Текст книги "Третье открытие силы"

Автор книги: Андрей Сидерский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 34 страниц)

– Ну, разве что морально, – ответил он. – Остальное предоставь мне. Да, и не забудь позвонить своим подводникам. Пускай немного расслабятся. Могу себе представить, как они пашут, когда на бортике бассейна над ними возвышается такая серьезная и преисполненная сознания тренерского долга фигура, как ты...

Засыпая, я все еще пребывал в некоторой растерянности. Однако усталость дала себя знать, и я довольно быстро погрузился в глубокий сон. Там что-то происходило, но запомнить мне ничего не удавалось, потом я откуда-то куда-то летел, потом упал и от удара проснулся. Мама трясла меня за плечо:

– Миша, вставай, уже утро. Там Альберт Филимонович пришел... С удочками...

– С какими удочками? – спросил я и тут же все вспомнил.

Ну да, рыбная ловля с Мастером... Состояние... Вот черт, спать охота... Бред какой-то. Впрочем, ему виднее.

Я встал и, сонно потягиваясь, в одних трусах вышел в коридор. Там стоял Альберт Филимонович в военном ватнике поверх пятнистого комбинезона и в офицерских яловых сапогах. В руках он держал брезентовый чехол, из которого торчали удочки, на голове у него была полковничья папаха без кокарды, за спиной – странного вида рюкзак.

– А что это за рюкзак у вас такой? – неожиданно для самого себя спросил я.

– Это не рюкзак, это – военный гермомешок.

– Военный?

– Доброе утро, Миша.

– Ага. А папаха – чего?..

– Так ведь я же офицер! В душе... И потомственный к тому же дворянин... И вообще – удобно. Тепло...

– А-а... Понятно...

Я направился в ванную, чтобы окончательно проснуться.

Когда я вышел оттуда, в коридоре горел свет. Мне он показался каким-то слишком ярким и чересчур желтым. Прямо под лампой стоял Альберт Филимонович с удочками. На лампе почему-то не было абажура.

– Ой, Альберт Филимонович! – сказал я. – Доброе утро! А кто снял абажур?

– Собирайся скорее, – сказал он, – если мы опоздаем, вся рыба проснется и уплывет...

Я немного удивился, но оделся, и мы отправились в путь.

На улице было промозгло и пусто. Сквозь фиолетовую мглу по рельсам мягко и как-то подозрительно бесшумно скользил трамвай.

Двери открылись, и мы поднялись по ступенькам. В трамвае было светло, хотя лампочки горели явно не в полную силу. Людей внутри не оказалось, я подумал, что еще, видимо, очень рано.

– Который час? – поинтересовался я.

– Рыба просыпается в семь, – сказал Альберт Филимонович.

– Какая рыба? – спросил я.

– Неважно, – ответил он, – главное то, что у нас еще есть шанс.

Мы вышли на конечной остановке. Вокруг был лес. Прямо от трамвая начиналась тропинка. Она струилась между деревьями и терялась в сине-зеленой мгле. Альберт Филимонович шел впереди, я – за ним. Вылинявшая спина его военного ватника была хорошим ориентиром, потому что слегка поблескивала в темноте. Это было похоже на мягкое сверкание свежевыпавшего снега под пыльным фонарем цвета хаки.

Через пару километров лес вдруг неожиданно закончился, и мы оказались на открытом пространстве. Альберт Филимонович остановился и, обведя удочками расстилавшийся перед нами простор, сообщил:

– Это, Миша, – заливные луга. Оболонью зовутся.

– Постойте, постойте, Оболонь ведь – жилмассив. Там не луга, а дома...

– Только не сейчас... Нынче на Оболони – заливные луга.

– Так это что, тропинка через лес привела нас в прошлое? – спросил я, и в груди у меня почему-то вдруг похолодело. Нет, я полностью доверяю своему учителю, но такого поворота событий никак не ожидал...

– Она привела нас прямо на Оболонь, – коротко ответил он и замолчал.

– А метро? – попытался я хотя бы приблизительно определиться во времени и пространстве, но он не отвечал, быстро, по-военному уверенно шагая впереди меня по едва заметной среди сухой травы тропке.

