Текст книги "Петербург - нуар. Рассказы"

Автор книги: Андрей Кивинов

Соавторы: Антон Чижъ,Андрей Рубанов,Владимир Березин,Павел Крусанов,Лена Элтанг,Вадим Левенталь,Евгений Коган,Сергей Носов,Александр Кудрявцев,Юлия Беломлинская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

Евгений Коган
КАБИНЕТ РЕДКОСТЕЙ

Кунсткамера

1

«Мама, – истошно заорал Илька, – ма-а-а-а-а-ма!» Оля, совсем юная, тоненькая, как тростинка, с длинными черными волосами и огромными – казалось, в половину лица – глазами метнулась в детскую. «Что, сынок?» – «Мама, он снова пришел». Илька сидел, вжавшись в угол кровати и собрав одеяло в огромный ком – этот ком как будто загораживал ребенка от чего-то такого, на что были устремлены Илькины глаза. «Сынок, Илюша, – Оля присела на кровать и обняла сына, – там никого нет». Тогда Илька прижался к маме и зашелся в рыданиях.

2

Уже самое начало путешествия Петру Алексеевичу не понравилось. Шла вторая неделя марта, когда посольство доехало до Риги, находившейся в шведском владении. Настроение испортил генерал Эрик Енссон Дальберг, местный губернатор, – отказал Петру в просьбе посетить крепость, чтобы осмотреть устройство укреплений. «Проклятое место», – бросил царь и покинул город.

Великое посольство передвигалось медленно, и считалось, что царь Петр Алексеевич путешествует инкогнито. Но не заметить его было сложно – огромная фигура Петра Алексеевича выделялась среди остальных. Скрыть собственное присутствие царю было почти невозможно.

3

Ильке только исполнилось пять. На день рождения мама испекла ему очень красивый пирог с шоколадом внутри и залитый шоколадной же глазурью. На торте стояли шесть свечек. Илька мог считать до пяти и очень гордился тем, что умеет рассказывать всем о своем возрасте. «Было четыре, а до того было три, а до того было два, а до того было один, а теперь пять», – заявлял он и смеялся оттого, какой он большой и умный, и все вокруг тоже смеялись. Но со свечками получилось непонятно. Илька досчитал до пяти и с удивлением обнаружил, что дальше тоже что-то есть, а что – неизвестно. «Мама». – Илька вопросительно посмотрел на Олю. «После цифры «пять» идет цифра «шесть»», – улыбнулась Оля. «Шесть», – повторил Илька и успокоился. «Шесть» ему тоже нравилось.

Илька был маленький. Внешне ему можно было дать не больше четырех. Вроде бы всего год, но дети рас тут быстро, сразу заметно. А Илька рос медленно. Он был умный, веселый, легко находил общий язык с детьми, всегда делился своими игрушками во дворе. Когда ему было три, он подарил совок и красное пластмассовое ведерко девочке Свете из соседнего подъезда. Но все дети вокруг были выше его, и Оля волновалась. А Илька пока не замечал, что меньше всех, не задумывался об этом – в детстве о таких глупостях не задумываются.

4

К августу добрались до Рейна и спустились в Амстердам. Но не задержались там, а отправились дальше, в Заандам. Там царь провел больше недели под именем Петра Михайлова, урядника Преображенского полка. В Заандаме Петр Алексеевич остановился на улице Кримп в домике морского кузнеца Геррита Киста, с которым познакомился еще в России, – рукастый голландец бывал на архангельских верфях, делился опытом. Теперь все поменялось – в Нидерландах на верфях Ост-Индской компании работал Петр Алексеевич, хотя опытом и не делился, а набирался его, внимательно наблюдая за тем, как ловкие голландские кораблестроители делали свое дело.

Впрочем, мало кто сомневался, что в неказистом домике морского кузнеца проживает сам русский царь, так что в Заандам потянулись гости со всей страны – смотреть. И Петру Алексеевичу пришлось срочно покидать городок – на купленном буере под парусом он добрался до Амстердама чуть более чем за три часа и остался в столице надолго, совершая вылазки в Утрехт, Лейден и так далее.

