Текст книги "Петербург - нуар. Рассказы"

Автор книги: Андрей Кивинов

Соавторы: Антон Чижъ,Андрей Рубанов,Владимир Березин,Павел Крусанов,Лена Элтанг,Вадим Левенталь,Евгений Коган,Сергей Носов,Александр Кудрявцев,Юлия Беломлинская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Город затянуло сплошным снежным полотном, испорченный ботинок набрал воды, пришлось зайти в дешевый обувной и купить что под руку попалось – мокасины на рифленой подошве. В обувном я долго смотрел на мужика, показавшегося мне знакомым, тот явно был хозяином лавки, потому что распекал продавца за какую-то треснувшую витрину. Выходя из магазина, я понял, что заставило меня задержать на нем взгляд: вокруг шеи хозяина был обернут желтый шарф, довольно грязный, как будто из речки вытащенный.

Добравшись до Петроградской в новых ботинках, я зашел в кафе, взял бесплатную газету с прилавка, заказал себе коньяку и приготовился ждать скупщика. В зале было только двое людей и гарсон в дурацком прикиде с позументами. Пол был посыпан опилками, на парижский манер, чтобы грязь ловчее убирать. Второй посетитель сидел у окна и что-то жевал, перед ним стояла кружка с глинтвейном, свет из окна падал на его волосы, похожие на вымоченную льняную пряжу. Похоже, мужик целый день бродил по городу без шапки, подумал я, но тут он обернулся, и я увидел его лицо.

– У вас никто не пропадал без вести? – Сам не знаю, какая сила подняла меня со стула и заставила подойти к светловолосому. – Вы похожи на одного мертвеца… виноват, на одного человека, которого я недавно видел. Страшно на вас похож, прямо как брат родной. Вы его, часом, не ищете?

– Тебе денег дать? – Он поднял на меня глаза, темные и быстрые, как речная вода подо льдом.

Я уже поднял руку, чтобы треснуть его по носу, но возле стола появился подавальщик с дымящимся глинтвейном, его брезгливый взгляд сказал мне, что я два дня не брился и похож на бродягу в испачканном гарью, волглом пальто.

– Развелось попрошаек. На, держи. – Мужик выгреб мелочь из кармана спортивной куртки и высыпал на стол.

Куртку я тоже узнал, в голове у меня помутилось, кровь прихлынула к вискам, я оперся руками о стол и заглянул ему в лицо. Лицо было гладким и приветливым, я вспомнил, как два дня назад закидывал это лицо серым ноздреватым снегом, стараясь не смотреть на запорошенные снегом глаза и темную впадину, обозначающую развалившийся рот.

– Слышь, парень, – гарсон взял меня за плечо, – шел бы ты отсюда, не приставай к человеку.

– Это мертвец, – сказал я, показывая на светловолосого, – потрогай его волосы, это же льняное волокно. У моей бабки такое на заборе висело, сушилось, а потом его железным гребнем чесали, с зубьями. Это утопленник, я сам его закапывал, а он выкопался и сбежал.

– Ясно. – Гарсон отпустил мое плечо. – Иди, болезный. За коньяк не плати. Заведение угощает.

– Да смотри же ты. – Я осторожно протянул руку, чтобы дернуть светловолосого за челку. – Сейчас он станет лысым, а если пнуть хорошенько, то на куски развалится.

Мужик отвел мою руку, встал во весь рост, оказавшись длиннее, чем я думал, с грохотом отодвинул стул и пошел к выходу. Я пошел за ним, слыша за спиной голос гарсона:

– Господин хороший, а два глинтвейна и круассан?

Светловолосый вынул из кармана пятисотку и швырнул на пол, в грязные опилки, я вышел за ним, попытался схватить его за рукав, но он толкнул меня с такой неожиданной силой, что я отлетел к витрине заведения, поскользнулся и ударился виском о каменный подоконник. Кровь хлынула мне в глаза, я сел, прислонился к стене и протер лицо рукавом. Утопленник удалялся быстрым шагом, какое-то время я видел блестящее синее пятно его куртки в толпе, потом оно пропало, я попробовал подняться, но не смог и остался сидеть. Вокруг меня собирались прохожие, парень в кожаном пальто принялся щелкать мобильным телефоном, кажется, он меня фотографировал, сукин сын, любопытный гарсон высунул голову из дверей, будто ящерица, какая-то девчонка верещала про милицию, я показал ей рукой, что со мной все в порядке, но было поздно.