Вокруг были черные пучки голых осенних кустов, там и здесь тускло поблескивали озера и торчали одинокие деревья. Я едва поспевал за учителем и совсем уже выбился из сил, когда он вдруг остановился на берегу продолговатого неширокого озера.

– Здесь будем переходить, – заявил он.

– Как?!

– Ну как – вброд, разумеется...

Необъяснимый, совершенно неадекватный страх сковал все мое тело. Желудок превратился в ледяной камень, и я почувствовал, как к прямой кишке изнутри подступает нечто неостановимое.

– У вас туалетная бумага есть? – спросил я, почти плача.

– Это сейчас пройдет, – сказал он, нужно только решиться и войти в воду.

– Но зачем?! – я был на грани истерики. – Ведь его можно обойти!

– Обойти можно, – согласился он, и я испытал несказанное облегчение. – Но только не нам. Мы должны идти вброд.

– Я воспринял это как приговор. Внутри опять все сжалось. Мне стало ясно, что даже расстегнуть штаны я уже не успеваю.

– В воду!!! – заорал он, страшно выпучив глаза, и я ринулся в озеро.

Отчаяние захлестнуло меня, перед глазами поплыли радужные круги, ледяная вода мгновенно заполнила кроссовки, ноги до колен одеревенели от судорог. Однако, к моей несказанной радости, роковое ощущение в области прямой кишки вдруг пропало.

Теплым потоком растворившись внутри живота, оно ручейком потекло по позвоночнику куда-то в голову, спустилось вниз по груди и затейливым завитком выглянуло наружу сквозь пупок, почему-то так и не завершив свой путь по микрокосмической орбите моего доподлинно физического тела.

Приставив к моей спине чехол с удочками наподобие автоматного ствола, Альберт Филимонович шел сзади. Когда черная вода достигла подбородка, я утратил всякое ощущение реальности. Я чувствовал только сковавший тело холод и помнил о жизненной необходимости переставлять ноги по-очереди.

Наконец, мы оказались на другом берегу. Я с удивлением обнаружил, что все еще жив. Альберт Филимонович сказал:

– Ну, вот мы и пришли... И туалетная бумага тебе, похоже, больше не нужна.

– А вы откуда знаете?

– Я видел, как апана в твоем теле направилась вверх...

– Что направилось вверх?..

– Апана... Этим словом йоги называют один из потоков Силы в тонком теле человеческого существа. Обычное направление его движения – вниз. Он обеспечивает, кроме всего прочего, работу механизмов выделения.

– А-а-а... Никогда к йоге серьезно не относился...

– Ну, это, в общем-то правильно... Правда, лишь постольку, поскольку серьезное отношение к чему бы то ни было в этом мире является роковой ошибкой. Однако, если проводить параллели, то, по сравнению с истинной йогой, все, происходящее у нас в зале, – детские игрушки...

– Погодите, как это – роковой ошибкой? А Путь Духа, кодекс чести воина, библейские заповеди, в конце концов – разве хотя бы это не заслуживает предельно серьезного отношения?

– Конечно, заслуживает! Но лучше, если это отношение будет не твоим... Можно избежать всех ловушек на Пути, насмеяться над поклонением любым идолам, отрешиться от всех человеческих и сверхчеловеческих привязанностей, даже основательно разобраться с такой заковыристой штукой, как чувство собственной значительности, и в итоге все же угодить в последнюю, ультимативную западню, из которой нет выхода. Эта ловушка, обойти которую не удается подавляющему большинству даже самых великих воинов – серьезное отношение собственно к Духовному Пути или к пути воина. Выручить человека, в нее угодившего, не способна даже смерть...

– Ну, хорошо, – спросил я, – а жизнь и смерть – это серьезно?

– О да, жизнь и смерть – это серьезно! – сказал он. – Но не очень... Если хочешь, мы поговорим об этом во вторник после тренировки. Сейчас не время. В тебе имеется еще такая штуковина, как прана, которая всегда направляется вверх. Так вот, нам предстоит заставить ее повернуть вниз...

О пране я кое-что слышал, может быть, не совсем то, что он имел в виду, однако решил не уточнять и только поинтересовался:

– Вниз? И что тогда?

– Тогда огонь и вода в твоем теле поменяются местами.

– И...