5

Когда Оля была на втором курсе, ей пришлось бросить университет. Одна, с маленьким сыном, она сначала хотела продолжать учиться, после декретного, отстав на год, вернулась было, но не выдержала – денег не хватало, надо было искать работу, ребенок требовал внимания. Так что про университет пришлось забыть.

Первый год Илька был жутким – орал не переставая, переболел всем, чем только можно, ночами не спал, отказывался есть и вообще устраивал Оле веселую жизнь. Оля думала, что не справится. Ей, как могла, помогала мать, но и у той не было сил – против работы и больного сердца было сложно возразить. А мужчин в семье не было.

А потом, когда Ильке исполнился год, все изменилось. Словно по мановению волшебной палочки, о которой Оля иногда мечтала, когда забывалась беспокойным сном в перерыве между Илькиными истериками. Однажды ночью ребенок страшно испугался – то ли приснилось ему что-то страшное, то ли привиделось, только рыдал целый день, уже даже не рыдал – хрипел. А потом вдруг успокоился – и все поменялось. Илька начал спать, с аппетитом есть, а скандалил только по делу – если больно ударялся или терял любимую игрушку. Оля вздохнула с облегчением.

6

В Утрехте Петр Алексеевич познакомился с Вильгельмом Оранским – правителем Нидерландов и королем Англии, большим реформатором и поклонником мореходства. Увлеченный кораблестроением русский царь с восторгом взирал на передовые европейские верфи и самолично облазил одно из китобойных судов.

А потом – скорее случайно – попал в анатомический кабинет Фредерика Рейса, ботаника и профессора анатомии. Специалист по бальзамированию трупов и хозяин известного анатомического музея, Рейс поразил Петра Алексеевича своим искусством. Как-то, зайдя в лабораторию профессора, Петр увидел на хирургическом столе тело ребенка – ребенок был мертв, но выглядел как живой. Русский царь был восхищен талантом голландского профессора, о чем сразу заявил Рейсу. Тот остался крайне довольным.

7

Оля, конечно, немного успокоилась, но поначалу все равно относилась к изменениям характера собственного ребенка с недоверием. С чего бы вдруг годовалый ребенок в один день сменил гнев на милость? Но шли недели, а Илька продолжал вести себя так хорошо, как только может вести себя ребенок, которому только-только исполнился год.

Спустя месяц Оля попросила мать посидеть с Илькой и отправилась к подруге – они выпили, поговорили обо всем, как раньше, когда у Оли еще не было ребенка. А потом Оля сказала, что ей нужна работа – начать было бы лучше с работы на дому, с какой-то непритязательной халтурки, а потом можно было бы подумать и о чем-то более серьезном. Потому что очень нужны были деньги. Через три дня подруга позвонила и предложила набирать тексты. У Оли появилась именно та работа, которая ей идеально подходила в сложившейся ситуации. Появились какие-то деньги, жизнь начала выправляться.

8

Под влиянием профессора Рейса Петр Алексеевич так увлекся анатомией, что на время даже позабыл о кораблестроении. То есть он, конечно, ни на секунду не забывал, что царь великой державы должен ежеминутно думать о важных делах, так что он продолжал посещать крепости, судоверфи, встречаться с государственными мужами и инженерами, но мыслями Петр Алексеевич был там, в анатомическом театре.

В Лейдене, в анатомическом театре Германа Бургаве, царь Петр лично принял участие во вскрытии трупа, потом еще одного. У Петра Алексеевича получалось, и ему это нравилось. В своем дневнике он писал о том, как был поражен видом вскрытого человеческого тела – сердце, легкие, почки, «жилы» в мозгу… Дело было за малым – основать что-то похожее у себя дома, в России.

9

Ильке исполнилось два, когда Оля нашла постоянную работу – машинисткой. Получала она немного, но, во-первых, добирала халтурами, а во-вторых, ежедневные походы в офис заставили ее снова начать следить за собой, да и общение с людьми было очень кстати.

