застонал Король. – Они буквально помешаны на этих цветах. Они ничего, кроме них, не знают и знать не хотят!

– Что с тобой, сынок?

Король обернулся и увидел женщину – ту самую, что видел в прошлый раз, не очень старую, но и не молодую, с лицом, напоминающим лицо его матери.

– Ты знаешь, кто я? – грустно спросил Король.

– Разумеется. Ты – Король. Вот твои портреты и вот твои фотографии. Да и я не настолько дряхлая, чтобы позабыть тебя.

– Ты похожа на мою мать, а она очень мудра. Ты не Первый Помощник, не Главный Трибун и даже не младшая горничная. А потому скажи: что творится в моей стране?

– В твоей стране? – улыбнулась женщина. – Я здесь родилась, выросла и состарилась. Я помню год Великого Голода и год Богатого Урожая. Я помню, когда соседний правитель хотел напасть на нас, и мои сыновья даже спали, не выпуская из рук оружия. А потом объявили мир, и сыновья ушли искать счастье. Я помню, когда на месте многих зданий стояли убогие хибары, а гнилое болото было чистым прудом. Разве помнишь это ты?

– Но я еще очень молод! – воскликнул Король.

– Великий храм появился задолго до моего рождения, – сказала женщина, – но я знаю, как его строили.

– Зато я велел выстроить дома для малолетних сирот и одиноких стариков, разбить парки, снизить цены, отдать под суд…

– Это добрые помыслы, – мягко перебила женщина. – Все Короли приходили в мою страну с добрыми помыслами. Разница лишь та, что одни облачали их в белый цвет, а другие в черный. И когда они сменяли других, менялись и помыслы. Добрые на добрые. А дела… Время скоротечно, черный цвет не терпит белый, и белый не мирится с черным.

– Но я отменил эти цвета!

– Ты даже отменил серо-буро-малиновый, который прежде не провозглашал никто. Ты повелел людям самим выбирать цвета, и они исполнили твое повеление. Но… Нельзя носить лишь синие платья и убирать лишь коричневый мусор. Как нельзя всегда смеяться или всегда плакать.

– В чем же моя вина?! – изумился Король. – В том, что я дал людям свободу?!

– Свободу? Возможно, возможно… Суть, однако, в том, что ты думал о цвете и не думал о власти. А что такое цвет? Мазок кистью – и только.

– И это все, что ты мне можешь сказать?

– Пожалуй, все. Слов много. Как и помыслов. Держать кисть способен даже младенец. Но чтобы удержать власть…

Нежная ладонь скользнула по руке Короля. Пальцы женщины были мягкие и теплые, словно пальцы матери.

– Ты станешь Королем в День Великих Свершений. Это редкая удача.

Ночь, залившая город темной краской, медленно рассеивалась. Далеко за домами пробивались первые солнечные лучи. Они несли на себе новый день. День Великих Свершений.

Ольга Новикевич
Гостиница на перекрестке

– Агни, я хотела тебя спросить, буду ли я жить? Эта проклятая ведьма… Она съест все мои мозги. Я ее ненавижу, Агни. Я не могу дышать. Слышишь, она меня угнетает, я уже хочу умереть. Агни, послушай, как здесь стучит… Мне плохо, я разучилась думать… Могу только ненавидеть… Агни!..

– Успокойся, милая, я что-нибудь придумаю. Тебе надо развеяться. Потерпи, крошка. Вот послушай: “Клуб любителей Земли предлагает интересное путешествие”. Ты давно хотела побывать на этой планете. Гостиницы там совсем не дороги. Мы вполне можем себе позволить. Поедем, хорошо? Отдохнешь, развеешься, отвлечешься, и, может быть, болезнь оставит тебя в покое. Очнись, солнце мое.

– Нет, Агни. Я ничему не верю. Я пропитана ею. Она не оставит меня, что бы я ни сделала. Агни, я научилась ненавидеть себя, а скоро начну и тебя. Прости меня заранее, ладно, Агни?!

– Не говори глупости. Все обойдется, вот увидишь. Путешествие – хорошее лекарство. Ты поправишься, уверен.

– Тебе легко говорить, легко обещать, потому что ты знаешь, что обратно вернешься один…

– Глупышка! Разве бы я вел себя так, если бы думал о твоей скорой смерти? Нет, милая, я еще надеюсь прожить с тобой долгую и счастливую жизнь. И озабочен сейчас не твоей болезнью, а тем, как скорее оформить путевки. Так что потерпи.

