Текст книги "Лазурный берег"

Автор книги: Андрей Кивинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

– Во избежание скандала я забрал из полиции заявление,– хмуро сообщил Белов.– По просьбе оргкомитета. Но по совести следовало их наказать. Это ведь, извините за выражение, просто «оборотни в погонах»!.. Хорошо, я человек добрый и снисходительный, и у жены характер легкий...

Актер покосился в сторону душа, где как раз была жена. Надо бы избавиться от этого ментовского борова, пока Лариса не вышла.

– Оба строго наказаны и отправлены домой! – отчитался Егоров.

Это сообщение Белову понравилось. «Добрый и снисходительный» актер, конечно, выполнил просьбу оргкомитета и не стал раздувать скандал, но в глубине души он Рогова с Плаховым разорвал бы...

Как в фильме: пойманный негодяй умоляет «Троицкого» не убивать его, а отнестись «по-человечески», а тот отвечает: «По-человечески, любезный, я только к людям относиться могу».

Очень эффектно удалось произнести Белову эту фразу. Один из лучших фрагментов.

– Поймите, я не против милиции,– признался актер.– Сам в студенческие годы дружинником был. Но ведь есть нравственные барьеры... Заповеди, наконец.

– Большое спасибо,– вдруг поклонился Егоров.

– За что?..– опешил Белов.

– За помощь в охране общественного порядка.

– Ах это... Пустяки! Одно дело делаем. Мы же все заинтересованы в величии Родины. Я ведь тоже здесь представляю...

Благодарность подполковника несколько выбила его из колеи. Он и впрямь был дружинником, но один раз и коротко. Дежурство состояло в том, что трое парней в повязках трижды обошли глухим вечером небольшой сквер. Было так холодно, что, во-первых, потенциальные правонарушители (да и жертвы) все попрятались по домам, а во-вторых – очень хотелось горячительных напитков. Жажду утолили в близлежащей общаге, после чего с Беловым случился на черной лестнице не слишком невиданный, но довольно-таки неприятный желудочный конфуз.

– Вы мой самый любимый артист,– проникновенно произнес Егоров.– Гений экрана!

– Спасибо. Приятно слышать,– смутился Белов.

Егоров подумал, приступать ли к главной цели визита или еще продолжить светский разговор. Рассказать, может быть, актеру какую-либо забавную фестивальную историю. Например, как в 1990 году молодой российский режиссер Каневский подрался с каннскими бомжами-клошарами, попал в кутузку и пришел на вручение себе «Золотой камеры» в рваной тельняшке и с фингалами.

Не стал рассказывать. Решил, что почва подготовлена:

– Олег Иванович,– умильно произнес Егоров,– не откажите в просьбе!..

– Все что в моих силах,– откликнулся тот.

– Проведите во Дворец,– почти умоляюще сказал Егоров.– Это моя розовая мечта...

И тут с «гением экрана» случилась изрядная метаморфоза. Волосы его встали дыбом, физиономия искривилась, а глаза резко забегали по комнате. Оттолкнув Егорова, Белов метнулся к столику, крепко схватил пригласительный билет и спрятал в карман:

– Ну уж хватит...

Выходя из гостиницы, Сергей Аркадьевич думал о Белове примерно в ключе своих подчиненных: надо было настучать ему по кумполу, запереть в сортире, а самому преспокойненько идти на просмотр. Тем более что в тот день – хотя Егоров об этом и не знал – показывали фильм одного его знакомого...

Фильму Абеля Шмабеля фестивальный Дворец аплодировал стоя. Для изощренной и избалованной каннской публики – случай редчайший. Но вот – проняла мужчин во фраках и дам в бриллиантах история про двух братьев, один из которых увел у другого девушку.

Не то что по особой любви, а чисто из куража: решил старший продемонстрировать младшему, что такое настоящий мужчина. Кто, типа, сильнее. И у брата, который девушку как раз любил, посыпалась вся жизнь. Умер кот. Накрылся бизнес. Сгорел дом. Старший сто раз раскаялся, извинился, но младший старшего не простил. И сам тоже умер, вслед за любимым котом. Заболел, лег и через месяц умер. И болезнь была какая-то несерьезная. Вроде легкого гриппа. А на самом деле: просто воля к жизни исчезла.