Илька тем временем продолжал вести себя как ангел. Он, в общем-то, и был ангелом, только темноволосым. Одно лицо с матерью – худенький, с большими глазами, он внимательно наблюдал окружающий его мир, впитывая информацию. Ему было все интересно. Еще не умея говорить, он тянулся кулачком к тому, что его интересовало, и заглядывал маме в глаза. Оля любила объяснять ему про все и никак не могла дождаться, когда он начнет задавать вопросы. Больше всего на свете ей хотелось разговаривать с сыном.

10

Купив за границей несколько коллекций у разных биологов и анатомов, Петр Алексеевич вернулся в Россию с твердым намерением создать на родине Kunstkammer – кабинет редкостей по примеру своих новых западных друзей. В Санкт-Петербурге коллекции решено было разместить в Летнем дворце, и Петр лично следил за тем, как там что будет.

Но коллекция все увеличивалась и увеличивалась в размерах. В очередной раз отправившись в Голландию, Петр Алексеевич познакомился с известным аптекарем и собирателем Альбертом Себа – тем самым, который спустя примерно двадцать лет после встречи с русским царем утонул в одном из каналов. У Себа Петр Алексеевич по случаю прикупил огромную коллекцию – все собрание аптекаря. Коллекцию перевезли в Санкт-Петербург, и стало понятно, что одним Летним дворцом дело не ограничится.

11

Как только Ильке исполнилось два с половиной года, его как будто прорвало. Он словно вываливал на маму все, что накопилось. Его интересовало буквально все – лампочка, дверь, ветер за окном, соседская кошка, капли на стекле, зеркало, телевизор, бутерброд с маслом и колбасой, ночной горшок, день и ночь. Он выдавал по сто вопросов в день и внимательно выслушивал каждый ответ.

Оля была счастлива. Наконец она могла не просто читать сыну на ночь сказки или петь песенки, но вести с ним более или менее осмысленные разговоры. Создавалось ощущение, что Илька пытается докопаться до истины. Он не просто внимательно слушал все, что говорила ему мама, он запоминал, осмысливал и даже, казалось, анализировал. Оля иногда удивлялась тому, что Илька запоминал рассказанное ею, но так оно и было – по два раза один и тот же вопрос ее сын не задавал. Зато случалось, что следующий вопрос самым логичным образом вытекал из предыдущего.

Теперь Оля и Илька вели долгие разговоры. Илька спрашивал, и Оля с удовольствием начинала объяснять ему то, что его интересовало. Ни ему, ни ей это не надоедало.

12

Стали искать место. Предлагали разные, но Петру Алексеевичу не нравилось. Сходились только, что будущий музей нужно расположить где-то на Васильевском острове. Вопрос – где.

Как-то царь Петр прогуливался по Васильевскому. Погода была хорошая – редкость для Петербурга, привычного к дождям и низкому серому небу. Только мошка надоедала, но с этим ничего поделать было нельзя. Петр Алексеевич думал о чем-то своем, как вдруг перед его глазами возникли две сосны, каких он раньше не видел. Сосны росли очень близко друг к другу, и толстая ветка одного из деревьев вросла в ствол другого. Петр остановился перед этими деревьями – сиамскими близнецами, сросшимися одной общей ветвью, потрогал стволы рукой, обошел со всех сторон и усмехнулся. Вопрос о месте расположения кабинета редкостей был решен.

13

Когда Ильке было почти три, Оля решила отдать его в детский сад. Из двух садиков, находившихся недалеко от дома, она выбрала тот, который показался ей лучше, – на что-то специальное, частное и шикарное денег все равно не было, а тут воспитательница с анекдотическим именем Марья Ивановна улыбалась очень по-доброму, и Ильке вроде тоже понравилось. Во всяком случае, он не испугался, хоть сразу и понял, что мама его куда-то отдает, а сама уходит. Илька посмотрел на Олю грустными глазами и спросил: «Когда придешь?» – «Скоро, сынок, скоро». Оля вдруг почувствовала, что от этого взгляда у нее как будто разрывается сердце. «Хорошо», – грустно сказал Илька и, взяв Марью Ивановну за руку, отправился в большой игровой зал, к остальным детям.

