Текст книги "Третье открытие силы"

Автор книги: Андрей Сидерский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц)

Постепенно я вспомнил многое о той далекой жизни, видения из которой он вызвал во мне в тот день, когда упал самолет. Мне даже удалось не только в точности восстановить в памяти форму двух одинаковых мечей, которыми пользовался я, и огромного меча, принадлежавшего Мастеру Чу, но и вспомнить многие приемы работы с этими видами оружия. Я вспомнил смерть Мастера Чу и свою собственную гибель. Несколько лет мы с ним скитались по диким бескрайним равнинам плоскогорья. Я вроде бы помнил, что он чему-то учил меня, но чему именно – этого я вспомнить так и не сумел. Потом мы отправились на юг – к большим хребтам, пересекли их и стали наемными воинами одного из горных властителей. Кажется, Мастер Чу говорил, что фактическая война – необходимый этап тренировки или что-то в этом роде, точно я тоже не помню. Еще он говорил, что подобного рода занятие позволяет воину достойно уйти, выбрав подходящий момент. И он погиб, пронзенный стрелой в одном из сражений бесконечной и на редкость дурацкой междоусобной свары.

Со временем туманные образы и отрывочные видения выстроились в более-менее стройный ряд. В нем нашли свое место и многие из моих детских снов, которые всю жизнь манили меня чем-то заключенным в них НАСТОЯЩИМ, но которых я до этого боялся, так как не мог понять, откуда они приходят. Долгий путь на Восток и путешествие на Запад в конце концов составили хронологически связную последовательность, и в одну из ночей я увидел, как сверкнул надо мной меч Великого Магистра. Он освободил меня от той затянувшейся жизни в одиночестве. Хотя сам Магистр полагал, что мстит мне за то, что я, отказавшийся от войны с оружием в руках, с помощью только лишь слов лишил его практически неограниченной власти, необратимо разрушив один из самых могущественных орденов и уничтожив почти всю силу древнего клана магов, бывшего сердцевиной этой тайной организации.

Потом были еще и еще жизни, и каждая из них каким-то непостижимым образом сводила меня с Мастером Чу, и мы шли с ним бок о бок, переходя из века в век, из страны в страну, с континента на континент. Со временем я настолько привык созерцать сны о прошлом и будущем, что к весне Мастер Чу, которого я видел всего-то в течение нескольких дней, стал для меня самым близким после жены и детей человеком в этой жизни на этой земле. С Томой – моей женой – все тоже оказалось не так просто, но это – отдельная история, не менее древняя и захватывающая, чем история моих взаимоотношений с Мастером Чу.

А в начале марта то, что подспудно накапливалось в сознании, вдруг оформилось в странный всплеск неизвестной Силы, вихрем закружившейся вокруг. Она разом избавила меня от многих препятствий в этой жизни, буквально в считанные недели устранив из сферы моего существования нескольких человек, которые создавали для меня некоторые неудобства. Один попал в автокатастрофу, другому прострелили легкое, третий вывалился из чердачного окна, когда ремонтировал телеантенну, четвертый... Я пытался убедить себя, что все это – случайные стечения обстоятельств, и что я тут вовсе даже ни при чем, но это очень плохо у меня получалось...

Как-то в четверг я попытался задать несколько связанных со всем этим вопросов Альберту Филимоновичу. Он странно взглянул на меня, но ничего не ответил. А в очередное воскресенье попросил остаться в зале после тренировки.

– Почему ты об этом спрашивал? – спросил он, имея в виду вопросы, которые я задавал ему в четверг. – С тобой что-то происходит, и ты не знаешь – что?

Будучи более не в силах носить все в себе, я принялся быстро и довольно сбивчиво рассказывать ему о своей летней встрече с Мастером Чу. Альберт Филимонович слушал очень внимательно. Я был несказанно удивлен тем, что он ни разу меня не перебил, и даже столь характерная для него ироничная усмешка не появилась на его лице ни в одном из эпизодов моего рассказа. Более того, чем дальше я рассказывал, тем задумчивее делался его взгляд. Когда я закончил, Альберт Филимонович неожиданно произнес:

– И все-таки, Миша, ты – дятел...