Земля, жители которой и не подозревали об этом, стала местом паломничества туристов задолго до пандемии, охватившей планету Агни и Мэй. Казалось, устав от серии глобальных технических революций, красивейшая планета из системы Синих Дождей должна была предаться умиротворению, но тут началась страшнейшая пандемия – все разумное погибало от дела рук своих, от вибрации мощных преобразователей энергии, из-за аномальных явлений вокруг временехранилищ, малейший поток фотонов искусственного происхождения убивал новорожденных.

Больная перенесла путешествие более-менее сносно. Остановились в фирменной гостинице клуба и быстро нашли свой номер. Уставшие и измотанные путешествием Агни и Мэй устроились и стали осматриваться. Номер был прекрасный – в самой гуще движения. Приятно щекотали новые ощущения. Сквозь номер шел непрекращающийся поток автомобилей, немного медленнее шли прохожие. Мэй с интересом рассматривала каждого из них и пропускала сквозь себя. Она заметно оживилась и говорила только о машинах и людях, которые только что проехали или прошли, и даже забыла о собственной болезни. Агни радовался вдвойне – меняющейся на глазах Мэй и собственному опьянению от земных впечатлений. Прошло много времени, а им все еще не наскучило обсуждать жителей этой планеты.

Но вдруг они заметили странную перемену. Движение явно нарушило свой ритм. Несколько машин заметалось, потом они столкнулись и сломались. Замедлив время, Агни и Мэй увидели, что почти все автомобили остановились, повыскакивали люди и бросились к двум погибшим собратьям. Это были представители разного пола.

– Такие же, как мы, – грустно сказала Мэй.

– Да, – согласился Агни. – Почти…

– Я не хочу, чтобы они погибли, давай вернем их. Верни время.

– Но ты не совсем здорова. Такие манипуляции вредны тебе.

– Я потерплю.

– Хорошо.

Агни вернул время, и машина с еще не погибшими мужчиной и женщиной остановилась как раз в их номере.

– О чем они думают, Агни?

– Ни о чем. Я полностью все затормозил, иначе, хоть медленно, но они будут двигаться к месту своей гибели.

– Я хочу, чтобы они думали. Иначе они не отличаются от мертвых… И жили, но только здесь, в этом дурацком автомобиле. Сделай так, Агни, я хочу.

– Я попробую, но ничего не обещаю. Кстати, как ты себя чувствуешь?

– Агни, я буду жить, пока они живы. Не знаю почему, но они наполняют меня силой.

– Какую глупость ты выдумала. Чем же ты зависишь от них?

– Еще не знаю, но мне кажется… Я не знаю, право. Это не условие, Агни. Но если они умрут, а я ведь знаю, что это должно произойти, то я снова попаду под власть этой гадкой болезни, которая во мне… она высосет меня.

Агни начал манипулировать с временными датчиками.

Когда люди ожили, сразу повеселела и Мэй. Она с интересом разглядывала их, следила за малейшим движением их мыслей, ловила даже намеки на чувства. Но не все понимала…

– Агни, как ты думаешь, они хорошо относятся друг к другу?

– Не знаю, судя по всему, это довольно уставшие во всех отношениях люди.

– Они догадываются, что никуда не могут ехать?

– Пока нет.

– И их ничего не удивляет?

– Пока нет.

– Агни, положи между ними руку. Чувствуешь?! О, это что-то особенное. Но почему они молчат?

– Может быть, ты поспишь, ты слишком долго бодрствуешь.

– Нет, Агни, мне не хочется. Я их уже люблю. Ты не будешь ревновать, правда? Я люблю их одинаково. И мужчину, и женщину. Они тоже разные, как и мы. Мне кажется, что с женщиной у меня много общего…

– Ты красива, а она…

– Агни, а она здорова?

– Не очень. В их организмах очень много вредного. Мужчина прожил бы лет шестьдесят, не больше, это по их времени, а женщина умрет от рака после пятидесяти…

– Агни, не говори об этом.

– Прости.

– Надо что-то придумать. Пусть другие машины уезжают, а эта остается.

– Тогда врежется следующая машина. Там впереди ситуация такая.

– А кто с той стороны в них врезался?

– Пьяный.

– Что это такое и кто он такой?