На работе Оля была сама не своя, потому что одно дело – оставить ребенка с бабушкой, и совсем другое – с какой-то незнакомой теткой, пусть и с добрым взглядом. Оля все время отвлекалась, вздрагивала от каждого телефонного звонка, наделала кучу ошибок и, как только рабочий день закончился, как ужаленная вскочила с места и понеслась в сторону детского садика. Илька уже ждал ее – спокойный, довольный и полный новыми впечатлениями. Оля успокоилась.

14

Будущее здание Кунсткамеры заложили под руководством немца Георга Иоганна Маттарнови, который, в частности, приложил руку к отделке Летнего дворца, где пока хранились коллекции. По каким-то причинам строительство продвигалось медленно, не давалось. Шли годы, а здания все не было. Петр Алексеевич, для которого возведение Кунсткамеры было одним из важнейших дел жизни, до окончания строительства не дожил – он умер спустя почти семь лет после закладки здания, а готовы были только стены. Потом умер и архитектор, строительство продолжили другие.

Через год сюда из Летнего дворца начали перевозить коллекции. Одновременно с этим строительство все продолжалось и продолжалось. Пошли слухи, что невская земля не хочет принимать на себя собрание мертвых уродцев, но просвещенные люди на эти слухи внимания не обращали – дескать, коллекции и так уже столько лет в Петербурге, так что и говорить не о чем. И слухи скоро сошли на нет.

15

Вскоре Илька стал любимцем Марьи Ивановны и душой детсадовской компании, насколько у трехлетних, а потом и четырехлетних детей могла быть компания. Любознательный, вежливый, умный мальчишка, Илька никогда никого не задирал, много знал и всегда был вежлив и спокоен. Он, естественно, с радостью принимал участие в общих веселых и шумных играх, с большим удовольствием носился на прогулках и вообще не отставал от окружающих. Но никогда не вредничал, не скандалил, без повода не плакал, спокойно себя вел в тихий час и ел то, что выдавали в детсадовской столовке. Едва ли не каждый день Марья Ивановна нахваливала его Оле, и Оля была совершенно счастлива.

Только потом заметила, что ее мальчик почти не растет. Он, конечно, не оставался таким же маленьким, каким был в тот день, когда Оля привела его в детский сад. Но рост его резко замедлился – когда ему и всем вокруг уже исполнилось по четыре года, Илька был сильно ниже окружавших его детей. Это уже была серьезная причина для волнения.

Оля только потом поняла, что слишком часто вспоминает тот ночной кошмар, который в одночасье изменил характер ее сына. А почему вспоминает – непонятно.

16

Незадолго до того, как Петр Алексеевич решил строить в Петербурге специальное здание для разрастающейся коллекции анатомических и других редкостей, он по делам государственной важности гостил во французском портовом городке Кале, расположенном прямо у пролива Па-де-Кале, на английский манер называемого Дуврским. В этом городке царь встретил мужчину, от роста которого пришел в неописуемый восторг. Петр Алексеевич и сам-то был выше двух метров, но встреченный француз оказался еще выше. Петр Алексеевич довольно быстро уломал француза переехать в Россию, в личное услужение к царю – на должность выездного лакея.

Спустя семь лет француз умер. По указу царя Петра Алексеевича с великана сняли кожу, выдубили ее и набили – получилось что-то типа чучела. Рядом расположили гигантский скелет француза. И чучело, и скелет моментально были определены как экспонаты будущего музея.

А звали того француза Николя Буржуа, по-русски – Николаем.

17

Оля долго ждала – вдруг выправится. Но не выправлялось. Илька, казалось, совсем перестал расти, просто взял и остановился. Было решено пойти к врачу. Через знакомых нашли хорошего эндокринолога – немолодого седого мужчину с красивыми руками. Он осмотрел Ильку, взял всевозможные анализы, потом пропал. Через неделю позвонил – Оле показалось, что у нее от волнения остановилось сердце. Но эндокринолог сказал, что никаких патологий не нашел, если говорить о здоровье – ребенок совершенно здоров, так что объяснить проблему роста он, эндокринолог, с медицинской точки зрения не может. Во всяком случае, с точки зрения собственной специальности. Посоветовал понапрасну не волноваться – возможно, Илька начнет расти снова, у детей так бывает, что не растет, не растет, а потом вдруг как рванет, не угонишься.