– И вода закипит, поскольку окажется над огнем. Образовавшийся пар наполнит тело большим количеством горячей влажной и очень плотной силы. Рыба не сможет устоять. Ты непременно победишь...

– Рыбу?

– Ультимативную западню... На каком-то этапе, разумеется, потому как ножки у ней – курьи... И впоследствии она повернется к тебе новой своей стороной... Картинка в очередной раз окажется размытой – текучие ничего не значащие краски и никакой определенности.

Он замолчал, приложив палец к губам и жестом предложив мне следовать за ним.

Его последняя фраза произвела на меня довольно-таки гнетущее впечатление. И вообще, я не ощущал особой уверенности в том, что все это мне нравится, по крайней мере, соглашаться с некоторыми из его утверждений очень не хотелось, так как согласие означало бы полное крушение всей моей системы ценностей. Я хотел было сообщить ему об этом, но он не стал слушать, повернулся и с хлюпаньем зашагал прочь. Чавкая скопившейся в кроссовках водой, я двинулся за ним, поскольку ничего другого мне не оставалось. Ступая по песку, я неожиданно отдал себе отчет в том, что весь наш диалог был произнесен шепотом. И это почему-то понравилось мне еще меньше.

Немного поодаль в ребристых кустах виднелось нечто, сколоченное из досок и в темноте напоминавшее маленький сарайчик. Когда мы, оставляя на песке мокрый след, приблизились к этому строению, у него обнаружилась дверь – тоже сбитая из серых растрескавшихся досок и подвешенная на двух кусках автомобильной резины. Причем открывалась она почему-то не в сторону, как положено нормальной двери, а вверх, наподобие задней дверце "восьмерки".

Мы забрались в сарайчик. Там были двухъярусные нары. Изнутри мне вдруг стало видно, что начинает светать – похожий на вьющийся липкий туман едва различимый серо-сиреневый свет струился снаружи сквозь многочисленные щели в стенах.

Посередине сарайчика на полу кольцом лежали кирпичи. Наклонившись, я разглядел, что это – кострище.

– Альберт Филимонович, давайте разведем костер, – предложил я, – а то у меня скоро все зубы в порошок сотрутся от мелкой дрожи...

– Нельзя, Миша, придется потерпеть. Совсем немного – уже почти шесть.

– Но почему нельзя?

– Мы должны соблюдать конспирацию и тщательно маскироваться. Рыбе не следует раньше времени знать, что мы здесь.

– Причем тут рыба, она же в воде? А мы – в сарае...

– Это – не сарай, это – прибежище...

– Что???

– Прибежище рыболовов и стрелков.

И тут мне стало по-настоящему жутко. Я неожиданно осознал, что учитель свихнулся, и я, ни о чем не подозревая, стал первой – а первой ли? – жертвой его странной мании... Я рванулся было к двери, но получил подсечку с ударом между лопаток, от которого все поплыло у меня перед глазами, и рухнул лицом прямо в мокрую пахнувшую мочой золу.

– Почему она мокрая? – спросил я.

– Крыша прохудилась, нужно смотрителю сказать, – ответил Альберт Филимонович, помогая мне подняться.

– Какому смотрителю? Они что, писяют в костер, чтобы огонь погасить, когда уходят?

– У всякого прибежища всегда имеется смотритель... А писяет в костер только тот, кто боится подойти к озеру и зачерпнуть воды.

– А кто боится подойти к озеру и зачерпнуть воды?

– Стрелок. Он всегда смотрит в небо, он не понимает, что рыба – лучше...

– Лучше чего?

Альберт Филимонович не ответил, шурша чем-то у меня за спиной. Я повернулся и увидел, что он распаковал свой военный гермомешок и достает из него сухую одежду и обувь.

– А мне? – спросил я, когда он переоделся.

– Кто же мог знать, что ты будешь таким мокрым? – пробормотал он.

– Жмот паскудный, – подумал я, впервые в жизни по-настоящему на него обозлившись.

– А вот и нет, – сказал он, – просто все в этом мире имеет свой сакральный смысл.

Я промолчал, но от прилива гнева мне стало неожиданно жарко. Из головы вниз прошла горячая волна раздражения.

Он положил мокрые вещи на верхние нары и сказал:

– Еще двадцать восемь минут. Ляг, расслабься.