– Неприятная личность. А что, не могу тебе объяснить, но, по-моему, он воплощение той тупой силы, которая сидит в тебе и которую ты ненавидишь.

– Он погибнет?

– Нет. Умрет в семьдесят от цирроза печени.

– Я хочу убить его сейчас. Разреши, Агни. Я убью его до наезда. Агни, пожалуйста, можно? Мне доставит это большое удовольствие. Ты же знаешь, как на меня действуют положительные эмоции…

– Нельзя!

– Ну почему? Почему этим можно погибнуть, а тому рылу – нет?

– У них собственные законы. Мы не имеем права вмешиваться.

– Но мы ведь уже вмешались. Если вместо двух смертей нужны обязательные две, то я найду еще одного. Неужели в этом потоке автомобилей не найдется еще что-нибудь отвратительное?

– Я не могу тебе объяснить, но нельзя, Мэй, нельзя!

– А что-нибудь придумать можно? Ну ради меня, пожалуйста!..

– Я могу их здесь долго держать.

– Бесконечно долго?

– Не совсем.

– Агни, а рак – это больно?

– Перед самой смертью – да.

Ливень не прекращался. Валерия, прикрыв сумочкой лицо, чтобы не смылась косметика, пыталась остановить такси, но они пролетали мимо, обдавая ее холодной водой. Краем глаза она заметила, что за ней наблюдают из стоящей у кафе машины, и, когда та тронулась, нерешительно, но все же подняла руку. В полусумрачном салоне, приведя себя в порядок, она повернулась к водителю и воскликнула удивленно:

– Антони!

Он выразительно посмотрел на нее, но молчал. Она удивилась еще больше:

– Боже мой! Пятнадцать лет! Ну почему ты молчишь?

– Я думаю о тебе… – наконец проговорил он.

– Нет, правда?! – недоверчиво хихикнула Валерия.

– Ты сильно постарела, – серьезно сказал он.

– Оригинальный комплимент, – она слегка обиделась.

– Я говорю правду, – он помолчал, добавил: – Но это хорошо, что ты постарела… Хорошо.

– Почему? – Ее брови взлетели вверх.

– Ты становишься более земной, осязаемой, – повернулся к ней Антони и, держа руль одной рукой, другой коснулся ее подбородка. – Такая же складка была у моей мамы. И вот эти морщины… Ты улыбаешься и куришь одновременно, потому вот здесь такой скос.

– Мы в кого-нибудь врежемся! Ты ведешь машину и так рассматриваешь меня… – Она откинулась на спинку сиденья, взглянула испуганно и непонимающе.

– Я тебя рассмотрел еще в кафе, – словно не для нее, а для себя произнес Антони.

– Почему же я тебя не видела?

– Да и я не сразу тебя узнал. Принял за стареющую проститутку.

– Ну спасибо, – протянула она.

– И знаешь почему? – глянул он в упор.

Валерия резко повернулась, пружины сиденья скрипнули одновременно с ее голосом:

– Почему?!

– Твои манеры, взгляд… Ты влечешь мужчин. Но не как замужняя женщина. Даже твои украшения говорят не о достатке, а об одинокой независимости.

– Ты стал психологом, – попыталась съязвить она. – Смешно…

– Нет, постой, – Антони захотелось закончить свою мысль, он никогда еще не был так разговорчив. – Ты профессионально вскидываешь ногу на ногу, не так, чтобы не выглядеть развязной дешевой девкой, а так, чтобы медленно увлекать за хорошую цену. Ты уверенно смотришь на официантов и публику, ты снисходишь до мужчин, видишь их пороки насквозь. Ты умна, и поэтому не арканишь в мужья, и все же чего-то ждешь. Ты всего добилась сама – и положения, и денег. О, наверное, ты умеешь и постоять за себя. Но ты одна, и прекрасно знаешь, что все это дерьмо тебе не подходит. Тяжело быть умнее умных мужиков. Тебя ведь не заманишь мишурой, не запудришь мозги. Потому что с самого начала, с первого слова, жеста ты предполагаешь ложь и предлагаешь ложь. Ты смотришь на себя в зеркало, любишь и ненавидишь свое отражение. Ловко манишь, обманываешь и презираешь себя за это. Так ведь?

Валерия молча курила. Ей хотелось внимательно посмотреть на Антони, но она боялась поймать его взгляд.

– Можно продолжать? – спросил он. Голос его дрогнул.

– Да, – бросила она.

