Текст книги "Третье открытие силы"

Автор книги: Андрей Сидерский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 34 страниц)

– Простите, профессор, а на основании чего Вы в таких случаях диагностируете шизоидный синдром?

– Э-э... Это – сложный специальный вопрос. Не думаю, что времени, отведенного нам на пресс-конференцию, будет достаточно, чтобы в нем разобраться... Кроме того, он в некоторой степени касается вещей, составляющих профессиональную тайну, и я поступил бы неэтично по отношению к своим коллегам и пациентам, если бы стал ее разглашать... Прошу меня простить. Есть еще вопросы?»

Из ответов проф. К.Ф.Васильева на вопросы аккредитованных в Киеве представителей зарубежных средств массовой информации.

Пустое солнце затерялось в предвечернем покое холмов, не дождавшись оранжевых сумерек, золотом тишины растеклось в неподвижности околдованных безветрием трав.

Я сидел на обочине спиной к пустынному от горизонта до горизонта шоссе и молча созерцал искрившееся мириадами солнечных бликов море. Только плеск прибоя и звон кузнечиков, заполнявший пространство степи за дорогой, нарушали неподвижную тишину плотного послеполуденного безветрия. Я, кажется, о чем-то думал, а может быть, не думал вовсе... Или думал ни о чем...

Скрип тормозов за спиной и звук открывшейся дверцы... Шаги по мягкому асфальту, скрип гравия на обочине рядом.

– Так и будешь сидеть?

Я взглянул на него. Старик в потертых джинсах и тенниске с расстегнутым воротом. Дочерна загорелое изрезанное морщинами лицо, из-под широкополой шляпы выбиваются пучки жестких седых волос. В кармане тенниски – пачка "Кэмела", на ногах – пыльные полусапоги на высоких каблуках. Странная фигура... В Аризоне он был бы, пожалуй, на своем месте... Но это ведь не Аризона. Интересно, что он делает в здешних забытых Богом местах?

– Живу я здесь, – ответил он фразой из анекдота, хотя я ни о чем его не спрашивал. – Ну так что?

– А что?

– Ну, поехали, что ли?

– Куда?

– Это я у тебя должен спросить – куда?..

Я встал, отряхнул штаны и, забросив на плечо рюкзак, неопределенно махнул рукой на юг.

– Торбу свою на заднее сиденье брось, у меня багажник полный, – сказал он, усаживаясь за руль...

Дорога поблескивала вплавленным в асфальт гравием, ровной стрелой взбегала на холм, а потом полого струилась к морю и мягко текла через широкую долину, змеясь вдоль песчаного пляжа.

Пустые миражи заливали степь несуществующими озерами, горизонт морщился и дрожал, горячий воздух сжимался перед ветровым стеклом в плотную упругую стену и тугими реактивными струями хлестал по лицу, врываясь в открытые окна. Старик сбросил скорость до ста двадцати, добыл из пачки сигарету и прикурил от спички, сложив лодочкой руки и придерживая локтями руль.

Асфальт закончился как-то вдруг. Еще несколько километров мы тряслись по белой грунтовой дороге, оставляя позади себя плотное медленно оседающее облако меловой пыли. Потом дорога свернула прочь от моря и через некоторое время растаяла в раскаленной холмистой степи.

– Ну вот, – старик остановил машину, – отсюда пойдешь сам.

Я взглянул на него.

– Дальше ходят и ездят только чужие, – объяснил он.

Я молча протянул ему сотенную бумажку.

Он небрежно заткнул ее в задний карман штанов:

– Местные вообще сюда почти не заглядывают. Вроде как бы незачем. Разве что подбросить какого-нибудь вроде тебя... А так... Кому на юг – те по большой дороге. Ну, там, где все...

Я выбрался из машины, открыл заднюю дверцу и взял рюкзак.

– Может, за тобой заехать потом? – спросил старик.

– Думаешь, я вернусь?