– Чего это?..

– Так нелепо прохлопать ушами единственного в мире человека, который способен тебе помочь... Ей-Богу, только ты на такое способен!..

– Ну почему – прохлопать?! Последнее лето, что ли? Он там каждый год околачивается... Ну, этим летом сглупил – следующим наверстаю...

– Ничего ты не наверстаешь... Он тоже всего лишь человек, и для него трамваи по улицам ходят, машины ездят и самолеты не всегда долетают до места назначения точно так же, как и для всех остальных. И потом, здесь никогда ничего нельзя наверстать. То, что упущено, упущено раз и навсегда...

– Вы хотите сказать, что я потерял то время, в течение которого он жил в моей бухте?

– Нет. Такой вещи, как потерянное время, здесь тоже не существует. Все, что происходит в этом мире, происходит именно тогда и так, когда и как должно происходить. Так, как не может не происходить...

– Тогда я вообще ничего не понимаю. Потерять время невозможно, но и наверстать упущенное – тоже...

– Несколько минут назад ты сам рассказывал, как он отзывался о логике, по законам которой устроена игра, именуемая жизнью... С точки зрения формальной логики – логики рассудка – реальная логика жизни абсурдна, ибо в ней нет такой парадигмы взаимного исключения, как "или да, или нет"... Есть только "и да, и нет"... Или "ни да, ни нет"... А еще – "ни да, ни нет, потому что и да, и нет"... Ты не можешь потерять время, ибо каждое мгновение, которое ты, как тебе кажется, теряешь, каким-то образом изменяет твое сознание, подготавливая его к предстоящим ему в дальнейшем шагам... Однако, пытаясь наверстать упущенное, ты осуществляешь совсем другие действия... Даже если они абсолютно идентичны тем, которые ты мог совершить раньше, но не совершил, они – другие... В других условиях, в другом времени... В другом состоянии твоего сознания...

Он помолчал немного, а потом задумчиво произнес:

– В другом состоянии сознания – вот главное отличие... В каждое последующее мгновение нашей жизни мы – другие и потому не можем сделать то, что сделали бы минутой раньше. Так что в этот раз ты все-таки прохлопал ушами свой шанс...

– Но я думал, что он – шизик!

– Ну что ты врешь? Теперь-то – зачем? А даже если в этом воплощении он – шизик, то что?

– Но ведь вы сами, ну, когда экстрасенс какой-нибудь там приходит, или раджа-йог из Фастова, ну, в общем, вы же... Вы же их посылаете... э-э, туда...

– Во-первых, посылаю не всех, а только тех, кто безнадежен... Таких, правда, среди подобного рода публики – подавляющее большинство, однако это – совсем другое дело... Ведь за тем человеком – как ты сказал – Мастером Чу? – за ним реально стоит Сила! Я не видел его ни разу, только вот сейчас от тебя услышал, но и то почувствовал!.. Это – НАСТОЯЩЕЕ!.. НАСТОЯЩЕЕ встречается крайне редко, согласен, но когда ОНО попадается тебе на пути – просто-напросто глупо от НЕГО отворачиваться...

– Но не всегда ведь удается распознать НАСТОЯЩЕЕ...

– Не ври. НАСТОЯЩЕЕ очевидно. Оно несет в себе Силу, и это невозможно не почувствовать... В большинстве своем при встрече с НАСТОЯЩИМ обычные люди пугаются и делают вид, что не узнали ЕГО. Потому твоя реакция была совершенно естественной. Для того, чтобы суметь впустить в свою жизнь Силу, человек должен быть сильным сам. С другой стороны, жизнь без осознания Силы – это еще не жизнь, а только возможность начать жить. Помнишь, у Цоя: "Ты должен быть сильным, иначе зачем тебе быть?" Даже не жить, а всего лишь быть... Большинство людей так никогда и не решается воспользоваться своим шансом... Это – нормально: естественный отбор. Но тот, кто намерен быть сильным, должен быть НАСТОЯЩИМ, иметь внутри некоторый стержень, сердцевину самого главного, на которую нанизаны все составляющие его существа. И того, в ком это есть, ты узнаешь всегда с первого взгляда...