– Если бы ты видела свою спину со стороны. Вот такая линия, – Антони провел рукой, – она свидетельствует, что ты привыкла к неге и лени. Ты многое можешь, но едва ли захочешь. У тебя ленивые плечи, бессильные руки. Твои тонко переплетенные вены на кистях резко обозначены из-за алкоголя. Хаотичный, безобразный образ жизни. Твои отлакированные ноготки все равно не делают тебя аристократичней, к чему, по-видимому, ты стремишься. Твоя кожа становится серой и вялой, покрывается сеткой морщин, потому что презрение к себе и своей жизни иногда поглощает тебя и ты забываешь маслянить и массировать кожу, надевать улыбку, страстно и загадочно оглядываться вокруг. Я прав?

– Ты так много говорил, что я не всегда следила за твоими словами. Но, честно говоря, не могу понять, откуда ты все это взял? – Она улыбнулась, правда, улыбка была натужной.

– Я смотрел на тебя, – просто сказал Антони.

– Хорошо, допустим. Но ведь раньше ты меня знал другой.

– Да. Но и по-другому любил и ненавидел.

– Как это?

– Если я начну объяснять, ты не поверишь.

– Конечно.

– А если я попытаюсь доказать?

– Попробуй.

– Тогда вернемся в то золотое времечко.

– Как? – спросила Валерия.

Антони включил музыку и остановил машину на красный сигнал светофора. Он провел рукой по Валериной до сих пор мокрой от дождя шее, затем резко сжал пальцы. Валерия испуганно замерла.

– Смотри, вон видишь впереди огни. Вообрази за ними черную полосу леса.

– Вижу, – сдавленно произнесла Валерия.

– Смотри на них до рези в глазах, а я громче сделаю музыку. Ты должна вспомнить, ты вспомнишь…

– Зачем? – Валерия испуганно вскрикнула. – Я больше не хочу!

– Поздно, – твердо сказал Антони.

Он устало закрыл глаза и для верности прикрыл ладонью. “Что я делаю? Перекресток. Я веду машину. Зачем я затеял этот эксперимент с памятью именно сейчас. А впрочем, что мне терять, только то, что она выйдет из машины и навсегда уйдет в дождь. И жизнь кончена. Пусть уж будет так”. Он очнулся от вскрика.

– Антони! Я не вижу нашего прошлого. Мне плохо, что-то очень сильно болит. Отвези меня в больницу.

– Подожди. Не загорается зеленый. Что у тебя может болеть?

Он медленно наклонялся к Валерии и ощущал в себе такую смену чувств, о которой не мог даже вообразить. Глубокая симпатия, привязанность, ироническая заботливость сменялись усталостью, озлоблением и раздражением, потом покорная зависимость, и снова усталость. Нет, это не прошлое, это – будущее. Валерия старела на глазах.

Агни разбудил Мэй, когда сине-зеленые огни ненависти Антони к Валерии перестали скользить по их рукам.

– Пахнет грозой, – сказала Мэй, потягиваясь. – Как свежо. Что было?

– Была буря. Теперь тихо, спокойно и ласково.

Агни сделал предостерегающий жест, но не успел.

Мэй уже забралась в Валерию. Ринувшись следом, он укололся о те же обломки любви, которые смертельно ранили Мэй. Она последний раз прильнула к нему и замерла. Агни страдал, и его боль разливалась по человеческим телам незнакомым им чувством. Мужчина и женщина недоуменно смотрели друг на друга до тех пор, пока не застыли в странных оцепеневших позах, вовсе не похожих на те, в которых оказываются люди, попавшие в страшную аварию.

Из-под обломков машины вытащили женщину, не имевшую ни единой царапины. И только врачи определили, что весь ее организм изъеден зловещими метастазами. Но это было потом. Шестидесятилетний мужчина умер от ишемической болезни сердца.

Агни и Мэй умерли. Земляне этого не заметили.

Лишь в анналах “Клуба любителей Земли” сохранилась информация о клиентах, не вернувшихся из путешествия. Правда, интересоваться ей было некому!..