В последнюю ночь, поняв, что смерть совсем близко, герой вышел в сад, лег навзничь и долго смотрел в небо. Последние пять минут фильма был крупный план неба: пульсирующего, переливающегося, меняющего цвета, угасающего... Продюсер сомневался в этих кадрах, а Абелю, наоборот, они казались лучшими.

За десять коротких минут между финальными титрами и пресс-конференцией, пока Абель шел по коридору Дворца, пять человек успело ему шепнуть, что члены жюри в восторге. Какой-нибудь приз обеспечен, а может зайти речь – тьфу-тьфу! – даже о «Золотой пальмовой ветви».

Зал для пресс-конференций был переполнен. Два телеоператора почти подрались за место ближе к столику героя.

– Не покажется ли вам бестактным вопрос о личных мотивах сюжета вашего фильма?..– первый вопрос, как обычно на всех фестивалях, задал Сергей Шалашов.

Абель почесал переносицу. Потом затылок. Дернул себя за ухо. Пощупал чисто выбритый подбородок. Потеребил пирсинг. Молчание затянулось. Толпа потихоньку начала гудеть. Абель решился:

– Да, это моя собственная история. Я виноват перед своим братом... примерно в том, в чем виноват герой фильма. Нет, к счастью, мой брат жив, здоров, и дела его процветают, но он меня не простил, хотя прошло уже несколько лет. По существу, я его потерял.

Журналисты с несвойственной им деликатностью некоторое время помолчали. Потом представитель французского гламурного журнала спросил:

– А что сейчас с этой женщиной?

– Она покинула меня. Как раз во время съемок фильма.

–  И вы не озлобились?

– Нет. Я... теперь, когда со мной происходят неприятности, я считаю, что это кара. У меня не слишком легкая жизнь в эти годы, но я знаю, что заслужил гнев Аллаха. Я еще не искупил свою вину..

– Правда ли, что здесь, в Каннах, вас ограбили прямо на пляже, а вы даже не заявили в полицию?

Ответа ждали очень внимательно. В полной тишине. Об этой истории знали еще не все.

– Правда. Я воспринял этот случай как продолжение небесной кары.

– А если вы встретите того человека, что вас ограбил,– как вы поступите?

– Я не обращу на него внимания. Понимаете, он для меня не существует. Этот случай – выяснение моих отношений с судьбой, а этот человек – всего лишь слепое орудие судьбы. Мне нет до него дела...

После пресс-конференции, уклонившись от знакомств со знаменитыми продюсерами (никуда они уже не денутся после такого успеха!) и улыбок голливудских поп-див (еще будут занимать очередь на кастинг в его фильмы!), Абель улизнул из Дворца.

Отключил мобильный телефон, номер которого, конечно, все журналисты каким-нибудь образом узнали.

Абелю хотелось побыть одному.

Осмыслить, что сегодня произошло.

Он выкурил из трубочки с полграмма марокканского гашиша, купил бутылочку воды и побрел по набережной Круазетт, рассеянно глядя на праздничную толпу. С улыбкой понаблюдал за выступлением парня, танцующего киногероев (на сей раз он пародировал Чарли Чаплина), через полчаса проголодался, но в ресторан не пошел, а съел кусок полухолодной пиццы с морепродуктами...

Завтра он уже не сможет так спокойно гулять. Завтра ему придется отбиваться от нахальных папарацци и любителей автографов. Все завтрашние газеты выйдут с его портретом, все телевизионные выпуски сегодня расскажут, что Канны открыли нового гения. Критики уже парятся над метафорами – «жестокие арабески», «новый поэтический стиль», что-то такое.

Завтра он проснется знаменитым. «Публичным человеком».

А сегодня может последний вечер провести наедине

с собой.

Жалко, что рядом с ним нет брата.

Может быть, увидав фильм, брат его простит?..

Абель прошел к воде, сел в песок, запрокинул голову и долго любовался луной. Она была очень яркая и большая: такая большая, какой бывает, если ты забираешься на башню минарета и, кажется, можешь дотянуться до луны рукой.

Время исчезло. Сколько он сидел? Пять минут, полчаса, час?..

Озябнув и собравшись уходить, Абель вдруг заметил недалеко от себя на песке женскую фигуру. Привлекательная, насколько можно было судить в темноте, барышня тоже смотрела на луну, медленно раскачивалась и что-то напевала на незнакомом языке.