– На лбу у него, что ли, написано?

– Не на лбу – в глазах...

– То есть?

– У большинства из нас глаза плоские, словно нарисованные гуашью на картонке. Мы прячемся за своими глазами. А у этих – они прозрачные, сквозь них видна немыслимая глубина. Глаза того, кто есть Сила, как бы светятся собственным светом... Вернее, того, кто знает, что он – Сила... Ибо в действительности Сила – это каждый из нас... Большинство просто предпочитает об этом не знать... Но это уже вопрос свободы выбора. А ты – дятел...

– Ничего я не дятел, я просто обыкновенный человек.

– Все – обыкновенные люди. И твой Мастер Чу – тоже... Но дело в том, что Сила – одна из составляющих человеческой обыкновенности... Единственная, которая может иметь хоть какое-то значение... И если осознание Силы вошло в твою жизнь, ты не можешь отворачиваться от того, КТО ты есть. Попытавшись это сделать, ты неминуемо погибнешь... Хороший ты или плохой, темный или светлый – не имеет значения, ибо все это – частные нюансы иллюзии отделенности. Ты – Сила, вот что главное. А для того, чтобы с таким собою совладать, тебе необходимо ЗНАНИЕ. И тот человек, которого ты встретил летом среди скал и пустынных холмов – единственный, кто может тебя научить...

Альберт Филимонович вдруг умолк.

– Нет, не научить... – продолжил он через несколько секунд, в течение которых хранил напряженное молчание, неподвижно уставившись в крашеные доски пола. – Он может помочь тебе добыть из глубин темной – то есть недоступной твоему собственному восприятию – части твоего существа то ЗНАНИЕ, которое в ней скрыто. Которое там уже есть... Которое находится там всегда...

– Но почему – единственный? Разве вы не...

– Я не могу... Только он. Потому что, в силу тысячелетиями складывавшихся обстоятельств, ни ты, ни он не обладаете отдельным ЗНАНИЕМ. Оно у вас ОДНО. И только вместе вы можете в полной мере добыть его, уложить в рабочей части сознания, развернуть и сделать активным. Лишь после того, как это будет сделано, каждый из вас сможет увидеть, чего недостает именно ему, и решить, в каком направлении двигаться дальше... Ты нужен ему настолько же, насколько он – тебе... Не имеет значения, кто кого будет учить... Это – не более чем алгоритм совместной работы... Но работа эта может быть только совместной...

И я понял, что летом должен во что бы то ни стало отыскать Мастера Чу среди белых скал на краю раскаленной южным солнцем пустынной холмистой степи. Я знал, что непременно найду его там. Если только успею туда попасть, ибо однажды возникшее в моей жизни ЭТО неуловимым ударом вдруг полностью изменило характер моего восприятия, поменяв местами явь и сновидение...

Было воскресенье – самый трудный для меня день: три тренировки подряд, две в бассейне в качестве тренера, и одна – в зале у Альберта Филимоновича. Поэтому я не пошел домой сразу, а решил немного послоняться по мартовским улицам. Иногда бывает занятно понаблюдать за тем, как в серо-оранжевом с голубизной в тенях мареве монотонно копошится издерганный неурядицами долгой зимы отравленный радиоактивным катаклизмом огромный полусонный древний город.

Я вышел на улицу, перешел через дорогу и не торопясь побрел мимо церкви сквозь тесное междузаборное пространство закоулка, некруто всползавшего на густо утыканный частным сектором бугор.