Неожиданно для самого себя я послушно улегся на нижние нары. Сверху капала вода. Касаясь моего лба, она мгновенно с шипением испарялась.

– Что за черт, – подумал я, – неужели у меня температура? Это же надо было так быстро простудиться. Хотя вода в озере – такая черная... Хорошо, хоть живой еще, а то с этим психом...

Немного полежав молча, я спросил:

– Но все-таки, Альберт Филимонович, почему бы нам не развести костер? Маленький... Ну совсем крохотный...

– Нельзя, Миша. Рыба – она существо чуткое и к тому же относится к водной стихии. Огонь может обидеть ее и отпугнуть. И тогда нам нечего будет ловить. А стрелком из нас двоих могу быть только я. Тебя ведь никто еще не научил стрелять из рыболовных снастей.

– Ну и хрен с ней, с рыбой. Мне не холодно уже, просто домой хочется.

– Поздно, Миша. Без рыбы нам обратной дороги нет.

– А с рыбой?

– А с рыбой – совсем другое дело. С рыбой – это уже не назад.

– А куда?

– Время... Вставай!

– А куда?!

– Как куда? Удочки забрасывать!

– Нет, я не о том, куда, если не назад?

– Потом... Сейчас – вот тебе удочка и – вперед...

Мы выбрались из сарайчика-прибежища. Снаружи было еще почти совсем темно и, наверное, промозгло, но я не замечал холода. Гнев мой прошел, оставив после себя ощущение приятного тепла в теле. Одежда на мне совсем высохла и местами даже немного дымилась.

Альберт Филимонович достал из-за голенища большой широкий нож со свирепыми зубьями на обухе и ушел в кусты. Минуты через две он вернулся, неся подмышкой двух длинных – сантиметров по сорок, не меньше – и очень толстых земляных червяков сизо-красного цвета.

– Разве они не спят? – спросил я. – Уже ведь почти зима.

Невиданные размеры червяков меня почему-то не удивили.

– Я взял их сонными, – ответил он. – Видишь, вялые какие. Но жирные: за лето отъелись.

Мы размотали удочки. Обнаружив, что они – без крючков, я уже почти не удивился. Чего еще можно было от него ожидать?.. Альберт Филимонович показал мне, на каком расстоянии от грузила должен быть поплавок и сказал:

– Червячка привязывай осторожно – петелькой за самый хвостик, чтобы мягкие внутренности и скелет не повредить. Если сильно его травмировать, рыба не клюнет.

– Скелет?!

– А что? У тебя же скелет есть. Почему у него не может быть?

– Но ведь он – червяк?

– Ну, червяк, и что? Разве это повод презирать его или считать, что он чем-то хуже тебя? В конце концов, именно он является посредником между тобой и твоей рыбой.

– Моей рыбой? – переспросил я, сразу же забыв о червяковом скелете.

Альберт Филимонович ничего не ответил и забросил свою удочку.

– Без четверти семь, – сообщил он после непродолжительного молчания. – Забрасывай удочку, рыба уже шевелится во сне...

– Бред, – подумал я. – Какая рыба в конце ноября? Она уже-вся давным-давно на ямах...

Мне снова стало холодно и неуютно, но, чтобы лишний раз не действовать ему на нервы – кто знает, какие еще фантазии могут возникнуть в его больном мозгу? – я все же аккуратно – за самый хвостик – привязал своего червяка и забросил удочку.

– Теперь будем ждать, – сказал Альберт Филимонович.

– Чего ждать? – не сдержался я.

– Заветного мгновения, когда рыба проснется и поднимется из неведомых глубин, чтобы клюнуть на нашу наживку.

– Каких в задницу глубин, здесь всего-то воды по горло...

– Это для тех, кто переходит вброд, – терпеливо объяснил он.

– Рыба – она вброд не ходит. Рыба имеет обыкновение плавать в неизмеримой толще кристально прозрачных антрацитово-черных вод... Если она, конечно, не летучая. Которая летучая – той время от времени свойственно бывает воспарять...

– Так ведь вы говорите, что здесь – Оболонь! Откуда на Оболони летучая рыба? Это же не тропики... Здесь летучие рыбы не живут.

– Живут, не живут... Ты-то откуда знаешь?

– Но ведь это же – Оболонь, – чуть не плача от ощущения безнадежности, произнес я.