Абель приблизился:

– Вам не холодно? – вежливо обратился по-английски.– Уже прохладно, и южная ночная теплота обманчива... Можно заболеть.

– А вы кто? – подозрительно спросила незнакомка.

– Я... Я...

Абель растерялся. Не представляться же свежеиспеченным гением. Не поверит. И просто глупо.

– Я... работаю в универсальном магазине. В отделе галстуков.

Почему именно галстуков? Как раз в этом вопросе Абель был полный ноль. Галстуков не любил, старался не носить, завязывать не умел и пр. и пр. Да и откуда ей было взяться, этой любви, если на его родине, в Иране, галстук – как сугубо западное изобретение – называли не иначе как «удавка шайтана»?..

– Это хорошо,– оценила девушка.– А то одни звезды вокруг. Куда ни плюнь, сплошные факаные знаменитости. Хоть один нормальный человек... Да, немножко прохладно. Пожалуй, пойду.

Абель протянул девушке руку, помогая встать:

– Может быть, по чашке кофе? Или чаю?

– Пожалуй, можно... Вас как зовут?

– Абель. А вас?

– А меня Кристина. Я приехала из России...

И они побрели по песку к манящим огням набережной Круазетт.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Кукушка в носу и луковый суп

 
Эй, кукушка, брось куковать, мне года считая,
Сколько их достанется мне, все они мои!
Ку-ку, ку-ку...
 

Троицкий медленно погружался в тягучий беспокойный сон. Ту часть его сознания, что еще бодрствовала, кукушка раздражала. Однажды Троицкому лечили гайморит и делали одну унизительную процедуру, которая так и называлась – «кукушка».

В одну ноздрю что-то вливали, а из другой высасывали. И вот чтобы это «что-то» не попало в горло, пациент был вынужден, как полный кретин, все время говорить «ку-ку». Чтобы связки сжимались особым образом.

Но та часть сознания, что уже уснула, к кукушке прислушивалась с интересом. Троицкому снилась сцена из его собственного фильма. Герой стоял в осеннем лесу, на поляне, среди золотых деревьев, под пронзительным высоким небом. Кукушка наяривала. Герой внимательно считал, сколько получится... Там, в фильме, герою не удалось досчитать: за лесом раздалась пальба.

Здесь, во сне, Михаилу Демьянычу тоже не повезло: судьбоносное «ку-ку» превратилось в издевательское «кукареку», огромный петух слетел с верхушки дерева и стал истерично носиться по поляне.

И тут же возникла другая сцена из фильма: про посещение женой мэра захваченной злодеями стоматологической клиники. Жена – крупная тетка, ошалевшая от ужаса, привязанная к креслу резиновыми жгутами,– выла белугой, а врач-садист в черной повязке рвал у нее грязными щипцами зуб за зубом. Скрежет стоял – адский...

Скрежет, впрочем, раздавался на самом деле. Троицкий быстро сел в постели, прислушался. Так и есть: из гостиной доносился звук открываемого замка. Троицкий рванул в гостиную. Дверная ручка шевелилась. Подлецы-охранники спали в одежде на диванах и в креслах.

– Вы что, ни черта не слышите?!! – прошипел Троицкий.

Охранники вскочили, выхватили пистолеты.

– В номер лезут!! Хотите, чтоб всех постреляли?!!

Серов толкнул Троицкого обратно в спальню. Дима первым оказался у двери, дернул замок. Выглянул в коридор, потом выскочил туда, через несколько секунд вернулся:

– Демьяныч, никого нет.

– Я что, спятил?! – взревел Троицкий.

Коллеги деликатно промолчали.

Плахов с Роговым осторожно вышли из «Олимпии» и сразу шмыгнули за угол, чтобы их нельзя было заметить из окна.

– Трудный выдался денек,– заметил Плахов.

– Ну, значит, по пиву? – по-своему понял его Рогов.

– Давай. Только, это... Давай, как белые люди, в кафе сядем. На деньги Троицкого,

– На деньги Троицкого – это святое. Егоров на иранские и на наши с тобой, мы – на Демьяновы, Демьян – на народные. И все довольны!

– Кроме последнего пункта...