Андрей Дмитрук
Орудие

Резкий утренний холод, особенно чувствительный после нагретого уютного салона, заставил Нину поднять воротник меховой куртки. Масса холодного воздуха кружилась в кольце голых пиков, несла клочковатые хмурые тучи. Несколько грязных лам дергали губами жесткие пыльные кусты у дороги. Их пасла маленькая девочка, одетая в юбку до земли, клетчатую ковбойку, красную выцветшую накидку и черную мужскую шляпу-котелок. Лицо у девочки было старообразное, обветренное, на верхней губе – лихорадка, очевидно, прижженная головней. Забыв о ламах, она во все глаза разглядывала светловолосую Нину в лохматой куртке и кожаных брюках, ее серый лакированный автомобиль. Очевидно, подобные гости нечасто являлись на пустынное плоскогорье, где жались к берегам бурной реки несколько индейских деревушек, а полоски низкорослой кукурузы обрывались у железобетонной ограды Орудия.

Нина улыбнулась и помахала девочке. Но та, нелепо вскинув руку, – будто начала махать в ответ и раздумала, – отвернулась и убежала к своим ламам. Не оставалось ничего другого, как нажать кнопку на бронированных воротах, вложить перфокарту пропуска в приемную щель и ждать, пока расступятся массивные створы. Нина опять села за руль, въехала, и ворота громыхнули, смыкаясь за ее спиной.

Здесь росли деревья, целый лес цепких, корявых деревьев с серебристой изнанкой листа, – деревьев, мигавших на ветру тысячами белых огоньков. Лес окружал кубическое двухэтажное здание центрального поста и башни подъемников инвентарных шахт: жерло самого Орудия было скрыто.

Нина вышла возле дома, по привычке заперла дверцу, усмехнулась, но отпирать уже не стала. Навстречу ей вышел крупный шестидесятилетний мужчина, с лицом властным, открытым и добрым, с гладкой кожей, ярко-розовой на носу и щеках, как после ожога, с веерами глубоких морщин у глаз и седеющими острыми усами. Был на нем белый шерстяной комбинезон с эмблемой МАКС – Нина подумала, что комбинезон надет только ради ее приезда. Ей почему-то представилось, что начальник Орудия любит одеваться в темное, добротно и чуть старомодно, как подобает человеку с лицом гранда времен Веласкеса. К руке Нины он приложился умело и с достоинством, согласно внешности.

– Хуан Гарсиа Санчас де Уртадо-и-Каррера, к услугам сеньоры инспектора.

– Нечаева Нина Павловна, лучше всего просто Нина. К тому же я пока что сеньорита, дорогой сеньор Каррера!

Он пропустил Нину и повел через холл к лестнице на второй этаж, рассказывая по дороге, что в его стране тоже есть имя Нина, или Нинья, и оно многим нравится. В несколько захламленном холле теснился десяток кресел, на бильярде лежали рулоны кальки. Под лестницей находился аквариум: в нем заметались напуганные шагами рыбы-месяцы. Пахло мастикой для паркета, озоном и горелой резиной; дом почему-то не представлялся жилым, он был похож на учреждение, покинутое сотрудниками во время обеденного перерыва.

Пульт управления на втором этаже вполне соответствовал духу “казенного дома”, – впрочем, ни один пульт в мире не имеет своего лица, все они – близнецы и воплощают только порядок и механическую чистоту. Если бы не стесненное дыхание и клокотанье в груди, Нина преспокойно могла бы вообразить эту бело-голубую пластмассовую комнату не на высоченном южноамериканском плоскогорье, а в Москве, в родном здании Совета МАКС. Ей показалось странным, что люди, на долгие годы поселившиеся возле Орудия, не стремятся сделать свое жилище уютным.

Неспешно повернув круглый кожаный стул, поднялся от главной панели и отвесил поклон оператор Орудия, первый и единственный помощник Карреры, передававший волю своего начальника всем хитросплетениям машинного мозга. Как антропологический тип, оператор представлял полную противоположность своему шефу: приземистый, ширококостный, почти лишенный шеи, зато с огромными кистями рук. На бульдожьем ноздреватом лице сидели, как изюминки в буханке, яркие черные глаза. Пожимая влажную ручищу, Нина испытала непривычное чувство брезгливой завороженности. В упорном цепком взгляде оператора, странно противоречившем приветливой улыбке губ, в ленивых мощных движениях этого старого, одышливого человека чудилась некая особая сила, манящая и бессознательно-жестокая, избыток первозданной биологической энергии. Глядя на его изящно сплетенные туфли, Нина почему-то вообразила ступни старика, широкие и тяжелые, с кривыми растоптанными пальцами. Каррера представил оператора – Игнасио Ласс. Странный был у Карреро Санчо Панса.