– Вряд ли, обычно никто не возвращается, – согласился он. – Ваш брат упорно бредет на юг прямо по пересеченной местности. А зачем? Чтобы время убить? Там ведь нет ничего. Скалы, море, степь... Пустота... А с той стороны – просто другая дорога. И ведет она, в общем-то, туда же, куда и большая. Короче только. А так... Лично я не понимаю, что за кайф такой – зависнуть на несколько недель в пустоте... Хотя... Какое мне дело?..

Я бросил рюкзак на землю и захлопнул дверцу.

Он развернулся, и машина тут же исчезла в облаке пыли. Через некоторое время она скрылась за холмом, а потом я перестал слышать звук мотора.

Старик не сообщил мне ничего нового – я ведь не впервые в этих краях... Просто здесь почему-то так принято: начинаешь свой путь там, где торная дорога теряется среди холмов, и движешься на юг – до самых последних скал, за которыми начинается... а может быть, заканчивается... другая дорога – та, что приходит с той стороны.

Обычно, попадая сюда, я проходил сквозь пространство пологих пустынных холмов вдоль изрезанного скалистыми бухтами берега и покидал здешние места по той, другой дороге. Иногда, правда, если было желание и хватало сил, я добирался до последних скал и, повернув обратно, шел на север. Время от времени бывает занятно увидеть все то же самое в зеркальном отражении. Однако потом я опять поворачивал на юг, чтобы покинуть эти места обычным путем. Так что дед был прав. Здесь не возвращаются...

Было очень тихо. Я лег на сухую горячую землю рядом с рюкзаком и, сощурив глаза в узенькие щелочки, принялся разглядывать висевший почти в зените слепящий шар.

Нужно расслабиться, прежде чем идти дальше. Иначе эта бешеная белая звезда напрочь расплавит мозги, пока добреду до места...

Придя на берег, я вынул из рюкзака смотанную в бухту веревку, обвязал один ее конец вокруг вертикальной скалы у края белого слоистого обрыва и сбросил всю бухту вниз. Наклонившись, проследил взглядом за тем, как падала и разматывалась веревка, и как второй конец ее завис, покачиваясь, в трех метрах над большой плоской каменной плитой, выступающей из-под обрыва в море примерно на двадцать метров.

Это была моя любимое место. Внизу на плите можно загорать, тренироваться, а в тихую погоду – даже ночевать. Море под кромкой плиты не слишком мелкое, но и не очень глубокое – метров десять-пятнадцать, камни образуют под водой ступени, покрытые мидиями, устрицами и подводной растительностью, вокруг постоянно снуют стаи разноцветных рыб, ползают крабы, в толще воды колышутся полупрозрачные купола медуз. Морские ежи, звезды, актинии и большие красивые ракушки во множестве покрывают дно бухты, которое уступами спускается до пятидесятиметровой глубины и переходит в пологий песчаный шельф. Вода в этих местах всегда прозрачная. Правда, иногда – при сгонном ветре с берега – она становится, мягко говоря, холодноватой, но потом ветер обыкновенно меняется и снова приносит теплые водные массы из открытого моря. Бухта образована почти идеальным полукругом белых известняковых обрывов, спуститься с которых к воде – на плоскую плиту – можно только по веревке. В непогоду внизу делать нечего – там все кипит и тяжелые волны с грохотом обрушиваются на белые скалы. В самом центре бухты есть небольшой утес. Во время шторма он почти не виден, только буруны и фонтаны брызг указывают его местоположение. В тихую погоду его плоская поверхность на полметра-метр выступает из воды. От края плиты до утеса – ровно сто метров. Очень удобно, поскольку его край во время тренировки всегда служит мне противоположным бортиком бассейна. Возле него даже можно делать поворот-сальто.

За много лет я привык к этой бухте, и обычно начинаю свой путь по побережью с того, что около недели здесь отдыхаю.