Набережная Круазетт, несмотря на поздний час, жила своей жизнью. Играли оркестры. Публика с визгом разбегалась от стада поросят, которых гоняли по набережной в преддверии завтрашней премьеры «Неунывающего Мирияку». На каждом поросенке был розовый бантик.

Друзья с трудом нашли свободный столик в кафе под электрической пальмой. Заказали по пиву и порции креветок. Вместе с бокалами официант принес чек. В первый день такое отношение Рогова возмутило: что такое – увидели, что русские, и тут же тащат чек, чтобы не сбежали?.. Но Егоров, как прилежный читатель «Петербурга на Невском», разъяснил снисходительно, что во Франции так принято. Будь ты хоть русский, хоть японец, хоть афроамериканец преклонных годов.

Плахов взял чек со столика:

– Двадцать шесть... Почти двадцать семь евро. Не слабо. Это сколько же, Вася?

– Чего? А-а... – Рогов махнул рукой.– Рублей так девятьсот пятьдесят... Да какая разница? Не наши же деньги!

– Иранец этот, кстати, здесь.

– Где?!

– Вон, за японцами...

– Точно! И девка эта... с которой Егоров разгуливал.

Кристина с Абелем и впрямь сидели через столик, низко согнувшись над чашками кофе. Кристина пила еще и коньяк. Помноженный на романтическую атмосферу, коньяк возбудил ее, и Кристина, горячо жестикулируя, рассказывала вычитанную в «Караване историй» лав-стори Сергея Есенина и Айседоры Дункан.

– Мир тесен,– цокнул языком Плахов.

– Да это не мир тесен, это Канны – деревня!

– А что в этой, в твоей деревне?..

– В какой? – уставший Рогов с первого раза не понимал ни одного вопроса.

– Ну куда тебя Вазген за корешками возил.

– А-а... Да хреново. Нет, говорят, такого корня. А сами прямо в морду смотрят и смеются, французики жидконогие. Не хотят тайны выдавать.

– Вась, а по-моему, это все «динамо». И впрямь нет такого корня.

– Сомневаюсь. Видел бы, как он улыбался... Просто русским продавать не захотел.

– Почему?

– Ну чё почему, не хотят для русских вечной молодости. Мы же их в восемьсот двенадцатом это... Хрясь-хрясь, как Егоров бы выразился.

Василий изобразил руками неопределенный, но явно убедительный «хрясь-хрясь».

Принесли креветок. Королевских: сантиметров по десять каждая.

–  Ничего себе креветки,– подивился Рогов.– Слоны, а не креветки. Давай еще по пиву.

– Есть же еще...

– Ну как раз допьем, пока принесут,

– Ладно, уболтал. А насчет корня – ты Жоре позвони, пусть выяснит. «Пробьет» через продавцов.

– Точно! – Рогов набрал телефон Жоры Любимова.– Але, здорово! Ну чё там, как? Какая прачечная? Не знаю, может, Егоров пошутил... Все в порядке. Ты где? С Максом на Суворовском пиво пьешь?.. А че так поздно? С задания? Дирижера в опере укокошили? Ясненько... Ну и мы с задания, и тоже пиво пьем. Со слоновыми креветками. А вы какое? «Невское оригинальное»? Нормально. А мы такое... прессованное. А у вас почем? Понятненько... Слушай, такая тема: там в Питере продается такой бальзам вечной молодости. На основе прованского корня. Да ты слышал: его на всех углах пиарят. Ну вот... Мне тесть корень заказал, а тут говорят – нет такого корня. Ты мне «пробей», пожалуйста, где они его берут-то? Спасибо. А так – все ничего. Какое дело? А, Троицкий... Да возьмем, говно вопрос. Послезавтра, думаю. Соскучились уже, домой охота. Ну, привет всем...

– Домой и впрямь охота,– протянул Плахов, внимательно слушавший разговор.– И то: чем Суворовский хуже набережной Круазетт?

– Да ничем! – горячо поддержал коллегу Василий,– Ну пальм нет. Ну машины вместо людей. А так – одна хрень...

– Тарантину на Суворовском еще не встретишь,– напомнил Плахов.

Квентин ждать себя не заставил – появился на набережной в белом фраке во главе пестрой компании. В руках он держал большой пузырь шампанского и отхлебывал прямо из горла. Позади компании весело хрюкали два поросенка с розовыми бантиками.