Оле от слов врача легче не стало. Весь следующий год она снова и снова водила сына к разным эндокринологам, один лучше другого, но все врачи хором говорили: никаких проблем со здоровьем у мальчика нет, здоров как бык, а что не растет, так это, возможно, индивидуальные особенности развития организма, с кем не бывает. Оля вроде начала успокаиваться, только иногда плакала по ночам – тихонько, чтобы Илька не услышал.

А потом начались эти кошмары.

18

Более чем через двадцать лет после смерти царя Петра Алексеевича в здании Кунсткамеры случился страшный пожар. Сгорел купол башни, серьезно пострадали коллекции и библиотека. Среди утерянных экспонатов был и череп Николая Буржуа. А спустя некоторое время музейные служители стали рассказывать странное. Говорили, что огромная фигура без головы бродит по ночам по коридорам Кунсткамеры, словно ищет чего-то. «Понятно, чего ищет, – говорили музейные служители и кивали, – понятно, чего ищет».

Призрак Кунсткамеры, а именно так его и назвали, долгие годы бродил по темным коридорам музея, не находя покоя. То на время пропадал, заставляя забыть о собственном существовании, то появлялся вновь. Потом стал выходить за пределы здания. Сначала – недалеко, но со временем уходил все глубже в город, появляясь то здесь, то там. Никакого вреда от него, правда, не было – людям не вредил, только пугал. Ну и жалко его было, конечно, горемычного. Потом все-таки решили что-то сделать, нашли бесхозный череп и приделали к скелету французского великана. И великан успокоился. Во всяком случае, на людях больше не появлялся. Ну или никто об этом с тех пор не рассказывал.

19

Впервые это случилось почти сразу после дня рождения, когда праздновали Илькино пятилетие. Ночью Олю разбудил истошный вопль, который донесся из комнаты сына. Оля вскочила и стремглав бросилась на крик. Илька сидел на кровати и рыдал, уставившись куда-то в угол. Говорить он не мог, только дрожал.

Оля с трудом его успокоила, осталась рядом, пока он не заснул. А уже утром сын рассказал, что ночью проснулся от ощущения, что в комнате кто-то есть. Пригляделся и увидел на стене огромную тень странного человека. И испугался, что этот человек заберет его, Ильку, к себе, а куда к себе – непонятно. Потом еще несколько ночей подряд боялся засыпать в одиночестве, просил маму посидеть рядом. Оля сидела, гладила его по голове, вглядывалась в темноту.

20

«Мама, он снова пришел». Илька сидел, вжавшись в угол кровати и собрав одеяло в огромный ком – этот ком как будто загораживал ребенка от чего-то такого, на что были устремлены Илькины глаза. «Сынок, Илюша, – Оля присела на кровать и обняла сына, – там никого нет». Тогда Илька прижался к маме и зашелся в рыданиях, рукой показывая на стену напротив: «Вон он».

Оля вгляделась в темноту – и обмерла. Перед ней возвышалась огромная фигура человека. Оля вскрикнула и прикрыла Ильке глаза рукой, чтобы он не видел. Фигура сначала не шевелилась, а потом качнулась и медленно, как будто тяжело, поплыла в сторону кровати. «Стоять, – закричала Оля, – стоять! Чего тебе надо? Что ты ходишь сюда?» Ей было так страшно, что она не понимала, что делает, только ощутила, что Илька перестал плакать и, кажется, даже шевелиться. «Уходи, – кричала Оля, – уходи, пожалуйста!» А потом вдруг перестала кричать и заплакала, повторяя сквозь слезы: «Уходи, уходи, пожалуйста, не трогай его, уходи». Фигура ненадолго остановилась, повисла посреди комнаты, едва заметно покачиваясь, а потом снова двинулась в сторону кровати. Оля плакала, закрывая собой ребенка, но ничего не могла сделать. А что тут сделаешь?