Я не стал ставить палатку, а спустился к воде, бросив наверху рюкзак. Вечером, когда станет прохладней, возиться с палаткой будет намного приятнее. Тем более, что спешить мне некуда, палатку я поставлю за несколько минут, и вообще, у меня впереди дни и недели полной свободы. Я знал, что могу остаться в этой бухте на месяц и даже на два, если не захочу никуда идти. А если решу уйти – могу сделать это в любой момент...

Раздевшись, я прыгнул в мягкую прозрачную воду. Сначала нырнул к самому дну, чтобы убедиться в том, что вода внизу не слишком холодная, потом поднялся на поверхность и медленно поплыл к утесу, наслаждаясь мощными гребками. Я плыл брассом, я вдыхал горячее солнце и с длинным выдохом долго скользил сквозь упругую изумрудную прохладу, вытянувшись, и замерев, и вслушиваясь в бульканье пузырей выдыхаемого воздуха возле моей головы...

Когда солнце поползло вниз к морю по западной стороне неба, я взобрался наверх и поставил палатку. Сходил за пресной водой к источнику в соседний каньон. Прогулка заняла около полутора часов. Потом прошел по дну неглубокой балки, которая спускается из степи в мою бухту, набрал сушняка, вернулся к палатке, сложил из камней некое подобие очага и вскипятил котелок воды. После знойного дня есть не хотелось, я бросил в горячую воду немного сорванного здесь же под ногами чабреца, а затем удобно расположился с котелком и зеленой эмалированной кружкой на краю обрыва в ожидании захода солнца. Ветра не было вовсе. Закат обещал быть дивным...

Я не стал укладываться спать в палатке, а просто расстелил спальный мешок в брезентовом чехле на траве и забрался в него, положив под голову завернутый в свитер и штормовку плоский камень. Прежде, чем заснуть, я долго смотрел на звезды. Говорят, в горах небо выглядит еще фантастичнее. Вероятнее всего, так оно и есть, хотя мне трудно это себе представить. В небе над южными степями в Млечном Пути видна каждая отдельная звездочка... И потом, я плохо переношу лес, замкнутые пространства, холода и гористый рельеф. Мне больше по душе открытые места, где все видно до самого горизонта, залитые беспощадным солнцем голые каменистые равнины, дрожащие в ослепительном полуденном безмолвии пустынные пологие холмы, неглубокие сухие каньоны с редкой путаницей низкорослых деревьев на дне, знойное небо и темно-синий простор моря.

Он появился на следующий день ближе к вечеру, когда низкое солнце уже окрасило золотом разбросанные по степи белые камни.

Сначала я заметил длинную узкую тень, которая двигалась по противоположному склону балки. Присмотревшись, я увидел в самом начале этой тени маленькую фигурку человека. Его трудно было разглядеть, поскольку бронзовая от загара кожа обнаженного торса и защитного цвета штаны сливались с буровато-золотистой сухой травой, покрывавшей склон холма, по которому он шел.

Человек спустился в балку и на несколько минут пропал из виду. Потом он появился уже на этой стороне, размеренно шагая вверх по склону. Он явно направлялся к моей палатке. Загорелая до цвета темной бронзы кожа его чисто выбритой головы мерцала шафранными бликами в оранжево-золотых лучах заходящего солнца.

Я ощутил, как внутри меня волной поднимается раздражение. Он тем меньше нравился мне, чем ближе подходил. Когда до него оставалось десять метров, он уже не нравился мне совсем.

– Привет, – сказал он, подойдя и сбросив рюкзак на землю возле моего очага.

– Угу, – буркнул я в ответ.