Тарантино покончил с шампанским, издал боевой клич и кинулся в сторону моря. Веселая компания, включая поросят, с гиканьем понеслась за создателем «Криминального чтива».

– Куда это они на ночь глядя?

– Купаться, думаю,– предположил Плахов.

– Плакал Вазгенов фрак...

– У-ух! У-ух! – раздавалось из спальни. Троицкий делал там зарядку. Уже довольно давно.

– Чего-то Демьяныч к нам глаз не кажет,– усмехнулся Николай.– Неловко, поди, после вчерашнего.

Серов побагровел. Бросил карты. Схватил Николая за грудки:

– Ты чё?! Ты хоть понял, чё ты сказал, урод? Жить надоело... Белое Сердце?

Обидная кличка прочно привязалась к Николаю. Он вздохнул. Он мог уделать Серова одной левой, но поступать так было бы крайне неразумным.

– Серый, ладно, чё ты... Все же свои... Пошутить нельзя?

– Смотри мне...

Серов отпустил Николая. Тот тоже бросил карты:

– Что-то я, парни, устал...

– Давай в переводного. Или в тыщу,– предложил Дима, только что оставшийся дураком в подкидного четыре раза подряд.

Вообще, за последнее время коллеги освоили великое множество настольных игр. На базе в Португалии они часами резались не только во всевозможные карточные, но и в домино, в лото, в утомительную «монополию», в экзотические «маджонги» и даже иногда в шахматы.

В шахматы, впрочем, было неинтересно, потому что Серов всех побеждал даже если давал фору в коня или ладью. Зато он всегда был последним в детской игре «Зайчик, белка, черепаха». Это когда раскладываются в произвольном порядке картинки с изображением этих достойных существ, и их надо считать, но определенным образом: «Первый зайчик, первая белка, вторая белка, первая черепаха, второй зайчик, третий зайчик...» Пока не собьешься.

– Эх, как говорится, не судьба обломала – обломала печаль... – Николай провел ребром ладони по шее, демонстрируя, насколько его достала «житуха».– Вот где уже все эти Европы...

– А евро получать не устал? – прищурился Серов,

– Ну и что с них, с евро этих?.. Подтираться? Который год взаперти сидим и всех шугаемся.

– А мне нравится,– не согласился Дима.– Кровь бодрит. Да и интересно, в Европах-то.

– Микола, а может, ты просто сдрейфил? – криво усмехнулся Серов.

– Считай как хочешь,– упрямо мотнул головой Белое Сердце.– Вернемся в Португалию, беру расчет.

– И в свое Палкино,– хмыкнул Дима.– Навоз грести.

– Не в Палкино, а в Копалкино! – взволновался Николай,– сколько раз поправлять, блин!

Серов промолчал. Нужно сегодня же рассказать Демьянычу о настроениях Николая. Что-то подсказывало Серову, что не доедет парень до своего Палкино-Копалкино. Шеф явно жаждал крови.

– Там сейчас мужики неплохо живут. Кто не пьет. Мне мать писала.

Николай не стал уточнять, что не пьют в Копалкино мужиков десять, если считать малых детей и дряхлых стариков.

– Так ты ж к французским винам привык...– напомнил Димон.

Это есть. Николай даже уже научился распознавать отдельные сорта по вкусу. Никогда бы за собой такого не представил. Переходить с «Сент-Эмильона» на бормотуху и жидкость для очистки стекол – ломает, конечно.

Но можно ведь и в деревню вино привозить. Если дело нормально поставить, все Копалкино под себя положить – бабосы будут.

– И к разнообразным женщинам,– добавил Сергей.

И это правда. В «прошлой жизни» грубоватого Николая женщины своим вниманием шибко не баловали. Поэтому, когда на португальскую базу завозили телок, Николай предпочитал лучше впопыхах, но попробовать как можно больше. Очень уж его удивило, насколько многообразен мир женской анатомии...

– Обойдусь,– упрямился Николай.– Дом отцовский в порядок приведу. Пока деньги есть. Скотину куплю. Женюсь...

– На доярке,– уточнил Серов.– И начнете с ней на путевку в Турцию копить...

– Таблетки пора,– сказал Дима, косясь на дверь, за которой продолжалось уханье.

– Пора – так стучи! – скомандовал Серов. Уханье закончилось. Раздался непонятный звук. «Дзын-н-нь!»