Игнасио спросил у Нины, явно соревнуясь в галантности с патроном: предпочитает ли сеньорита принять с дороги ванну и позавтракать или ограниченность времени заставляет уважаемого инспектора сразу перейти к делу? Нина не смогла ответить быстро. Она робела все сильнее, поскольку чувствовала, что перед ней непростые люди, – непоколебимо сформированные, всезнающие, а главное – бог знает, с каким прошлым за плечами…

Ласс и Каррера не допускали в своем обращении к инспектору ни “отеческого” благодушия, ни нарочитой почтительности, которая только подчеркнула бы ироничность отношения; галантность и предупредительность предназначались Нине в равной степени как ответственному работнику и как даме. Именно так должны были вести себя мудрые, многоопытные мужчины с молоденькой проверяющей из МАКС. Робость Нины была истолкована, как деликатность и нежелание затруднять хозяев. Поэтому Каррера отправился на кухню, а его жутковатый помощник пошел открывать краны в маленькой, сверкающе-чистой ванной…

Вода принесла легкость и успокоение. Даже хозяева казались теперь Нине не такими уж сложными и таинственными. Выпив две-три рюмки сухого вина, темно-красного и терпкого, с запахом осени, она совсем повеселела и окунулась в застольный разговор. Еду подавала низенькая косолапая индианка монгольской внешности, в уродливом платье с блестками, с алыми лентами в иссиня-черных косах, – очевидно, принарядилась в честь инспектора. Подавая, приседала и тщательно улыбалась Нине, демонстрируя изъеденные зубы. Каррера сообщал, что “томатль”, то есть помидоры, выращены в оранжерее при теплообменниках Орудия, что брынза из молока ламы куда жирнее такой же из коровьего молока и мед горных пчел вылечит любую хворь. Обсосав кончик уса, цитировал по-латыни строки Вергилия, воспевающие жизнь и труд земледельца, и клялся, что не знает ничего лучшего, чем простая сельская жизнь (вздох) и ничего более вкусного, чем простая крестьянская пища.

– Увы, жизнь возбуждает в человеке иные, суетные, мнимые интересы, – печально проповедовал Каррера, – и они до такой степени входят в плоть и кровь, что на склоне лет кажутся главными, единственными… Это не привычка, нет – кажется, словно в тебе родилось и живет другое “я”, автономное, как персонаж твоего сна или, вернее, как некий божок, требующий жертв. И этот божок, это фальшивое, тщеславное “я” правит самовластно, и только изредка позволяешь себе чувствовать, что иная жизнь принесла бы больше счастья… больше душевной гармонии!

– Как это вы хорошо сказали: позволяешь себе чувствовать! – восхитилась Нина. – Значит, вам и сеньору Лассу все-таки тяжело жить отшельниками?

Складчатые слоновьи веки оператора дрогнули, он поднял рассеянно-удивленный взгляд, а Каррера ответил с тонкой невеселой улыбкой:

– О, нет. Как Одиссею, боги отпустили нам столько переживаний и впечатлений, что хватило бы на десять обычных жизней…

– Да, – мечтательно сказал Ласс. – Если нам с доном Хуаном чего-нибудь не хватало, так это покоя и возможности хорошенько поговорить. Мы получили все это, и не уйдем отсюда до конца жизни…

– Много же у вас тем для разговора, – улыбнулась Нина.

– Много, – серьезно сказал Каррера, и Нина пожалела о своей шутке. Казалось, – вот-вот приоткроется какая-то завеса. К девушке возвращалось давешнее “детективное” настроение, и хозяева делали все, чтобы его усугубить…

– А может, вы нас выгоните отсюда после сегодняшней проверки, и мы не успеем наговориться, – добродушно подтрунил оператор.

– Что вы, я ведь ничего не решаю, я только собираю данные… И вообще, – Ассоциация считает ваш расчет лучшим в мире!

– Ну, спасибо, – хрюкнул Ласс и принялся за кукурузные лепешки, тщательно макая их в масло и посыпая солью. Он ел много и жадно, в то время как опечаленный чем-то Каррера только пощипывал салат.

Индианка, убрав со стола, вернулась и глубоко присела перед сеньорами, после чего Каррера отпустил ее взмахом руки. Хозяева встали, готовые к услугам. Нина все острее чувствовала себя участницей старого авантюрного романа.