– Ну и что? Про Оболонь-то кто тебе сказал?

– Так вы же и сказали...

– Вот и я о том же... Странное все-таки существо – человек... Ему как скажешь – так и будет. Главное – чтобы убедительно. Ну и, по возможности, с чувством... Ведь не просто так три четверти человечества питаются лапшой. Похоже – привычка... И наука, между прочим, утверждает, что лапша – это очень полезно. Усваивается, дескать, хорошо...

Почему-то его высказывание показалось мне оскорбительным, и я почти обиделся. Не за себя – за человечество. И даже немножечко – за науку. Но потом сообразил, что обижаться на психически больного – неблагородно и, кроме того, попросту глупо. А потом произошло нечто, заставившее меня мигом позабыть и о лапше, и о науке, и даже о судьбах человечества.

Я вдруг заметил на противоположном берегу озера какое-то яркое пятно. Присмотревшись, я увидел стайку девушек в цветастых спортивных костюмах и пестрых кроссовках от "Нью бэланс". Окруженные теплым пузырем радужного света, девушки легко и весело скользили трусцой по самой кромке узкого песчаного пляжа.

– Спортсменки! – радостно подумал я и рванулся к ним.

– Стоять!!! – раздался за моей спиной резкий окрик.

Я застыл как вкопанный – по щиколотки в неподвижной черной воде. От моих ног по жирной зеркальной глади расходились круги. Девушки бежали и делали вид, что наши расклады их не касаются.

Я медленно оглянулся.

Альберт Филимонович сидел на прежнем месте, не выпуская из рук удочку, но теперь в зубах его был зажат выпачканный землей широкий нож.

– На место, – сквозь стиснутые зубы зловеще процедил он. – Возьми удочку и лови дальше...

– Нечего здесь ловить! – с истерической ноткой в голосе воскликнул я. – А там – девушки... Спортсменки... Теплые... Хорошие... И спонсоры у них, видать... Кроссовки – ого какие!.. Отпустите, а? Ну пожалуйста...

– На место! – еще жестче приказал он, и холодная сталь лязгнула в его зубах. Нож, однако, не выпал, и Альберт Филимонович с яростным присвистом продолжил: – Спонсоры... Тоже мне... Анатомическое строение у тебя подкачало, не тянешь ты на ихних спонсоров... и потом, не в спонсорах дело. Ты ловишь на червяка, тебя ловят на девушек. Спонсоров уже вон поймали. А рыба – она проснулась и только того и ждет, чтобы ты бросился назад – вброд...

– Боже мой, – с отчаянием подумал я, – он ведь совсем рехнулся. Вот это называется – влип...

Мне не раз доводилось видеть, с каким мастерством он метает нож из любого положения. Искушать судьбу не хотелось...

Я обреченно вернулся на прежнее место, сел на песок и взял удочку, поплавок которой все это время неподвижно торчал из воды в нескольких метрах от берега. Альберт Филимонович вынул нож изо рта и вонзил его рядом с собой в песок.

Девушки обогнули озеро и трусцой приближались к нам.

– Почему они не побежали вброд? – спросил я.

– Они уже выманили свою рыбу, – ответил он. – Своих спонсоров, я хотел сказать...

Девушки были совсем близко. Я даже ощущал тонкий аромат смеси женского пота и дорогих духов. Радужный свет, окружавший их, был теплым и излучал ощущение домашнего уюта. В сумеречной хмурости ноябрьского утра на берегу черного озера черт знает в каких местах это казалось чем-то фантастическим и нестерпимо притягательным.

– Эй, мужички, побежали с нами, чего без толку сидеть? Рыба вся давно ушла, а которая не ушла, ту уже поймали другие. Тут ведь все лето ловцы толкутся, к воде не пробьешься. Идем!

– Сидеть! – приказал Альберт Филимонович, снова сжав зубами нож и грозно вращая глазами.

– Миша, плюнь ты на него, пускай сам ловит, идем с нами!

– "Откуда они знают, как меня зовут? – подумал я. – Мы ведь никогда раньше не встречались... Наверное, это – ловушка.

Пожалуй, лучше остаться с этим козлом, как-никак, двенадцать лет... И потом, если он не в себе, должен же кто-то за ним присмотреть..."