– Вы можете встать? – Невесть откуда взявшийся мент наклонился надо мной. – Сейчас машина подъедет, я вызвал. У вас есть документы? Гражданин, вы что, не слышите?

Я слышал, но говорить не мог, воздух стал вязким, и я с трудом втягивал его в дыхательное горло. Надо отмазаться, думал я, нащупывая в кармане тысячные банкноты, это мелочь, он мне ее в лицо бросит, надо отмазаться, в носке у меня алмаз, его при обыске найдут, все станет во много раз хуже. В ментовку ехать нельзя. Нельзя ехать в ментовку.

Что я им скажу? Что я – приемщик?

Что река порождает чудовищ? Что в первые дни они беспомощны и не могут выкарабкаться из проруби? Что я должен их вытаскивать, чтобы спустя несколько часов они могли подняться, отряхнуться и отправиться в город?

Что это круговорот мертвой воды в природе? Что Питер в опасности?

Первое, что они сделают, это поднимут мое дело, потом отобьют мне почки, а потом вызовут санитаров. Это в лучшем случае. А в худшем обнаружится старик-тельщик с выбитыми зубами и поляна с серебряными овцами. Кровь залила мне щеку и теперь ползла по шее, слева я чувствовал свое собственное тепло, справа – обледенелую каменную кладку.

– Слушай, друг, – с трудом произнес я, поманив мента пальцем. – Наклонись ко мне. У меня в носке лежит камень на двадцать штук гринов. Снимай ботинок, бери носок себе, а меня посади в такси. Быстро посади, пока твои не приехали. Давай, пока я не передумал.

Проговорив все это, я выдохся, вытянул ногу и закрыл глаза. Прошла целая вечность, мент не торопился, я слышал уличный шум – дребезжание стекол, трамвайный скрежет, бормотание радио, шарканье подошв по мокрому снегу, т» но сирены пока не было. Народ, собравшийся поглазеть, похоже, начал расходиться, тревожных голосов я уже не слышал.

– Что, совсем плохо? – шепнул мент, наклонившись к моему уху. – Да брось, это всего лишь царапина. Другое дело, если б тебе башку разбили серебряной чушкой с овцами.

От него явственно пахло тиной и соляркой. Я разлепил глаза. Вернее, только правый глаз, левый уже не открывался. Гладкое приветливое лицо мента расплывалось, будто нефтяное пятно в воде. За его спиной маячила какая-то тетка с авоськой, за ней – девица, что кричала про милицию, льняная кудель закрывала ее лоб до самых бровей. За спиной девицы открывалась заснеженная площадь с перспективой Каменноостровского проспекта. По проспекту шли люди, много людей, очень много, больше, чем обычно в этой части города. Я не различал их лиц, но знал, что на многих были желтые шарфы. Я смотрел на них одним глазом, пока на углу Австрийской площади не завыла сирена.

– Вставай, Лука, – сказал мент, протягивая мне руку. – Машина пришла. Так и быть, подбросим тебя на работу.

Андрей Рубанов
МАЛОЙ КРОВЬЮ

Литейный проспект

Писатель выехал за час до полуночи.

Обычно ездил в спальном вагоне: любил комфорт и не любил попутчиков. В более сытые и денежные времена мог взять двухместное купе целиком. Ради уединения.

Лучший его друг однажды сказал: «Не путай уединение с одиночеством».

Сейчас для писателя настали времена не слишком сытые. Не бедствовал, конечно; однако доплачивать за уединение уже не хотелось. Тридцать девять; в таком возрасте уже не хочется доплачивать миру; уже пора наладить так, чтобы мир доплачивал тебе. Да и спальные вагоны стали хуже. Скрип дешевого пластика, серые простыни. Коричневая железнодорожная пыль. В прошлый раз он ехал вдвоем с сыном, хотел показать мальчишке весенний Петербург, май случился холодный, отопление в вагоне не работало (проводница небрежно извинилась: «сломано, чиним»). Писатель замерз и с тех пор дал себе слово больше не ездить в спальных вагонах. Холод, грязь – бог с ним, в тюрьме или казарме бывало и хуже, но там это входило в правила игры, а здесь оставалось только копить раздражение. Поезд, курсирующий меж двух столиц и состоящий из вагонов «повышенной комфортности», в холодные ночи надо отапливать, не так ли?