Троицкий ухитрился разорвать эспандер.

Один жгут взвился к потолку, едва не полоснув по глазам.

Осторожнее надо, осторожнее. Во всем осторожнее.

Как это он так облажался ночью? Или не облажался? Кто-то был в коридоре?

Но ведь Димон выходил искал. Не мог же Димон обмануть? Бред какой... Демьяныч сжал кулаки. Голова болела.

Нужно что-то делать. Ну понятно, заканчивать с виски. А еще что? Надо кончать с этой историей. Сегодня же. Хватит слушать ментов.

Один из них тут же проявился телефонным звонком.

– Слушаю,– недовольно буркнул Троицкий.

– Михаил Демьянович, это Плахов,– раздался уже знакомый (к сожалению) голос– Посмотрите в окно. Только аккуратно.

Троицкий осторожно выглянул из-за тяжелой коричневой шторы и выругался. Что за фигня. Прямо под окнами шарахается туда-сюда Хомяк в идиотской шляпе. Ладно в шляпе – с ружьем в чехле. И с каким-то еще пакетом, как из продуктового магазина. Хрен знает, что там в пакете. Совсем оборзел.

– Черт! Как он пронюхал? – взревел Троицкий.– А вы где, Плахов, мать вашу?! Вы его пасти должны!

– Обижаете, Михаил Демьянович. Мы рядом.

Действительно: прямо у входа стояло такси с тонированными стеклами. Там, надо полагать, и находились питерские оперативники.

– Ладно, караульте...

Троицкий задумался. Значит, так. Пора принимать решение. Хорек... то есть Хомяк может не знать заказчика? Насрать пока с высокой колокольни. Кто ему ружье принес и «Олимпию» выдал – это он знает. И сегодня же расскажет. А через этого типа с оптикой и на заказчика выйдем.

Троицкий, толкнув сунувшегося в дверь Диму, выскочил в гостиную. Таблетки посыпались на пол.

– Хомяк под окном бродит,– сообщил Троицкий.– С волыной.

Серов и Николай подскочили к окну.

Дима собирал с ковра таблетки, соображая, вытереть их или вымыть под краном? Лекарств было наперечет, выбросить нельзя – во Франции такие не продавались.

Абеля Шмабеля разбудило солнце. Добралось до окна в его номере, ударило в глаза.

Он сладко потянулся, сделал пару утренних затяжек, повалялся расслабленно, вспоминая вчерашний день. Как нервничал перед премьерой, как боялся провала, как ловил во время сеанса дыхание зала, как почувствовал, что зал пленен и дышит в такт фильму... Как выступал потом на прессухе, не помня себя, как сбежал, отключив телефон, бродить анонимно по городу, как любовался на пляже огромной луной, как встретил Кристину...

Как увлекся ее рассказом о романе русского поэта с американской танцовщицей. Какая странная история: оба они погибли от удушения. Ее шарф намотался на колесо автомобиля, а поэт просто повесился. Абель сразу решил, что из этого может получиться неплохой сюжет для фильма. Только надо перенести действие в Палестину, а балерину сделать израильтянкой...

И самой Кристиной он тоже увлекся, ее взбалмошными жестами, певучими интонациями, идущей откуда-то изнутри знойной энергией. Как-то само собой они оказались в ее номере (Абель еще успел подумать о десятках журналистов, которые наверняка ждут нового героя у его отеля), и как все потом было хорошо и замечательно, и как он любовался Кристининой пластикой, и подумал, что она вполне могла бы сыграть в каком-нибудь эпизоде...

– Кристина, а ты не пробовала сниматься в кино?

– В смысле? – с какой-то странной интонацией спросила девушка, сбрасывая его ладонь со своего полного теплого бедра.

– Ну... видишь ли, в чем дело... Я тебе не сказал, но на самом деле я кинорежиссер...

Лицо Кристины исказила гримаса ярости, она отбросила одеяло, вскочила и стала осыпать Абеля ударами подушкой, приговаривая:

– Сволочь! Скотина! Все такие! Подлец! Вон! Все мужики!.. Вон! Вон!

И выгнала его на улицу среди ночи. Недаром говорят: загадочная русская душа.

Абелю раньше не приходилось с ней сталкиваться, с русской душой. Он читал Достоевского, и ему казалось, что все это несколько нарочито. Что так не бывает.