Фигура между тем остановилась совсем рядом. Великан парил над полом, так что голову приходилось пригибать, чтобы не упираться в потолок. И вот так она и зависла совсем рядом с кроватью, наклонив голову и медленно, едва заметно покачиваясь. Илька не шевелился, только иногда вздрагивал. Оля тоже не шевелилась, перестала плакать и как-то вся сжалась от страха за сына и за себя. Фигура повисела еще немного в воздухе, потом плавно обогнула кровать и снова остановилась. Потом великан протянул бесплотную руку и коснулся Илькиной головы. Илька ничего не заметил, его глаза были закрыты Олиной рукой, а сама Оля подумала, что сейчас у нее сердце выскочит из груди. Но не выскочило. А фигура великана повисела немного в воздухе и растворилась. И больше он не появлялся.

А Илька потом начал расти, но это и так понятно, чего об этом говорить.

Владимир Березин
«АНГЛЕТЕР»

Гостиница «Англетер»

Положив ноги на стол (дурацкая привычка, позаимствованная им у американцев, но сейчас полюбившаяся), он смотрел в потолок. Лепнина складывалась в странный узор, если раскачиваться равномерно. На седьмом году Революции она пошла трещинами – узор был причудлив, что-то в нём читалось. Но доброе или дурное предзнаменование – непонятно. То ли человек с мешком и дубиной, то ли всадник с саблей.

Он жил посреди огромного города в гостинице, в окна которой ломились памятники. Рядом стоял собор, который строили много лет.

Теперь он был построен, но время выламывало его судьбу, и все говорили, что его скоро закроют.

В свете того, что произошло уже в этом городе, всякий верил в новую жизнь собора.

А про жизнь тут во время блокады и Гражданской войны ему рассказывали.

Ему об этом рассказывал Шполянский. Самого Шполянского здесь рисовал знаменитый график. На этом портрете у Шполянского была оторвана пуговица и держалась на одной нитке. Шполянский был лыс, и внезапно лыс. Он рассказывал про брошенный правительством город, а правительство уехало отсюда в восемнадцатом году. Ещё некоторое время город, который разжаловали из столицы, живёт по-прежнему, но потом самые заметные люди начинают покидать его.

Это старый закон – когда открывают крышку кастрюли, самые быстрые молекулы воды начинают покидать поверхность, и вскоре кастрюля остывает. Город остывал в недавнюю войну быстро.

И вот он жил в гостинице, которую построил неизвестный архитектор.

Дом этот несколько раз перестраивался, но главное оставалось прежним – архитектор неизвестен.

Неизвестность укрепляла мистическую силу этого места, и когда в одном из номеров умер знаменитый промышленник, иностранец, но при этом один из самых богатых людей Империи, никто не удивился.

А теперь исчезла и Империя, и золотые погоны столицы были сорваны с этого города. Он стоял перед неприятельскими пулями, как разжалованный офицер на бруствере.

Город был по-прежнему огромен, но несколько лет подряд вымирал.

По улицам бродила сумасшедшая старуха и сообщала, что будет в нем три наводнения, начиная с 1824 года. Второе будет ещё через сто лет, и третье – ещё через сто, и вот это третье окончательно затопит разжалованный город по самые купола. А уходя, вода унесёт вместе с собой всё – и купола, и кресты, и сами здания. И будет на месте этого города ровное пространство заросших ивняком болот – на веки вечные.

И подходила старуха к одному из памятников, тому, что гарцевал на площади спиной к реке, и, раскинув смрадные юбки, ела из ладони что-то непонятное.

Со страхом глядели на неё постояльцы гостиницы, и вера в пророчества прорастала в них, как трава через асфальт.

А трава действительно проросла через многие улицы, особенно через те, что были мощены деревянными шестиугольными плашками. Трава была высока, и, как на развалинах Рима, кое-где, особенно на окраинах, паслись козы.