В этот раз взял обычное купе. Бросил на полку тощий рюкзак, вышел в проход, дождался соседей: сначала – небритого дядьку с обычным лицом обычного человека, потом девушку с легкой улыбкой и тяжелой задницей, грамотно приподнятой каблуками – слишком высокими. «В дорогу могла бы надеть более простую обувь», – с неодобрением подумал писатель и не мешкая отправился в ресторан.

Бестолковых, неумных женщин не любил с ранней молодости. Однако почему-то именно бестолковые нравились ему более других. В бестолковости тоже есть своя энергетика и свой шарм.

Однажды он выбрал из всех бестолковых наименее бестолковую и женился.

В ресторане ему сразу стало хорошо. Выпил водки, раскрыл компьютер и стал работать. Водка была ни при чем, ему нравилась работа. И дорога. Перемещение в пространстве возбуждало. Писатель ценил чувство оторванности. Чтобы описать нечто, надо от него оторваться.

Он писал два часа, потом устал и выпил еще – не по причине утомления, а чтобы продлить удовольствие. Чуть позже пришла девушка, на тех же каблуках, с той же улыбкой и той же задницей; села напротив. Писатель – опытный пассажир ночных поездов – пришел в ресторан раньше прочих и теперь один занимал четырехместный стол; к нему, разложившему меж кофейных чашек умную электронную машину, за весь вечер не подсел ни один проголодавшийся. Все заявлялись компаниями либо парами и находили свободные места, не потревожив писателя; или, что вероятнее, принимали писателя не за писателя, а за местного ресторанного менеджера, подсчитывающего дебет и кредит, поскольку стол его был крайним, рядом с кухней; так или иначе, писатель не удивился соседству незнакомки. Довольно рискованно, имея длинные каблуки, сидеть одной, в два часа ночи, в вагоне-ресторане, где в одном углу дремлют – мокрые лбы, галстуки набок – четверо перебравших коммивояжеров, а в другом пьют пиво двое широких, коротко стриженных альфа-самцов общей массой в триста килограммов. Если бы писатель был девушкой на каблуках, он тоже подсел бы к такому, как он. Невысокому, почти трезвому. Слева компьютер, справа записная книжка.

Итак, она ехала к любовнику. Она свободна, он женат; она в одном городе, он в другом. Разводиться не хочет (из-за детей, спросил писатель; собеседница кивнула), он оплачивает ей еженедельные путешествия и гостиницу (щедрый, сказал писатель; собеседница пожала плечами).

Писатель представился писателем и добавил, что названия его книг вряд ли известны широкой публике.

Она слегка оживилась.

Он угостил ее алкоголем.

– Чувствую себя дурой, – призналась она, расслабившись после третьей рюмки. – Отношения не имеют перспективы. Неохота терять время. Он сильно старше, я его не люблю. Но он хороший. Приличный, сильный и умный. Высокопоставленный, – уточнила она, проглатывая гласные. – Не знаю, что делать.

– Выпейте еще, – посоветовал писатель, с удовольствием удерживаясь от того, чтобы предложить перейти на «ты».

– Нет, мне хватит, – возразила она. – Хочу, но не буду.

– Что делать? – переспросил он. – Очень просто. Расслабиться. Вы молоды – наслаждайтесь. Хотите спать с мужчиной – спите. Хотите выпить еще – выпейте. Радуйтесь. Вам хорошо сейчас?

– Да, – ответила она, серьезно подумав; ее хмельная серьезность, устремленный в никуда взгляд основательно затуманенных глаз развеселили писателя.

– Вот и славно, – сказал он. – Удерживайте это состояние. Получайте удовольствие. Мне сорок лет. Женился в двадцать. Бросил учиться, пошел работать. С тех пор не прекращаю. Все время думал как вы. Переживал о перспективах… Боялся потерять время… К черту это. Живите здесь и сейчас, ничего не бойтесь. Молодость дана, чтобы радоваться.