– Ну что, идешь? Да ты не бойся, он своим тесаком в тебя не запустит, это он так, пугает. Ведь он же тебя любит, вы для него все – как дети родные... Идем!

Я отрицательно покачал головой.

– Ну и дурак. Хочешь ловить – лови, неизвестно еще, кого поймаешь. Может, сам рад не будешь. Чувство до-о-олга!.. Из вас двоих, между прочим, козел – вовсе даже не он...

И девушки легко затрусили прочь, ритмично вздрагивая рыхловато-мускулистыми шейпинговыми ягодицами и унося с собой радужный свет, тепло и уют. Предрассветные сумерки сомкнулись вокруг нас вязкой жижей сиреневого ноябрьского тумана. Альберт Филимонович вынул изо рта нож и снова воткнул его в песок.

– Молодец, Миша, – сказал он, – ты не поддался дьявольскому искушению и дал достойный отпор криминогенному элементу. Теперь вся твоя рыба – воистину твоя...

– Идиот, – подумал я, и на душе у меня почему-то вдруг потеплело.

Однако телом я ощущал некоторую глубинную промозглость, потому, видимо, что сиреневый туман предрассветных сумерек странным образом проникал внутрь меня, обволакивая клетки тела сырым холодным ощущением последней предзимней стылости. Я видел, как он течет от клетки к клетке, слой за слоем овладевая тканями моего организма, и все процессы жизнедеятельности делались от этого почти совсем подспудными, а сознание останавливалось на полумысли, и зависавшие в остекленении внутреннего безмолвия разлапистые, тягучие, как хорошо разжеванный "Стиморол", до прозрачности хлипкие мыслеформы таяли и сами превращались в струящуюся фиолетовую мглу.

– Ой, – подумал я, – неужто и моя крыша – туда же? Вот уж не знал, что психические заболевания могут быть заразными... Если у него мозги все время так растекаются, то его можно понять. Бедный Альберт Филимонович... Мама расстроится – ведь она ему всегда симпатизировала. Выпить бы – прогреться изнутри, да и развеяться заодно...

– У вас там в гермомешке военном водки случайно нет? – спросил я. – Или спирта?

– Водки?!! – взвился он. – Что ты!!! Как можно?!! Откуда?!!

– Так сами ведь говорили – мешок военный. Ну где это видано, чтобы военный – и без бухла. Прямо патология какая-то... Нет, такого не бывает...

– Бывает, Миша, еще и не такое бывает...

– И что, ни капельки нет?

– Брать с собой спиртное, отправляясь на рыбную ловлю... Неправильно ты как-то мыслишь...

Я вообще не мыслю, у меня мозги оцепенели... Потому и хотел дернуть... Согреться, да и развеяться заодно...

– Может, еще и подлечиться?

– Может быть...

– Фи, как некрасиво! От тебя, Миша, я такого не ожидал. Функциональное употребление ограниченных доз спиртного, равно как и психотропных средств – это пошло! Истинный воин пьет просто ради того, чтобы пить – очень много и абсолютно не пьянея.

– А зачем пить, если не пьянеть? И почему непременно много?

– Много – чтобы развить исчерпывающе всеобъемлющий кайф, а не пьянея – чтобы в полный рост этим кайфом насладиться... Какой смысл набраться и тут же умом помрачиться, и всякий утратить контроль? А после – где был, что делал, с кем, как?... Стыдно. И синдром похмельный, опять-таки... Воин таких ошибок не допускает. Если, конечно, он – истинный воин, а не дешевый джентльменствующий мордобоец... Когда воин пьет, он знает, зачем он пьет!.. Ну, и что именно он пьет – это ему тоже хорошо известно. И сколько стоит то, что он пьет... Он ведь никогда не пьет что попало... Воин всегда отслеживает все без исключения аспекты реальности. От спиртного тело расслабляется, циркуляция потоков магической силы ци в энергетической структуре человека приобретает поистине грандиозный размах! И если контроль не утрачен, а воин не утрачивает его никогда, всю эту энергию можно собрать и накопить в поле нижнего света, которое находится в животе чуть ниже пупка. А это – такой кайф!.. Даже даосский ступенчатый оргазм блекнет...