Шполянский рассказывал ему об этом времени, и рассказы его были наполнены предчувствием бегства. Шполянский потом действительно убежал прочь. Он убежал по льду залива в другую часть Империи, ставшую теперь независимой. Многие бежали так, а первым это сделал вождь Революции. Теперь бежали уже от этого вождя, город пустел, и трава росла.

Шполянский горячился и говорил, что в разжалованном городе у людей не затягивались раны, а у женщин прекратились менструации.

Вокруг гостиницы плыло новое время, а улицы были переименованы. Никто не знал по-настоящему, что за улица лежит у него под ногами.

Приятель Шполянского Драгоманов любил приводить два стихотворения про большую церковь, видную из окон гостиницы

 
Сей храм – двум царствам столь приличный,
Основа – мрамор, верх – кирпичный.
 

Но храм, говорил Драгоманов, тут же перестроили, и стихотворение стало звучать так:

 
Сей храм – трех царств изображенье:
Гранит, кирпич и разрушенье.
 

Драгоманов вставил эти стихи в свой роман, и роман обещал быть успешным. Церковь давно стала одним из главных мест города, по ней была названа площадь, она мрачно чернела через холодный туман. Но человеку, лежащему в гостиничном номере, положив ноги на стол, было не до этого романа.

Он очень хорошо чувствовал перемены.

И перемены близились.

Город, который плыл мимо гостиницы «Англетер», будто вода наводнения, был пластичен и мягок, как всегда это бывает перед переменой участи. Город был текуч, как тёмная вода реки, как чёрная вода залива, бьющаяся подо льдом.

Он будет течь ещё сто лет, пока не сбудутся пророчества, и Медный всадник не заскачет по воде, аки посуху, и волны не скроют финский камень под ним.

И гостиница, этот улей для хозяев нового времени, идеально подходила для точки излома.

Только что, по привычке, он попробовал провести несколько опытов – они всегда веселили друзей. Однажды он долго думал о кружке и таки заставил её исчезнуть. «Где же кружка? Где же кружка?» – повторяла мать недоумённо, растерянно разводя руками посреди горницы – но он так и не раскрыл ей тайны. Она ведь ещё жива, моя старушка, и я пока жив. А над её избушкой сейчас струится лёгкий дымок…

Впрочем, он отвёл этой женщине глаза так, что фокус с кружкой кажется детской шалостью.

Ложки, кстати, поддавались мистическим практикам куда лучше.

Ему вообще поддавался мир русских вещей – вещи заграничные слушались хуже. Так же происходило и с русскими словами – там буквы подбирались одна к другой, как рожь на поле, а латиница – шла с трудом.

Раньше, много лет назад, он знал латынь, но теперь время вытравило из него все языки, кроме русского. Многие звали его Серёжей – когда тебе под тридцать, это немного обидно.

Но он-то знал, что ему никогда не будет больше. Что он просто не может стареть.

Серёжа сжимал в руке стакан – водка-рыковка, только что подорожавшая, давно степлилась на столе.

Скрипнула тяжёлая резная дверь – наконец-то.

Он пришёл – человек в чёрной коже, с его лицом.

В первую секунду Серёжа даже поразился задумке – действительно, зеркало отражало близнецов: одного в костюме, с задранными ногами, а другого – в чёрной коже и косоворотке.

– Вот мы и встретились, Сергунчик.

Чёрный человек говорил с неуловимым акцентом.

Интересно, как они это сделали – грим? Непохоже – наверное, всё-таки маска.

– Пришёл твой срок, – продолжал человек в пальто, садясь за стол.

Поэт про себя вздохнул – тут надо бы сыграть ужас, но что знает собеседник о его сроке. Можно сейчас глянуть ему в глаза, как он умел, – глянуть страшно, как глядел он в глаза убийце с ножом, что пристал к нему на Сухаревке, так глянул, что тот сполз по стене, выронив свой засапожный инструмент.

Но сейчас Серёжа сдержался.

– Помнишь Рязань-то? Помнишь, милый, детство наше…

Это было бы безупречным ходом, да только кто мог знать, что Серёжино детство прошло совсем в другом месте.