– Да, – сказала девушка и посмотрела благодарно. – Попросите, чтобы принесли еще водки…

Потом он вышел в тамбур, выкурил сигарету. Когда вернулся, над его собеседницей нависал один из широких альфа-самцов: видимо, делал хамское предложение. Второй ждал за своим столом, сосал бледную креветку.

Писатель грустно подумал, что шансов нет. Если, допустим, разбить бутылку и воткнуть в спину или плечо… В любом случае, победить широкоплечего тяжеловеса можно только внезапностью и коварством. В затяжной схватке – никак не выстоять. Девушка, однако, вежливо и коротко отвергла домогательства, и альфа-сладострастник отвалил, прежде чем писатель подошел на расстояние, достаточное для удара.

– Наверное, нам пора, – сказала она.

Он кивнул, попросил счет; когда прошли мимо альфа-самцов, писатель отвернулся, а спустя несколько мгновений подумал, что нельзя было просто так мимо проходить, и ощутил первобытную досаду.

Девушку он не хотел, а хотела ли девушка его – ему было неинтересно. Воткнуть что-нибудь острое в плечо альфа-гиганта следовало не ради девушки, а ради себя. Писатель вырос в маленьком фабричном городе и с ранней юности знал, что сидящая за чужим столом девушка – это чужая девушка. Неважно, кто она, с кем пришла и с кем уйдет. Важно, кто в данный момент ей наливает. Эту простую мысль следовало донести до альфа-болванов, желательно при помощи удара по голове. Но писатель не ударил, даже взгляда не послал. Испугался. Благоразумно решил не искать приключений.

У благоразумия отвратительное послевкусие, грустно подумал он, влез на верхнюю полку и отвернулся к стене. Новая знакомая, вернувшись из туалета, желала продолжить разговор, проснувшийся сосед вяло вступил в беседу, речь пошла о любви (а о чем еще); писатель с облечением подумал, что девчонка просто любит болтать, и заснул.

Отель находился в пяти минутах пешком от вокзала. Писатель уже несколько раз останавливался в этом отеле, и когда жена попросила рекомендовать приличное место – он не только назвал адрес, но и сам позвонил, забронировал номер. Тот, в котором обычно жил сам. Напомнил, что он постоянный клиент, – ему тут же все сделали. Мини-отель принадлежал, судя по всему, толковым людям, персонал был доброжелателен и ценил постоянных клиентов. А писатель ценил тех, кто его ценит, пусть не в качестве писателя, но хотя бы в качестве постоянного клиента.

Частная гостиница на пять номеров, бывшая коммунальная квартира в обычном жилом доме, – нет, не в обычном, в настоящем, классическом питерском доме, с чередой немилосердно закатанных в асфальт дворов-колодцев, соединенных сумрачными арками. Железные крыши, гулкие лестницы – специальная экзотика для тех, кто понимает. За углом – сразу три местных кафе, каждое со своим колоритом: в одном алкоголь и байкеры в садо-мазо-коже, в другом дамы с пирожными и курить нельзя, в третьем просто хорошо и недорого кормят. В пятидесяти шагах – Невский проспект.

Сырость сразу ухватила за лицо и руки. Холодно, влажно; писатель продрог еще до того, как дошел до цели.

Долго смотрел на темные, закрытые шторами окна номера. Восемь утра. Либо она уже убежала по своим делам – и это плохо; либо она вот-вот проснется и зажжет свет, и это хорошо; тогда он сможет увидеть силуэты. Жену угадает сразу, у нее богатые длинные волосы. Если в номере будет кто-то второй, писатель попробует понять, мужчина это или женщина. Если по каким-то признакам сразу станет ясно, что второй постоялец – мужчина, писатель пойдет назад, на вокзал, и уедет первым же поездом.

Например, второй обитатель номера отодвинет штору, откроет окно и закурит.

Хотя жена терпеть не может табачного дыма и вряд ли разрешит ему курить.

Или она любит его? И все позволяет?

Лучший его друг однажды сказал: «Пусть они любят нас курящими, пьющими и нищими».