Наверху был пустырь с лестницей, оттуда открывался изумительно эффектный вид на автостанцию посреди широченной площади, ветвящиеся рельсы Киева-товарного, серую громаду железнодорожного вокзала и бурые дырявые градирни старой привокзальной ТЭЦ. Все это были как бы узлы композиции, заплеванной множеством мелких деталей, среди которых выделялись маячившие в некотором отдалении грязновато-белесые бетонные столбы жилых домов на Соломенке, ступеньки старого города на холмах за железной дорогой, прямо внизу под пустырем – кварталы похожих на курятники частных трущоб на изъеденном оврагами склоне Байковой горы, и раскинувшаяся вокруг промзона. Она обильно дышала на сотоподобные уступчатые дворы испарениями и испражнениями технологических процессов даже во второй половине выходного дня. Еще в этой воскресной композиции присутствовали приглушенный транспортный гул на проспекте внизу справа, стук колес и гудки локомотивов под мостом, по которому, озабоченно подвывая, торопились проскочить светофор облупленные троллейбусы, и НЕЧТО – громадное, прозрачное, неуловимое и пронзительно НАСТОЯЩЕЕ. Из немыслимых далей Бесконечности ОНО подступало со всех сторон, повсюду проникало и заполняло собою самую глубинно-сущностную нутрь всего, и все было словно вплавлено в НЕГО, пронизано ИМ и с НИМ перемешано. Это НЕЧТО пульсировало в пространстве – величественно, медленно, мягко и вместе с тем как-то угрожающе, и оттого вписанная в это пространство картина мира делалась целостной и беспощадно точной. НЕЧТО содержало в себе и являло собою смысл, сущность и истинное значение всей огромной кутерьмы с ее трубами, дымами и градирнями, кислыми серыми клочьями ноздреватого снега, набухающими почками, холодными рельсами, черными поездами, обвисшей колючей проволокой над бетонным заводским забором, визгом бледных раскормленных дешевой вермишелью и радиоактивной картошкой дебильноватых детей возле мусоросборника и буро-зеленого рифленого гаража во дворе рабочего общежития... Опасного вида юноши матерно сидели вареными задницами на газетах, постеленных поверх толстой ржавой трубы, и вяло млели от плано-пьяноватого безделья... И было еще колоссальное сонное множество кого-то и чего-то, и было сквозьоблачное Солнце, и оно пронзало белыми косыми лучами призрачное НЕЧТО и равнодушно ласкало невыразительным мартовским теплом всех нас – загнавших себя в какой-то немыслимый угол, где нет ничего, кроме накопившихся за тысячи лет гигантских куч нашего собственного дерьма и бездарной суеты, которую мы по странному недоразумению привыкли называть жизнью...

И вдруг я остро ощутил, насколько основательно все мы были, есть и будем здесь...

Мы можем сколько угодно обставлять себя и пичкать своих детей разноцветной вылизанной пластмассой, можем, наоборот, скрываться в горах, лесах и прочих дебрях, можем прятаться за благовидными предлогами решения архисложных философских, научных или эстетических задач, можем делать безумные деньги тысячами разных способов или не делать их вовсе и, виня в своих страданиях всех и вся, прозябать в нищете, но все это копошение, топтание, бухтение, бубнение и черт еще знает что соотносится с истинным ДВИЖЕНИЕМ примерно так же, как шевеление волос на голове ветром соотносится с процессом их роста. Это подобно волнам на поверхности океана – невозмутимо могучего и непостижимо загадочного в своей противоречивости безысходной войны и абсолютной гармонии законов и правил, не допускающих никаких исключений. В то же время волосы, лишенные доступа свежего воздуха, неминуемо начинают выпадать, а волны на поверхности океана есть не что иное, как индикация в режиме текущего времени множества явлений и процессов, которыми формируются глобальные течения, и, таким образом, оказываются фундаментальные воздействия на законы и правила, по которым живет и пульсирует океан. И кто сумеет разобраться, где здесь курица, а где – яйцо?