Какая Рязань, что за глупость? Он родился в Константинополе.

На второй год Революции Серёжа встретился с Морозовым, только что выпущенным на свет шлиссельбургским узником. Старика-народовольца неволя законсервировала – он был розов, свеж, грозно топорщилась абсолютно белая борода. Морозов занимался путаницей в летописях и нашёл там сведения о нём, Сергунчике. Он раскопал, что переписчики перепутали документы (знал бы он, сколько это стоило) и заменили Константинополь на Константиново.

Они шли здесь же: по левую руку была мрачная громада Исаакиевской церкви, знаменитого собора, а по правую – эта гостиница, в которой переменялись судьбы.

Старик с розовой кожей хотел мстить истории и решил начать с поэта, то есть с него.

Под ногами у них росла чахлая трава петроградских площадей и улиц.

Старик ждал ответа, и борода торчала, как занесенный для удара топор.

Серёжа улыбнулся, глядя ему в глаза. Кто ж тебе поверит, старичок, разве потом какой-нибудь академик начнёт вслед тебе тасовать века и короны – но и ему никто не поверит.

А сам он хорошо помнил тот горячий май пятьсот лет назад, когда треск огня, крики воинов Фатиха и вопли жителей окружили храм. Со звоном отскочили петли, и толпа янычар ворвалась внутрь. Среди них было несколько выделявшихся даже среди отборных головорезов Фатиха Отрок знал – эти воины, похожие на спешившихся всадников, были аггелами. Лица их были будто выточены из дерева.

Звуки литургии ещё не стихли, и священники один за другим вошли в расступившуюся каменную кладку, бережно держа перед собой Святые Дары.

Отрок рвался за ними, но старый монах схватил его за руку и повёл через длинный подземный ход к морю. Они бежали мимо подземных цистерн, и в спины им били тяжёлые капли с потолка.

Монах посадил его на рыбачью лодку, в которой два грека хмуро смотрели на полыхающий город.

Это были два брата – Янаки и Ставраки, что везли отрока вдоль берега, боясь терять землю из виду.

Он читал им стихи по-гречески и на латыни – море занималось цензурой, забивая отроку рот солёной водой. Но скоро они достигли странной местности, где степь смыкалась с водой, и отрок ступил на чужую землю.

С каждым шагом, сделанным им по направлению к северу, что-то менялось в нём.

Он ощущал, как преображается его душа, – тело теперь будет навеки неизменным.

Он стал Вечным Русским – душа была одинока и привязана не к земной любви, а к небесной. Но никогда не забывал он о Деревянных всадниках – ибо про них было сказано ещё в Писании: Михаилъ и аггли его брань сотвориша со змiемъ, и змiй брася, и аггели его. Сражение это было вечным.

Гость в чёрном бубнил что-то, время от времени посматривая на него. Верно, решил, что Серёжа совсем пьян.

Точно так же думал мальчик, что приходил вчера, – в шутку Серёжа записал ему кровью свой старый экспромт и понял, что случайность спасла его тайну.

Кровь сворачивалась мгновенно – пришлось колоть палец много раз. И только наивность мальчика не дала ему заметить, как мгновенно затягивается ранка.

Стихи – вот что вело его по жизни, но этот виток надо было заканчивать. Он действительно обманулся во времени, Вечный Русский купился – купился, как мальчишка, которого папаша привёз в город. Да тайком сбежав, проиграл мальчишка все свои, замотанные в тряпицу, копеечки на базаре.

Его предназначение – стихи, а стихов на этом месте не будет.

Без стихов вечность ничего не значит, всё остальное ничего не значит. Вот когда он дрался с известным поэтом Сельдереем, то внезапно почувствовал его особую ненависть. Только сейчас он догадался, что Сельдерей ненавидел не его, а судьбу. Судьба распорядилась так, что Вечный Жид, вечный поэт-еврей – не он, а нищий Мосштамп. Сельдерей не понимал этого вполне, он, как тонкая натура, просто чувствовал обман судьбы и дрался именно с ней, а не с товарищем по цеху.