Когда окна зажглись, писатель слегка запаниковал, но быстро успокоился.

В молодости он, бывало, практиковал слежку. Его нанимали для поиска тех, кто задолжал деньги. Как ни странно, в начале девяностых бизнес по выколачиванию долгов считался скучным и малоприбыльным; умные люди, начав с лихих дел, при первой возможности переключались на нечто более интересное, вроде торговли конфетами или штанами. Писатель поступил точно так же и впоследствии вспоминал о своих уличных подвигах без всякого удовольствия. Для слежки нужен человек с непримечательной внешностью, а писатель был тощий, злой, сухой малый; когда пришло время сесть в тюрьму, потерпевшие граждане легко опознали писателя среди множества статистов.

Окна зажглись, и он быстро понял, что переоценил свой опыт. За шторами двигались бесформенные тени; он смотрел почти час, но понял только, что в номере двое.

Она говорила, что поедет целая делегация, четверо. Писатель не стал уточнять подробности.

Потом окна погасли, и спустя несколько минут жена вышла. С ней – две женщины и мужчина. Подбадривая друг друга, четверо направились в сторону Невского. Писатель стоял слишком далеко, чтобы составить мнение о внешности мужчины. Во всяком случае, тот был молод, неплохо одет, шагал широко, смело, впереди всех; три дамы – следом.

Пешком пошли, подумал писатель, даже такси не заказали, – экономят.

Он негромко выругался и нырнул в ближайшее кафе.

Его жена любила шумные компании. Закончив дела, она не пошла бы в отель коротать длинный командировочный вечер. Зачем, если вокруг – большой красивый город, со всеми его театрами и ресторанами?

Писатель выпил кофе и две рюмки коньяка. Надо было ждать.

Почему-то ему казалось, что он заглянет в окна, увидит ее выходящей из отеля или входящей в отель – и сразу все поймет. А если посмотрит на ее приятелей – поймет тем более. Уловит какие-то сигналы, волны, импульсы. Если меж двоими есть связь, внимательный наблюдатель сразу ее вычислит.

Теперь он сидел, продрогший, почти трезвый, и злился на себя – как, бывало, злился в молодости, когда непрерывное, в течение двух или трех суток, наблюдение за каким-нибудь недотепой не давало результата или, точнее, давало отрицательный результат: недотепа, задолжавший крупную сумму, не посещал, в отливающем пиджаке, казино и стрип-клуб, не столовался в дорогих ресторанах и не сдувал пылинки с коллекционного «феррари», спрятанного в тайном гараже, а влачил унылое существование мещанина. Куда дел деньги – неясно. А так хотелось вернуться к заказчику, оплатившему слежку, и сказать: «Я нашел! Он живет двойной жизнью! Он тайно от вас строит собственный кирпичный завод…»

Тогда писателю было двадцать два года, и он еще ничего не написал, но писательское воображение уже играло с ним злые шутки.

Он думал, что люди живут интересно, ярко, бурно, плотно. А они жили скучно и вяло.

Он не верил. Он потратил пятнадцать лет, чтобы найти тех, кто живет интересно, и в итоге обнаружил, что самый интересный человек, встреченный им за полтора десятилетия непрерывных поисков, – это он сам.

Выпив еще рюмку, он стал злиться уже не на себя, а на жену. Выпрыгнула бы из отельных дверей, сияя и хохоча, на каблучищах, в драгоценных камнях, под руку с мощным, широкоплечим, белозубым, – тогда он, ее муж, испытал бы боль, но и восхищение. А так он чувствует только досаду. Опять ничего не происходит. Опять ничего не ясно. Только тени за шторами, только смутные подозрения.

Он поел, очень медленно, и убил почти полтора часа. Убивать время – великий грех, но иногда убийца просто не имеет другого выхода.

Вышел на Невский, побрел было, глазея, вроде западного туриста, на тяжеловесные гранитные фасады, но вдруг испугался, что случайно наткнется на жену; свернул в переулок и укрылся в первом попавшемся баре.