– "Даосский ступенчатый оргазм"... Вот зараза... Я вспомнил девушек, окончательно расстроился и пробормотал:

– Холодно и гадко.

– Ну, мы-то еще в завидном положении. А ты представь себя на месте одного из червячков, которые у нас на удочках – им-то каково? Прикидываешь? Ледяная вода, тьма, и рыба, которая вот-вот поднимется из неведомых глубин и поглотит...

Я не дослушал. Я был червячком на толстой леске своей удочки. Мои ноги в области голеностопных суставов были плотно охвачены тугой петлей. Так вот почему он говорил о скелете!

Выходит, червяки – это тоже мы... А где же рыба? Я с ужасом чувствовал, что она должна быть где-то здесь, совсем рядом. Я огляделся. На некотором расстоянии справа в прозрачной антрацитово-черной толще болтался привязанный за ноги головой вниз голый Альберт Филимонович в мокрой полковничьей папахе без кокарды. Это несколько меня приободрило: выходит, не один я оказался в столь незавидном положении. На мне тоже не было никакой одежды, я подумал, что купаться голым рано утром в ноябре – непозволительная блажь, а потом почувствовал, что со стороны выгляжу, должно быть, довольно несчастным, чего нельзя было сказать о нем. Весь вид Альберта Филимоновича выражал непреклонную решимость, из-под сложенной козырьком ладони он озирал окружающее пространство, а в зубах его был зажат нож, который, казалось, даже несколько подрос в длину, став еще шире и еще острее. Неужели он собрался отбиваться этим ножом от рыбы? Я вспомнил любимый отцовский анекдот о мичмане российского императорского флота и коварной рыбе акуле... И этот – туда же... Тоже мне – офицер... Дворянская кровь! Папаху напялил!... Нет, козел – все-таки он... А может, он просто знает, с какой стороны она возникнет из неведомых глубин? Нет, непохоже, очень уж быстро головой вращает, прямо как пропеллером... Но почему только по часовой стрелке? Во вторник нужно будет спросить... Блеск стиснутого в зубах ножа слился в сверкающий сталью круг... Если бы еще и кокарда на папахе мелькала – как бы здорово смотрелось!.. Но крючки, как же без них – неужто так зазря и пропадать? Сожрет ведь и уплывет, и даже не зацепится...

– Но как же мы поймаем рыбу, если удочки у нас – без крючков? – почти с отчаянием в голосе спросил я.

– А кто сказал тебе, что мы должны ее поймать? – мелькающим голосом проговорил он, все быстрее вращая головой.

– Но ведь мы же – на рыбной ловле...

– Точно. Только ловим здесь не мы. Я не говорил тебе об этом, чтобы заранее не расстраивать. Нам нужно только выманить рыбу, а ловить ее мы не будем. Да мы бы и не смогли, потому что

эта рыба – Рыба Дхарма, и ловит здесь она. На этот раз она поймает тебя.

От его слов по всему моему телу прошел озноб. Мокрая кожа покрылась полчищами гусиных мурашек. Он был абсолютно безнадежен, я думал, что это – конец, но, оказывается, все еще только начиналось...

И тут я увидел свет. Бело-золотой, он поднимался из неведомых глубин, разрастаясь и неумолимо накатываясь на нас. Скорость вращения головы Альберта Филимоновича сделалась немыслимой, и я услышал, как в пространстве замелькал его душераздирающий вопль:

РЫБА!!!

Нож выскользнул у него изо рта и, прорезав поверхность воды над нами, исчез за пределами озера...

Я сидел на песке в позе воина. Рядом Альберт Филимонович что было сил тянул правой рукой изогнувшуюся дугой удочку, левой вцепившись в пластмассовую рукоять торчавшего из песка ножа. Я тупо глядел на воду. Моего поплавка нигде не было видно.

– Тяни, Миша, ну что же ты смотришь!!! Мне в одиночку не справиться! Нужно выманить ее на самый верх!!! – закричал он.

– Я не хочу-у-у-у!!!!!!! – дико заорал я.

– Поздно, малыш, – спокойно и даже, как мне показалось, с какой-то суровой нежностью произнес он. – Тяни!.. Ты выбрал, и теперь у тебя нет другого выхода. Если ты не сделаешь этого сейчас, ты не решишься уже никогда. И всю жизнь будешь себя жалеть. А потом придет смерть, и ты поймешь, что возможность сделать решающий выбор предоставляется здесь только один раз. В каждое мгновение жизни – один-единственный раз... Знаешь ли ты, когда смерть явится, чтобы забрать тебя отсюда?