Неожиданно понимание простого факта молнией пронзило все мое существо: в этих кучах дерьма, в мутном хламе нашей повседневности, в тщетности попыток избежать расплаты за глупость, мерзость и свинство кого-то другого где-то далеко или рядом, сейчас или давно – кого-то, о существовании которого вне или внутри нас мы сплошь и рядом не имеем ни малейшего понятия, в бездарной манере нашего коллективного или, если хотите, стадного прозябания – не проклятие наше, но благословение... Предварительное благословение как потенциальная возможность... Ведь во всем том, что мы обреченно зовем жизнью, и что, независимо от интенсивности наших тщетных попыток расписать его лубочными колерами западного комфорта или позы "назад к природе", остается неизменно неприглядным на цвет, запах и вкус, скрыт наш единственный шанс вырваться из фатального угла. Да и сам угол – не более чем тренировочный антураж, заставляющий нас предпринимать попытки. Однако выход – вовсе не там, где в силу привычки ограничивать себя условно приемлемым склонно искать его подавляющее большинство одних из нас, сгребая дерьмо в огромные кучи и подминая их под себя в безрезультатных потугах приподняться над головами ближних и бросить хотя бы один-единственный взгляд "туда". Безрезультатных – потому что в самый-самый тот заветный миг, когда все уже вроде бы сложилось как нельзя лучше, и можно, привстав на цыпочки, оторвать, наконец-то, взгляд от въевшегося за десятилетия в душу дерьма и поднять голову, куча начинает расползаться и растекаться, потому как вокруг – тысячи и тысячи таких же безжалостно гребущих... И счастливчик медленно съезжает или смачно шлепается обратно в вонючие камуфляжные цвета, чтобы в который раз начать все сначала.

Я почувствовал – очень явственно и однозначно – что выход из этого придуманного нами для себя угла есть, причем находится он всегда здесь и сейчас, но раскрывается внутрь каждого из нас и ведет в некое качественно иное состояние пространства. МЫ ВСЕГДА И ВЕЗДЕ НОСИМ С СОБОЮ СВОЙ ШАНС И МОЖЕМ РЕАЛИЗОВАТЬ ЕГО В ЛЮБОЕ МГНОВЕНИЕ. Для этого нам достаточно лишь осознать свою самую непосредственную причастность к тому огромному призрачному НЕЧТО, которое, собственно, и составляет основу всех форм, и кроме которого, в общем-то, ничего и нет, и материя которого столь бесконечно разнообразна и тонка в пределе, что никакими органами чувств, кроме неизмеримой глубины чего-то главного в нашем существе, что само по себе тождественно этому НЕЧТО, мы не в состоянии воспринять и ощутить то, что не может быть ни названо, ни описано, ни определено, но что является единственным доподлинно реальным фактом Бытия, единственной изначально и окончательно непреложной Истиной. И путь к Ней существует, он всегда с нами, всегда в нас, здесь и сейчас, в этом мире, который каждым поворотом коллизий своего существования предлагает нам вполне однозначные подсказки...

Часть вторая

ТЕХНОЛОГИЯ МАСТЕРА ЧУ

Запах чего-нибудь вкусненького из форточки. Елки за подернутыми кристаллической пленкой мороза окнами. Шаркающие шаги прохожих и стук трамвайных колес. Совсем как тогда, когда я был еще маленьким. И смутные воспоминания о чем-то – таком же далеком, неуловимом и безвозвратно ушедшем, как запах детства.

Поток видений из тех давних-давних дней – он нахлынет из ниоткуда и унесет в никуда, где живет совсем другое сейчас и здесь, и где обитают совсем-совсем другие люди...

Мы связаны с ними, и связь эта куда прочнее и основательнее, чем какие угодно дружеские, любовные или родственные узы в реальности нашего нынешнего бытия.

Реальности? Но кто может с уверенностью сказать, которое из многих сейчас и здесь наиболее реально? Идешь по улице и кажется: вот-вот проснусь, и все растает, и буду знать, кто я такой не во сне, и там все совсем иначе... Там даже страха нет и нет страданий, порождающих страх... А есть ли они здесь? Или же мы придумываем их одновременно с тем, как придумываем самих себя? А может быть, сейчас и здесь – всегда одно? И мы просто заглядываем в разные его уголки, и нам кажется, что это – разные времена и пространства? Может быть, мы просто переходим из одного сна в другой? Или каждый из нас – действительно только глаз, которым некое грандиозно-всеобщее НЕЧТО созерцает один из бесчисленного множества одному ЕМУ ведомых ЕГО собственных снов?