Город был серый, стылый, безучастный, созданный не для людей, а ради великой идеи, но заведений на любой вкус и кошелек здесь было достаточно. Будучи мальчишкой, писатель дважды приезжал сюда с родителями – ходить по музеям, пропитываться культурой – и уже тогда обратил внимание на обилие кафе и закусочных. Мать в ответ на вопрос пожала плечами и сказала: «Они пережили блокаду. Умирали от голода. Наверное, страх перед голодом навсегда въелся в их память. Страх ведет их. Заставляет открывать ресторанчики в каждом удобном полуподвале…»

Люди города, впрочем, уже тогда показались писателю лишенными страха. Сложенный из массивного камня, город выглядел прочно. А теперь, спустя тридцать лет, местные жители и вовсе выглядели спокойными европейцами; разумеется, к созданию множества ресторанов и баров их подтолкнул не страх, а здоровая балтийская предприимчивость.

Писатель достал было ноутбук, но даже не включил. Досада никуда не делась. О работе не могло быть и речи. Глупо. Очень глупо. Ревнивец приехал следить за супругой, но взял с собой компьютер: чтоб, значит, не терять времени. Глупо, странно, смешно. Ревнивцы так себя не ведут.

«Иди к черту, – сказал он себе. – Ревнивцы все разные и ведут себя по-разному. Ты разве специалист по ревности? Ты вообще не ревнуешь. Просто хочешь знать. Тебе кажется важным знать, было или нет. Сам факт…»

Бар оказался душный и неуютный. Снаружи пошел дождь, люди быстро забили узкое помещение, и писатель оказался в западне. Встать, уйти – за порогом харчевни холод, ветер, небесная вода; не найдешь более чистого места, вернешься, – стол уже займут. Остаться – дышать кислыми запахами, слушать финскую, немецкую, английскую речь; писатель не знал языков и сейчас устыдился своей необразованности.

Попросил еще дозу коньяку; решил расслабиться.

Это было легко. Писатель не забывал, что его создали, породили именно дешевые прокуренные кабаки. Половину сознательной жизни он провел в дымных, полутемных заведениях, где публика из нижнего среднего класса отдыхала по вечерам от своих забот. В дыму и хмельном угаре он ел, сочинял, назначал встречи. Много курил. Пил; иногда много, иногда мало. Ел всегда мало. Писал всегда много.

В какой-то момент – может быть, три года назад – понял, что его жена устала от такой жизни. Она его не понимала. Она звала его в Рим, в Прагу, в Барселону. Он соглашался, но на третий день пребывания в любой европейской столице находил дешевый прокуренный кабак – и, отыскав, успокаивался. А успокоившись – понимал, что европейские дешевые кабаки много скучнее русских дешевых кабаков.

Дождь прекратился, и он вышел под низкое небо.

Его считали интересным человеком, и книги его были полны интересных историй. Только жена знала, что на самом деле писатель – молчаливое, скучное существо и все его развлечения сводятся к телевизору. Свои сюжеты он черпал из времен молодости; событий было столько, что теперь он мог писать всю жизнь, ни на что другое не отвлекаясь. А жена возражала, и однажды он понял, что у нее есть другой мужчина.

Не понял, – заподозрил.

Для слежки нужен автомобиль. Когда стемнело, писатель взял такси. Очутившись в странно чистом салоне, осведомился, можно ли курить. «Извольте», – ровным голосом ответил драйвер; сразу стало ясно, что для сегодняшних целей он не подходит. Писателю стало смешно. Обычно водители такси раздражали его бесцеремонностью, запахом носков и рудиментарным музыкальным вкусом, но вот – редкая удача, за рулем настоящий интеллигент. И что? Он не нужен, а нужен среднестатистический выжига, пропахший бензином трудящийся. Пролетарий педалей. «С интеллигентами всегда так, – подумал писатель. – Они всегда появляются не вовремя».

Попросил остановить на углу Невского и Марата, вышел. Расплатившись, сообразил, что деньги надо перераспределить. Отделил несколько купюр от общей пачки, положил в карман штанов, остальные – в пиджак, рядом с сердцем. Посмеиваясь над собой, пересек улицу и поймал еще одну машину – на этот раз вполне удачно. Таксист был молод, ухмыльчив и выглядел ленивым негодяем. Писатель любил негодяев, он много лет прожил в среде негодяев и хорошо знал, как себя держать в обществе негодяев. Он показал деньги и объяснил, что нужно делать. Таксист азартно сверкнул серым глазом и золотым зубом. Он ничем не рисковал. Лучше стоять, чем ехать. Лучше ничего не делать, чем делать что-нибудь. Разумеется, при условии заранее оговоренной оплаты; деньги вперед.