– Нет, – честно ответил я, и мне стало все равно.

– Прозрачная кристально чистая решимость заполнила все мое существо ровным потоком стальной ясности. Я подумал, что это, должно быть, и есть отрешенность, схватил удилище и дернул. Оно изогнулось дугой. Я тянул, чувствуя, что рыба намного сильнее нас двоих вместе взятых, и что ее сила уже отрывает меня от земли.

Черная вода озера окрасилась золотом, из нее начал струится свет. Он рос и делался ярче, сила его нарастала. В конце концов он сорвал нас с наших мест и втянул в себя.

Мы неслись сквозь пространство нестерпимо яркого света – серебристо-белого с золотыми и радужными сполохами – Альберт Филимонович немного впереди, придерживая меня левой рукой за по-прежнему торчавший из моего живота замысловатый завиток некоторого ощущения. Потом я заметил, что голова и ступни мои начинают светиться, постепенно сливаясь с окружающим светом и понемногу в нем растворяясь. Растворение ползло по телу, медленно подкрадываясь к животу. Скорость полета сквозь свет достигла совершенно фантастической величины. Альберт Филимонович потерялся где-то по пути, оставив мне руку, которая держала мой завиток. Потом и рука его куда-то исчезла, поглощенная набегающим потоком светового ветра. В конце концов свет добрался до середины моего живота и поглотил меня полностью. Я ощутил, что сам стал светом, я растворился в нем, растекшись во все стороны беспредельности. Мое осознание было самоосознанием бесконечно протяженного во всех мыслимых и немыслимых направлениях золотисто-белого пространства единого света. Его переполнял абсолютный покой, полная самодостаточность и безграничность Великой Пустоты. От ощущения невыразимого счастья я проснулся.

Горела настольная лампа. Мама стояла, склонившись надо мной, и улыбалась.

– Миша, уже утро, вставай, – сказала она. – Там Альберт Филимонович пришел... С удочками...

– Я встал и в одних трусах вышел в коридор. Под лампой без иабажура стоял Альберт Филимонович в яловых сапогах, полковничьей папахе без кокарды и военном ватнике поверх пятнистого комбинезона.

– А кто снял абажур? – спросил я.

– Давай, собирайся поскорее, – сказал он. – Рыба просыпается в семь. У нас еще есть время, однако необходимо спешить...

ШИЗИК

«Итак, уважаемые дамы и господа, мы с вами осмотрели палаты, столовую и манипуляционные. Теперь давайте проследуем в блок Б – там находятся специализированные кабинеты. А это вот, кстати, – спортивный зал. Здесь мы занимаемся йогой. С шизофрениками...»

Из объяснений проф. К.Ф.Васильева во время осмотра психиатрической лечебницы аккредитованными в Киеве представителями зарубежных средств массовой информации.

«– Порою встречаются удивительнейшие случаи шизофрении. Больной исключительно разумен, зачастую абсолютно адекватен, а в некоторых отношениях – даже гениален, обладает поразительно расширенным диапазоном восприятия, которое, тем не менее, развертывает в его сознании исключительно стройную картину мира. Без накладок, так сказать, и досадных недоразумений... Конечно, она гораздо богаче, чем общепринятое видение мира обычными здоровыми людьми, и к тому же отличается сложной и неординарной организацией структурных взаимосвязей, однако на поверку во многих случаях оказывается вполне рабочей... Возможно, в связи с этим лица, страдающие таким типом шизоидного синдрома, зачастую обладают экстраординарными способностями и силами, которые они сами называют магическими, и происхождение которых современной науке пока еще неизвестно... В последнее время – после Чернобыльской катастрофы – количество случаев подобного рода шизоидного синдрома на территориях, непосредственно прилегающих к зоне отчуждения, то есть по Киевской, Гомельской, Житомирской и Черниговской областям, увеличилось более чем на два порядка. Вполне возможно, что это связано с некоторым пока еще не изученным психомодулирующим влиянием определенных спектров радиоактивного излучения на психику человека...