Я не совсем понимал, почему появление незнакомца так меня раздражает. Судя по всему, он был "тихим" – таким же, как я сам, любителем одиночества и покоя. Иначе он вряд ли пришел бы один с рюкзаком, и вообще, вероятнее всего, не появился бы здесь, а остановился в одной из больших бухт к северу от полуострова. Там есть колодцы с пресной водой, широкие, плотно вымощенные потными лоснящимися телами песчаные пляжи, море там устлано надувными матрасами, а люди в гидрокостюмах с аквалангами и подводными ружьями разве что не летают по воздуху на надувных лодках, плотах и катамаранах с веслами, парусами и подвесными моторами. Там всегда полно палаток, машин, битых бутылок, помойных ям и мусорных куч, автомобильной музыки, плотно роящихся повсюду мух и пьяного веселья с гиканьем, гоготом, пыльными ночными дискотеками, ракетами и предрассветной пальбой по воде из самых разнообразных и разнокалиберных видов фирменного и самодельного оружия. Здесь – на южной стороне – пресной воды почти нет, а те немногие источники, которые имеются, находятся далеко от мест, в которых можно спуститься к морю без веревки. Потому эта часть полуострова всегда пустынна. Он пришел сюда. Мало ли, захотелось человеку побыть наедине с природой... Это, вроде бы, не причина для того, чтобы на него злиться.

Может быть, все дело было в том, что, по моему мнению, побыть наедине с природой в этих местах невозможно? Здесь можно только остаться один на один с самим собой, потому что здешняя природа не имеет своего собственного характера. По крайней мере, так мне всегда казалось. Возможно, потому, что известняки – это породы, сложенные оболочками, из которых внутренняя органическая жизнь ушла сотни тысяч лет назад, а собственной жизни у них не было с самого начала, и, безучастно лежа здесь под солнцем, они за многие десятки тысячелетий сделались никакими? Особо населенными эти места никогда не были, войны и массовые кровопролитные битвы обходили их стороной, поскольку люди бились обычно за края благодатные, а здесь сражаться было вроде бы не за что. Да к тому же солнце и пронизывающие ураганные ветры – они начинаются осенью и не стихают до самой весны – все это выжигает и выдувает прочь даже самые незначительные крохи человеческих эмоций, желаний и страстей, которые когда-либо вспыхивали здесь и впитывались в эти ноздреватые древние камни. Приходя сюда, я всегда оставался в одиночестве, которое еще ни разу никем не было нарушено. За годы я привык, попадая в эту бухту, ощущать себя изолированным от всего остального мира. В отличие от вулканических пород и базальтовых скал в других частях побережья, камни этого полуострова никогда ничего не диктовали, не навевали никаких настроений, не генерировали никаких мыслей. Здесь я оставался один на один с самим собой – таким, каким я был где-то в самой-самой глубине себя в данный конкретный момент своей биографии. И я автоматически распространил это правило на всех людей: каждый, приходящий сюда в одиночестве, должен оставаться один. Вряд ли такой подход можно назвать корректным, в конце концов, сколько людей – столько и мнений. Однако лично меня вопросы корректности интересовали очень мало, я хотел быть один... Я привык к тому, что я – один. Теперь же рядом появился кто-то еще, он принес сюда себя, я ощущал, как он теснит меня в пространстве, нарушая мой внутренний тет-а-тет и клубком всего своего человеческого вваливаясь в благостное ничто пустого августовского предвечерья, и это было мне неприятно. И разозлился я, по всей видимости, оттого, что не привык ни с кем делить пространственно-временную затерянность бухты, которую всегда считал своей.

– Я не буду тебе мешать, если хочешь, я остановлюсь на той стороне балки, – сказал он через плечо, явно почувствовав спиною исходившую от меня неприязнь.

– Какая разница, – пробурчал я, – ты ведь все равно уже здесь. Становись, где хочешь... Можешь даже моим очагом пользоваться.

Фраза об очаге явилась для меня самого полнейшей неожиданностью. Но именно она разрушила повисшую в воздухе напряженность. Впрочем, я не был в этом уверен, мне даже показалось, что, скорее, он сделал что-то с тем собою, которого приволок на мой холм. Что растаяло первым – его плотное тяжелое "вот он – я" или мое раздражение – я так и не понял. Как бы то ни было, я вдруг ощутил, что его пребывание здесь – вещь совершенно естественная, и что в конечном счете мне придется с этим смириться, и, может быть, даже принять его в качестве неотъемлемого элемента окружающего пространства.