Они встали на противоположной стороне улицы – так, чтобы видеть и окна номера, и вход в отель. Ожидание могло растянуться на много часов; писатель расслабился и слегка откинул спинку кресла.

От скуки таксист неизбежно затеял обычный, достаточно бессмысленный разговор, но писатель сразу прервал его и стал говорить сам; и это был монолог. Давно известно, что любого бессмысленного болтуна можно успокоить, если сразу забить ему весь эфир. Заставить слушать себя. У писателя имелись несколько заготовленных монологов, каждый можно было длить сколь угодно долго. Тотальная коррупция, война, цены на бензин в Европе и Азии, оружие, тюрьма, бесчинства инспекторов дорожного движения, авиаперелеты, азартные игры, автомобили и мотоциклы. А вот я однажды в Барселоне; а вот я однажды в Амстердаме. Общие фразы нежелательны – болтун сразу тебя перебьет. Нужны только конкретные истории, слепленные по правилам драматургии, с началом, серединой и концом. Хорошо идут упоминания о крупных денежных суммах. А вот я однажды отдавал человеку пятьдесят тысяч немецких марок, дело было еще до введения евро, и человек приехал на встречу, надев под рубаху резиновый пояс, чтобы надежно спрятать богатство на собственном теле, и удивился, увидев вместо многих лохматых пачек тоненькую стопку; он не знал, что существуют купюры номиналом в тысячу марок… И так далее. Истории выскакивали из писателя сами, одна тянула другую, эпизоды перекладывались решительным уголовным жаргоном, грубой бранью и скупыми жестами.

Так прошло почти четыре часа, шофер устал – болтуны не умеют слушать, – скурил все свои сигареты, и писатель угостил его. А потом увидел жену.

Собственно, повторилась утренняя расстановка, однако в обратном варианте. Сначала, оживленно беседуя и даже устраивая взрывчики беспечного смеха, прошли три особи женского пола; мужская особь, уже без галстука, пальто нараспашку, – замыкала процессию. Левую руку отягощал плотно набитый пакет с логотипом недорогого супермаркета. Напрягшись, писатель успел рассмотреть в свете фонаря лицо, вполне обычное. Увесистые щеки тридцатилетнего парня, не склонного к авантюрам, в меру обаятельного, безобидного. Удалось даже понять, что джентльмен рассматривает фигуры своих спутниц. «Выбирает, – злобно подумал писатель. – Их трое, он один, вся ночь впереди… Но если она – с ним, это катастрофа. Он скучен. У него скучная прическа, скучные уши, скучные ботинки. Что у него в пакете – кефир?..»

Зажглись окна, и опять задвигались за шторами неясные теневые пятна. Писатель вышел из машины – после душного салона воздух показался колючим и сладким, – достал телефон, позвонил.

– Все нормально, – деловым тоном произнесла жена. – Только что вернулась, устала, спать ложусь. А ты что делаешь?

Они кинули друг в друга еще какое-то количество дежурных вопросов и ответов; попрощались. Писатель прошелся взад-вперед. Проезжающая по луже машина окатила его твердой водой.

Свет в номере погас, и шторы изнутри осветились синим. Она включила телевизор, понял писатель. Или – он включил? Телевизор хорошо маскирует шум. Например, в тюрьме – если надо было сломать кости какому-нибудь идиоту, не желающему жить по-людски, для начала прибавляли громкость телевизора, а уже потом звали идиота на разговор.

А кто теперь идиот? – спросил себя писатель. Разумеется – я. За стеной, в теплой комнате, они смотрят телевизор. У них одеяла, подушки, чай. Или даже вино. Жена, впрочем, почти не пьет. А у меня – тяжелое небо, ледяная сырость лезет под воротник, а рядом – жадный дурак с желтыми ногтями на коротких пальцах. Свет погас, одиннадцать часов вечера – что делать, куда идти? Завтра днем она поедет назад. Я ничего не увидел. Я ничего не понял.