Я часто видел его раньше – он присутствовал в воспоминаниях обо всех без исключения снах о прошлом и будущем. Кем он был? Я не всегда могу вспомнить. Каждый раз он уходил из моего сна прежде, чем было сказано самое главное слово, совершен самый главный поступок, раскрыта самая сокровенная истина. Иногда первым уходил я... Но как бы то ни было, все самое-самое почему-то всегда являлось, когда я был один... Однако он, безусловно, имел к этому прямое отношение. Кажется, между нами существовало своего рода состязание – кто первым исчерпает свой сон... Но что-то неизменно вмешивалось в поток очередной реальности, и приходила смерть...

Один уходил, второй оставался и со слезами на глазах молча сидел на стуле светлого дерева у грязно-салатовой стены...

А потом все начиналось еще один раз...

Я помню, как он лежал, раскинувшись под луной, и неподвижно смотрел в усыпанное звездами небо. Из груди его торчало острие прошедшей насквозь длинной стрелы, и темная кровь тонкой струйкой сочилась из уголка плотно сжатых губ, стекала по щеке и дымящимся в морозном ночном воздухе глянцевым пятном ложилась на плотно утрамбованную множеством лошадиных копыт и человеческих ног землю, еще недавно бывшую цветущим весенним лугом в затерянной среди гор долине.

Было тихо.

Если бы я успел прикрыть его сзади, эта стрела досталась бы мне...

В тот день я отправился на восток, унося с собою переданный ему когда-то его Мастером длинный прямой меч – очень длинный и очень прямой, я больше ни у кого не видел такого оружия. Позже я утопил этот меч вместе с двумя своими – тоже прямыми, но покороче – в водах Желтого моря. Я сделал это, когда вдруг понял, что спустившаяся во плоть война есть безнадежно ультимативный тупик, и мы приходим сюда отчасти потому, что именно в этой иллюзорной реальности может отыскаться выход из него.

– НУ, ВОТ И ВСЕ... на этот раз... Я научил тебя всему, что знаю, кроме... но это уже ты сам... – он перевел дыхание и с трудом сплюнул кровавую пену. – Меч забери, он теперь твой... хотя... вряд ли это... выход...

ДИКИЙ ГОЛЫЙ МЭН И АЗЫ БЕЗРИТУАЛЬНОЙ МАГИИ

Я вышел перед въездом в городок на северной стороне полуострова. Автобус пшикнул дверью и сквозь тень платанового туннеля по ухабам горбатой мостовой резво поскакал в сторону базара. Я остался один на границе того, что в этом захолустье принято считать городом, и пустынной степи.

Пройдя несколько километров по шоссе, я оказался там, где дорога сворачивает к берегу и затем довольно долго тянется вдоль самого моря. Было тихо, даже кузнечики почему-то молчали. Я не ощущал ни малейшего дуновения ветерка и недоумевал, почему не чувствуется жара? Более того, степь дышала какой-то даже несколько подозрительной для этого времени года свежестью. Я не мог припомнить ничего подобного. Здесь никогда не бывает свежо во второй половине июля. Но, тем не менее, воздух был прозрачен, казалось, что во всей степи по какой-то причине не осталось ни одной пылинки. Силуэты крыш в некотором отдалении, плавные линии холмов и темная грань моря остро очерчивали пронзительную границу несуществующего горизонтального круга.

Я долго сидел спиной к дороге и созерцал искрившееся мириадами солнечных бликов море, но никто никуда не ехал. Шоссе оставалось пустым. Через полчаса я понял, что мое ожидание напрасно, и решил идти пешком вдоль берега. Ну, доберусь до бухты не в полдень, а вечером или даже завтра утром, ну и что? По степи прогуляюсь, береговыми утесами полюбуюсь – между городом и моей бухтой есть несказанно дивные места... А что? У меня ведь почти два месяца в запасе...