Он сидел на земле возле очага и смотрел на море. Мне видна была только его спина. На вид он казался очень сильным, хотя атлетическим его телосложение я бы не назвал. Могучая мускулатура не производила впечатления особенно рельефной из-за достаточно заметного слоя подкожного жира, покрывавшего его тело. Мне не нравится такой тип. Мое собственное тело всегда было мускулистым и довольно сухим. Однако я оценил то, насколько расслаблены все его мышцы в состоянии покоя.

Тюлень, – мысленно определил я его тип и подумал, – интересно, что это он такое с собой делает, чтобы быть в подобной форме?.. Плотный, гладкий, мощный... И толстым не назовешь... Точно – тюлень...

Я лежал на боку возле своей палатки, и не мог видеть его лица. Наверное, мой пристальный взгляд, устремленный ему в спину, заставил его почувствовать себя не совсем уютно. Он повернулся и несколько секунд молча смотрел мне в глаза, после чего, не отводя взгляда, отчетливо произнес:

– А мне так нравится. И в воде – явное преимущество: жировой слой не дает быстро замерзнуть. На силу и гибкость это никак не влияет.

От неожиданности я даже, кажется, слегка приоткрыл рот и невольно моргнул, чтобы отцепиться от жесткого самосветящегося взгляда резких слегка раскосых глаз цвета осеннего неба, отраженного в полированной поверхности стального клинка. Никогда раньше мне не доводилось встречаться с таким взглядом. В то же время именно эти глаза почему-то казались мне до боли знакомыми...

Нет, он, пожалуй, не тюлень... Скорее – кашалот... Или даже слегка ожиревший хищный крокодил... И мысли читает...

– Я не читал твои мысли, – сказал он. – Просто у тебя взгляд профессионала. Ведь ты – тренер? И в общем-то, видимо, неплохой, хотя на большее пока что не способен... Верно? Все это написано у тебя на лбу огромными буквами, более того, я даже могу сказать, что ты – пловец, но в последние несколько лет тренируешь подводников. И сам тренируешься... У "чистых" пловцов мускулатура не бывает такой плотной и жесткой... Ты не просто смотрел мне в спину, а оценивал мое телосложение и рабочие характеристики моего тела... Так ведь? Ну, а что касается твоих критериев, так это – проще простого... Достаточно взглянуть на тебя самого, и все сразу становится ясно. Каждый, кто находит повод для того, чтобы тренироваться, имеет такое тело, какое хочет иметь.

– Как это? – невольно спросил я. – А генотип и все такое?..

– Генотип – генотипом, он, конечно, свою роль играет, но главное заключено в волевой модели идеального состояния, которая существует в сознании человека, – объяснил он. – Она находится на некоторой грани, где стыкуются сознательное и бессознательное, так как составлена множеством разнообразных, скажем так, программных единиц. Некоторые из них относятся к сфере сознательного, некоторые принадлежат подсознанию... Но в любом случае, работая над собой, каждый человек формирует себя сообразно некоторому шаблону – матрице идеального состояния, которая существует где-то в его уме. И не имеет ровным счетом никакого значения, отдает он себе в этом отчет или нет... Просто, если отдает, то тренировка становится раз в сто более эффективной. Фактор, который целесообразно учитывать тому, у кого напряженка со временем.

– С каким временем?

– Со временем жизни.

– Ты имеешь в виду тех, кто неизлечимо болен?

– Нет, скорее тех, кто живет в этом мире. Перед смертью все равны. Лишних полтора-два десятка лет – не преимущество...

Он немного помолчал, а потом добавил:

– Тот, кто не тренируется, тоже имеет такое тело, какое хочет иметь... И сознание, поскольку сознание отдельно от тела не существует, и все его характеристики находятся в строгом соответствии с характеристиками тела... Короче, каждый сам делает выбор и сам придумывает себя сообразно тому, что выбирает...

"Умный какой..." – мысленно съехидничал я.