Теперь он понял: и впрямь загадочная.

Абель пожал плечами, еще раз попытавшись объяснить себе Кристинино поведение, потом подумал, что и это – неплохая тема для фильма.

О русской женщине, которая ненавидит кино. Потому что верит в Достоевского.

Потом вздохнул и включил телефон. Первый звонок раздался в ту же секунду. Звонили из Квебека, из журнала молодежной ассоциации франкоговорящих канадских мусульман. Просили дать интервью о перспективах сотрудничества кинематографистов с ортодоксальным исламом.

Мировая слава началась.

Восемь шагов в одну сторону, восемь в другую.

Восемь в одну, восемь в другую. Пусть смотрят, как вольготно-беззаботно он вышагивает по мостовой.

По расчетам Егорова, как раз восемь глаз должны были за ним наблюдать из окон третьего этажа отеля «Олимпия».

Контраст между деланной беззаботностью и серьезностью цели (все же убивать пришел!) должен произвести впечатление на публику.

Может, и впрямь стоило стать артистом? – подумал Сергей Аркадьевич. Такие вдруг открылись таланты. Играл бы сейчас в этом... в БДТ. Короля Лира. Или в сериалах.

Или – пришла в голову дерзкая мысль – снялся бы в фильме Троицкого в роли Троицкого. И приехал бы сейчас в составе делегации на Каннский фестиваль! Во-первых, попадал бы на просмотры. Во-вторых, это к нему бы, а не к Белову, пришли бы Рогов и Плахов воровать билеты! Он бы уж им показал!..

 Мысль эта так рассмешила Сергея Аркадьевича, что он захохотал в голос.

«Рыгочет еще, зараза»,– удивился за шторой Троицкий.

Мимо пробежала девочка-японка в короткой юбочке, белых школьных гольфах и с двумя поросятами на поводке.

«Свиньи опять,– заметил Серов.– Сумасшедший город».

Подъехало такси, из него вышел Анри Перес. Егоров едва успел придать своему лицу серьезное выражение.

«Все в сборе»,– резюмировал Троицкий.

Девочка с поросятами пробежала обратно, едва не сбив с ног Анри.

– Осторожно,– заботливо предостерег Егоров агента.– Сегодня в Каннах особенно много поросят. Возможны эксцессы.

– Доброе утро,– Анри протянул руку. Хотел объяснить Сергею Аркадьевичу, что поросята имеют отношение к сегодняшнему премьерному просмотру, но сообразил, что это растравит русскому коллеге недавнюю рану. И потому выкрутился: – С древних времен принято водить по каннским улицам молодых поросят, как символ невинности и весны...

– Хороший символ! – воскликнул Егоров.– Очень точный! А вот наша исконная матрешка – символ дружбы и бесконечности... Позвольте передать еще одну вам и одну вашему комиссару. В знак благодарности и респекта... Или, как говорят у нас в Петербурге, уважухи...

Тут Егоров извлек из пакета и протянул агенту Пересу две матрешки.

«Блин»,– ругнулся Троицкий. На самом деле, он сказал другое слово, ко на такую же букву.

– Спасибо, коллега из далекой родины,– растерялся Анри.

– Не за что! И вот ружье, вам спасибо. Хорошо стреляет! Рыбы в панике. Очень хорошее ружье! Возвращаю в целости и сохранности.

– Уже наохотились? – удивился агент.

Анри вообще не слишком понял смысл сегодняшней суетливой встречи, но у него самого было неотложное личное дело, а потому он не был склонен вникать в детали.

– Да, все великолепно.

– Можете еще у себя оставить. У нас рыбы много, всю не перебьете... К чему такая спешка?

– Есть дела посерьезнее,– Егоров сделал строгие глаза.– Поэтому и встречаемся здесь.

– Да, вы сказали,– напрягся Анри.– И что же?..

– Звонил Плахов из Петербурга. Получены новые сведения о Троицком. Очень для вас важные...

– Какие сведения? – удивился Анри.

Если честно, Троицкого из своей жизни он уже вычеркнул. Как и Плахова с этим вторым... Хамом-коротышкой. И с нетерпением ждал минуты, когда можно будет вычеркнуть последнего русского полицейского.

– Не сейчас,– перешел на шепот коллега.– Встретимся завтра в семь утра возле маяка. Сами все увидите.