Но действительность оказалась далекой от авантюр. До самой ночи осматривали безлюдные комплексы, обслуживавшие Орудие; спускались к зарядной части ствола, шахтой пробуровившего плоскогорье почти до самой подошвы.

Последние десять лет Международная Ассоциация Космического Строительства (МАКС) осваивала безракетный способ транспортировки больших нехрупких грузов. Снаряд с электрически заряженной оболочкой разгонялся в электромагнитном поле до первой или второй космической скорости: ствол орудия представлял собой соленоид. Постройка электромагнитных пушек была дороговата, но они быстро окупали себя. Орудие, которое посетила Нина, обслуживало сборщиков самой крупной в мире орбитальной станции. Гигантский спутник, выраставший в четырехстах километрах от Земли, должен был разместить на борту обсерваторию и телефонный узел для абонентов целого полушария. Не реже раза в сутки, когда остов станции повисал над пустынными горами, Орудие выбрасывало ледяной цилиндр, в сердцевине которого находилась капсула с грузом. Толстая ледяная шуба не давала капсуле сгореть в атмосфере: несмотря на то, что жерло Орудия выходило на высоте трех с лишним километров, гигантская начальная скорость снаряда могла испарить его и в разреженном воздухе…

Плоскогорье было увенчано выходом Орудия. Круглая шахта, огороженная мощными брусьями с натянутой стальной сетью, украшенная зловещими плакатами – на черном фоне кровавые буквы и белый череп. Деревья не смели склониться над бездонной чернотой ствола, – холод, создававший ледяные саркофаги капсул, постоянно вытекал из Орудия, убивая ветви, постепенно расширяя вокруг ограды кольцо сухостоя. Кутаясь в лохматую куртку, Нина выходила из кабины лифта в голые бетонные коридоры разных уровней, где перспектива была стерта слепящим светом. На нижнем горизонте гулко вздыхали детандеры, словно чудища, заблудившиеся в зарослях обледенелых труб. Бронированные кабели змеями вползали под глухие стальные двери отсеков контроля и управления; и, взбудораженные ими, в отсеках поднимали писк и стрекот миллиарды электронных муравьев. Чрево Орудия было вспорото и галантно вывернуто перед сеньоритой-инспектором – в беспощадном свете прожекторов и ледяной полутьме, на просторном полу машинных залов и в тесных коленах коридоров, на эскалаторах и в лифтах ни на шаг не отходили от Нины два седеющих сеньора, каждый старше ее отца. Докладывали, объясняли, растолковывали, предостерегали. “Тут скользко”, – нежно говорил Каррера и подавал холодную сухую руку с длинными пальцами. “Тут ступеньки”, – бурчал Ласс и подставлял свою короткопалую ручищу. После осмотра стояков водоснабжения их вынесла на землю клеть инвентарной шахты, и Нина с облегчением смотрела, как тяжело и медленно катятся по кольцевым рельсам массивные колеса параболической антенны.

…Когда кофе, артистически сваренный Лассом, был почти допит, и с сигар обоих сеньоров упали хрупкие сосульки пепла, орбитальная станция в ночном небе достигла долготы горной цепи. Могучий мелодичный звон ворвался в столовую. Орудие позвало своих хозяев, они пришли к главному пульту и коснулись его точными движениями, достойными пианистов-виртуозов, играющих в четыре руки. Плоскогорье вздрогнуло, как зверь, укушенный во сне, Нина от неожиданности схватилась за шкаф магнитной памяти.

Огненный след метеора тронул румянцем бледные снега вершин, сверкнули нити водопадов, простучали по деревьям горячие капли растаявшей ледяной брони, и разом загалдели проснувшиеся птицы. Но птиц больше никто не потревожил, они устроились поуютнее и снова уснули. В отличие от них Нина не сразу успокоилась, потому что во время выстрела дон Хуан прижал ладони к бедрам и несколько секунд стоял неестественно прямо, а сеньор Ласс посматривал на него из тени пульта с нескрываемой иронией.

Потом Каррера вернулся в столовую и прикурил погасшую сигару, Ласс, прихватив джезву, скрылся на кухне, поскольку заваривал кофе только собственноручно… Нина, сидя перед старшим из хозяев, восхищалась Орудием среди холодных диких гор, – символом культуры куда более могущественной, чем сказочная индейская цивилизация, процветавшая здесь давным-давно, стертая завоевателями и похороненная под тощими деревенскими полями.