Хотя, по большому счету, меня весьма озадачило мое собственное отношение к его словам. Я понял, что он хотел сказать, и внутри себя вынужден был признать, что он абсолютно прав. Но еще больше я по-прежнему был озадачен его взглядом. Мне казалось, что его глаза излучают свой собственный свет, хотя я не мог с уверенностью утверждать, что это их свойство не было обусловлено явственно мерцавшей где-то в глубине его взгляда искрой безумия.

Почти автоматически я спросил:

– А как же тот, кто болен от рождения? Или родился с дефектом?

Он внимательно посмотрел на меня, поглаживая ладонью свою бритую макушку:

– Свой главный выбор человек делает до того, как начинает жить... Ты ведь знаешь...

Да, об этом я догадывался, хотя говорить, что знаю с определенностью, не стал бы. И потом, мне не очень хотелось с ним соглашаться. По крайней мере, так вот сразу... Мне не нравится, когда меня поучают, я сам умею делать это по высшему разряду. Работа у меня такая...

– ДА ТЫ РАССЛАБЬСЯ, – сказал он, – я не собираюсь тебя поучать. Просто у меня есть мнение, я его высказываю... Могу молчать, если тебе от этого будет лучше. В конце концов, у тебя ведь тоже есть собственное мнение. По любому вопросу. И если ты к слову поделишься им со мной, я буду тебе весьма признателен...

"ДА ТЫ РАССЛАБЬСЯ..." Все остальное я слышал уже сквозь белый шум возникшего в сознании звукового тумана. "Да ты расслабься..." Вроде бы ничего особенного, фраза, как фраза... Но почему она вызвала во мне такое грустное и такое тягучее ощущение чего-то до зуда в зубах знакомого – того, что связывало мою личную память с чем-то еще?.. Это что-то существовало до меня и, всегда присутствуя где-то совсем рядом, неизменно оказывалось недосягаемым, оставалось за пределами осознанного восприятия... Всю жизнь я подспудно стремился туда добраться и иногда даже замечал, как где-то там шевелятся многочисленные образы этого чего-то... Как в питерском трамвае, окна которого плотно затянуты узорчатыми шторами февраля... Знаешь, что вроде бы вот-вот будет твоя остановка, но не уверен, и дуешь усердно на стекло, и пытаешься разглядеть, что там снаружи, и там что-то действительно есть, но стекло вновь индевеет, кто-то курит за газетой на заднем сиденьи, кто-то одиноко храпит, а ты, по большому счету, понятия не имеешь, где ты, так как водитель молчит, потому что уже почти полночь... И ты подходишь к двери, она шипит и скрежещет, и нехотя сжимается в гармошку, разевая серединный провал в незнакомую ночь, и в этой ночи почти не за что зацепиться, поскольку был здесь давно, и один только раз, и к тому же летом, и вообще, тогда было утро, но ты должен кого-то найти, что-то кому-то передать, и почему-то именно здесь и непременно сейчас, как будто нельзя подождать до весны и выбрать место поприличнее, чем эта стынущая промозглым морозом и сплошь заставленная равнодушными домами ночь, и уже поздно, и холодно просто так слоняться по незнакомым улицам, где даже спросить не у кого, потому что редкие прохожие шарахаются от тебя, и перебегают на противоположную сторону, и спешат скрыться в спасительных теплых зевах вздыхающих всплесками тусклого рыжеватого света пыльных коммунальных коридоров, и дверные хлопки пожирают лезвия квартирных лучей и замирают в пахнущей мочой, крысами и жареным луком коричневой мгле, гулко прокатившись до самых стеклянных крыш по заплеваным ребрам матерно исцарапанных лестничных маршей... И ты знаешь, что кто-то непременно должен быть где-то здесь, и трамвай уже ушел, и выхода нет, и ты ищешь, но кого? И где?

Я очнулся от того, что рядом произошло какое-то движение.