– Почему завтра? – нахмурился Анри. Ему и самому было удобнее завтра, но...

– Я подробностей не знаю. У Троицкого назначена на это время серьезная встреча. Только бинокль захватите.

Егоров показал руками бинокль. Но не повертел сложенными в колечки пальцами на уровне глаз, как это сделал бы любой нормальный человек, а совершил обеими руками замысловатые пассы на уровне груди.

«Чего это он?» – нахмурился Серов.

«Объясняет, как матрешки работают,– буркнул Троицкий.– Мне объяснит сегодня».

 Коллеги радостно переглянулись, будто спрашивая друг друга: не ослышались ли. Кажется, шеф решил действовать.

– Буду обязательно,– кивнул Перес– Так что с ружьем? Оставить, может?..

Анри не хотелось мотаться сегодня с ружьем. Матрешки эти еще бессмысленные... Можно одну подарить Сусанне.

– Мерси, не надо,– твердо отказался Егоров. Анри пожал плечами.

Мимо промчались пять японских школьниц – каждая с парой поросят на поводке.

– Сюда, значит, рыба любая, а отсюда – вода пресная. Пей – не хочу. Хоть запейся!

Покоритель океанских просторов Пастухов с гордостью продемонстрировал телеведущему Сергею Шалашову собственноручно изготовленный прибор. Оператор, сам большой любитель технических новинок, снимал агрегат с живым интересом. Но Шалашову прибор не глянулся.

– Жалко рыб-то... – с легким укором заметил тележурналист.

– А меня не жалко? – расстроился Тимофей.– Если я за тыщу километров от порта, мать-перемать, без пресной воды останусь, так я просто, видишь ли, умру. Рыб тебе жалко, а русского человека нет?..

В глубине души Шалашов и впрямь сочувствовал рыбам больше, чем бородатому путешественнику. Этого странного человека никто не заставлял пересекать эту самую Атлантику. Сам вызвался. А рыбы там – у себя дома, плавают себе, никому не мешают и ни в чем перед Пастуховым не виноваты... Но вслух Сергей этого говорить не стал. Ему было нужно снять сюжет.

– Жалко, и вас, конечно... Всех жалко. А вот скажите, Тимофей, почему ваше грандиозное эксклюзивное путешествие берет старт именно в дни Каннского фестиваля?

– А спонсорье так захотело,– махнул рукой Пастухов.– Мне-то ведь по барабану... Я бы даже сказал: до сиреневой звезды!..

Шалашов поморщился:

– Тимофей, Тимофей, прошу прощения... Я не могу это дать в эфир – «спонсорье», «по-барабану»... У меня очень культурная программа, одна из интеллигентнейших на нашем телевидении! Может быть, вы что-то скажете о празднике кинематографа, о родстве искусства и... хм... тяги к приключениям?

– Я и фильмов-то не видел ни одного. Не люблю я кино.

– Совсем? И по телевизору не смотрите?

– По телевизору я игры люблю на ум.

– Какой Наум? – не понял Шалашов.

– Ну, на сообразительность. «Сто к одному» там, «Что? Где? Когда?», «Как стать миллионером»... Недавно загадали слово «перидромофилия».

– Какое? – зарделся Шалашов.

– Перидромофилия. Это коллекционирование железнодорожных билетов, а не то что вы решили...

– Ммм... да... Ну вы и скажете, Тимофей! Я вовсе так не решил. Вернемся к фестивалю!.. Может быть, дело в контрасте? Здесь суета, тысячи пестрых лиц, ярмарка тщеславия, а в океане – тишина, пустота, никого нет... И никакой ярмарки.

– Может, и так,– равнодушно зевнул Пастухов. Его утомил этот пустой разговор.– Говорю, фиолетово мне, мать-перемать! Сугубо перпендикулярно!

– Тимофей, что же нам делать? – расстроился Шалашов.– У нас через полчаса выход в эфир...

– Так вот покажите в эфире аппарат! – оживился Пастухов.– Очень оригинальная и простая конструкция. Как все гениальное. Сюда вот засылаете рыбу...

– Серега, а чё, давай покажем,– поддержал покорителя стихий оператор, которому давно надоели однообразные интервью с мордастыми людьми во фраках.– Прикольная штукенция.