Половину дня я шел по дороге и к часу добрался до места, где она сворачивает в степь, а плоская прибрежная равнина делается холмистой. Пообедав одной из трех взятых с собой банок шпротов, я немного отдохнул на абсолютно безлюдном диком пляже, выкупался и отправился дальше.

Степь по-прежнему дышала свежестью. Когда я добрался до поворота и сошел с дороги, мне стало ясно, в чем дело. Мои ноги скользили по верхнему слою глинистой почвы. Степь была влажной! Стало быть, вчера здесь прошел дождь. Интересно, каким должен был быть ливень, после которого даже несколько часов жары не смогли высушить степь?

Я вышел к берегу. Разделенные глубокими балками холмы в этом месте спускаются к морю тремя живописными ступенями. Опутанные плющом причудливо выветренные белые скалы нависают над полумесяцами небольших бухт с каменными пляжами, на ступенчатых утесах важно восседают птицы, плоские участки земли на уступах сплошь поросли сочной травой. Протяженность этого участка побережья – километров десять. Он заканчивается большой почти идеально круглой бухтой с узким входом, в которой когда-то, видимо, стояли рыбаки. Они оставили после себя полуразрушенную каменную лачугу и сваренный из толстых стальных труб причал, дощатый настил которого давно уже сорвали волны зимних штормов. От круглой бухты до моей – рукой подать, не больше трех с половиной километров. Я был уверен, что доберусь до места прежде, чем наступит вечер. Может быть, Мастер Чу уже там, а может, он откуда-нибудь возникнет в ближайшие дни. Мне почему-то казалось, что он появился на полуострове раньше меня.

Спустившись на самый нижний уступ, чтобы быть поближе к морю, я быстро шел по едва заметной в высокой траве тропке и полной грудью вдыхал свежий аромат морских растений, которым был пронизан прозрачный утренний ветерок.

Вдруг примерно в километре впереди среди камней мелькнула человеческая фигура. Через несколько минут человек появился на тропинке в сотне метров от меня, и я узнал Мастера Чу. Он был абсолютно голым, если не считать стоптаных кроссовок на ногах и широкого кожаного пояса с подвешенным на нем огромным ножом в брезентовых ножнах.

– Ты чего это? – ошарашенно поинтересовался я, пожимая протянутую руку.

– Да промок вчера...

– Как – совсем?

– Ага. Насквозь... До сих пор не высохло...

– А нож зачем?

– Нож? Да так... Надо же хоть что-то на себя надеть... Впрочем, трусы, наверное, уже высохли. Я ведь так и спал в мокром спальнике, не раздеваясь... Чтобы не остыть...

– Ночью было холодно?

– Прохладно. Градусов восемь.

– Восемь?!

– Да тут вчера такое творилось!..

– Стихия?

– Не то слово... Северный ураган пригнал фронт – куда там!.. В жизни такого не видел. Девять часов – ливень! Не переставая... Моря даже с самого нижнего уступа видно не было. Стена дождя – сплошняком, а капли – с крупную фасоль.

– Да ты что?!

– Ну! И холоднющий, зараза... Даже странно. Обычно ливни здесь теплые... Правда, и не такие крутые.

– А ты что делал? У тебя же палатки нет...

– Палатки у меня действительно нет... – согласился он. – Я под полиэтиленом лежал. На нижнем уступе...

– Что – все девять часов?!

– Девять часов – пока лил дождь, а потом еще... До самого утра.

– Спал, что ли?

– Нет... Так просто лежал...

– И думал о жизни...

– Обижаешь...

– В смысле?

– Что может быть глупее, чем просто лежать и думать о жизни?

– А почему нет?

– Да потому, что это никогда ни к чему не приводит.

– Но ведь иногда...

– Только тогда, когда ты, думая о жизни, сам не замечаешь, как перестаешь думать о чем бы то ни было. И откуда-то вдруг всплывают неожиданные решения, иногда даже самых, казалось бы, неразрешимых проблем...

– Я рассмеялся.

– Ты чего это? – поинтересовался Мастер Чу.