Он стоял возле своего рюкзака, держа в руках веревку и сверкающий отточеннной кромкой хищно изысканный топор на длинной узкой ручке. В сочетании с его устремленным на меня взглядом это заставило меня инстинктивно насторожиться, однако я тут же осознал, что веду себя глупо, поскольку никакой агрессивностью от него, вроде бы, не веяло.

– Пойду еще дров приволоку, – сказал он.

– Там повыше совсем сухой боярышник на склоне.

– Я знаю, видел, когда сюда шел...

Он повернулся и, тихо напевая что-то протяжное и в то же время очень ритмичное, направился к верхней оконечности балки – туда, где стояло высохшее дерево. Мелодия, которую от пел, была теплой и мягкой, она словно завораживала, я чувствовал, как каждый новый ее такт порождает внутри меня поток приятного, расслабляющего и ранее не знакомого мне ощущения. Когда он проходил рядом, я разобрал слова:

Харе Кришна, Харе Кришна, Кришна, Кришна...

– Эй, ты что, кришнаит? – спросил я вдогонку, мгновенно про себя решив, что положительный ответ объяснит мне происхождение искры безумия, которую я уловил в его странной манере смотреть.

Он остановился, замолчал и взглянул на меня:

– С чего ты взял?

– Ну, Харе Кришна... Это же они все время бубнят... – мне почему-то было весьма неуютно. Едва он прекратил петь, потоки теплоты в моем теле пропали, а в сознании появилось чувство неловкости, я ощущал себя почти идиотом.

– Кто – они? – спросил он.

– Ну, кришнаиты!..

– Это "Харе Кришна Маха Мантра", – объяснил он.

– Харе Кришна... чего?

– Маха Мантра... Просто мне нравится, как она звучит. А к кришнаитам я не имею никакого отношения.

– Но ведь эта твоя Маха... – она же, это самое, ну, кришнаитская?

– "Харе Кришна Маха Мантра"? – очень четко переспросил он, явно давая мне возможность как следует запомнить название. – Да, пожалуй, ее можно назвать главной кришнаитской мантрой. Точно так же, как составленную двумя равносторонними треугольниками шестиконечную звезду – центральным иудейским символом...

– А разве это не так?

– Так... В той же степени, в какой крест – символ католический.

– Нет, ну, крест – он не это, не только католический... Православные – они тоже, вон, с крестами, и рыцари всякие там, которые псы, – я непроизвольно сделал паузу. – То есть по-твоему шестиконечная звезда – символ не только иудейский?

– Отнюдь. Ее использовали для обозначения равновесного взаимодействия двух основных потоков Силы еще тогда, когда иудаизма... да и самих иудеев... на этой планете не было даже в проекте. Я уж не говорю о христианстве и христианах... А ведь крест – еще древнее, чем звезда, составленная двумя треугольниками. Хотя означает практически то же самое. По большому счету... Есть вещи изначальные. Изначально всеобщие, что ли... А то, что религии выдергивают из них отдельные аспекты, отбрасывая остальное, и стараются оседлать изолированные потоки осознания, обусловлено человеческой ограниченностью и требованиями того или иного исторического времени... С мантрами – то же самое...

– Что – то же самое?

Несколько секунд помолчав, словно собираясь с мыслями, он ответил целой лекцией, чего я никак не ожидал, поскольку глупо было бы рассчитывать на что-либо подобное, отправляясь отдохнуть в полной изоляции. Он сказал:

– Мир – это Вселенная энергетических полей, и если мы заберемся в недра микроструктуры даже самой плотной физической материи, там не окажется ничего, кроме пустого пространства, свернутого по определенным законам в вихреобразные динамические формирования. Любая элементарная частица – пространственный микровихрь, в котором нет особой разницы между материей и энергией. Энергия – свойство пустого пространства, формирующее его вихреобразные неоднородности, которые являются первичными блоками микроструктуры материи. Таким образом, в основе материального строения проявленной Вселенной лежит вращение. Вселенная – бесконечное многомерное поле вращающихся вихрей неоднородной пустоты... Элементарные вихри вращаются в более крупных вихрях, те, в свою очередь, организованы в еще более крупные... Ну, и так далее – звездные системы, галактики, метагалактики... Вплоть до грандиозного Вихря Бытия, которым является сама по себе Проявленная Вселенная. Каждый вихрь имеет свои характеристики многомерного вращения и взаимодействует с полем всех остальных вихрей, генерируя в нем колебания и сообщая энергетическому полю Вселенной соответствующие вибрационные характеристики. Любой объект, предмет или явление – это совокупность многомерных вихрей и производимых ими многомерных вибраций. Именно вибрации являются тем, что воспринимается нашими органами чувств. Потому каждый объект и каждое явление генерирует в сознании человека отклик, соответствующий вибрационным характеристикам этого объекта или явления. И можно подобрать звуковой ряд, колебания которого, преобразуясь в тракте слухового восприятия, будут формировать в сознании отклик, соответствующий тому или иному конкретному явлению, процессу или объекту. Именно так формировались древние праязыки человечества...

Мне показалось, что в его словах не было ничего сколько-нибудь для меня нового, а многословие и менторский тон всегда действовали мне на нервы. С легким налетом раздражения я перебил его:

– А если короче?.. Я спросил про мантры...

– Мантры относятся к классу древних звуковых формул, частотные характеристики которых формируют в нашем восприятии потоки Силы, резонирующие с теми или иными энергетическими потоками Вселенной, – не обратив внимания на резкость, с какой я прервал поток его красноречия, продолжил он. – Вернее, они модулируют наше внимание, позволяя ему выделить эти потоки внутри нас из того месива сил и энергий, которое мы собою являем, пока лишены полноценно организованного и упорядоченного самоосознания. Произносятся эти формулы, как правило, на одном из праязыков, в которых вибрационные характеристики слов обладают строгим резонансным соответствием частотным структурам обозначаемых ими объектов. В частности, мантры обычно звучат на санскрите – он является одним из человеческих праязыков – и представляют собой названия тех или иных ключевых аспектов энергетической Вселенной или Потоков Силы. Повторяя мантры мы настраиваем свое восприятие в унисон с этими Потоками, чем вводим вибрационные характеристики в рабочую сферу своего активного внимания и подключаем к ним свое сознание. В результате мы получаем возможность отследить, как действуют эти Потоки, какую информацию содержат, и понять, как следует перестроить свое восприятие и осознание, чтобы овладеть искусством управления гармоничным распределением сил во Вселенной.

– А на человеческом языке – нормальном я имею в виду, на русском, например, или на английском – не того?..

– Всякое бывает. Иногда не того, иногда – того... Но с современными языками – сложнее. По сравнению с языками изначальными, их вибрационная структура очень сильно изменена в направлении упрощения и довольно жестко привязана к функциям логического интеллекта. А ведь это – самый грубый, поверхностный и ограниченный инструмент в обширном спектре возможностей человеческого сознания. И на роль средства "тонкого" управления он, увы, в большинстве случаев не тянет... Хотя, я же говорю, всякое бывает... Стихи, например... Или даже проза... Однако механизм воздействия в таких случаях – несколько иной.

– Какой?

– Образный...

Он помолчал немного, а потом с расстановкой произнес:

– Белые вспышки дней в череде расставаний. Искусство безоглядно забыть и вспомнить без страха...

Он задумчиво провел ладонью по бритой макушке и зачем-то пояснил то, что и так было понятно:

– Это, например, – о свободе. Ладно, пошел я за дровами...

Сквозь хруст его шагов по сухой траве до меня вновь донеслась тягучая мелодия его Маха Мантры, и я подумал:

...Лекция по психоэнергетике слова. Из ничего – прямо на ровном месте. Нет, у него явно не все дома. Впрочем, выражается весьма даже разумно... В любом случае, нужно будет постараться больше его не цеплять... Помолчать день-другой – оно всегда бывает полезно... И даже приятно.