Он вернулся в машину и сразу уловил знакомый запах, вызвавший множество самых разных ассоциаций. Шофер в его сторону не смотрел.

– Я бы тоже покурил, – деловым тоном сказал писатель. – Есть?

– С собой – нет.

Они быстро договорились и поехали. В процессе сделки пришлось познакомиться. Драйвера звали Петром.

– Учти, я не банкую, – предупредил он. – Но могу познакомить. Это рядом. Литейный проспект.

Квартира – обширная, в старом доме – оказалась чем-то средним между сквотом и притоном. Впустивший гостей юноша выглядел как спивающийся Иисус. Свисал светильник в бороде из хлопьев серой пыли. Пока писатель размышлял, снимать ли ему обувь, из глубины темного коридора в кухню прошла, держась рукой за стену, оклеенную вместо обоев разномастными кусками цветной бумаги, маленькая девушка в майке-алкоголичке и безразмерных камуфляжных штанах; левое запястье украшала дурно наложенная повязка, бинт был серым, а ближе к ладони и вовсе черным. Писатель решил остаться в ботинках.

Войдя, шофер неуловимо преобразился, стал расслабленным и грубым. Коротко упрекнул «Иисуса» в том, что тот опять удолбан, а на девушку посмотрел с откровенной ненавистью, – писатель сразу уловил это и напрягся. Сам он уже много лет не испытывал ненависти и надеялся никогда больше не испытать.

– К тебе, – сказал Петр «Иисусу» и кивнул на писателя; тот поправил ремень рюкзака, давая понять, что он – гость, чужой, пришел по делу и уйдет сразу, как только получит необходимое.

– Follow me, – кротко произнес «Иисус», улыбнулся писателю и зашагал в полумрак коридора. Двигался он хорошо, медленно и плавно. Откинул одеяло в крупных малиновых цветах, заменяющее дверь, и провел писателя в комнату, сплошь завешанную акварелями, изображающими цветы, глаза и облака в различных комбинациях и даже симбиозах: некоторые цветы имели зрачки и ресницы, а облака выглядели как бутоны с полураскрытыми лепестками. Автор картин был малоталантливым, но явно очень страстным существом, и писатель ухмыльнулся про себя; сам он тоже считал, что делает малоталантливые, но страстные книги, и вообще симпатизировал именно малоталантливому, но страстному искусству, как наиболее настоящему.

– Я не банкую, – повторил Петр, блеснув зубом. – Говори с ним. – И показал на «Иисуса».

Тот улыбнулся еще раз, мирно и стеснительно.

Писатель не любил барыг; молча извлек крупную купюру, положил на край стола, заставленного нечистыми стаканами и чашками. «Иисус» кивнул и вышел из комнаты.

– Это моя хата, – небрежно объявил Петр, сдвигая с дивана тряпки и усаживаясь. – Ну почти моя. Две комнаты из пяти. Бабка помрет – у меня будет три комнаты. Две другие уже купил один коммерсант. Бабка помрет – он и третью купит. У нас с сестрой останется по комнате. Деньги поделим, – (тут он звонко щелкнул пальцами), – и я катер куплю. Летом буду туристов возить, а на зиму – уезжать, где тепло. В Ростов, в Сочи…

Он помолчал и добавил:

– А бабка не умирает.

– Ничего, – сказал писатель. – Умрет.

Вернувшийся «Иисус» деликатным движением положил на стол пластиковый пакетик.

– Гидропоника, – негромко объявил он. – Чистый продукт, сделано в Евросоюзе.

Писатель открыл, понюхал, вернул «Иисусу».

– Забей. Посмотрим, что за Евросоюз.

«Иисус» пожал плечами – движение вышло коротким, беззащитно-богемным; тоже мне дилер, презрительно подумал писатель, но потом взглянул на психоделические акварели и решил не судить незнакомого человека. Есть сотня причин, по которым одаренный юноша вдруг опускается с уровня художника до уровня продавца наркотиков. «Не суди, – повторил себе писатель, принимая самокрутку из грязных пальцев «Иисуса». – Даже не пытайся».