– Да вид у тебя дивный: дикий голый мэн с тесаком на поясе... Как нельзя лучше соответствует теме разговора: раздумья о жизни, неожиданное решение неразрешимых проблем...

– А-а... Ну это соответствие не так сложно расстроить. Достаточно надеть трусы, и все сразу же встанет на свои места. Идем к моим вещам, может, что-то уже подсохло... Я как утром оттуда ушел, так до сих пор еще не возвращался.

– А почему ты не спрятался, когда дождь начинался? – спросил я, шагая вслед за ним по тропинке. – Мог бы пару километров пробежать и в пещере на берегу укрыться. Или ты здешних пещер не знаешь?

– Знаю. Только началось не с дождя. Сначала были молнии.

– Молнии?

– Ну да... Как начали бить вокруг меня в камни, которые повыше... Я сразу понял – нужно залечь. А когда с неба потекло, менять что-либо уже не имело смысла... В полиэтилен просто завернулся да так и лежал... Слушай, я в прошлом году тебя не спросил: сам-то ты откуда?

– Из Киева, – ответил я. – А что?

– Ух ты, как интересно!..

– Что – интересно?

– Да совпадение... Киев – уникальное место. Географическая точка, из которой предстоит развернуться новой эпохе...

– Сонное болото... Изначальная обитель застоявшегося жлобства... Все, что чего-нибудь стоит, глохнет там на корню.

– Фи, как некрасиво вы, сударь, отзываетесь о своей родине.

– В печенке у меня сидит эта родина со всеми ее раскладами... Хотя, должен признаться, я все еще к ней неравнодушен. Иначе уже давно бы оттуда слинял...

Мастер Чу остановился и внимательно посмотрел на мой живот.

– Да, – сказал он, – в печенке у тебя твоя родина действительно сидит. И ненавязчиво так это подмигивает трансплутониевым сиянием... У вас что, все там такие?

– Не знаю. Наверное... В особенности – те, кто в Зоне работал...

– Н-да, круто... А по поводу Киева – ты напрасно так... Там находится одно из самых могущественных, если не самое могущественное, место Силы на планете... Святой город, осененный тенью зловещей звезды. Не может быть, чтобы из этого не вышло ничего оригинального... Здесь ведь ничто не происходит просто так...

– Звезда – это ты Чернобыль имеешь в виду?

– Да. Звезда Полынь – она рухнула в строгом соответствии с предписанием. "И многие из людей умерли от вод, потому что воды сделались горьки..."

– Пожалуй, что-то в этом есть: в наших краях вода стала сейчас источником внутреннего облучения. Не единственным, конечно...

– А чернобыльник – название одного из видов полыни...

– Только почему – "предписание"? Предсказание...

– Нет. ПРЕДПИСАНИЕ. Нам предписано усматривать то, что мы усматриваем и интерпретировать так, как мы интерпретируем... Предсказания сбываются только тогда, когда мы воспринимаем их, как предписания для нашего восприятия...

– И конец света – тоже ПРЕДПИСАН?

– Тебя это беспокоит? Конец старого – всегда начало нового...

– А если новое не сложится?

– Сложится, куда оно денется... Да и конец света – отнюдь не то, что люди привыкли под этим понимать, руководствуясь прямолинейностью своего мышления...

– Тут мне в голову вдруг пришла несколько необычная мысль.

– Послушай, – начал я издалека, – а тот самолет... В прошлом году... Почему он упал?

– По техническим причинам. Современная техника на удивление уязвима для грамотно организованных магических манипуляций. Вся напичкана электроникой... Да и тех, кто ею управляет, в большинстве случаев не так уж много, и чем техника сложнее, тем менее устойчива психика этих людей. Необходимость сочетать военную дубовость с тонкостью восприятия, многонаправленностью мышления, точностью и быстротой реакции делает свое дело... С современной техникой справиться не так уж сложно... Меня вот всегда изумляло другое – как наши предшественники умудрялись справляться с парусными громадинами, битком набитыми толпами головорезов?